Наследство последнего императора. Том 3

Николай Волынский

25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка.Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики.Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?

6. СЛЕДОВАТЕЛЬ НАМЕТКИН. ЧЕХО-ИСПАНСКАЯ ИНКВИЗИЦИЯ

Капитан Йозеф Зайчек, начальник колчаковской инквизиции

без своих знаменитых черных очков — второй справа.

НАКАНУНЕ Алексей Павлович Наметкин, следователь судебной палаты, был на дне Ангела у двоюродной сестры. И засиделся до трёх ночи. Не то, чтобы вечер получился интересным — кроме ещё двух родственников, не было больше никого. Просто не хотелось возвращаться в свой дом, опустевший два года назад.

Все разошлись, а он всё не мог заставить себя встать из-за стола. Сестра бросила материнский взгляд на его физиономию, пунцовую от домашней вишнёвки, на спутанные влажные волосы, на вицмундир, затёртый до блеска на локтях.

— Когда, наконец, женишься, Алексей? Два года прошло, снимай траур.

Наметкин сразу заторопился, быстро опустошил до дна графинчик и поднялся. Сестра оставляла ночевать — опять же комендантский час. Но он всё равно отказался, соврал про неотложные дела с утра.

Комендантский час его не волновал. Чехословаки добросовестно патрулировали лишь в первые сутки после вступления в Екатеринбург. Теперь на ночное патрулирование выходили только добровольцы — грабить случайных прохожих. Под арест отправляли уж совсем безденежных. Или налетали с внезапными проверками на квартиры обывателей, особенно, на те, где имелись юные барышни.

Ни одного патруля Наметкин не встретил на пустых улицах. Пришёл домой быстро, ощущая на ходу, как в желудке плещутся два литра вишнёвки.

Серая летняя ночь уже перетекала в утро. Но уснуть не получалось. Едва Наметкин закрывал глаза, как его, словно на корабле в шторм, качало из стороны в сторону, тошнота, как при морской болезни, подкатывала к горлу.

В конце концов, Наметкин победил себя: медленно и осторожно стал засыпать.

Получаса не прошло, как дом содрогнулся от грохота.

Слетела с петель входная дверь и хлопнулась на пол. По ней в комнату вбежали два чеха с манлихерами наперевес и поручик русской армии с наганом в руке.

— Что? Кто такие? Как посмели?.. — вскрикнул Наметкин.

— Вот он — красный мерзавец, продажная шкура! Большевицкий шпион! — взревел поручик и воткнул ствол револьвера Наметкину в открытый от ужаса рот, раздирая ему язык и нёбо.

— Прощайся с жизнью, ракалья!..

— О… о… о… — только и выжал из себя Наметкин, дико вращая глазами.

— Что?! — прищурился поручик. — Издеваться? — и провернул ствол револьвера.

Кровь судебного следователя потекла струёй изо рта на измятую, влажную от сна исподнюю сорочку.

— Э… э… — Наметкин изо всех сил с мольбой смотрел на чехов.

Но чехи только усмехались от порога.

Поручик вытащил изо рта Наметкина револьвер, сунул в кобуру и застегнул её.

— Так что ты хотел сказать, тварь? Признаться? Признавайся, если жить не надоело.

— Го… господин поручик… Ваше благородие… Христом-Богом… Не большевик я, не шпион! Кто угодно подтвердит. Клянусь!

Отступив на шаг, поручик критически оглядел Наметкина с ног до головы.

— Значит, не желаешь признаваться, — и снова расстегнул кобуру.

— Да я же вас знаю! — закричал Наметкин. — И вы меня тоже знаете!.. Вы поручик Шереметьевский!

— Меня все шпионы знают, — усмехнулся поручик. — И красные, и белые.

— Я судебный следователь Наметкин!.. Мы с вами у коменданта Голицына вчера были. Он подтвердит мою личность.

— Следователь… — неожиданно сбавил тон поручик. — Эдак любой краснопузый назовётся следователем.

Он повернулся к чехам:

— Что, братцы, расстрелять мерзавца на месте? Или в контрразведку?

— В контрразведку! — крикнул Наметкин. — Веди в контрразведку.

— Сам захотел, — отметил поручик. — Пошёл!

