Авантюристы. Книга 7

Николай Захаров, 2019

Повествованием охвачены события века 20-го /лихого/для нашего Отечества и не менее /лихих/ предыдущих и последующих веков. Все совпадения имен персонажей с реально жившими и живущими людьми – совершенно случайны. Продолжение книги "Жулики". Содержит нецензурную брань.

Глава 6

Перевязанный русский пленный, продолжал сидеть, беспомощно оглядываясь и кривясь от боли. Очевидно, шоковый период прошел и боль по-настоящему стала ощущаться организмом. Из-под повязки на глазу, текли ручьем слезы и оставляя след на несколько дней немытом лице, капали с подбородка на пыльную, выгоревшую до бела гимнастерку.

— Этого я забираю с собой, — поставил в известность унтершарфюрера Михаил. — Помогите ему встать, — унтершарфюрер, как любящий сын престарелого родителя, приподнял русского и заботливо проводил его к дверце автомобиля, придерживая под локоток и приобняв за плечи.

При этом он что-то мурлыкал, растягивая губы в фальшивой улыбке и Михаил представил себе, что было бы, если бы он оставил раненого здесь и позволил унтершарфюреру пообщаться с ним без свидетелей. Вряд ли ему суждено было бы дойти до Романек. Косвенно виноват — все равно виноват. А унтершарфюрер получил бы моральное удовлетворение за все неприятности, которые ему уже выпали и возможно выпадут в ближайшее время. Находящийся в некоторой прострации русский, даже не мог удивляться всему тому, что происходит вокруг него. И привыкший уже за несколько дней плена, что немцы, чтобы они ни делали, делают как правило гадость, покорно плелся сначала к машине. Потом так же покорно сел в нее и забился в угол, стараясь не прикасаться к сидящему там Сергею. Севший следом Михаил, прижал его к нему и пленный втянул голову в плечи, ожидая как минимум зуботычины. Однако немецкие начальники вели себя странно, судя по всему, готовя на этот раз гадость грандиозную и один из них даже сунул ему в руки платок и на русском, совершенно понятно объяснил, что платок следует приложить к щеке, чтобы уменьшить боль. Пленный послушно платок взял, приложил к разбитой стороне, вытирая бегущие слезы и почувствовал запах ландыша, такой родной, что слезы теперь побежали у него из глаз не от боли, а от тоски смертной. В плен красноармеец Семенов попал неделю назад. Он служил в автобате и попав под бомбежку, был контужен. Очнулся и сам перевязав себе разбитую голову, был поднят на ноги окриком проходящего мимо немца. Эта неделя плена стала самой страшной неделей в его жизни. Никогда так не унижали и не издевались над Семеновым Иваном Ефимовичем, как в эти дни. Используя пленных, как грубую рабочую силу, немцы кормить и поить их совершенно не собирались и питаться приходилось подножным кормом в прямом смысле этого слова. Вчера вечером, перед тем как загнать их в лагерь, за колючую проволоку, старший конвоя — не этот унтершарфюрер, а другой, оказался жалостливым и разрешил им «попастись» полчаса на неубранном пшеничном поле. Пленные терли колоски и совали в пересохшие рты пшеничные зерна. А немец оказался совсем добрым и разрешил потом напиться досыта в кювете, где цвела дождевая вода и пахла тиной и бензином. На территории же лагеря уже не осталось даже травы под ногами и листьев на деревьях. Те кто оставался в нем, жутко завидовали попадающим в рабочие команды.

