Авантюристы. Книга 6

Николай Захаров, 2019

Повествованием охвачены события века 20-го, /ЛИХОГО/для нашего ОТЕЧЕСТВА, и не менее /ЛИХИХ/ предыдущих и последующих веков. Все совпадения имен персонажей с реально жившими и живущими людьми – совершенно случайны. Продолжение книги "Жулики". Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Алоис-младший — вор и отщепенец вышел из ворот тюрьмы городка Зальцбург в очередной раз в конце июня 1905-го.

Отсидев и искупив свою вину перед казной, он оказался за стенами тюрьмы в полдень, который встретил его порывистым ветром и проливным дождем. Гроза грохотала над Зальцбургом, и Алоис припустил бегом к ближайшей подворотне. Влетев в проходной двор и тряся головой, он столкнулся с двумя монахами, которые спрятались здесь от грозы вместе с лошадьми. Черноризцев Алоис особенно не почитал, но они были первыми, кто встретился ему на свободе и он приветливо с ними поздоровался. Последние пять суток заключения Алоис провел в карцере за совершенно незначительную провинность. Споткнувшись, он опрокинул миску баланды на форменные брюки надзирателя Фрица и тот, схватив его за шиворот, пинками сопроводил туда, изрыгая проклятья. Поэтому, неделю почти не общавшийся с людьми, Алоис жаждал, поговорить.

— Добрый день. Ну и погодка. Разверзлись хляби небесные, как во времена потопа Ноева, — продемонстрировал он некоторое знание священного писания.

— Добрый день. Вы, я вижу, прямо из тюрьмы? — откликнулся один из монахов.

— Да, — помрачнел Алоис. — Будь она проклята. Ни за что посадили. Невинно страдал за других. Свалили на меня, а я и ни причем, господа. Им лишь бы посадить, — сделал он вечный вывод, который приходит в голову всем осужденным, во всех тюрьмах, во все века. — Три года, господа. Меня зовут Алоисом. До заключения работал официантом и помощником повара в здешнем ресторанчике. — «У Карла».

— Михаэль и Серж, — представились монахи. — Вернетесь в родное заведение?

— Эх. Карл этот и посадил. Заявил, что я у него украл столовое серебро. А «фараоны» сразу, хвать. Слушать не стали, в суд поволокли. И ведь не нашли у меня это серебро, а все равно поверили этому мерзавцу. Потому что кто он и кто я? Да и сидел я уже один раз за кражу, так что не примет он меня на работу, — резонно прикинул свои шансы Алоис-младший.

На Алоиса-старшего он был совершенно не похож. Усы и бакенбарды не носил и вообще был выбрит налысо. Голова его, без головного убора, была похожа на отполированный подошвами булыжник, такая же темная от загара и квадратная. Очевидно, администрация тюремная не позволяла заключенным бездельничать и выводила трудиться на свежий воздух, куда-нибудь на каменоломни.

Лицо Алоиса, загорелое и продубевшее на всех тюремных ветрах, носатое, с тонкими губами и с глазами, близко посаженными к переносице, выражало сейчас искреннюю озабоченность собственной судьбой.

— Мы вам сочувствуем, господин Алоис. А родные и близкие, они-то каким-нибудь образом могут помочь вам начать новую жизнь? — один из монахов проявил явное участие к бывшему зэку.

— Как же. Они помогут. Держи карман шире. Папаша-то мой приказал долго жить и ничего не оставил. Даже не упомянул в завещании мерзавец. Мачеха в тюрягу письмецо, стерва прислала, известив о его кончине. Но это она, чтобы я не приперся после отсидки и денег у нее не просил. Дескать, знать тебя не знаем, а батюшка твой загнулся и ничего не оставил на память. Да я с голоду буду подыхать под их забором, а они сухарь не швырнут — негодяи. Вся семейка такая. Братец Адольф мелкий еще, но уже отъявленный мерзавец. Его в школе Волком дразнят. Это в 16-ть лет. Что из него вырастет? Уже подлец и негодяй, — пригорюнился Алоис.

— Они здесь же проживают? — с нотками сочувствия, продолжил расспросы монах с именем Михаэль.

