Нойда-колдун из Порозера

Николай Карпин

В повести «Нойда-колдун из Порозера» от слез женщины расцветают камни, а тоска по родине возвращает нас в далекое детство.

Эту повесть я посвящаю внукам Ярославу, Сергею, и внученьке Майе

Не смотри в прошлое с тоской.

Оно не вернётся. Мудро распорядись настоящим.

Оно твоё. Иди вперед навстречу туманному

будущему без страха и с мужественным сердцем.

Генри Лонгфелло

Редактор Елена Бермус

Иллюстратор Анита Ойкимус

© Николай Карпин, 2019

© Анита Ойкимус, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-3287-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Случайная встреча — самая неслучайная вещь на свете

Родители дали мне имя Валериан. От них я унаследовал фамилию Моисеев. Дружки детства затейливое имя упростили до Валерки, а фамилию превратили в кличку «Моисей». Я слабо протестовал против первого, ну и против второго тоже. А со временем в своём прозвище даже нашёл много лестного для себя, ведь Богу подобный Моисей сорок лет терпел лишения, совершая подвиги. И не ради себя — он искал для своего народа землю, на которой бы им всем жилось безопасно, сытно, привольно. Моя же цель была гораздо скромнее. Я долго подыскивал благодатное место для своей семьи. Ради этого перемещался по стране, подвергался опасностям.

А однажды мне приснился сон, будто в моей обители раздался стук. Словно из глубин прошлого донёсся он до меня. Точно с таким же стуком много лет тому назад к нам в дом ворвались люди. Помню отчаянный крик моей мужественной мамы-фронтовика, отворившей дверь. Меня словно электрическим разрядом пробило. Только что-то из ряда вон выходящее могло вызвать у неё такую реакцию. Выскочив из своей спальни в сумрачный коридор, я увидел людей в чёрном. Двое уже стояли в дверном проёме. Их лица были просто ужасны. Остальные — их оказалось трудно разглядеть и сосчитать в темноте — толпились позади. Мелькнула мысль: «Грабители!» Я, неплохой тогда спортсмен, понял, что счёт идёт даже не на секунды, а на их доли. В голове мгновенно выстроился план. Я ринулся на пришельцев с животным криком, но в самый последний момент сумел разглядеть перед собой долговязого подростка в зимней шапке-ушанке. Его перекошенное страхом лицо было дурашливо вымазано сажей или чёрной краской. Напарник в маске с наклеенными усами над зверски ощерившимся ртом и бородкой трусливо спрятался за его спину. За порогом в овчинных шубках, вывернутых мехом наружу стояли девочки-школьницы. Увидев меня, они чуть не заплакали от страха. Так неудачно ряженые школьники пришли к нам на рождественские колядки…

Тот давний фарс оказался комичной новогодней явью, а этот стук мне слышался во сне. Снилось, что я без страха отворил дверь. Убеждение в образе благочестивой женщины стояло на пороге. Родным голосом мамы было сказано мне:

— Ты, победивший Керкиона¹, выполнил свой долг перед семьёй, а значит, перед родиной.

— В чем состоял мой долг? — вопрошал я, немало удивлённый таким визитом.

— Ты выстоял в житейских передрягах, сохранил и приумножил семью, — ответила гостья.

Проснувшись поутру, поразмыслив, я вскоре устремился к месту рождения, на малую свою родину. Доморощенный «Моисей» снова оказался в Карелии. Что побудило вернуться? Лишения, испытанные на чужбине, были ни при чём. Как ни странно, главной виновницей явилась неистребимая, можно сказать, неизъяснимая любовь — тоска по родным местам, в полной мере прочувствовать которую можно лишь покинув их, причём уехав далеко и надолго. Расстояние и срок многократно усиливают её…

***

В тот жаркий июньский денёк на рубеже тысячелетий я отмерял шагами длинную петрозаводскую набережную, вглядываясь в каждую деталь её, которая могла бы напомнить о прошлом. А память услужливо подсказывала картины летних дней 1975-го или уже 1980-ть… Впрочем, какая разница?.. Само время оживало в моём воображении.

Мне казалось, будто водная громада вздымается куполом к горизонту, сливается с небом. В ярких лучах полуденного солнца Онежское озеро играло драгоценными сапфирами. Лёгкий ветерок-опахало ласкал причудливо изогнутое прибрежье. К тёмной прохладной воде, словно к матери, послушным ребенком прильнул умытый город. В парке, на улицах, в скверах молодые тополя запускали в пространство белёсый пух. Вездесущий, он взлетал, проникал в открытые окна и форточки квартир самых верхних этажей или, наоборот, опускался на землю. А там, внизу, тёплый ветерок подхватывал их, сбивая пушинки в маленькие сугробики, — как в начале зимы, они хрустят под подошвами туфель, словно настоящий снег на изрядном морозце. Среди скошенной благоухающей зелени газонов, в тёмных разрезах клумб радужными красками распустились бегонии, петунии, флоксы, солнечные бархатцы, высунули забавные мордашки виолы.