Брали в них только физически здоровых или с легкими ранениями и контузиями как у Семенова. Раненые более серьезно, без медицинской помощи были обречены на медленную смерть от гангрены и голода. Стон стоял над лагерем, который представлял из себя мертвое поле, с голыми стволами и ветвями нескольких деревьев, огороженное колючкой. Пределом мечтания пленных, оставляемых в нем постоянно, был дождь. Воду немцы тоже не выдавали и жажда мучила людей сильнее подчас, чем голод. Смертность была такой, что ежедневно к воротам вытаскивали несколько десятков трупов санитары, назначенные немцами и получавшие за это кусок хлеба и кружку воды. Им тоже завидовали и смотрели на них с ненавистью, хоть и понимали, что эти люди не своей волей выполняют эту страшную работу и на их месте мог быть любой из них. Бунт голодный, подавленный пулеметами, здесь уже произошел две недели назад и теперь уже ни у кого не осталось иллюзий что этот лагерь — не лагерь смерти. Человек устроен так, что ценит только то по-настоящему, чего его лишают. Вот и Семенов сейчас вдыхал запах ландыша и ему вспомнилась родная деревня на Урале и лес вокруг нее. У них в лесу замечательные лесные ландыши и пахнут они вот так же. Семенов никогда не отличался сентиментальностью и когда его супруга рвала в лесу цветы, а потом ставила их в кувшин дома, на подоконник, он снисходительно усмехался «бабским глупостям» и запах этот не замечал. Потому что был он естественным фоном для него. Дом деревенский весь из таких естественных запахов состоит. В нем пахнет, сохнущим луком и березовыми вениками, грибами, ягодами и сеном. Медом и воском, проросшим картофелем из подпола и квашенной капустой из него же. Сейчас в плену Семенов вспоминал эти запахи и понял только здесь, как он был счастлив, когда мог дышать родным воздухом. Он и на фронт-то попал прямо со сборов. В мае взяли на переподготовку и весь месяц Семенов работал здесь на Украине, в строительном батальоне. Строили аэродром и сдали его 21-го июня. Двадцать третьего он должен был отбыть из части домой и начавшаяся война зачеркнула все жирным, кровавым крестом.

Где-то по утрам орали петухи и мычали коровы, где-то люди смеялись и радовались, или ему это приснилось, а жизнь вся его — это пыль дорог, разрывы снарядов и приклад конвоира в лицо? Не было ничего. Ни рассветов, ни закатов, ни свадеб с тройками, ни костров на берегу ночной реки. Жажда и голод, страх животный сначала, а потом тупая, скотская покорность судьбе. Семенов всегда считал себя человеком умным, расторопным и терпеливым. Он всю жизнь в поте лица добывал хлеб насущный и не верил в подарки, он верил только в свои руки крестьянские и в то, что Бог, если Он есть, ему воздаст за честный труд, — «За что, Господи!», — шептал он, глядя в осеннее, звездное небо, лежа на каменной земле лагеря смерти. Он, никогда не ходивший в церковь, и знающий с детства только одну молитву — «Отче наш», — шептал ее холодно мерцающим звездам и просил, то ли существующего, то ли нет Бога, только об одном, чтобы завтра ему не подняться бы с этой земли и не видеть больше этот паскудный, жестокий, непонятный мир. Но то ли Бог не слышал его молитв, то ли не до дна испита была еще чаша страданий рабом Божьим Иваном, то ли не было все же там в небе никого, кто мог услышать и помочь, но наступало очередное страшное утро и начинался очередной день в аду.

Эрих Фишер, сидящий впереди, рядом с водителем фельдфебелем, повернулся и с любопытством посетителя зоопарка, принялся рассматривать русского, от которого несло запахами не самыми благовонными. Немытое давно тело и загноившаяся рана на голове, распространяли соответствующие миазмы и Эрих никогда бы не посадил это животное в салон, но здесь он был на положении подчиненном и зная от кого и зачем прибыли эти два штурмбанфюрера, терпеливо сносил возникшие неудобства, пытаясь извлечь из них хоть что-то поучительное и познавательное. Фишер вообще парень был начитанный и любознательный. Он читал кое-что о России и его населении, но вот так, вживую, непосредственно, на расстоянии протянутой руки с истинно «сермяжным» русским ему столкнуться довелось впервые. Ему приходилось общаться с офицерами Красной армии в штабе, когда их доставляли в разведотдел. Это в основном были летчики и их хромовые сапоги гармошкой, галифе бутылками и фуражки с квадратными козырьками, вызывали у него усмешку. Он присутствовал при их допросах и однажды встретил умеющего говорить на немецком. Немецкий у русского был ужасный, но Эриху удалось с ним пообщаться. Он даже угостил русского сигаретой и задал несколько вопросов. Эриха занимал вопрос, на который он жаждал получить ответ. — «Почему русские терпят это чудовище — Сталина?», — его он и задал первым, когда русский в звании майора, благодарно сопя, всасывал в себя табачный дым. От вопроса этого русского перекосило так, что Эрих переполошился не сердечный ли припадок с ним случился. А русский, испуганно озираясь, прохрипел, путая окончания и падежи.

