ОТМА. Спасение Романовых

Алексей Колмогоров, 2021

«ОТМА. Спасение Романовых» – первый роман Алексея Колмогорова, сценариста и режиссера: полнокровный, динамичный, живой – настоящее эпическое приключение. «Начинаю эти записи сегодня, в день, когда наш беспримерный поход завершился столь невероятным образом. Я, Леонид Анненков, мичман Императорского Военно-морского флота, 1898 года рождения, удостоверяю, что все, описанное здесь, есть правда и только правда. В ночь с 16 на 17 июля 1918 года я участвовал в операции по спасению Государя Императора и августейшей семьи из большевистского плена в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Операция эта увенчалась полным успехом. Мои царевны… моя ОТМА – жива».

© Колмогоров А.

© ООО «Издательство АСТ»

Убежать от судьбы колеса…

Е. Бачурин. Дерева

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне…

М. Лермонтов. Сон

Часть первая

Нина

1 мая 1937 года

Москва. Лубянка

Опять она приходила. Нина. «Надо бы ее спасти, — подумал Кривошеин. — В водовороте знамен и песен ей не выплыть». Он видел фигурку Нины с высоты, светлую и тонкую, как щепочку в волнах. Мимо нее катил поток, вспениваясь красными флагами и пионерскими галстуками.

— «Принято решение вас расстрелять!» — сказал подследственный Медведкин за спиной следователя Кривошеина. — Так прямо Яков Михалыч и бросил в лицо царю…

— Что-то ты врешь опять. Юровский как-то по-другому сформулировал, — сказал Кривошеин, глядя, как Нина пережидает поток на тротуаре, непричастная.

Буржуй нацелился ножом и вилкой разделать шар земной и сожрать, но медлил с недоумением на большом лице и сонно покачивался над головами несущих его работниц фабрики «Трехгорная мануфактура». Демонстрация на Красной площади закончилась час назад, но знамена все еще плыли через Лубянку алыми парусами. В Управлении знали, что после первомайской демонстрации или парада Седьмого ноября капитан Кривошеин обязательно являлся на службу и проводил допросы.

— Э-э-э… я вот точную формулировку не помню, гражданин следователь… — сказал Медведкин.

— Ладно. Дальше…

— Ну вот… Тут начались женские крики. А царь забормотал: «Господи боже мой! Господи боже мой! Что ж это такое?!»

Нина дождалась и шагнула в разрыв между колоннами. Ее светло-серый плащ замаячил на другой стороне площади.

–…«А вот что такое!» — сказал товарищ Юровский и вынул из кобуры маузер.

Тут доктор Боткин еще успел спросить: «Так нас никуда не повезут?» А я уже спускал курок браунинга и всадил первую пулю в царя…

Кривошеин все смотрел, смотрел и не видел больше светлого плаща. А если она уйдет и больше ее не будет? Ведь может так случиться? Что угодно может случиться.

Нет. Нельзя. Невозможно.

Кривошеин отвернулся от окна и сказал Медведкину:

— А товарищ Юровский утверждает, что это он первый выстрелил в Николая.

— При всем уважении к Якову Михайловичу, настоящему большевику и моему боевому товарищу…

— Ну-ну… — осадил подследственного Кривошеин.

— То есть в прошлом мы же вместе… При всем уважении, первым выстрелил я. Я первым сразил тирана и врага трудового народа! А Яков Михалыч просто неточно помнит. Там же такое началось! Стрельба из всех стволов — слева и справа. На моем пятом выстреле Николай упал на спину! — Подследственный Медведкин оживился. — Женские визги, стоны! Вижу, упал доктор Боткин у стены и лакей с поваром! Женщина кинулась к двери и тут же упала… Ничего не видно из-за дыма. Юровский кричит: «Стой! Прекратить огонь!» Тут смотрим — дочери, царевны, еще живы. Стали достреливать, но ничего не выходило. Тогда Ермаков пустил в ход штык… И это не помогло, пришлось пристрелить в голову. А почему пули и штык не брали дочерей и Александру Федоровну, это мы уж потом, только в лесу выяснили…

Медведкин перевел дух — сдулся.

Трубы c литаврами рвались из репродукторов и сталкивались над площадью с собственным эхом. Кривошеин закрыл окно, все равно свежести не прибавлялось: сквозняк только всполошил запахи, слежавшиеся в углах кабинета, — пота, старой бумаги и почему-то подсолнечного масла.

— Ну… — Кривошеин прошелся за спиной поникшего на своем стуле подследственного.

— Тишина… Мы все оглохли. Тут в правом углу комнаты зашевелилась подушка! Женский голос, радостный такой: «Меня Бог спас! Меня Бог спас!» Подымается горничная — она прикрылась подушками. Пули отскочили от бриллиантов, которые там были зашиты… Кто-то подошел, доколол ее штыком…

— Трехгранным?

— Что?

— Штык трехгранный был?

— Не помню… Ну, тут еще застонал Алексей. К нему подошел товарищ Юровский и три раза выстрелил из своего маузера. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая — он весь изрешечен…

Кривошеин подошел и залепил Медведкину пощечину. Нет, не за Николая и не потому, что подследственный его чем-то прогневал, — просто чтобы взбодрить. Кривошеин заметил, что даже совсем свежий арестант, только что от домашних пирожков, получив вдруг по морде, не спрашивал — за что. И никаких там «как вы смеете, не имеете права…». Он лишь замолкал на секунду, а потом продолжал бубнить свое, будто ничего не случилось. Будто это был просто некий сбой в течении бытия — как царапина на граммофонной пластинке.

— Ну так что все-таки сказал Юровский Николаю?

Кривошеин — скучающий учитель — вытягивал ответы из нерадивого ученика. И Медведкин исполнял-таки роль двоечника: мямлил, ерзал, сопел и тоскливо таращился себе под ноги.

— Вот вспомнил! Яков Михалыч Юровский и говорит царю примерно так: «Николай Александрович! Попытки ваших сторонников освободить вас не удались. И вот в тяжелую годину для Советской республики на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!»

— Опять врешь, скотина, — сказал Кривошеин. — По показаниям других участников, Юровский сказал просто: «Уралсоветом принято решение вас расстрелять».

— Вот как, значит? Ну, может, мне оттого так запомнилось, что момент был такой торжественный, светлый…

— Светлый? Вот когда тебя, сука, поставят перед ямой, я посмотрю, какой это для тебя будет момент.

Медведкин удивился:

— Так они же, Романовы, — кровопийцы! Триста пять лет грабили рабочего человека, крестьянина! Гражданин следователь, я же их… по решению партии! Я большевик с четырнадцатого года! За что же меня?! За что?!

Медведкин заплакал. Это с ним периодически случалось, с большевиком, прошедшим царскую каторгу, Гражданскую войну, коллективизацию и индустриализацию. Он понимал необходимость борьбы с врагами и принимал свою временную роль врага со смирением, веруя, что органы разберутся и вернут его в ряды борцов. Но иногда детский протест против несправедливости прорывался:

— Я жизнь отдам, гражданин следователь! Жизнь отдам за советскую власть! За товарища Сталина!

Разумеется, Медведкин попал на Лубянку не за то, что убил царя. Это деяние советской властью не осуждалось. Он обвинялся в троцкизме и контрреволюционной агитации, и шансов выкрутиться у него не было. И к чему тут был такой пристальный интерес следователя к расстрелу Романовых, подследственный не понимал. Но он вообще уже мало что понимал на третьей неделе допросов.

Кривошеин рисовал на листе бумаги корону за короной. Куранты били в недалеком Кремле. Первомай все длился, и длилась казнь.

–…Никто больше не шевелился. Княжны, царь, царица, наследник и остальные лежали в крови. Надо было выносить. Стали складывать тела на одеяла и таскать во двор к грузовику. Царя вынесли…

— Кто выносил?

— Не помню.

— Что меня удивляет: вы мните себя десницей всемирно-исторического отмщения. Этот расстрел считаете величайшим событием в истории…

— А разве нет?

— Молчать! И при этом никто из вас ничего не помнит! Ни черта! Даже кто первый выстрелил в царя!