— Они в Линце живут. Домище у них свой. Папаша перед смертью наследство получил и жил на широкую ногу последние три года. Из трактира не вылезал. А меня из дому выгнал, потому что перечить ему стал и требовать, чтобы обеспечил, раз наследство хапнул. Так ему и заявил в глаза его поросячьи. Разорался, как свинья и выгнал. У него Адольф в любимчиках. Ему все и оставил с мамашей-стервой. А она ведь мне тетка — кузина сводная. Змея. Вползла, — зафыркал в ответ Алоис.

— Выходит, что ваш папаша женился на собственной племяннице? Как же епископ разрешил? Это же родство второй степени и церковью не одобряется. Инцест.

— Инцест, понятное дело. Сунул, кому надо на лапу и получил разрешение у кардиналов. В церкви католической все продается, господа, — осуждающе нахмурился Алоис, ткнув пальцем почему то вверх.

— Не все, сын мой, — возразил Алоису-младшему Сергей.

— Прошу прощения, преподобные. Конечно же, не все. Если бы все продавалось, то священники ходили бы нагишом, а на месте костелов и кирх были бы публичные дома. Но мой папаша сумел купить такое благословление и женился на этой стерве Кларе, моей двоюродной сестре. Мышь серая. Глазками шмыг-шмыг. Тьфу, — плюнул Алоис. — Еще и соблазняла меня, когда мачехой моей была.

— Да что вы говорите? И удалось соблазнить?

— Потому-то и прогнал папаша, что заподозрил что-то. Он всегда подслушивал и подглядывал, но Клара хитрее. Она всегда при входе во двор какой-нибудь мелкий беспорядок оставит и папаша не удержится, разорется на всю деревню. Мы тогда в деревне жили, рядом с Линцем. Дыра жуткая. Одна радость у деревенщины — трактир еврейский. Соберутся там и чешут языками. А папаша мой там сутками напролет сидел.

— Уж, не в Леондинге ли?

— В ней.

— Проезжали мы через нее и даже в трактире трапезничали. Уютная деревенька. Зря вы так плохо о ней отзываетесь и жители в ней приветливые. Мы там, в прошлом году были. Познакомились с некоторыми из них. С плотником Куртом. Хороший человек и отличный мастер. Какую он мебель делает.

— Курт? Чахоточный? Помню. Вечно ободранный ходит и голодный. Настрогал детей пятерых, а прокормить не может. Они вечно у кирхи побирались. Клара им помои вынесет, у них праздник в семье, — скривился презрительно Алоис-младший, вдруг став очень похож в этот момент на Алоиса-старшего, невзирая на отсутствие усов и бакенбардов. Интонацией, жестами, внутренней сутью, он повторил своего папашу в полной мере.

— А вы, значит, прелюбодейничали со своей мачехой и папаша вас за это выгнал, лишив наследства?

— Я не прелюбодейничал с ней — она прелюбодейничала со мной, но ее он не выгнал. А нужно бы было. Меня — своего старшего сына проклял, а ведь любил когда-то, раз своим именем назвал, — замотал отрицательно головой Алоис.

— Любил?

— А как же? Раз назвал также, значит, наследником сделать хотел. Сделал. Вот стою, как пес бездомный в подворотне, и пойти некуда. Голову негде приклонить, — Алоис-младший взглянул на небо, которое начало светлеть. — Куда идти, на что жить?

— А столовое серебро? Его ведь полиция не нашла.

— Сколько там этого серебра? Да его еще продать нужно.

Скупщик цену настоящую не даст. За половину если возьмет, так уже радуйся. Опять воровать придется. Пойду в Вену, там народу больше и работу легче найти, — вздохнул Алоис.

— А на службу поступить государственную не желаете? Вы же дворянин.

— Что-о-о? Кто меня возьмёт на службу после вон… — Алоис кивнул в сторону тюремных ворот.

— Не отчаивайтесь. Вы еще молоды и вся жизнь у вас впереди, — попробовал добавить ему оптимизма Михаил.