Следователь торопливо оделся. Не дожидаясь команды, сцепил руки за спиной, как предписывают правила сопровождения арестованных. Семенящим шагом, иногда вприпрыжку, двинулся вслед за широко шагающим поручиком. Легионеры шагали тоже широко. И время от времени подбадривали Наметкина сзади штык-ножами манлихеров.

Через четверть часа они были на Вознесенской площади у особняка инженера Ипатьева.

Острог, установленный большевиками, когда они держали здесь Романовых, стоял по-прежнему. На вышке у ворот — снова пулемётчик, только чешский, а над пулемётчиком развевается флаг будущей Чехословакии. У проходной двое часовых — рядовой и сержант.

— Арестованный на допрос к капитану Зайчеку, — заявил поручик.

— Как прозвають пана? — вежливо осведомился сержант.

— Поручик Шереметьевский. Со мной арестованный — следователь Наметкин. Бывший. Теперь красный шпион и лазутчик.

Сержант отступил внутрь проходной, снял трубку внутреннего телефона и крутанул ручку. Сказал несколько слов по-чешски, выслушал, бросил испытывающий взгляд на поручика.

— Проходьте. Брат капитан Зайчек приказал.

Первое, что увидел Наметкин в вестибюле, на площадке входной лестницы, — огромное чучело бурого медведя без головы. Косматая голова без ушей и с блестящими черными пуговицами вместо глаз лежала рядом. Проходя мимо чучела, Наметкин на секунду представил, как около медведя по нескольку раз в день ходили Романовы. Где, интересно, была тогда голова? Он даже шаг придержал, но в спину тотчас упёрлось остриё штык-ножа.

— Дале, дале! — прикрикнул легионер.

Поручик Шереметьевский дошёл до другой, внутренней, лестницы во двор и уже спускался вниз.

Они вышли во двор, заросший пучками травы на жёлтой земле, окаменевшей от жары. В запущенном неряшливом саду несколько тополей и дубов шевелили пыльными листьями под лёгким ветром.

— Сюда! — приказал поручик, открывая внутреннюю дверь на первый этаж.

Теперь они попали на тёмную деревянную лестницу в полуподвал. Спускаясь, Наметкин машинально насчитал двадцать три ступеньки.

В полуподвальную комнату свет проникал через два маленьких окна под потолком. По ту сторону толстого мутного стекла мелькали грязные солдатские ботинки, сверкающие офицерские сапоги, щегольские штиблеты с мелкими пуговицами на светлых гамашах, крестьянские лапти, женские боты; прокатились с жестяным звоном колеса ручной тележки.

Стены и даже потолок комнаты оказались в выщербинах, словно от горошин. Особенно густо их было на задней стене и на правой — около боковой двери в чулан. Тут и штукатурка обвалена. В одной выщербине Наметкин без труда разглядел застрявшую пулю.

— Brate kapitán, — сказал сержант. — Svůj rozkaz vykonán. Zadržený převezen²³.

— Volný²⁴, — раздался голос из дальнего угла. — И вы, поручик, тоже свободны.

Наметкин даже головы не повернул на голос. Он оторвать глаз не мог от удивительного деревянного кресла посередине комнаты. Явно старинное, тёмного резного дуба, с высокой готической спинкой. Судя по отполированным подлокотникам, использовалось кресло часто. К каждому подлокотнику с торчащими железными шипами прибиты ручные кандалы. Спинка и сиденье тоже густо утыканы, как сапожная щётка, длинными стальными шипами, окрашенными чем-то черным. Кровь, старая, запёкшаяся, догадался Наметкин.

— Значит, у нас в гостях господин Наметкин… Алексей Павлович… — вполголоса констатировал голос на хорошем русском языке, впрочем, с небольшим иностранным акцентом.

Теперь следователь увидел в углу, за небольшим канцелярским столом капитана в русском мундире, но с красно-белой ленточкой в петлицах Узкое лицо капитана казалось высушенным на солнце пустыни — голый череп, обтянутый темной кожей, сквозь которую, казалось, просвечивались кости. Глаза спрятаны за черными очками. Перед капитаном на столе лежали две стопки — фотографии слева и стеклянные пластинки негативов справа.

— Присаживайтесь, любезный Алексей Павлович. Будьте, как дома, — капитан указал на стул рядом с собой. — Я капитан Йозеф Зайчек. А можно и проще — Йозеф Николаевич. Милости прошу.