Медведкин удрученно шмыгал носом и смотрел в пол. Он совсем потерялся и не понимал, как еще угодить следователю.

Нина сидит сейчас в чайной на Кузнецком Мосту — Кривошеин хорошо изучил ее привычки. Это недалеко, он еще может успеть. Впрочем, если она и уйдет, найти ее не сложно. И все же Кривошеину хотелось увидеть Нину именно сегодня и заговорить с ней наконец.

Кривошеин скомкал лист бумаги с корявыми коронами и бросил в корзину.

— Дальше…

— Ну, мы выносили тела… Кто-то сказал: «Конец династии Романовых…» И тут раздался жалобный вой в коридоре. Вошел матрос и принес на штыке собачку Анастасии, которая еще дрыгалась. Бросил ее рядом с хозяйкой и говорит: «Собакам собачья смерть». Вот это я запомнил…

Все это Кривошеин слышал много раз, задавал вопросы автоматически, заранее зная ответы. И все это была ложь, нелепые выдумки, дымовая завеса, за которой все они, участники казни, скрывали то, что произошло на самом деле.

Кривошеин думал о Нине. Почему опять Нина? Неужели случайность? Или судьба? Или это знак ему? Знак чего? Бросить все? Остановиться? Или, напротив, — идти дальше, до конца, потому что подошел уже близко…

Он встал:

— Хватит! Конвой!

Кривошеин вышел из здания НКВД на Лубянке, пересек трамвайные пути и зашагал вниз по Кузнецкому Мосту. Лотошницы продавали лимонад и мороженое. От мостовых поднимался жар, долгожданный и еще не раздражающий. Мимо пробежали две девушки в соломенных шляпках и белых носочках.

Форма на Кривошеине сидит как влитая; высокий, крепкий, но не из тех красавцев-командиров, о ком мечтают комсомолки майским звонким днем. Лет сорок. Лицо стертое, как застиранная гимнастерка, взгляд обычно мимо, в сторону или под ноги, будто ему уже не на что и незачем смотреть.

Кривошеин остановился перед дверью чайной, подождал чего-то — знака, знамения. Если она там, Нина, то все изменится необратимо. А если ее нет? Улица не давала никаких подсказок: шагали прохожие, тренькали трамваи, милиционер в белом красиво вертел палочкой и свистел пронзительно. Кривошеин понаблюдал за регулировщиком: может, в мелькании жезла и последовательности свистков и зашифровано послание? Но нет, не было знака. Он бы понял.

Подождал еще немного и толкнул дверь…

Из записок мичмана Анненкова

30 сентября 1919 года

Начинаю эти записи сегодня, в день, когда окончился наш беспримерный поход и Святое Дело Спасения Государя завершилось столь невероятным и чудесным образом.

Я, Леонид Петрович Анненков, мичман Императорского Военно-морского флота, 1898 года рождения, удостоверяю, что все, описанное здесь, есть правда, только правда и ничего, кроме правды.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года я участвовал в операции по спасению Государя Императора и Августейшей Семьи из большевистского плена в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Операция увенчалась полным успехом. Все описанные ниже действия я совершил вместе с тремя товарищами: капитаном Бреннером, ротмистром Каракоевым и поручиком Лиховским.

Начали мы с ограбления. Задуманная нами операция требовала немалых средств. Нужно было купить оружие и фальшивые документы и иметь солидную сумму на возможный подкуп охраны и большевистских начальников. Кого же ограбить? В восемнадцатом году в России все грабили всех: спекулянты грабили народ и буржуев; анархисты — буржуев и спекулянтов; большевики расстреливали анархистов, спекулянтов и буржуев с конфискацией. Взвесив все за и против, мы решили ограбить анархистов. Грабь награбленное — известный ленинский лозунг.

Для этой акции специально приехали из Петрограда в Москву, где банды анархистов особенно расплодились. По слухам, они захватили в городе три десятка особняков и жили своей вольницей, независимой от большевистской власти, то есть — грабежом. Одно такое гнездо на улице Мясницкой мы и взяли на заметку.

Весь первый этаж доходного дома занимал штаб небольшого отряда. Там анархисты и квартировали, и пировали. Туда свозили экспроприированное у буржуев добро.

За неделю слежки мы изучили их повадки. Добыли план помещения. Узнали, где, собственно, хранятся ценности. Когда основной отряд анархистов отправился в налет, а в штабе остался минимум охраны, мы совершили свою «экспроприацию».

Наша четверка! Сейчас, по прошествии времени, я вижу, насколько ярким воплощением определенного армейского типа был каждый из нас.

Вот капитан Бреннер — мозг и воля группы. В те первые дни — абсолютный для меня авторитет, образец офицера. Тогда он казался мне чуть ли не богом войны (настоящего Бога Войны я повстречаю позже. О нем еще много будет сказано на этих страницах). Бреннер — бывший начальник полковой разведки, обрусевший балтийский немец, но при этом брюнет с орлиным носом, больше похожий на древнего римлянина, или грека, или даже перса благородных кровей. По старшинству возраста (тридцать лет) и звания, а также по единодушному нашему выбору он стал нашим командиром.

Поручик Лиховский, авиатор, высокий, плечистый, как только он помещался в своем аэроплане, когда летал бомбить германцев? Впрочем, «легкий» — слово, все в нем определявшее. Легкий — потому что летун, или летун — потому что легкий. Улыбчивый, уравновешенный, надежный.

А ротмистр Каракоев! Классический драгун с усами, настоящий кавказский витязь с русским именем Владимир. Внебрачный сын осетинского князя и русской гувернантки. Храбрец и верный товарищ.

Что же мне сказать о себе? Думаю, вы хорошо меня узнаете, если дочитаете эти записки до конца. Хотя для общего представления: мне на тот момент только что стукнуло двадцать, роста я высокого, почти как Лиховский, но положил бы его, зазнайку, на лопатки играючи, если бы пришло нам в голову бороться. Силой не обижен, крепок и жилист. Ну и стреляю хорошо: с полсотни шагов из карабина Мосина попадаю в гривенник семь раз из десяти, если, конечно, карабин пристрелян. Неплохой я боец — без дураков. Вот все и выболтал. Еще и скромность, как видите, одно из моих несомненных достоинств.

А к кому, собственно, я обращаюсь? Вряд ли прибегут к кому-то мои торопливые строчки, это я хорошо понимаю. И тогда вопрос: зачем пишу? Не знаю. Так уж мне суждено.

Так вот, с этими анархистами все прошло как по писаному. Меня нарядили в матроса, и с пятью гранатами под бушлатом я по улице Мясницкой подошел к дверям их штаба. Это было просто, потому что по тротуару свободно сновали прохожие. В то же время Бреннер, Каракоев и Лиховский как бы случайно подъехали в пролетке. У двери болтался часовой в расхристанном бушлате, которого я с ходу застрелил из маузера.

Внутри в разных комнатах пили и спали двенадцать матросов. В каждую комнату по гранате — и достреливать, кто еще шевелится. К дверце сейфа приладили пару гранат. Купюры разлетелись по всей зале, но бумагу мы не собирали. Забрали из сейфа только докторский саквояж, набитый золотом и камушками. Все дело заняло минуты три. Никто из нас не был ранен — только оглохли на время.

Удивительный сброд эти революционеры. И как только им удалось свалить Империю? И где, черт возьми, были мы — с нашей доблестью, фронтовым опытом и любовью к Отечеству? Так я думал, пока мы в пролетке ехали на вокзал…

Что ж, первые строки в тетради. Дальше даль за далью, боль за болью — покатится наш путь. А что потом? Когда поставлена будет последняя точка? Не знаю. Кажется, моя жизнь кончена. В двадцать один год.

Во дворце пусто, бесприютно. Прежде чем усадить себя наконец за стол к чистой тетради, обходил комнаты Царевен. Ничего здесь от них не осталось: ни забытой перчатки, ни оброненной заколки, ни аромата духов. Но ведь были же они здесь! Были…

За окнами над садом хризантем уплывают последние запахи лета. Ударил гонг, загомонили стражники — это Властитель проследовал в свою резиденцию. Благодаря его милости я один живу в целом дворце. Один.