— А я и не расстраиваюсь, святые отцы. Вон и дождь закончился. Не пропаду. Сейчас ложки загоню с вилками и ножами скупщику, отмечу свое освобождение, а там что Бог даст. У вас, святые отцы, не найдется пару монет на извозчика? При встрече непременно верну или в церковь занесу и в кружку для пожертвований брошу, — Алоис жалобно взглянул сначала одному монаху в глаза, потом другому.

— Нет, не обессудьте. Не располагаем средствами, — отказались оба и Алоис, разочарованно махнув рукой, не прощаясь, выскочил из подворотни, направляясь к центру городка, который на извозчике можно было пересечь за пять минут, а пешком за полчаса.

— Жлоб, вылитый папаша по характеру, — сделал вывод Михаил.

— Что же ты ему на извозчика монету пожалел? Жаба душит?

— Ему тут идти пять минут до схрона и еще столько же до скупщика. Кроме того ему при освобождении в тюремной кассе выдали пару монет. Жлобяра, говорю же. Перетопчется на свои. А СТН-а у него не было никогда. Мелькнул в детских воспоминаниях. Сидит папаша и гвозди на нем выравнивает. Этот ему под руку и палец сунул под молоток. Папаша хрясь по нему, а этот выдернул и хохочет. Приколист. Ну, папаша-Алоис тогда его еще любил, поэтому врезал по шее всего один раз. Больше он эту железку не вспоминает. Нужно Адольфа с его «дырками голландскими в памяти» трясти.

— А где он сейчас?

— С мамашей в Линце. Она там домик приобрела в центре. Ей как вдове пенсион полагается, да еще и накопления кое-какие после мужа остались. Живут, конечно, не на широкую ногу, как тут Алоис-младший распинался, но и не бедствуют. Странно, что металлодетектор совершенно не реагирует на СТН. Будто нет его вовсе рядом с семейкой этой шизанутой.

— Я об этом же подумал, еще в первое посещение наше. Когда ты Алоиса папашу спаивал армянским коньяком. Или нет его у них, или «шестерка» эта гребаная научилась глушить сигнал.

— Проверим все же Адольфа на вшивость. И, наверное, прав ты был в прошлый раз. Нечего с ними церемониться. Заморозить и дом обшмонать тщательнее.

Линц, уже знакомый по предыдущим посещениям, встретил их перезвоном первых трамваев и солнцем в лужах. Здесь тоже прошла гроза и воробьи радостно плескались в них, ероша перья.

Дом Гитлеров отыскали быстро и остановились у его парадного крыльца. «Улица Гумбольта-31-н» готическим шрифтом информировала табличка на нем. Фасадом дом выходил на улицу, и ворот как в деревне тут не было, однако, входная дверь вполне их заменяла своей монументальностью двухстворчатой, демонстрируя массивные петли и огромное кольцо, заменяющее ручку. Выкованное из бронзы, оно крепилось в проушине и блестело от постоянного использование, в нижней своей части. Имелся и шнур для колокольчика, за который Сергей тут же и подергал.

Колокольчик где-то задребезжал, на пределе слышимости и Сергей, дернув посильнее шнур, оборвал его у самого основания, где он нырял в отверстие.

— Ты что пакостишь? Убытки причиняешь фюреру и его мамаше? Теперь веревку нужно новую покупать, — сделал ему замечание Михаил, прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь открывать дверь. По улице, за их спинами, цокали подковами по булыжнику лошади и заливисто лаяла где-то псина, поэтому они не сразу расслышали голосок из-за двери:

— Кто там?

Голосок принадлежал явно фрау Кларе, и Михаил откликнулся поспешно:

— Добрый день, фрау Клара. Это мы, монахи Михаэль и Серж, зашли засвидетельствовать вам свои соболезнования по поводу безвременной кончины вашего супруга Алоиса, — после его слов дверь громыхнула засовом, и мордашка Клары в чепце высунулась в щель. Ниже ее подбородка натянулась дверная цепь, не позволяющая распахнуться двери на всю ширину и Клара настороженно уставилась на Михаила, явно его не узнавая.

— Мы жертвуем по воскресеньям, когда ходим к мессе, а сейчас у нас ничего нет, — сообщила она поспешно.