— Родителей не выбирают, герр оберст. Что Бог дал, то и ладно.

— Вы фаталист, герр майор? — удивился Эрих. — Все русские фаталисты. Вы придумали много поговорок чтобы ничего не делать. — «Кому бить, того не минофать. Дфум смертям не бивать, а одной на минофать. Кто старость помьянет, тому глаз фон», — блеснул он знанием русского народного фольклора. Эрих добросовестно выучил из солдатского засапожного разговорника все фразы и заинтересовавшись русской фонетикой, выпросил у писарей русско-немецкий словарь. В нем он и нашел много поговорок и с удовольствием их вставлял при случае. — «Рапота не фолк в лес не побежит, от рапоты конь подох», — эту пословицу он особенно долго разучивал, пытаясь понять ее смысл. И пришел к выводу, что фаталисты русские еще и ленивы от природы и это у них в крови от предков, которые сидели в дремучих лесах на печи, выползая из своих избушек только чтобы заготовить дров и наловить зверья. Медведей в основном, которых в России очень много. Потом пришли викинги и начали русских слегка приучать к труду и государство им создали. Назвали Росью, по князю варяжскому, вот и пошла эта Россия от них. Русские, если их с печей согнать, могут все что угодно, даже корабли и города с канализацией построить, главное не давать им покоя и не позволять на эту печь забраться. Видел Эрих эти русские печки и дедов с бородами до пояса, на них лежащих. Залез, возможно, еще безусым на нее, да так и просидел, потому что не согнали вовремя. Вот и этот русский пленный наверняка такой же. Отпусти его и он сразу полезет на печь. Методы СД и СС Эриху не нравились и он был против насилия над побежденными врагами, но и симпатии они у него не вызывали своей зачуханностью и дикостью.

— Вот герр оберст, перед вами истинный представитель русского народа. Средний русский так сказать. Поняв его, вы поймете весь народ и можно ли его победить, — тем временем выдал Михаил фразу, с которой Эрих разумеется не согласился, заявив, что если весь народ такой, то война этим народом уже проиграна с вероятностью сто процентов и что кроме русских в России еще проживают татары и евреи. И если евреи его особенно не беспокоят в качестве вояк, то татары эти в основном и представляют основное препятствие, очевидно, раз все русские вот такие.

Выслушав его самоуверенные заявления, Михаил усмехнулся снисходительно и предложил Эриху пари.

— Вы считаете что этот русский ни на что не годен? Ошибаетесь, герр оберст. Он сейчас слаб от голода и ранения, а если бы был сыт и здоров, то дал бы любому немцу фору в умении воевать и в смекалке солдатской. Хотите пари?

— Что вы предлагаете? В чем будет заключаться оно? — заинтересовался Фишер, человек от природы азартный и спортивный.

— Мы приводим этого русского в порядок за пару дней и устроим соревнование с любым немцем его комплекции. Скажем, роста чтобы был такого же. Переоденем русского в форму Вермахта чтобы немецкому солдатику было не обидно и проверим кто лучше окапывается, стреляет и ползает. А в конце устроим кулачный бой. Сведем их в рукопашной. И я ставлю три против одного, вот на этого Ивана.

— Согласен, — обрадовался Эрих легким деньгам. — Пять тысяч марок готов поставить на немецкого солдата.