И вдруг в моём воображении под жизнерадостные звуки надраенных до блеска труб городского духового оркестра с просторов Онежского озера на проспект Ленина хрупкой улиткой выползла стеклянная будочка. Осторожно, неторопливо продвигалась она по направлению к железнодорожному вокзалу. Но, отчего-то не добравшись, прилепилась бочком-присоской к монолитной стене пединститутской столовой. Будочка была не пуста. В ней — полнотелая ассирийка с добрым лицом. В блёсткой косынке, чёрном рабочем халате восседала она на обшарпанном стуле, обхватив крупными ладонями вёрткий молоточек и дюжую сапожную лапу, шустро постукивала, позвякивала. Эта смуглая пожилая женщина с неугомонным обувным молотком, лёгкие звуки от которого напоминали тиканье то ли часов, то ли маятника, осталась для меня олицетворением вечности бытия.

Если бы в ту далёкую пору свернуть с главной улицы в небольшой дворик, легко можно было обнаружить за шахматными досками сосредоточенных игроков. Их обычно бывало много. На скамейках, за столиками кипели нешуточные страсти. Не отставали от шахматистов любители забить в домино «рыбу».

Память моя бережно сохранила те мозаичные картинки из прошлого. Давно минувшие дни тёплыми камешками, вобравшими полуденный жар того лета, согревают мне душу до сих пор. Я припомнил город своей юности, будто вижу его с высоты многоэтажки. Знакомые тополя теперь повзрослели, как и сам город. Он изменился, разросся новыми кварталами, торгово-развлекательными центрами. Но и потери понёс, конечно. Не стало множества промышленных корпусов, деревянных домишек. Исчезли уличные любители шахмат, домино. Состарились, видно. А новые им на смену не пришли. Затерялся мой символ вечности — стеклянная будочка на проспекте Ленина. Вместе с хозяйкой её поглотило время. Лишь пятачок не выцветшего асфальта ещё долго выдавал то место. И вот я ступил на него, и мне почудился сверху, с небес, задорной апрельской капелью лёгкий стук ассирийкиного молоточка…

Тем летним днём по возвращении в родной северный город я решил пройтись по знакомым с детства местам. Всё-таки есть в городе улочка, оставшаяся почти не тронутой временем. Во дворе одного из её домов ещё сражаются за шахматной доской два старичка. Признаюсь, я случайно наткнулся на них. Привлекла внимание их манера общения между собой. Тот, что был или казался мне значительно старше, называл товарища по игре «дядя Илья». «Дядя» в ответ звал своего визави «Мирославчик». Странно, не правда ли?

Не на шутку раззадоренные игрой старики переговаривались за столиком и совсем не замечали меня:

— А ты не простой! — выговаривал один другому.

— Что, золотой, что ли? — с ухмылкой парировал напарник.

При этом шахматисты азартно двигали костяные фигуры по изрядно потёртым чёрно-белым клеточкам фанерной доски. Странно звучали названия шахматных фигур, будто старики взялись воскресить Эзопов язык.

— Твоему Ногеусу моя Ахма даёт шах, — торжественно заявляет один, передвигая вперёд белого ферзя.

— А мы Эдвином, Эдвином его прикроем… — напористо отвечает другой и, ядовито подхихикивая, выставляет вперёд чёрную ладью.

Играли старики без шахматных часов, но азартно. Доходило до нешуточных споров. Я внимательно присматривался к ним, ждал. Интересно же! Вот-вот смахнут рукой фигуры с доски и в рукопашной сойдутся! Нет, рассмеялись и дальше ведут игру по правилам. По всему чувствовалось, победа над соперником для них не важна — важен процесс игры. Наслаждаются общением, дружеским соперничеством. Одним словом, забавные старики.

Я прохаживался по мощёной дорожке, всякий раз поравнявшись с шахматистами, прислушивался к разговору, но наблюдал за ними на некотором удалении. Боялся нарушить едва уловимую гармонию тех мгновений игры и их взаимоотношений, уподобившись бесцеремонным охотникам за редким фотоснимком.

Спустя некоторое время я вновь заглянул в уже знакомый дворик — теперь за столом было пусто, но, в очередной раз, отмеряя шагами ту самую дорожку, обнаружил в траве возле скамейки пухлую тетрадь — она больше походила на объёмистую папку, раздутую от большого количество вложенных листков между страницами. Надо сказать, я видел её не впервые — старики-шахматисты записывали в неё свои ходы. Но почему она здесь? Забыли?.. Возможно, острый эндшпиль стал причиной тому. Или по рассеянности вместо скамейки они опустили её на землю, после сами поднялись и ушли. Я строил предположения, а набежавший с Онего ветер шелестел тетрадными страницами.

«Что ж, — решил я, подняв находку, — верну при встрече. Заодно представится повод познакомиться». Так подумал я тогда, стряхивая с синей обложки прилипшие комочки земли и совсем не подозревая о том, какую тайну скрывала найденная тетрадь.

На следующий день стариков на месте не оказалось. Не появились они и в последующие дни. Не из любопытства, а лишь с мыслью обнаружить адреса или телефоны, по которым можно было бы разыскать шахматистов, я перелистывал тетрадку, перебирал вложенные листы. Наспех записанные партии, длинные столбики цифр… Я развернул выпавший листок — вроде бы письмо, но без конверта. Ещё один — то ли обрывок дневника, то ли записка, но почерк другого человека. Оказалось, это записи мальчика или юноши, и письма его дяди. Мне стало неловко, что в моих руках чужая переписка. Читать ли дальше? А вдруг между строк найдётся адрес или телефон кого-то из стариков? И я взялся разбирать почерк. Вчитывался и удивление, больше скажу, изумление вызывало прочитанное. Несуразица какая-то! Что ещё за сумбурные обрывки?!

Примечания

1

Керкион — силач, заставлявший вступать путников в единоборство с ним.