— Нам не нужно пожертвований. Мы сами занесли вам кое-какие средства от совета ветеранов таможенной службы — членом, которого ваш супруг был в последние годы жизни. Ему полагается некоторая сумма и нам поручено передать ее семье. Вы нам позволите пройти в дом, фрау Клара? Требуется соблюсти некоторые формальности. Расписаться в ведомости о получении средств. Не делать же это стоя на крыльце? — Клара, услышав «о некоторой сумме», повеселела, но настороженность из ее глаз до конца не исчезла.

Тем не менее, она все же цепочку убрала и гостей неожиданных впустила.

Коричневый цвет, очевидно, был любимым не только у покойного Алоиса, но и у его здравствующей пока вдовы. А может коричневая краска была дешевле прочих, но этот цвет превалировал в домашнем интерьере Гитлеровской семейки, наводя на некоторые размышления.

Гостиная, куда провела гостей фрау Клара, поражала своей убогостью и мрачными оттенками. Пол, стены и даже оконные рамы были коричневыми. Стены все в тех же обоях аляпистых, будто других в Австрии и не выпускали. А вот стол круглый посередине помещения был покрыт скатертью вполне светленькой и даже с бахромой и вышивкой посередине. Какие-то фантастические птицы, сплелись хвостами на ней, распушив их и напоминая павлинов.

— Прошу, присаживайтесь, господа, — Клара отодвинула пару стульев венских и сунув руки под фартук, пригорюнилась.

Одета она была, как и положено вдове, во все черное и очень была в этой гостиной уместна, как неотъемлемая часть интерьера. На их голоса, очевидно, в дверном проеме, ведущем в глубины дома, высунулись два любопытствующих лица. Девчушка лет десяти и парень лет шестнадцати, уставились на монахов, слегка выпучив глаза.

— Детки мои — Адольф и Паула. А это господа из совета ветеранов таможенного, детки. Они нам деньги принесли за папочку, — «Детки», оба одновременно, молча кивнули и выпроставшись из коричневых штор, прошествовали к столу, встав рядом с мамочкой. Слева и справа от нее. Клара нежно обняла детей за плечи и стала похожа на черную клушку, прячущую цыплят от непогоды.

— Пастораль, — буркнул Сергей. — Доставай ведомость и обрадуй семейство. Сколько там им причитается?

— Пара талеров, — Михаил вынул из сумки лист бумаги и попросил фрау Клару поставить свою подпись в графе «Получено», выложив пару монет на стол. Клара, схватив ручку, коротко скребнула пером по бумаге, вырывая из нее клочки и схватив монеты, растянула губы в радостной улыбке. «Детки» тоже радовались совершенно искренне и Михаил, щелкнув пальцами, зафиксировал эту семейную идиллию, скомандовав. — «Замри». Осмотр дома ничего не дал. Потратив на него целый час, парни вернулись в гостиную к замершим в радостном мгновении Гитлерам. Сергей, не церемонясь, проверил карманы Адольфа, который сегодня был во вполне приличном сюртуке и даже рубашка на нем была совершенно новая. Паула замерла в сереньком платьице с оборками и кружевами, но карманов на нем предусмотрено не было и Сергей, окинув ее взглядом, вздохнул разочарованно:

— Отрицательный результат, тоже результат. Пусто. Приперли сюда даже ящик гнилой с инструментами папашиными. Гвозди ржавые и те все на месте. А главное «лапу» сапожную не забыли. Как бы семья без нее прожила?

— Пошла бы по миру, само собой, разорившись на ремонте обуви. Адольф, наверное, теперь подковы приколачивает. Вон, какой орел вымахал,

— Михаил щелкнул пальцами и извинился перед семейством Гитлеров, зашевелившимся:

— Приносим свои извинения за доставленное беспокойство.

— Это разовая акция? — задал вопрос Адольф, ломающимся, подростковым голосом.

— К сожалению, — кивнул Михаил.

— Почему так мало? — Адольф вскинул подбородок и скрестил руки на щуплой груди.

— Хорошего — помаленьку, как умные люди говорят, — проворчал в ответ, не удержавшись, Сергей. — Дареному коню в зубы не глядят. Это опять же они — умные, так говорят.