Наметкин пробулькал что-то и сел, не отводя взгляда от удивительного кресла.

— Понравилось? Знаете, что за мебель? — поинтересовался капитан.

— Да, — проглотил комок Наметкин. — Пыточное кресло инквизиции.

— Замечательно! В самую точку, — восхитился капитан. — Вы наш первый посетитель, кто ответил правильно. Интересовались темой?

— Приходилось… В университете.

— А вот ещё, взгляните. Вам любопытно будет, — капитан взял фотографию из левой стопки и протянул Наметкину.

На фотокопии старинной гравюры — река, несколько монахов на берегу около сооружения, похожего на античную баллисту. Один конец длинного рычага удерживают двое монахов, к другому концу, зависшему над водой, привязано кресло, и в нём — женщина в цепях.

— Купание ведьмы, — сказал Наметкин. — Жертву следует держать под водой до захлёба. Если выдержит, значит, ведьма. Захлебнётся и помрёт — не виновата, добрая христианка.

— Верно, — шевельнул бровями капитан. — А вот ещё чудесная картинка.

Здесь три жертвы были посажены на колья. Острые концы кольев торчали у каждого казнённого из спины.

— Ничего странного не замечаете?

— Не замечаю, — почти успокоившись, ответил Наметкин. — Обычная отвратительная процедура.

— Обычная, да не совсем, — усмехнулся капитан. — Сажать на кол — чисто азиатский способ казни, точнее, древнекитайский. Оттуда он перешёл к туркам. Но турки испортили дело. Казнили именно так, как нарисовано. А надо несколько иначе… От турок способ переняла католическая инквизиция, и святые отцы турецкую ошибку повторили. Не догадываетесь, какую?

— Никак нет. Не догадываюсь.

— Кол острием должен не через спину выходить, а через горло.

— Зачем же? — внезапно осевшим голосом просипел Наметкин

— Да затем, чтобы жертва мучилась подольше, — с добросердечной улыбкой пояснил Йозеф Николаевич.

Он перетасовал фотографии.

— Удивительно… — в раздумье произнес капитан. — Нет предела человеческой фантазии. Особенно, в способах насилия в отношении ближнего своего. Полюбуйтесь… Знаменитый «Испанский сапог»: такое, понимаете, крепление на ноге с металлической пластинкой. Пластинка постепенно затягивается, чтобы так же медленно ломать человеку кости ног. Для усиления эффекта иногда к работе палачей подключается сам инквизитор, который бьёт молотком по «сапогу». После таких пыток все кости жертвы ниже колена раздроблены, а израненная кожа выглядит, как мешочек для этих костей… А вот милейшая «Дочь дворника»: жертва заковывается в такой позе, что уже через несколько минут мышечный спазм вызывает во всем теле невыносимые боли, особенно, в животе и в анусе… А вот здесь изображена очаровательная «Нюрнбергская дева»: обвиняемого помещают в железный саркофаг, где его тело протыкается острыми пиками так, чтобы ни один из жизненно важных органов не был задет. И тогда агония растягивается надолго.

Нюрнбергская дева

Сутками может тянуться… А здесь моя любимая обувь — «Железные башмаки». Видите под пяткой острый шип? Если покрутить специальный винт, шип вылезает из пятки башмака вверх. Жертве приходится стоять на цыпочках до истощения всех своих сил. Постойте на носках — сколько вы протянете?

— Душевно вам признателен, Иосиф Николаевич. В другой раз, пожалуй, попробую, — вежливо отказался дрожащий Наметкин.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами капитан. — Было бы предложено. Здесь очень удобный в работе крюк «Кошачий коготь». Понятно, что используется не для того, чтобы почесать вам спину. Плоть жертвы разрывается крюком медленно, болезненно; «Кошачьими когтями» вырывают не только куски тела, но и ребра… Ещё гляньте: очень аппетитная «Груша». Вставляется в анус и раскрывается таким образом, чтобы причинить жертве поистине адскую, немыслимую боль. Тут, взгляните, замечательная «Колыбель Иуды». Простенькая деревянная пирамида. Самое безобидное орудие. Не разрывает мышцы, не ломает кости, не протыкает спину или горло. Грешника сажают на острие пирамиды, и он от боли теряет сознание; его обливают водой, приводят в чувство. И процедура начинается сызнова. Вам, конечно, понравилось.