Ну, довольно. Начинаю по порядку, вернее, как получится. Начал ведь не с самого начала. К нему еще вернусь.

Ну, начинаю уже, начинаю!

Пусть не удивляет неизвестного и нежданного читателя этих записок точность и подробность, с какой я описываю события по прошествии времени. В Бога я уже не очень верю, но кому-то там, над мирами, нужно, чтобы я сохранил в памяти и описал эти события…

16–17 июля 1918 года

Екатеринбург. Ипатьевский дом

Днем комендант Юровский приехал из Уралсовета — собранный, озабоченный.

— Сегодня, — сказал он и внушительно посмотрел на начальника охраны Медведкина, вышедшего ему навстречу во двор Дома особого назначения.

Медведкин вдохнул глубоко и улыбнулся, словно дождался того самого единственного шанса.

— Всех? — спросил он.

— Всех, — кивнул Юровский. — Кроме мальчика.

Медведкин удивился:

— Наследника оставим? Как же так?

— Да не наследника, — поморщился Юровский, — поваренка Седнева.

— А-а-а… — выдохнул Медведкин.

— Надо его отправить в деревню, сегодня же. Вечером никого лишних тут не должно быть. Только наша группа.

— Понял. А слуги, доктор?

— Всех. Они хотели разделить судьбу монарха — пусть разделят.

— Ну что ж, справедливо.

Речь шла о последней четверке из свиты царя: докторе Боткине, лакее Труппе, поваре Харитонове и горничной Демидовой. Вместе с Романовыми в Екатеринбург прибыли тридцать человек свиты, но одних сразу забрали в ЧК, других отпустили на все четыре стороны, и только четверо выразили твердое желание остаться с монаршей семьей — и им разрешили.

— Должен прибыть грузовик и подводы с кислотой, — сказал Юровский.

Медведкин не понял:

— С кислотой?

— А ты как думал? Их никто не должен узнать даже в могиле…

— А ты чего такой смурной, Яков Михалыч? Наконец-то все решилось!

— Времени мало. Всегда так: тянут, тянут с решением, а потом прыгай как хочешь, исполняй. Ничего не готово.

Юровский прикрыл глаза и потер лоб над переносицей. Груз ответственности давил и изматывал. С четвертого июля, дня вступления в должность коменданта Дома особого назначения, Юровский приходил домой только ночевать. Семья почти не видела его. Белые и чехословаки с трех сторон окружили Екатеринбург и в любой момент могли прорвать фронт, чтобы освободить царя. И если бы им это удалось, партия, да и весь мировой пролетариат, никогда не простили бы Юровскому бегства Николашки Кровавого.

Сорокалетний Юровский — член партии большевиков с девятьсот пятого года. Среднего роста, с копной черных волос; чеховская бородка и усы делали его похожим на школьного учителя или земского врача, однако университетов он не кончал, но и пролетарием не был. Как многие революционеры, он был никем, а стал всем — ведь именно ему предстояло покончить с династией Романовых.

Остаток дня прошел в хлопотах. Во двор въезжали и выезжали подводы. Привезли кислоту и керосин. Медведкин предупредил внешнюю охрану: ночью в доме будет стрельба — не обращать внимания, нести службу, как обычно, и ни под каким видом не входить в Дом до особого распоряжения. Что за стрельба, Медведкин не объяснил — все и так понимали.

Ближе к полуночи ждали грузовик, на котором планировалось вывезти трупы, но его все не было. Медведкин поехал за ним в гараж.

За стенами Ипатьевского дома раскинулась июльская ночь с полным небом звезд и невнятными голосами рыбаков на реке. После полуночи часовые внешней охраны заметили движение в доме. Через щели в заколоченных окнах замелькали свет и тени.

Царь, царица, дети и свита — все одиннадцать человек — спустились со второго этажа в угловую комнату первого с подушками, пледами, саквояжами, сумками и тремя собаками. Им сказали, что ввиду наступления белых их перевезут в другое место и нужно дождаться автомобилей.

— Здесь даже стульев нет! — возмутилась Александра Федоровна.

Принесли два стула. На один сел царь с наследником на руках, на второй — царица. Остальные переминались у стен, сонные, растревоженные.

За стеной нервничал Юровский, мерил залу шагами. Тут же маялись шестеро товарищей, отобранных для этого дела. Грузовика все не было. Комендант не хотел начинать, пока не прибудет транспорт: оставить тела лежать в комнате даже на короткое время было бы неправильно. Непорядок. Надлежало исполнить все чисто. Грузовик должен стоять на заднем дворе у черного хода, чтобы сразу погрузить и вывезти тела.

— А если грузовик не приедет, отменяем? — спросил кто-то.

— Нет! Конечно нет! Подождем еще. Время есть.

Несколько человек разбрелись по первому этажу, скрывая друг от друга волнение. На веранде второго этажа томился боец у пулемета. Пулемет стоял и на колокольне храма на другой стороне улицы.

В конце Вознесенского проспекта послышался рокот мотора. Пулеметчик с колокольни следил за грузовиком, подъезжающим к воротам Дома особого назначения. В доме тоже услышали грузовик — приговоренные в комнате и палачи в зале.

— Ну вот, слава богу! — сказал Юровский и осекся. — То есть приступаем, товарищи!

Из записок мичмана Анненкова

17 июля 1917 года

Грузовик въехал во двор. Я, Каракоев и мадьяр спрыгнули на землю из кузова. Только бы Государь и Семья были живы! Только бы мы не опоздали!

Поручик Лиховский был за рулем. Он и Бреннер выволокли из кабины комиссара Медведкина. Бреннер упирал ему в бок револьвер.

— Сейчас мы войдем, ты первый. Когда спросят, кто мы, скажешь, что нас прислали на усиление из Уралсовета. Как пойдет стрельба, падай на пол и не двигайся. Шевельнешься — пристрелю. Понял?

— Понял…

— Не глушить мотор, — приказал Бреннер. — Юровского брать живым!

Бреннер уже входил в двери, револьвером подталкивая перед собой Медведкина. Следом — ротмистр Каракоев, потом я, поручик Лиховский и мадьяр — перебежчик от красных, предупредивший нас о времени расстрела. У всех, разумеется, красные ленты на фуражках.

Вошли нестройной группой в прихожую, быстро прошли две комнаты и в зале увидели всех во главе с Юровским. Человек шесть стояли вокруг стола с разложенными на нем револьверами. Еще один в папахе и солдатской шинели стоял у стены, упирая винтовку прикладом в пол. Судя по красному банту на груди, это тоже был «наш» мадьяр. Бант — отличительный знак нашего второго тайного союзника в доме.

Войдя, мы рассредоточились и образовали неровную шеренгу. Револьверы еще лежали на столе — Юровский не успел раздать оружие. Я узнал его сразу. Он как-то неуловимо выделялся среди остальных, хотя никаких особых знаков различия не имел.

Юровский посмотрел на нас с недоумением и спросил Медведкина:

— Это кто?

— Прислали из Уралсовета нам на усиление.

— Какое еще усиление? Я же им сказал — управимся сами!

— Я тоже им говорил, а они… — cказал Медведкин.

Я стоял позади Медведкина и не видел его лица, но, судя по голосу, он попытался улыбнуться — и напрасно, потому что Юровский все понял и потянулся к столу за револьвером. Мы дали залп. Я выстрелил в приземистого мужичка в черном пиджаке и серой косоворотке. Пальба пошла сумасшедшая. Из смежной комнаты слева выбежал караульный с винтовкой, я свалил его двумя выстрелами.

— Наверх! На веранде пулеметчик, — крикнул Каракоев нашему мадьяру с красным бантом.

Тот бросился к лестнице. Я — за ним. Наверху уже показался красногвардеец с револьвером. Он растерянно посмотрел на меня и мадьяра — своего сослуживца.

— Что это? — спросил он.

Мадьяр воткнул штык ему в живот, я выстрелил в грудь, и он скатился по лестнице.

— Пулеметчик? — спросил я.

— Он… — сказал мадьяр.

Мы сбежали вниз.