— Это конь? — Адольф ткнул пальцем в монеты, которые его мамочка бережно увязывала в платочек траурного цвета. — Это насмешка над заслуженным человеком. Он всю жизнь свою посвятил таможне, а вы хотите отделаться от него этой подачкой. Мы подадим на ваш совет в суд и напишем жалобу.

— Пишите и подавайте. Ваше право. Хоть Императору Францу-Иосифу. Глядишь и выпотрошите из него еще пару талеров. Заживете тогда по-королевски, — подмигнул Адольфу Сергей, проходя мимо. Открыв дверь входную, он вдохнул воздух полной грудью и перекрестился облегченно, будто вышел из чумного барака. Следом вывалился Михаил и тоже принялся жадно хватать ртом воздух.

— Пошли отсюда, куда-нибудь подальше,

— Сергей шагнул с крыльца в три шаткие ступеньки и, взяв Верку под уздцы, направился прочь от дома Гитлеров. Входная дверь в их дом открылась вдруг неожиданно и выскочившая на крыльцо вдова, пискнула воинственно, вслед уходящим монахам:

— Непременно пожалуемся на вас, — крикнув, она тут же прыгнула обратно за порог и захлопнула за собой створку. Затем снова приоткрыла и добавила. — В суд подадим!

Михаил, догнавший Сергея, пошел рядом, разглядывая дома и прохожих:

— Ну, семейка. Ведь радуются неожиданным деньгам и все равно сволочатся. Сколько интересно нужно высыпать им монет, чтобы уходя, вот эти вопли в спину не услышать?

— Этим хоть весь мир к ногам положи и все равно будут скулить и брюзжать. Рядом с ними дышать-то противно. Я как подумаю, что одним воздухом с ними дышать целый час пришлось, так меня даже подташнивать начинает. Рвотные рефлексы сработать норовят. Где же «шестерка»? Сколько времени уже убили на эту чертову железяку. И все впустую. Куда теперь двинем?

— Хрен его знает. В Леондинг заскочим, с Куртом встретимся, перекусим у Штайфлера чем-нибудь кошерным и двинем поближе к Первой Мировой. Следок, я думаю, там где-нибудь проявится наверняка.

— Где?

— Думаю, что в Вене все же. Сдается мне, что этот Адольф не просто так потом назван бесноватым.

И есть у него одна способность. Он «зависает».

— Это что за способность такая? Впервые слышу.

— Ну, он как бы впадает в своеобразный «исихазм», только в мирской что ли, в отличие от монашеского — это состояние не молитвенное, а созерцание чего-либо бесконечного. Предмета, мысли навязчивой. Вот и сегодня, пока мы ползали по дому, у него в голове звенела одна и та же. — «Мало принесли талеров, мало принесли талеров». — Представляешь? Целый час. А последние десять минут, просто выл волком, — «Мал-о-о-о-о-о-о-о!!!» — Я чуть за голову не хватался от этого воя.

— Взял бы, да и отключился, — не понял Сергей мук Михаила и тот остановился.

— Стоп!!! Вот ведь зараза. Ты прав. Но мне это и в голову не пришло. Ходил, терпел, будто он вслух это воет. Что-то тут не нормальное, — Михаил щелкнул пальцами и прикрыл глаза рукой. Постояв так минуту, он убрал ладонь от глаз.

— Полный мрак. Ничего. Будто в погребе. Ни света, ни звука. Там они. Но где? Где-то спрятал засранец и научился мысли о них блокировать. Поэтому и провалов в памяти столько. Это память о СТН-ах заблокированная. Они — сволочи стараются. «Шестерка». Возможно, что и не в доме хранит, а где-то в другом месте. Прикопал в саду или еще где-нибудь. Другого внятного объяснения нет. Тем более нужно ловить его в Вене перед Первой Мировой. Там она будет наверняка при нем. Не оставит же он ее здесь.

— С собой потащит, разумеется, — Сергей кивнул в сторону вывески на доме, с которым они поравнялись, извещавшая, что в нем расположен ресторан и ниже буковками помельче гордо сообщалось будущим клиентам. — «Французская совершенно кухня к услугам». — Воспользуемся? Люблю французскую кухню с некоторых пор.

— Мадам Жаннет вспомнилась?