— Просто великолепно, — прохрипел Наметкин. — Я в восторге.

— А на сей шедевр пыточного искусства, Алексей Павлович, обращаю ваше особое внимание. В этой пытке есть что-то философское, — капитан вытащил фотографию из середины пачки. — Вот: «Очищение души». Инквизиторы, особенно, испанские, порой проявляли удивительную гуманность по отношению к обвиняемым. Пытались спасти их души ещё на этом свете, чтобы грешники, не дай Боже, не попали в ад, даже если они упорно не желают отречься от Князя тьмы. Для спасения души жертве вливали в горло кипящую воду. Или запихивали ему туда же горящие угли. Или поили раскалённым свинцом. Результат, как вы понимаете, достигался немедленно. Не знаю, как душа, а тело уж точно отзывалось на такую заботу сразу.

— Очень впечатляет, — признался Наметкин.

— И всё-таки, сколько жестокости! — вздохнул с осуждением капитан. — Куда катится человечество?

Он отобрал у Наметкина фотографии и несколько минут молча изучал лицо следователя. Алексей Павлович постепенно сжался.

— А что вы сказали бы по поводу того, чтобы использовать верные, многократно испытанные способы инквизиции в современной практике добывания истины? В контрразведке, например.

— М… м… м… — с трудом выжал из себя Наметкин.

— Извините, не совсем вас понял, Алексей Павлович. Что вы сказали?

— Я… я лишь хотел отметить, что даже лучшие, испытанные веками пыточные методы могут, кого угодно заставить признаться, в чём угодно.

— Не каждого! — живо возразил капитан. — Попадаются иногда моральные уроды и фанатики. Эти способны перенести любую боль, любую пытку. Те же большевики. И даже радуются своим мукам. Не страха ради иудейска, а во славу своих идей, часто совершенно идиотских. Вот тут — да, тут использовать пытку надо с умом. Понимать, где враньё самолюбца, где самооговор, а где верное признание.

— Полностью с вами согласен. Талант нужен… Особый.

— Итак, любезный Алексей Павлович, вы находитесь… где вы находитесь?

— В контрразведке, разумеется.

— Не совсем так. Здесь контрразведка и инквизиция одновременно. Вы прекрасно понимаете, что ваш арест — не пустячок. Без серьёзных оснований никто вас сюда не притащил бы. А коль скоро попалась птичка, то инквизиция её из клетки не выпустит. Чтоб не ронять свою репутацию. Так было всегда. Так будет. Всегда.

Очищение души

— Тогда, может быть, соблаговолите, милостивый государь, известить, в чём моё преступление?

Капитан Зайчек ласково улыбнулся.

— Да какая разница! Разве вам не всё равно? Главное, вы здесь. И жизнь ваша изменилась. И ещё не ясно, прекратится ли она здесь и сейчас, или продолжится.

Лоб Наметкина заблестел, тёплые ручейки стекали по щекам и падали на пол.

— Да не спешите вы так переживать! — воскликнул добродушно капитан Зайчек. — У нас с вами ещё есть шанс понять друг друга.

— И что же я должен понять? Потрудитесь разъяснить.

— Потружусь… Как же — потружусь! — пообещал капитан. — А вы сами не догадываетесь?

Наметкин отрицательно покачал головой.

— Я бы мог спросить, кто из большевиков вас завербовал, — с внезапной угрозой произнес капитан. — И кого вы завербовали! И, в конце концов, выдавил бы из вас признание. Нужное мне. Но для начала скажите, почему вы манкируете своими служебными обязанностями?

— Ах, вот вы о чем! — перевёл дух Наметкин. — Я понял! Всё как раз наоборот. Именно мои служебные обязанности запрещают нарушать уголовно-процессуальный кодекс и приступать к следствию, которое позже любым официальным учреждением в любое время и в любой стране может быть признано юридически ничтожным. Мне моя деловая репутация ещё дорога.

— Значит, речь всего-навсего о формальной процедуре?

— Так ведь вся юстиция, Иосиф Николаевич, состоит из формальных процедур.

— Слышал, как же: fiat justitia et pereat mundus. «Пусть рухнет мир, но восторжествует юстиция». То есть, правосудие. Справедливость, надо полагать.