В три минуты все было кончено. Юровский скрючился на полу с простреленным плечом, еще шестеро лежали у стола без движения. Медведкин, как и было ему приказано, с первым выстрелом упал на пол, прикрыв голову руками.

— Где Государь? — спросил Бреннер у наших мадьяр.

Оба кивнули в сторону угловой комнаты. Бреннер и Каракоев бросились туда, я за ними, за мной — Лиховский.

— Охранять вход и этих двоих! — приказал Бреннер мадьярам и распахнул дверь.

Через его плечо я увидел Государя и Государыню, неподвижно смотревших на нас. Наследник сидел на стуле, рядом стояли родители, остальные жались к стенам. Я узнал всех Великих Княжон, а также еще четверых из свиты. Да — все были здесь, все одиннадцать. Застыли будто манекены.

Царь шагнул нам навстречу, заслоняя собой Наследника.

— Ваше Величество, вы свободны, — сказал Бреннер.

— Что? — переспросил Государь растерянно.

— Мы прибыли освободить вас… — продолжил Бреннер, но его перебила Татьяна.

— Господи, Павел! — закричала она, узнав Лиховского.

А Анастасия увидела меня.

— Это же Леонидик! Леонидик! Наш юнга Леонидик с яхты!

Она бросилась ко мне, но тут же обернулась к неподвижным отцу и матери и повторила просительно:

— Это Леонидик!

И другие Княжны подхватили: Леонидик, Леонидик!

Это ли не мечта всякого рыцаря — спасти Принцессу! Четырех Принцесс.

— Ваше Величество! Капитан Бреннер — командир группы. Прошу вас следовать за нами!

— Да, да, конечно… — сказал Государь медленно, но не двинулся с места. — А куда следовать?

— Для начала отсюда! Во дворе грузовик. План обсудим по дороге! Умоляю, Ваше Величество, вы в смертельной опасности!

— Нет! Это какая-то провокация! Где комендант! Где Юровский? — Взгляд Государыни метался панически, ни на ком не задерживаясь.

— Юровский больше не командует, — сказал Каракоев.

— Как не командует? Позовите Юровского! — требовала Государыня.

— Уходить надо, Ваше Величество!

— Мы никуда отсюда не пойдем, пока вы не объяснитесь! — сказала Государыня.

— Да, господа, кто вы такие? — спросил Государь с какой-то совсем не подходящей к моменту безмятежностью.

Это было неожиданное препятствие: освобожденные вовсе не спешили на свободу. Их можно было понять: они ничего не знали о нас и о наших планах. И конечно, не понимали, что мы только что спасли их от расстрела.

— Ваше Величество, вы знаете, для чего вас здесь собрали? — спросил Каракоев.

— Нас должны перевезти в другое место… — сказала Государыня.

— Чтобы расстрелять, — сказал Бреннер.

— Что? — воскликнула Государыня. — Что вы говорите?

Бреннер обернулся назад.

— Где приказ?

Поручик Лиховский передал ему бумагу. Это было постановление Уралсовета, отобранное у Юровского.

— Вот приказ Уралсовета, Ваше Величество, о расстреле всей семьи. Нужно немедленно уходить!

Государь взял бумагу, пробежал глазами, вернул Бреннеру, растерянно потер лоб и переносицу.

— Ваше Величество! Мы теряем время! — простонал капитан Бреннер.

Государь посмотрел на него долгим отсутствующим взглядом. Это было непостижимо. Внешняя охрана пока не опомнилась, потому что приняла нашу стрельбу за расстрел, но сколько это могло продолжаться? Я отодвинул плечом капитана Бреннера, протиснулся между ним и ротмистром Каракоевым и оказался в трех шагах от Государя.

— Ваше Величество! Спасите дочерей! Спасите Наследника! Нужно уходить! Сейчас же! Немедленно! — услышал я собственный голос будто чужой — тонкий, придушенный. Мельком подумал, что я, наверно, смешон. Но никто не смеялся.

Я повернулся к Царице, окруженной дочерьми.

— Ваше Императорское Величество! Промедление смерти подобно!

Видно, я действительно выглядел жалко. Великие Княжны смотрели на меня с состраданием, будто не они, а я был приговорен к смерти.

Я выстрелил в потолок. Кричать было нельзя, и я захрипел:

— На выход! Все на выход!

Все вздрогнули, будто проснулись.

— За мной! — скомандовал Бреннер. — Освободить проход!

Государь поднял на руки Наследника и вынес из комнаты. За ним остальные. Но тут снова случилась заминка. Увидев тела на полу, Император остановился, Императрица вскрикнула, Княжны прижались друг к другу.

— Неужели нельзя было без этого! — сказал Государь.

— Ваше Величество, на их месте были бы вы! — сказал Каракоев. — На улицу! Немедленно!

— Наши вещи! — Государыня оглядывалась на лестницу.

— Собрать все одеяла и матрасы! Постелить в кузове!

Каракоев, лакей Трупп, повар Харитонов и доктор Боткин побежали наверх в комнаты заключенных.

— Берем только самое необходимое! — сказал Лиховский.

— Только самое необходимое! — повторил Бреннер.

Наконец все двинулись через залу, обходя тела. Я подхватил под руки двух Княжон — Анастасию и Татьяну. Анастасия несла болонку и сумку. Татьяна — какой-то баул и подушку. Следом поручик Лиховский вел Марию и Ольгу. Обе несли по узлу и свои сумочки. Наследника нес Государь впереди всех, рядом с ним шла Государыня с большой сумкой и двумя подушками. Анна Демидова, горничная, несла два баула и пару подушек. Лакей Трупп и повар Харитонов тащили по два больших чемодана, доктор Боткин замыкал процессию с чемоданом, сумкой и саквояжем.

— Можно ли оставить хотя бы подушки?! — взмолился Бреннер.

— Нет! — в один голос воскликнули Государь, Государыня и горничная Демидова.

— Нельзя, — шепнула мне на ухо Анастасия, — там зашиты драгоценности.

В спешке вышли во двор. Каракоев руководил выносом матрасов и одеял. Нашли также рулон сукна, которым, видимо, палачи планировали прикрыть тела в кузове. Его тоже вынесли к грузовику.

Наши мадьяры вывели Юровского и Медведкина. Гимнастерка на плече Юровского пропиталась кровью.

— Вы поедете в кузове с нашими, — сказал Бреннер Медведкину и стал втолковывать обоим комиссарам: — Внешняя охрана на воротах должна понять, что вы вывозите тела. Если в городе нас остановит патруль, предъявите бумаги. Ведите себя уверенно. В случае чего — первая пуля вам.

Семья и слуги стояли вдоль стены дома.

— Ваше Величество, всем придется лечь в кузове, — сказал Бреннер.

Мы помогли женщинам забраться в кузов, подняли туда Наследника и уложили его рядом с отцом. Царица и Княжны неловко устраивались вокруг Государя. Доктор Боткин и слуги поместились ближе к заднему борту. Анастасию я поднял наверх на руках. На мгновение ее испуганные глаза оказались совсем близко.

— Господи, спаси и помилуй, — прошептала она.

Наконец все улеглись. Стали укрывать «тела» кусками сукна — Анастасия вдруг вскочила:

— Где мой Джимми! Моя собака! Моя собака!

— Тише! Какая еще собака? — взмолился ротмистр Каракоев.

— Где собаки? Без собак не поедем! — твердо сказала Государыня.

— Собак придется оставить, — раздался голос капитана Бреннера из кабины.

— Нет! Без собак не поедем! — повторила Государыня. —  Черт! Ловите собак! — рявкнул ротмистр Каракоев.

Но собаки и не думали бежать. Жались к колесам грузовика — все три. Их быстро забросили в кузов, и они прижались к своим хозяевам под сукном. Я и ротмистр Каракоев забрались в кузов и сели у бортов. Каракоев посадил рядом с собой Медведкина, уперев ему в бок ствол револьвера. Поручик Лиховский сел за руль, рядом с ним Юровский и капитан Бреннер.

— Открывай! — закричал Медведкин часовым, когда мы подъехали к воротам.

Ворота открылись, и грузовик выехал на Вознесенский проспект.