— Вот и чудесно. Приготовьте деньги, герр оберст, через два дня проведем соревнования. Мы к этому дню, очевидно, разберемся со своими делами и с удовольствием отпразднуем это событие за ваш счет.

— Как говорят русские, — «Наш бы телка, да скушал фолка», — весело ответил Эрих, хлопая по протянутой ему ладони своей и заключая таким образом пари. Пятнадцать тысяч марок лично ему не помешали бы через пару дней… в виде подарка.

Аэродром под Остером отличался от того, который они видели под Крени прежде всего своими размерами и покрытием взлетных полос. Русские постарались на славу и выложили их бетонными плитами, подогнав их настолько идеально, что и стыков было сразу не разглядеть. Бомбежки, повредившие полосы в некоторых местах, не нанесли им значительного ущерба и немецкие саперы заменив поврежденные участки новыми плитами, которые нашлись в запасе рядом с полосами, привели аэродром в рабочее состояние буквально в считанные дни. Здесь так же все крутилось как в хорошо отрегулированном конвейере, аэродром фронтового значения жил напряженной жизнью в режиме военного времени. Уходили и возвращались звенья, покачивая крыльями в крестах, бегала обслуга и ревели двигатели. Суета аэродромная была наполнена особенным смыслом, за каждым движением стоял вовремя обеспеченный самолетовылет, а значит движение армии вперед и осознание этого ясно просматривалось на озабоченных и сосредоточенных лицах немцев, участвующих в этой суете.

На территорию аэродрома Мерседес командующего проехал через КПП, где караульный тщательно проверил документы у всех офицеров и козырнув, поднял полосатый шлагбаум. Аэродромные службы располагались в ангарах и щитовых домиках, также доставшиеся победителям от прежних хозяев и не пострадавших от бомбежек.

У одного из них Мерседес и тормознул, чуть не задавив топчущегося у входа часового с автоматом на шее. Часовой отскочил к крылечку в одну ступеньку с деревянными, косыми перилами и забыв об уставе караульной службы, рявкнул пару ругательств в адрес водителя прибывшего авто.

— Скотина тупорылая. Свинья, — донеслось до ушей сидящих в салоне офицеров Люфтваффе и Эрих сделал замечание шоферу.

— Ганс, он прав. Что за лихость? А если бы тормоза не сработали? Мы сейчас имели бы труп под днищем с крестом на груди? — у часового действительно был крест на униформе и парень он видать был видавший виды, поэтому ему замечаний делать Эрих не стал, а Ганс пробормотав: — Виноват, — выскочив, обежал машину и открыв дверки, вытянулся, прижав ладони к бедрам и оттопырив локти. Часовой, увидев сразу трех оберстов, тоже вытянулся, задрав подбородок, но глаза его прищурившись смотрели не на прибывших офицеров, а цепко ощупывали лицо наглеца шоферюги, запоминая накрепко его физиономию.

Поручив Гансу присмотреть за пленным, оберсты отправились утрясать формальности и вышли из штаба дивизии через полчаса довольно улыбаясь. Все вопросы удалось решить без проволочек, даже жилищную. К удивлению оберстов часового, чуть не сбитого машиной и водителя Мерседеса, они застали за вполне дружеской беседой. Ганс сидел на своем водительском месте, а часовой с крестом, повис на дверке, что-то оживленно рассказывая. Лицо у него было вполне миролюбивым и чудесная эта метаморфоза объяснялась просто. Ганс преподнес ему в качестве компенсации за испуг пачку сигарет и рядовой остался извинением, в такой форме принесенном, удовлетворен вполне. Он, конечно, запомнит Ганса на всю оставшуюся жизнь, но теперь ассоциации у него будут совершенно противоположными и Гансу не грозит получить по беспутной голове где-нибудь в пивной кружкой, если они столкнутся с ним после войны. Наоборот парень будет рад его видеть и с удовольствием угостит пивом. Такие люди как Ганс умеют жить легко и неприятности с ними происходящие переворачивать в свою пользу. Водитель выполнял при Фишере по совместительству обязанности денщика и был достоин своего начальника, чем-то даже походя на него внешне. Такой же белобрысый, голубоглазый и компанейский. Увидев выходящих офицеров, он цикнул на часового и тот поспешно отпрыгнул от авто, сделав каменное лицо и вытягиваясь во фрунт. На маленькое нарушение караульной службы оберсты решили закрыть глаза, тем более, что часовой, прищемил подошвой окурок так проворно, что тот и дымнуть на прощанье не успел.