— Кому нужна справедливость, если рухнет мир? — с грустью возразил Наметкин. — К тому же мне эта максима известна в несколько другом варианте: fiat justitia, ruat caelum. «Правосудие должно совершиться, даже если рухнут небеса». Луций Кальпурний Пизон, римский консул, 58-й год до Рождества Христова.

— Так-так-так… У нас с вами получается дискуссия, почти академическая. Такое и в застенках испанской инквизиции случалось, да…

Наметкин умоляюще сложил руки.

— Иосиф Николаевич, поверьте, о дискуссиях я не думал, когда говорил, что мне нужно постановление прокурора. И сейчас не думаю. У меня к вам огромная просьба… Можно?

— Разумеется. Для вас готов сделать всё.

Но Наметкин ничего не успел сказать.

Широко отворилась дверь. На пороге стоял сам генерал Гайда — без фуражки, прилизанный, верхние пуговицы кителя расстёгнуты. И улыбался он тоже по-домашнему, тепло, добродушно.

— Brate generál… — привстал капитан.

— Сидите, брат капитан, сидите. А вам, Алексей Павлович, доброго здоровья. Рад вас видеть у меня в гостях.

Наметкин секунду подержал широкую генеральскую ладонь — холодную, словно Гайду только что привезли из морга. И осторожно освободился.

— Вижу, господин судебный следователь, вы уже приступили.

— Вы имеете в виду?.. — искательно заглянул генералу в глаза Наметкин.

Гайда повёл рукой вокруг.

— Предполагаемое место преступления. И вы здесь. Значит, уже начали следствие.

— Но я уже пояснял коменданту Сабельникову… И капитану Зайчеку сейчас, — промямлил Наметкин. — Закон… Процессуальный кодекс… Мне нужно предписание… Постановление прокурора…

— Уже слышали о вашей, если говорить честно, глупой отговорке. Сильно напоминает большевицкий саботаж, — заявил капитан. — Но, товарищ Наметкин, предупреждаю! Прежде чем вы пожелаете объяснять нам ещё что-нибудь, предлагаю как следует подумать: а вдруг ваше объяснение нам не понравится? Может быть, вам будет удобнее принимать решение на этом седалище? — Зайчек кивнул в сторону пыточного кресла.

— Да-да, не стесняйтесь, Алексей Павлович, — подбодрил Гайда. — Капитан всё для вас сделает. Я его попрошу, чтоб ни в чём не давал отказа. А постановление прокурора… Вы его получите. Немедленно. От капитана. Так?

— Уже выдано, — мягко заверил Зайчек.

— Очень хорошо, — порадовался Гайда. — Когда думаете приступить, Алексей Павлович?

— М… м… м… — промычал следователь.

— Всё понятно! Значит, уже завтра. Очень хорошо. У вас, у криминалистов, считается, что лучше всего удаётся расследование по горячим следам. Так?

— Именно так.

— Конечно, горячие следы давно остыли, — сказал Гайда. — Романовых расстреляли именно здесь уже с полмесяца тому. Всех. Семью, детей, слуг, доктора. Убийство царской семьи красными жы́дами — именно и только жы́дами! — нужно расследовать немедленно. У вас максимум неделя. Красное Гадово колено — они же дикари. Хуже: звери, гиены! И даже шакалы. Весь мир должен всё узнать, как можно скорее. Желаю успеха!

И Гайда ушёл.

— Скажите, Алексей Павлович, — снял черные очки Зайчек и показал прищуренные глаза в красной паутине капилляров. — Мне, чеху, всё равно, что вы ответите… Но всё-таки хочу спросить. Вы русский человек? Православный?

Наметкин молча расстегнул воротник рубашки и показал нательный крестик.

— Значит, вы можете действовать с чистой совестью, не оглядываясь на расовые интересы или на предрассудки иудейского интернационала.

— Иосиф Николаевич, мне нужны помощники, — наставление Зайчека Наметкин пропустил мимо ушей.

— Я не могу подбирать вам помощников. Кроме того, уже есть группа. Она вас ждёт. Командует капитан Малиновский. В ней же приказом начальника гарнизона состоит и поручик Шереметьевский, который имел честь с вами сегодня познакомиться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

23

Брат капитан. Ваш приказ выполнен. Арестованный доставлен.

24

Свободен (чешск.).