1 мая 1937 года

Москва. Кузнецкий Мост

Чай в стакане остыл, и Нина, облокотившись на стол, держала сложенные вместе ладони перед лицом, будто молилась. Посмотрела на вошедшего Кривошеина и сразу отвернулась. Конечно, она его узнала: не первый раз он преследовал ее.

Кривошеин сел за столик поодаль.

На Нину приятно было смотреть. Она освежала, как глоток воды. Прохладная. Чистая. «Наверно, не было отбоя от кавалеров, пока все это не случилось», — думал Кривошеин.

Нина не смотрела больше в его сторону, поправила волосы, подозвала официантку.

Кривошеин шел за Ниной вниз по Кузнецкому, потом вверх по Кузнецкому. Чувствовал себя старым козлом, таскающимся по улицам за симпатичной девчонкой. Она знала, что он идет за ней, — не оглядывалась, но проверялась через стеклянные витрины магазинов, как настоящая оперативница. Не боялась его, принимая, кажется, за того самого козла.

Когда она свернула направо на Малую Дмитровку, Кривошеин догнал ее и пошел рядом.

Она остановилась, посмотрела ему в лицо презрительно.

— Думаете, если на вас эта форма, вы можете приставать к женщинам на улице?

— Могу. В этой форме я могу все что угодно. Могу отвести вас туда, где вы были сегодня, и вы оттуда больше не выйдете. Ваш отец расстрелян, брат арестован.

Она сразу увяла: поняла, что ошиблась насчет него. Кривошеин первый раз был к ней так близко. Уткнулся взглядом ей в шею.

— Зачем вы ходите на Лубянку?

— Узнать о брате. Забрали неизвестно за что. Неизвестно, где он…

— Не надо туда ходить. Я узнаю о вашем брате.

Кривошеин уже узнал: брата расстреляли, но пока не хотел говорить ей об этом.

— Я не буду с вами спать, — сказала Нина.

— Почему? Вам настолько безразлична судьба брата?

Они стояли на узком тротуаре, прохожие задевали их и подталкивали друг к другу.

— Вы… Кто вы такой?

— Капитан Кривошеин.

— Капитан? Это не слишком высокое звание.

— Капитан госбезопасности приравнивается к полковнику армии.

— Какая у вас должность?

— Старший следователь НКВД.

Она немного подумала и сказала, глядя в сторону:

— Да…

— Что?

— Я пересплю с вами, если узнаете, что с братом. И пусть они возьмут для него передачу.

— Передачу не возьмут. О брате я узнаю.

— Один раз. Я пересплю с вами только один раз.

Она готова была отдаться, но на своих условиях, — надменная комсомольская принцесса.

— Не ходите больше на Лубянку. Никому не говорите о нашей встрече. Я вам позвоню, — сказал Кривошеин.

— Вы и телефон мой знаете?

Кривошеин не ответил и повернул обратно к Лубянской площади.

Первый раз он увидел Нину месяц назад, когда зашел в соседний кабинет к следователю Кабанову позаимствовать заварки и услышал ее фамилию — Шагаева. Поинтересовался у Кабанова между прочим, что за девица, что за дело? Оказалось — дочь героя Гражданской войны комдива Шагаева, расстрелянного в прошлом году по делу объединенного троцкистско-зиновьевского центра. Следователь Кабанов вел дело ее брата, тоже арестованного и уже расстрелянного к тому времени, но Кабанов продолжал морочить Нине голову, обещал посодействовать со свиданием и перепиской — просто она ему нравилась.

Кривошеин быстро выяснил о ней все: двадцать семь лет, закончила филологический факультет Московского университета, работала в газете, пока не уволили из-за отца — врага народа. Была замужем, но муж сбежал после ареста новых родственников.

Нина Шагаева. Невозможно, немыслимо…

17 июля 1918 года

Екатеринбург

Сверху, с вышки, часовой видел, что в кузове под кусками материи свалены тела, а вдоль бортов сидят красноармейцы. Грузовик выехал из ворот Ипатьевского дома, свернул направо и еще раз направо, в Вознесенский переулок. Пулеметчик на колокольне проследил за ним до поворота и перекрестился.

Грузовик подскакивал на ухабах, подбрасывая тела в кузове. В третьем часу ночи на окраине ни души.

Вдруг в свете фар — пятеро всадников. Окрик: «Стой!»

Начальник патруля подъехал к кабине. Гимнастерка без погон и папаха с красной лентой. Он спешился, посветил в кабину фонарем.

— Комендантский патруль. Кто такие?

Ближе всех к двери сидел капитан Бреннер, но он не стал отвечать, а надавил раненое плечо Юровского.

— Комендант Дома особого назначения Юровский. Вот мандат, вот пропуск.

— Дом особого назначения? Ипатьевский? — переспросил начальник патруля. — Это где Николашку держат?

Юровский промолчал и правильно сделал. Об этом доме не принято было болтать лишнего даже среди своих.

Начальник патруля взял бумаги, посветил фонарем, вернул.

— А что везете, товарищ Юровский?

Всадники привставали в стременах, заглядывая в кузов, но ничего не могли разглядеть в темноте, кроме пятерых красноармейцев, сидящих у бортов.

— Это секретно, — твердо сказал Юровский. — Я выполняю особое задание Уралсовета.

— Понял вас, товарищ Юровский. — Начальник патруля со значением поднял бровь. — Следуйте, товарищи!

И тут залаяла собака, и сразу же вступили еще две. Патрульные с недоумением уставились на кузов. Начальник патруля положил руку на кобуру и посмотрел в кабину.

— Это что?

— Повторяю, товарищ, я — комендант Дома особого назначения Юровский.

Юровский подался к самому окошку, с другой стороны к окошку придвинулось лицо начальника патруля. Между ними темнел неподвижный профиль капитана Бреннера.

— Это особое задание, — повторил Юровский.

— Это их собаки… Их, — сказал Бреннер.

— Их? — переспросил начальник патруля.

— Их живые собаки оставлены с ними, — отчетливо выговорил Бреннер.

Офицеры в кабине и кузове уже тихо взвели курки наганов.

— Их живые собаки… — И вдруг начальник улыбнулся. — Понял тебя, товарищ! Понял! — Восторженное и безумное промелькнуло в его лице. — Следуйте, товарищи! Да здравствует революция!

Лиховский дал газу. Всадники остались в темноте.

В шестом часу утра грузовик уже катил по едва заметной тропе среди густого леса, проделав сорок верст по тракту от Екатеринбурга в сторону Тюмени. Пока еще было темно, два раза останавливали красные конные разъезды, но бумаги Юровского делали свое дело: грузовик пропускали, предупреждая только, что белые близко.

Когда, по сведениям Бреннера, территория, подконтрольная красным, закончилась, свернули в лес и двигались на восток проселками. Ни одного белого патруля, к счастью, не встретили, хотя и на этот случай документы имелись. Линия фронта в этих местах часто проходила пунктиром: и белые, и красные предпочитали в лесах не плутать, а воевать в поле или на тракте, где могут развернуться конница и артиллерия.

Романовы сидели в кузове на матрасах и смотрели по сторонам. Именно смотрели с любопытством, а не озирались в тревоге. Никто не разговаривал. Солнце празднично полыхало на лицах сквозь деревья.

Еще через полчаса грузовик выехал на поляну и встал. Это уже была территория белочехов, встречи с которыми тоже пока удалось избежать.

— Господа, что же дальше? — сказал Николай негромко.

Он стоял в кузове во весь рост.

— Ваше величество, разрешите доложить наш план! — сказал Бреннер.

— Да уж сделайте одолжение.

Офицеры помогли всем спуститься. Алексея положили на одеяле под деревьями, семья расположилась вокруг него. Комиссаров тоже выгрузили и посадили на земле возле авто. Юровский совсем сдал — гимнастерка на правом плече была мокрой от крови.

— Здесь неподалеку станция, — докладывал Бреннер царю. — Стоит чешский эшелон. Мы договорились с начальником, что он за оплату берет англичанина, его семью и сопровождающих пассажирами до Владивостока. Я исходил из того, что вашему величеству сейчас лучше покинуть Россию. А сделать это можно только морем.