— Загладил вину, Ганс? А я думал что выйдем и увижу твое личико слегка отретушированное этим парнем.

— Ну что вы, герр оберст, Генрих свой парень. Мы с ним оказались земляки. Оба из Баварии. А Баварцы не держат зла на земляков, — расплылся в радостной улыбке Ганс и подмигнул Генриху, который мигнул в ответ, но губы от улыбки удержал. На посту все же.

— Нам командующий блок номер 13-ть выделил в распоряжение. Вчера саперы поставили три новых щитовых строения, вот и оценим, как русские решают проблему размещения личного состава. Заготовили они, нужно отдать им должное, все необходимое здесь для нормальной эксплуатации аэродромных служб, в достаточном количестве, но вот удобствами особенно не озадачивались.

Личный состав размещали в палаточном городке, за периметром аэродрома. Для офицеров у них, правда, предусматривалась казарма, но… — Эрих вздохнул осуждающе. — Свинарники в Рейхе уютнее. А вот эти блоки заготовленные, установить не успели. Видимо предназначались для среднего командного состава. Домики на четверых рассчитаны и вы будете смеяться, но есть в них даже кухня и сортир. Воды правда нет, но на войне как на войне, господа, придется довольствоваться приносной. Ганс, слышал?

— Так точно, герр оберст, — весело отозвался тот. — Обеспечим.

— Заводи и триста метров прямо.

Щитовой домик офицерам понравился и цвет его защитный тоже. Хорошо вписываясь в окружающий природный ландшафт он скорее всего был совершенно не заметен сверху и в нем не дуло. Что еще нужно солдату на войне? Кухонька оказалась, просто пустым помещением с четырьмя табуретками и колченогим столиком, а еще имелось помещение с четырьмя солдатскими кроватями и с четырьмя же окнами, которые сейчас были прикрыты деревянными щитами и освобожденные от них, заполнили помещение дневным светом. Кровати были аккуратно застелены солдатскими одеялами, вполне новыми с сиротскими полосками и Сергей с удовольствием рухнул на одну из них, забрасывая ноги на спинку.

— С утра мечтал уронить скелет вот на нечто подобное, — признался он. Впрочем валяться долго не стал, а тут же сев, озадаченно спросил: — С русским как? Где его разместим?

— На кухне, — предложил Михаил. — Стол сюда с табуретками. Спальный мешок я ему выделю и думаю, что устроится не хуже нас. Ганс, освобождай, помещение. Ну а вас, Эрих, раз уж вы ввязались в пари, мы озадачим экипировкой Ивана. Думаю, что вам не составит труда раздобыть комплект обмундирования, — Эрих окинул взглядом, стоящего у порога Семенова и кивнув, вышел из домика.

Ганс припер из кухни стол с табуретками и замер в ожидании распоряжений офицеров.

— Тащи, Ганс, барахло наше из машины. Мы здесь дня на три, — скомандовал ему Сергей и кивнул Семенову. — А ты садись, в ногах правды нет. Табуретку возьми и присядь. Голова кружится?

Семенов кивнул и присел в угол, переместившись в него с табуретом.

— Сейчас осмотрим твою рану и решим что делать дальше. — Сергей принялся разбинтовывать повязки и присвистнул, увидев залитый кровью глаз. Полез в аптечку, промыл его и удовлетворенно кивнул: — Повезло тебе, парень, приклад вскользь прошел. Кожу снес, а глаз цел остался, — сложив из ваты и бинта тампон, Сергей смазал глаз мазью ландышевой, пройдясь ей и по тем ранам, что на голове, перебинтовав голову свежими бинтами.