— Суп она луковый классно готовила. Так как, зайдем?

— Пошли. У меня после этого «гостеприимного» семейства жуткий аппетит всегда появляется. Неужели все немцы такие? Национальная черта — не гостеприимство. Только денежные расчеты. Я читал, что у них если дети к родителям на выходные приезжают, когда уже живут отдельно, то привозят с собой продукты на эти дни или деньги оставляют. Вообще эти немецкие скрупулезность, педантичность, меркантильность раздражают русского человека. Хочется взять за шкирку и потрясти. Чтобы все это дерьмо вылетело.

— Не все такие, вспомни Анну из Штронеза. Последний сыр и кусок хлеба предложила. И потом, немцы постоянно с русскими воевали и в плену побывав, возвращались жутко обрусевшими в плане гостеприимства.

— Да, действительно не все. Про Анну я забыл. Ну, зайдем, посмотрим, что тут за кухня «французская совершенно».

Ресторан, а точнее — ресторанчик, встретил их на входе швейцаром в фуражке с околышем золоченым, бородой до пупа и улыбкой до ушей. Молодой парень, лет двадцати, явно бороду подвязал, и Сергей потянул ее, убедившись в этом.

— Артист? — подмигнул он оторопевшему от его бесцеремонности парню и сунул ему в руку купюру, чтобы не держал обиды. — Веди уже, где тут кухня французская?-

Швейцар обиду спрятал под вернувшуюся на место бороду на резинке и поспешил впереди них, делая широкий жест рукой.

— Прошу, господа, в зал. Выбирайте любой столик. Их у нас двенадцать, как апостолов и все у окна, — швейцар не шутил, все столики действительно были расположены у окна, которое протянулось метров на тридцать и являлось настоящим произведением искусства. Высотой метра три, оно было выполнено в венецианском стиле со свинцовыми переплетами и цветными витражами. Впрочем, никто из парней в этом виде искусства не разбирался, и им просто понравилось, что окно большое, снизу прозрачное, а вверху темное, с рисунками. Выбрав столик свободный, стоящий крайним от входа, они сели лицом к залу, чтобы видеть присутствующих здесь посетителей.

Впрочем, их было не густо. Видимо позволить себе пообедать в ресторане могли в этом городе не многие. За столиком рядом с ними расположились двое военных, оба майоры артиллеристы и в середине зала еще одна пара. Явно супруги. Он в мундире чиновника таможни, а она, чем-то похожая на Клару, в шляпке немыслимой — эдакая клумба на голове, и с чопорным выражением, на застывшем словно маска лице.

Михаил открыл, предложенное подбежавшим официантом меню и принялся его не спеша изучать. Такой же «прайс-лист», в бордовой корке, получил и Сергей. Официант, почтительно склонившись, терпеливо замер в ожидании. Безупречная жилетка, белая рубашка и бабочка черная «кис-кис», делала его похожим на биллиардного маркера из века 21-го и Михаил спросил его, совершенно не рассчитывая на положительный ответ:

— Скажите-ка, любезный друг, а в вашем заведении где-нибудь на его задворках, нет ли часом биллиардной?

— Отчего же-с на задворках-с. Очень даже приемлемое помещение и весьма удобно все размещено-с. Этажом выше если изволите, после того как закусите, пройти вон в ту дверь и подняться. У нас солидное заведение-с, господа. Все лучшее-с для господ посетителей. Чего изволили выбрать? — ответил ему «маркер», шаркнув ногой и склонив набок голову с безупречным пробором.

— Я, пожалуй, суп луковый попрошу подать и бифштекс по-гамбургски. Ну, и пиво баварское светлое, будьте любезны, — Михаил вернул меню официанту, который живенько отметил у себя в блокноте сделанный заказ. — А вы что изволите? — Обратился он к Сергею и тот, скривившись, спросил: — Ассортимент спиртного не блещет разнообразием. Где русская водка, сударь? — официант виновато потупился, прикрыв глазки и пригладив пробор, извиняющимся голосом, произнес:

— Прощенья просим, господа. Не подвезли. Второй день без водки мучаемся, а все, как сговорившись, только ее и требуют. А когда она есть, то и не нужна никому неделями. Стоит и стоит в бочке.