— И вы полагаете, для нас это возможно — проехать через всю Сибирь неузнанными?

— Полагаю, есть хорошие шансы. Чехов ничего не интересует, кроме денег. И если мы примем некоторые меры маскировки, они вас не узнают.

— Какие же это меры?

— Прежде всего, ваше величество, вам необходимо сбрить бороду и усы.

— Сбрить?! Помилуйте, это невозможно!

— Ваше величество, речь идет о жизни и смерти. Если вы побреетесь и переоденетесь в гражданское платье, трудно будет вас опознать.

Царь помолчал.

— Вы в них уверены, в этих чехах?

— Насколько можно быть уверенным в чем-то в этой обстановке. Есть договоренность с начальником эшелона и его заместителем. Им нужны деньги и не нужны неприятности. В нашем распоряжении будет отдельный вагон. Эшелоны чехов не проверяются российскими властями, вот на что я рассчитываю. В любом случае — какой еще есть способ добраться до Владивостока?

— А не проще ли мне обратиться к командованию белых с просьбой о выезде из страны?

— Ваше величество, командование белых — это те же люди, что арестовали вас год назад.

— Разумеется. Но какое из двух зол, по-вашему, меньшее: скрываться или сдаться?

— Доверять белым нельзя. Они в сговоре с эсерами и прочими социалистами. Если и есть среди них монархисты, они в подавляющем меньшинстве.

Царь помолчал.

— Какую сумму затребовали чехи?

— У нас есть средства.

— Нет, капитан. Я в состоянии оплатить дорогу.

— Ваше величество…

— Это решено. — Царь кивнул, давая понять, что согласен с планом.

Бреннер распорядился:

— Павел, пойдешь на станцию к составу и приведешь чехов сюда. Только сначала оглядись там.

— Есть!

— И сними красную ленту с фуражки. Это всех касается. А то чехи еще перестреляют нас.

Лиховский скрылся в зарослях. Бреннер снова обратился к царю:

— Ваше величество, необходимо побриться.

Царь сказал, глядя на носки своих сапог:

— Что ж, пожалуй, я сбрею, но только бороду.

— Ваше величество!

— Капитан, это не обсуждается. Усы останутся.

— Так точно, ваше величество!

— Я побреюсь в поезде.

— Сейчас, ваше величество, сейчас! К приезду чехов.

Из записок мичмана Анненкова

17 июля 1918 года

Они расположились под деревьями на одеялах. Государыня обнимала сына. Доктор Боткин сидел рядом. Княжны смотрели, как лакей Трупп бреет Государя. Собаки гонялись друг за дружкой среди травы. Свобода! Комок стоял в горле, но я улыбался. Все улыбались, даже Бреннер.

И тут Ее Величество обернулась ко мне:

— Молодой человек, подойдите.

Я подошел.

— Дорогой мой! Я помню вас еще ребенком на нашей яхте, но позабыла, как вас зовут.

— Мичман Анненков, Ваше Императорское Величество!

— А имя?

— Леонид, Ваше Императорское Величество!

— Благодарю вас, Леонид! То, что вы сделали для нас, — немыслимо, невероятно!

Она встала и обняла меня. Я почувствовал ее прохладную щеку своей щекой. Я видел так близко это лицо, знакомое с детства… Она сильно сдала в заключении и уже мало походила на свои портреты — обрюзгшая, увядшая…

Я вдруг оказался в окружении Царевен. Они обнимали меня по очереди, я смотрел в их сияющие глаза. Объятие Анастасии длилось дольше. Помнила меня! Помнила, хотя шесть лет прошло с тех дней, когда бегали мы с ней по палубам «Штандарта»! И другие Принцессы узнали меня, но как?! Где тот юнга-переросток, и где я сегодняшний…

Конечно, расцеловали и Каракоева, и Бреннера…

Признаться, я совсем забыл о наших пленных. Они сидели на земле у грузовика под охраной мадьяр.

Об этих мадьярах. Они появились в нашей команде лишь две недели назад. Кто они были по национальности на самом деле, я так и не знаю до сих пор. Мы стали звать их мадьярами, потому что, кажется, они были из пленных австро-венгерских офицеров, перешедших на сторону большевиков, но могли быть и чехами, и немцами, и словаками. Они служили во внутренней охране Ипатьевского дома, Бреннер завербовал их за большие деньги. Через них мы получали точные сведения о внутреннем распорядке и охране в Ипатьевском доме. Один из них, Густав, пришел к нам днем 16 июля и сообщил, что принято решение о казни Государя и Семьи ночью прямо в доме. Оба мадьяра назначены в расстрельную команду. Около полуночи должен приехать грузовик для вывоза тел. Раньше его прибытия убивать не будут.

Конечно, мы рисковали, доверяя этим сведениям: большевики могли поменять свои планы. Это могла быть и провокация, если мадьяр раскрыли и переманили обратно. Но других сведений мы не имели, как и другого способа проникнуть в дом. И мы рискнули. С помощью одного из мадьяр перехватили грузовик на пути к дому, водителя убили, а Медведкина взяли живым. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы ждали удобного момента — сначала в Тобольске, потом в Екатеринбурге — и все сошлось, будто нас вела и направляла неведомая сила… Ко мне подошел Бреннер.

— Мичман, этих отпускать нельзя. Отведем их в карьер — мы его проезжали.

Я тоже понимал, что отпускать комиссаров нельзя. Но почему для этой экзекуции Бреннер выбрал именно меня?

— Выстрелы будут слышны, — сказал я.

— И что же?

— Мне кажется, Государыне и Княжнам лучше их не слышать.

— Там низина… Ну, грузовик заведем…

Я оглянулся на комиссаров. Татьяна и Ольга перевязывали плечо Юровскому, сидя на траве рядом с ним.

Когда они закончили и вернулись к Семье, Бреннер приказал комиссарам встать и идти за ним.

— Куда? — спросил Медведкин.

Бреннер мотнул головой:

— Туда…

5 мая 1937 года

Москва

В зоопарк Кривошеин пришел по гражданке: в светлых брюках, кирпичного цвета футболке и парусиновых теннисных туфлях — совслужащий на отдыхе.

У вольера молодняка висела табличка: «Здесь впервые ставится опыт по совместному содержанию молодых животных разных видов: лисиц, енотовидных собак, шакалов, барсуков, львов, волков, динго, медведей, резусов». Но пока в вольере кувыркались два медвежонка, а поодаль сидел какой-то неопределенный сонный щенок — то ли волка, то ли дикой собаки динго.

Ровно в три часа Нина явилась в длинном платье стального цвета, с таким же пояском на узкой талии, белых теннисных туфлях и соломенной шляпке с серой лентой.

— Что вы хотели мне сказать?

Кривошеин посмотрел на красный воздушный шар, висевший над жирафами и слонами, на медвежат, возившихся за проволочной сеткой.

— Ваш брат расстрелян два месяца назад.

Нина глянула, будто что-то решая про себя, потом отвернулась и пошла. Он догнал ее в гуще публики.

— Вам нужно уехать.

Нина шагала не оглядываясь. Кривошеин видел сзади только ее шляпку над длинной шеей.

— За вами могут прийти в любой момент.

Она будто не слышала.

— Вы обещали переспать со мной.

Надо было ее задеть, чтобы остановить.

И она остановилась. С ненавистью уставилась на Кривошеина мокрыми глазами.

— Хочешь меня прямо здесь?

— За вами придут рано или поздно. Вам лучше не появляться дома. Доверьтесь мне.

— Вы лжете, лжете!

Она ударила его по лицу, и это была не дамская пощечина — он почувствовал во рту вкус крови. Нина рыдала в голос, кривилась некрасиво. Быстро пошла вперед и скрылась в толпе. Он ее не преследовал.

В своей комнате пять на шесть метров Кривошеин лежал на кровати, листал толстую тетрадь в истертом кожаном переплете, мелко исписанную бегущими строчками. Вполуха слушал вражеские голоса за дверью, исполнявшие радиопьесу специально для него.