— Пару дней походишь Кутузовым и все будет в лучшем виде, — сообщил он пленному и тот уныло взглянул на него снизу вверх, особенно не проявив энтузиазма. Конечно, сейчас Семенову было гораздо лучше чем всего час назад, но неопределенность его положения угнетала больше, чем мучавшие голод и жажда. Сергей сунул ему пилюлину энергетика и флягу с водой в руки.

— Выпей таблетку и запей водой. Это витамин. Легче станет гораздо, — объяснил он и Семенов, послушно проглотив лекарство, запил его флягой воды, высосав ее до последней капли.

Вода ему показалось такой вкусной, что он даже потряс пустую уже флягу, вытряхивая из нее последние капли в рот. Михаил улыбнулся сочувственно и сунул ему в руку еще одну, которую Иван Ефимович выпил уже не так поспешно и жадно, но выпил опять всю.

— Достали вас лагерные порядки, Иван? — посочувствовал ему Сергей. — Давайте знакомиться. Это Карл, я Фридрих, а вас как нам называть?

— Зовите, как звали, — Семенов вернул флягу и попытался встать.

— Сиди, Иван. Сейчас будем обедать. Ганс, проводи пленного к рукомойнику и обеспечь мылом и полотенцем. Видишь человек не умывался давно, — Ганс щелкнул каблуками и поманил русского за собой: — Комм шнель, — вернулись они минут через десять и умытый Иван выглядел уже не так зачуханно, как до умывания. И пахло теперь от него несколько терпимее. В основном ландышем. Ганс обеспечил русского не только мылом, но так же бритвой и свежевыбритое лицо его даже помолодело, освобожденное от недельной щетины, лет на десять не меньше. И только настороженно глядящий глаз, по-прежнему указывал на то, что возраст у этого человека понятие совершенно не зависящее от внешнего вида. Последние недели жизни, добавили в этот взгляд столько же опыта жизненного, сколько все предыдущие годы и в сумме это тянуло лет на восемьдесят. Ганс убежал на ближайшую кухню с котелками, а пришедший Эрих Фишер, швырнул на табурет комплект обмундирования рядового Люфтваффе. Глаз у него оказался точным и Ивану все оказалось впору. Даже с сапогами Эрих не промахнулся, четко определив размер ноги пленного.

Форма была уже второй категории, т.е. бывшей в употреблении, но не штопанной, а сапоги и вовсе были новыми. Переодевшийся пленный выглядел в ней вполне похожим на немца и даже его темно-русые волосы не наводили на мысль, что это не так. Раненый немецкий солдатик, сидел на табуретке и если бы не унылое выражение лица, то узнать в нем прежнего Семенова было бы затруднительно, пожалуй, даже давешнему шутце, любителю изуверских методов воздействия на пленных. Лицо же обличало его носителя на все сто процентов, оно говорило, — «Я узник лагеря».

— Скажи, Иван, ты кем был на гражданке? — задал ему вопрос Михаил.

— В колхозе я работал трактористом и шофером, — ответил Семенов, облизывая пересохшие опять губы.

— Опять пить хочешь? — Михаил вышел и вернулся с канистрой. — Пей сколько влезет, — поставил он ее у ног Семенова и протянул ему солдатскую кружку. Пленный кивнул и принялся наливать в нее воду из полной канистры, стараясь не проливать мимо.

— Колхозник, значит. А военная специальность у тебя какая? — продолжил расспросы Михаил.

— Действительную в кавалерии служил. Пулеметный взвод, а в эту войну в автобате, потому как права у меня на вождение автотранспорта теперь есть, — ответил Семенов, отрываясь от первой кружки воды.

— Стреляешь, значит, хорошо? — в ответ на вопрос этот Семенов неопределенно пожал плечами: — Умею, — буркнул он, опять отрываясь от кружки.