— Где стоит? — Сергей взглянул удивленно на официанта. — В бочке? Я не ослышался?

— Точно так-с. Нам ее бочками из России завозят, а уж здесь мы ее по бутылкам разливаем. И все у нас рассчитано было. Когда очередную заказывать. Раз в полгода завозили и всегда все было в аккурат.

— А в этот раз, что произошло, почему оплошали?

— Русские путешественники зашли вчера. Мимо проезжали и заглянули. Ох, и горазды пить они ее. Вдесятером зашли, с дамами, и всю бочку опростали. Просто конфуз вышел да и только, — развел официант руками.

— На сколько литров бочонок? — поинтересовался Михаил.

— На пятьдесят, господа. Но на две трети уже был пуст.

— Что же они впятером семнадцать литров вылакали? — удивился Сергей достижению неизвестных соотечественников в Австрии.

— Ну, что вы, я же говорил, что они с дамами зашли-с, а дамы, господа, русские — мужчинам русским, в этом деле, два очка вперед могут дать. Да-с.

— Все равно что-то многовато на одного человека получается, даже если дамы от кавалеров не отставали. Это же почти по два литра на человека получается. Что-то не верю, хоть и знаю этих русских и их возможности, но по два литра в один присест…

— Они не в один присест, господа. Они с утра зашли перекусить и ушли вечером, когда водка кончилась. И… — официант оглянулся по сторонам… — и шампанское. Так что его тоже нет в меню. Не подвезли.

— Они еще и шампанское все вылакали? Сколько же бутылок?

— Сорок, — официант почему-то побледнел. Очевидно, вспомнив что-то свое «девичье». — Но они его не пили а это, как это по-русски..? «Запьивали» им водку.

— Гульнули, значит? А что так кисло вспоминаете? Заведение ведь в прибыли несомненной в тот вечер оказалось — почему же такой взгляд не веселый?

— Господа, мне-то что с прибыли хозяйской-с? Я от чаевых кормлюсь, а они всех клиентов в тот вечер отпугнули. Кто ни зайдет, бегут при виде их компании. А потом ведь эти русские не просто пьют водку, они норовят еще и угостить ей всех. А отказа не принимают. Сразу по лицу и больно притом. Еле домой после работы дошел. Думал, умру. О-ох! Я ведь этой водки и шампанского сроду не пил. А тут заставили. Уж никак не меньше бутылки шампанского выпил и водки два фужера. Они ведь ее не рюмками, господа, как все нормальные люди пили-с, а фужеры потребовали-с, — официант потряс головой, будто стараясь вытряхнуть из нее жуткие воспоминания о том дне. — А потом, господа, они еще тут плясать принялись. Дамы на столы полезли и их русский кан-кан сплясали. Как это? — «Кадрил тфою мать». Посуда вся вдребезги, стулья переломали, разбили два витража и три зеркала. Господину Мееру пришлось полицию вызывать. Так они прибывший наряд полицейский сначала напоили, потом избили и…

— Что «И»?

— Потом опять их поили и целовались. Заплатили, правда, за все без споров. О-о, господа, не дай Бог вам такое увидеть. Или не дай Бог Австрии снова с ними воевать. А вдруг заявятся сюда их солдаты? Если господа и дамы так-то гуляют, то каковы эти будут?

— Те еще хлеще. Хотя у русских разницы никакой, когда водку пьют, то у них без разницы из какого сословия. Демократия наступает у них тогда. Они даже на другой день друг на друга не обижаются. С пониманием относятся. Вот если кто по трезвости, что ляпнет, тут кровная обида и то если не матерно, а с серьезным лицом. Скажем, если русского козлом назвать за то, что он вам на ногу нечаянно наступит, то не ждите от него извинений. Русский считает, что вы его еще пуще, чем он вас обидели и бить будет чем попало, пока извинения не услышит. Впрочем, он их и не слушает, просто бьет. Такой уж народ. Не называйте русских козлами, они этого не выносят. Обругайте, как угодно, он мимо ушей пропустит и даже в пояс поклонившись, со всем смирением прощения попросит, но не дай Бог козлом.