— Нет, Юлий Захарович, вы как хотите, но это форменное безобразие! Этот солдафон, он совсем уже… Ну и что же, что он в органах работает? Ему поэтому полы можно не мыть? Он что теперь — граф какой? Мы с белой костью еще в семнадцатом году покончили! Тут ему слуг нету!

— Тише, Лариса Кузьминична. Мы же прямо под его дверью.

— Ну и пускай! Я ему и в глаза скажу! Каждый должен мыть места общего пользования в свою очередь!

Лариса Кузьминична специально повысила голос, чтобы ее было слышно всей квартире.

Кривошеин закрыл тетрадь на словах: « — Куда? — спросил Медведкин. Бреннер мотнул головой: — Туда…»

Где-то далеко, на другом полюсе извилистого коммунального мира, слышался лязг кастрюль, шум воды и некрасивые голоса соседок. С улицы через открытое окно звенели трамваи и свистели голубятники. Но эти звуки не заглушали диалог Ларисы Кузьминичны и Юлия Захаровича, а лишь создавали для него выразительное звуковое сопровождение.

— А как его заставить? Как? — вопрошал Юлий Захарович.

— Надо писать. Есть же у него начальники.

— Ох, нет, Лариса Кузьминична, лично я писать не буду и вам не советую. И не просто не советую, а даже запрещаю.

— Запрещаете?

— Да, запрещаю! Вы же нас всех под монастырь подведете.

Теперь голоса звучали приглушенно, секретно, но Кривошеин все равно отчетливо слышал каждое слово.

Он поселился здесь пять лет назад и с тех пор ни разу не убирал места общего пользования. Просто игнорировал свои обязанности в коммунальном сообществе. Никто из жильцов большой квартиры не решался сделать замечание капитану НКВД, но время от времени возмущение прорывалось наружу, и соседи обсуждали эту больную тему будто бы между собой, но так, чтобы Кривошеин слышал.

— Да он просто плюет нам в лицо! — не унималась Лариса Кузьминична. — Вон Яков Васильевич — герой Гражданской войны, главный инженер кондитерской фабрики, а моет сортир как миленький.

— Надо еще проверить, из каких он, этот Кривошеин. Может, из бывших, — сказал рабочий Василий Комаров, шаркая тапочками мимо.

«Проверьте, проверьте…» — Кривошеин усмехнулся. Он любил представлять своих соседей стоящими лицом к стене. Все они — человек сорок — построены у стенки во всю длину коридора, а он проходит вдоль строя и стреляет каждому в затылок.

Кривошеин встал с кровати, надел штаны и майку, выдвинул верхний ящик стола и достал маузер. Свое табельное оружие он, конечно, оставлял на службе, а этот маузер был наградной, полученный еще от самого товарища Дзержинского за участие в операции против белогвардейского подполья.

С маузером в руке Кривошеин вышел в коридор. В другой руке держал промасленную тряпочку и неторопливо протирал ею ствол.

— Добрый день, Лариса Кузьминична! Что-то случилось?

— Нет-нет, мы так, болтаем…

Она засеменила по коридору в направлении кухни, а Юлий Захарович юркнул в свою комнату.

Кривошеин вернулся к себе. Положил маузер обратно в стол. Хрен им. Не будет он мыть сортир. Не будет, и все.

Профком не раз уже предлагал Кривошеину отдельную квартиру, положенную ему по званию и должности, но он отказывался в пользу семейных сослуживцев и оставался в своей комнатенке. А мог бы завести горничную и водителя.

Жизненный путь Кривошеина, увековеченный в его личном деле, был прост и прям, как траектория пули. Родился в Харбине в девятисотом году. Круглый сирота. До шестнадцати лет воспитывался в сиротском приюте Китайско-Восточной железной дороги, учрежденном еще ее старорежимным правителем генералом Хорватом. Выйдя из приюта, поступил слесарем в железнодорожные мастерские. Там вступил в большевистскую ячейку. В двадцать первом году перебрался из Харбина в Иркутск, где поступил на службу в органы ОГПУ. В двадцать четвертом был переведен в Москву как усердный, перспективный службист. Началась его работа в центральном аппарате ОГПУ, а потом в НКВД на Лубянке.

Кривошеин не рвался наверх, не участвовал в аппаратных интригах. Медленное продвижение по службе его совсем не беспокоило. Кажется, он был начисто лишен честолюбия. Коллеги удивились, когда Кривошеина перевели в спецотдел НКВД — подразделение столь же загадочное, как и его начальник, знаменитый и харизматичный Глеб Иванович Бокий. Официальная специализация отдела — радиоперехват, шифровка и дешифровка секретных сообщений, но ходили слухи, что комиссар госбезопасности третьего ранга Бокий занимался в своем отделе черт знает чем: от охоты на снежного человека до опытов с гипнозом, от изобретения ядов до исследования телепатии. Особенно увлекался комиссар госбезопасности поисками пути в тибетскую Шамбалу, страну высших существ, обладающих древними мистическими знаниями.

Сослуживцы гадали, что ж такого нашел в Кривошеине Бокий? Кривошеин — телепат? Кривошеин — шаман? Ха-ха-ха!

Голоса в коммунальном коридоре примолкли. Остались только трамвайные звоны-перестуки из открытого окна. Кривошеин снова лег на кровать в своей комнате пять на шесть метров, открыл записки Анненкова и погрузился в чтение с того же места: « — Куда? — спросил Медведкин. Бреннер мотнул головой: — Туда…»

Из записок мичмана Анненкова

17 июля 1918 года

— Следуйте за мной, — сказал Бреннер и кивнул мне, чтобы я шел позади.

Доктор Боткин бродил среди сосен. Лакей Трупп аккуратно водил опасной бритвой по щекам Государя. Алексей щурился на солнце, положив голову на колени Государыне. Княжны сидели и лежали на одеялах. Горничная Демидова и повар Харитонов дремали. Никто не посмотрел на нас, вернее, на них, на комиссаров. И они тоже не взглянули на своих бывших пленников.

Мы шли по той же тропе, по которой приехали сюда. Бреннер пропустил пленных вперед. Юровский уже не мог идти сам, повис на Медведкине. Они плелись, как на Голгофу поднимались, да простится мне это сравнение.

Мне еще не приходилось расстреливать. Бреннер о своем опыте в этом деле не распространялся.

Я стал думать о Царевнах. Их могло бы уже не быть на свете. Двое, бредущие впереди, убили бы их, выпили бы водки, а потом, в том своем будущем, рассказывали бы своим детям и внукам, что им выпало счастье цареубийства.

Мысли о спасенных Царевнах не помогали, напротив, размягчали мою решимость. Когда идешь убивать, лучше не думать ни о чем человеческом. Хорошо бы и совсем не думать, но не получается. Стал думать о том, что вижу вокруг, — цепляться за что-то. Всегда так делал на фронте, пока шли на позицию или ждали приказа в атаку: вот гильза на бруствере — оставляю гильзу; моток колючей проволоки — оставляю моток; лопух растет — прощай, лопух; береза кривая — оставляю березу, оставляю, оставляю… Пока тишина и те, другие, еще не ждут нас или ждут тихо в своих окопах, иду, оставляю — будто метки, якоря, за что уцепиться. Оставляю на чем-то себя, чтобы вернуться…

Пологим спуском мы сошли до самого дна карьера, где широко раскинулась лужа. Сырая глина моментально налипла на сапоги. Перед лужей комиссары остановились. Медведкин держал Юровского, закинув его руку себе на плечи, — точно двое приятелей возвращались с попойки и хорошо выпивший поддерживал совсем пьяного. Я посмотрел на Бреннера. Тот поднял маузер, я тоже вскинул наган и выстрелил в Медведкина. Он согнулся и упал. Бреннер выстрелил два раза в Юровского, потом еще два раза в каждого, когда они уже лежали. Я не смотрел на тела в луже, но краем глаза заметил красное пятно, растекавшееся в желтой воде. Бреннер спрятал маузер в кобуру и пошел наверх, я — за ним. Пудовые глиняные гири на сапогах сковывали шаг, будто не пускали, тянули назад. Не повезло тем двоим — остались в луже.