— Чем же им козел не нравится так уж? — удивился официант.

— Видите ли, сударь. Это их религиозность христианская так проявляется в миру. Господь ведь поделит всех на Страшном Суде на агнцев и козлищ. Вот русские и переживают. Они воспринимают оскорбление это, как намерение ваше на место Судии усесться и приговор окончательный произнести. Вот и бьют за Богохульство, — пояснил Михаил.

— Понятно. Ишь какие набожные, — удивился официант.

К их беседе прислушивались с явным любопытством артиллеристы майоры за соседним столиком и один из них, не выдержав, влез с репликой:

— Прошу прощения, господа, но вы совсем не знаете этот народ, а нам по долгу службы приходилось сталкиваться неоднократно.

— Где же это? — Михаил повернулся к майорам.

— На маневрах, господа, на маневрах. Австрия в прошлом году закупила в России партию строевых лошадей и нам выпала честь побывать в России. Уж нагляделись на тамошние обычаи и порядки. Офицеры в полках все пьяницы и бьют подчиненных смертным боем. При мне один капитан своему денщику глаз напрочь выбил за скверно, по его мнению, почищенные сапоги. При этом кричал, — «Я тебя, морда коровья, научу, как блеск навести и глянец». — Хрясь, глаз долой. Вот так-то. А вы говорите «любое оскорбление, кроме козла снесет».

— Так я ведь про солдат и народ простой и говорил, — возразил Михаил. — И вы этим примером только подтвердили мои слова. А вот попробовал бы капитан этот вместо «коровьей морды» козлом денщика обозвать, то тогда вы смогли бы увидеть русский бунт, «бессмысленный и жестокий», как выразился один русский же поэт. Денщик бы этому офицерику оба глаза выбил и сожрать заставил. А я бы и не удивился.

— Нет, вы не правы. Русскому солдату все равно, как его офицер оскорбляет. Самое грязное ругательство снесет, в том числе и «козла», каковое по моему мнению, совершенно безобиднее той же «коровьей морды», — не согласился майор.

— А вы, господин майор, проверьте лично, когда опять в России случится побывать. Подойдите к любому солдатику или мастеровому, да и скажите ему, — «Козел драный». Можете даже вежливо при этом улыбнуться последний раз своими зубами. Потому что в следующий раз будете это делать вставными.

— Обязательно проверю, — кивнул упрямо майор.

— Камикадзе, — буркнул Сергей.

— Что вы сказали? — у майора оказался отменный слух.

— Я сказал, что вы самоубийца, по-японски «камикадзе» — смертник. Дам вам все же один совет. Когда русский услышав, что вы его козлом драным назвали, плюнет в кулак и полезет в драку, вы добавьте по громче, — «Этот ваш околоточный» и тогда русский, обиду забыв, последние свои гроши с вами пропьет.

— А кто такой «околеттошный»? — Майор достал блокнот и протянул Сергею. — Запишите, будьте любезны?

— Околоточный — это полицейский, — Сергей чиркнул фразу немецкими буквами, и майор старательно зашевелил губами, пытаясь произнести слово «околоточный» без ошибок. С третьего раза у него это получилось и он спросил:

— А если этому «околоточному» сказать, что он «козел драный»?

— Околоточный в кулак плевать не станет и в драку не полезет. Он же при исполнении, значит при сабле. Зарубит ей и все, — Сергей повернулся к замершему с открытым ртом официанту. — Сударь, вы наш заказ выполнять собираетесь? Мне тоже, что и моему спутнику.

— Извините-с, господа. Заслушался. Уж больно вы о русских интересно рассказываете. Будто сами там побывали.

— Не только побывали, но и жили долго, — кивнул Сергей.

— И как долго? — влез опять майор.

— Родились там, господин майор, — улыбнулся Сергей.

— Так вы русские? — обрадовался тот.

— Сразу предупреждаю, господин майор, не стоит на нас проверять фразу про козла.

— Ну что вы, господа, — майор стушевался. — С какой стати я стану вас оскорблять?

— Кто вас австрийцев знает? Вечно вы норовите подгадить ни с того, ни с сего. Примеров в мировой истории не счесть.