На фронте я часто думал о том месте, где меня убьют. Перед атакой разглядывал поле, по которому бежать на пулеметы, и оценивал его как свой последний пейзаж. Когда мне в немецком окопе штыком проткнули бок, я лежал в пыли и думал: неужели здесь все и кончится? Как ни странно, ощущение нелепости конца не было связано с фактором времени — с моей молодостью, краткостью жизни или с незавершенностью каких-то дел. Нет. Обидно было только из-за места: Господи, почему здесь, на этом унылом пустыре? Тоскливо не оттого, что «сейчас», а оттого, что «здесь».

Когда мы вернулись на поляну, Государь уже переоделся в гражданское платье, позаимствованное из чемодана Боткина. Доктор был выше ростом и крупнее, и черный суконный костюм сидел на Государе мешком. Бритый (а он в конце концов согласился побриться полностью и даже побрить голову), Государь теперь походил на коммивояжера. Конечно, глаза, улыбка — все те же, и тот, кто знал его лично, не спутал бы ни с кем. Однако сходство с парадными портретами исчезло. Государь, как и Государыня, постарел и обрюзг в заключении, и это давало надежду на благополучный исход нашего предприятия.

Его Величество прошелся перед семьей. Дочери и сын улыбались. Государыня смотрела печально.

— А я нахожу, что папа́ очень мил, — сказала Ольга. — Я бы прогулялась с ним по Невскому, и нас никто не узнал бы.

Всем семейством стали спорить, узнали бы Государя в этом наряде на Невском или нет. Удивительно, но они словно сидели в гостиной Александровского дворца за чаем или на пикнике в Ливадии и препирались о пустяках.

Все же нехорошо, что мы просто бросили тех в карьере. Нужно было закопать.

Я стал смотреть на Княжон. Надо сказать, они пообносились. Их застиранные платья приобрели сиротский серый оттенок. Но ни штопаные подолы, ни стоптанные башмаки не могли скрыть тихого сияния, исходившего от Принцесс. Сияние и безмятежность. Это не выражалось ни в чем — ни в лицах, ни в голосах, ни в осанке — и в то же время во всем. Разве можно не видеть этого, не понять с первого взгляда, кто они? Поднять на них руку! Замышлять их убийство! Но, может, только я вижу их такими?

Я смотрел на Принцесс, а они словно забыли обо мне, о нас с Каракоевым и Бреннером — обо всех: белых, красных, монархистах, анархистах, суетившихся вокруг них с оружием, убивавших друг друга. Вот были Медведкин с Юровским, караулили, досаждали, а потом их увели куда-то — и они исчезли. Вот были мы, герои, освободители. Но и мы растворились, слились с деревьями, травой. Эти девочки словно отделились от нас прозрачной стеной. Задевало ли это меня? Нет! Смешно даже помыслить такое! Я знал: они имели на это право. Как хорошо, что они просто жили среди этих живых деревьев. Неугасимое сияние и неколебимая безмятежность.

Если бы тем двоим в карьере удалось погасить их сияние, что это был бы за мир — мир цареубийства? Что это была бы за Россия?

17 июля 1918 года

Екатеринбург

Чехи приехали через два часа, пятеро верховых: два офицера и три солдата. С ними Лиховский, тоже верхом. Не спешиваясь, чехи посмотрели на семью, расположившуюся на поляне, как на пикнике.

Царевны в штопаных платьях; царица в старой бесформенной кофте и простой юбке, с неопрятно свисающими прядями волос; царь в неуместном здесь костюме, явно с чужого плеча, в картузе, надвинутом на самые брови; нездоровый мальчик в солдатской гимнастерке и сапогах; доктор Боткин, полный, измученный, похожий на пожилого деревенского попа; трое слуг, которых можно было принять скорей за торговцев с сельской ярмарки, чем за лиц из императорской свиты…

— Какие-то они… потасканные, эти англичане, — сказал старший по званию капитан Кан. — Похожи на русских беженцев.

— Это маскировка, — сказал Бреннер.

— Они точно могут заплатить? — усомнился поручик Данек.

— Абсолютно. Аванс — как только сядем в поезд.

Оба чеха хорошо говорили по-русски — лишь с легким акцентом. «Англичане» не обращали на чехов никакого внимания, не бросили даже взгляда в их сторону. Лица царицы и царевен под шляпками скрывали вуалетки.

Поручик Данек уставился на царевича.

— Что с этим парнем? Он болен?

— Чахотка, — сказал Бреннер.

— А может, тиф?

— Нет.

— Чахотка тоже заразна, — сказал капитан Кан. — Заразных не берем!

— Послушайте, капитан, чахотка не тиф. Они будут ехать в отдельном вагоне, из которого не должны выходить и в который никто не должен входить. Мы ведь так договорились? В чем же вопрос? Если эти правила будут соблюдаться, никакой опасности.

Старший кивнул:

— Хорошо. Грузитесь — и поехали.

Еще неделю назад поручик Лиховский перешел из Екатеринбурга линию фронта и договорился с чехами. Чешские эшелоны с награбленным добром катили через всю страну к Тихому океану. Один из таких, набитый антикварной мебелью, мехами и прочим, стоял под Екатеринбургом, ожидая команды на отправку. Деньги предложены были настолько серьезные, что капитан Кан обещал тянуть неделю с отправкой эшелона под разными предлогами, дожидаясь «англичан».

Странная история приключилась в тот год с чехословацким легионом. Можно было бы назвать ее «Невероятные приключения чехов в революционной России». Летом восемнадцатого года именно они стали властителями железных дорог на всем пространстве от Волги до Владивостока. И не только дорог. Мятежный чехословацкий корпус — сорок тысяч штыков — неожиданно оказался единственной организованной военной силой в огромной стране. Красные и белые еще только обменивались пробными ударами, как боксеры в первом раунде, а полки чехов уже раскатились по всей длине Транссибирской магистрали. В каждом захваченном городе они перегружали золото из банковских сейфов в свои эшелоны. Грабили склады и лабазы, не особо разбираясь, кому они принадлежат, и расстреливали большевиков. Управы на них не было. Белым нужны были чехи, чтобы убивать красных.

На запасных путях станции Баженово Романовы и свита погрузились в пульмановский вагон, прицепленный к чешскому эшелону. Двое мадьяр получили от Бреннера обещанную мзду и исчезли. Брошенный грузовик чехи тут же угнали куда-то — продали, наверно, своим белым союзникам.

В купе заперлись двое чешских офицеров, четверо русских и пожилой ювелир. Капитан Бреннер открыл портсигар, достал из него бриллиант величиной с горошину и положил на стол.

Ювелир внимательно изучал горошину через лупу. Долго разглядывал. Наконец восхищенно причмокнул губами:

— Экселенте!

— Спасибо, Борис Сигизмундович, — сказал капитан Кан. — Оставьте нас.

Он положил горошину в портсигар, портсигар в нагрудный карман френча, и, когда горошина упокоилась на его груди, Бреннер еще раз уточнил:

— Значит, мы договорились о следующем. Этот вагон принадлежит нам на всем пути до Владивостока. Никто посторонний не должен в него входить.

— Об этом не беспокойтесь. Мы не допускаем проверки наших эшелонов российскими властями.

— Во Владивостоке мы заплатим вторую половину таким же образом. И надеемся на ваше содействие в погрузке на один из пароходов.

— Хорошо. Но это за отдельную плату, — сказал капитан Кан.

— Разумеется.

— Если ваш англичанин бежит от красных, то почему он желает избежать встречи с белыми? — спросил поручик Данек.

— Мистер Мэттисон избегает контактов с любыми русскими властями — красными или белыми. Его желание — как можно скорее вывезти семью из страны.

— Что ж, его можно понять. Мы сами желаем того же.

Русские пожали руки чехам, и те уже вышли в коридор, когда Бреннер спросил:

— Еще одно, просто из любопытства: а кто проверит подлинность наших бриллиантов во Владивостоке?

— Как кто? — усмехнулся капитан Кан. — Борис Сигизмундович. Он поедет с нами. Разве ваши бриллианты не стоят того, чтобы проехать пять тысяч верст?

— Откуда вы знали, что мы будем платить бриллиантами?

— А мы не знали. У нас в эшелоне всегда есть ювелир… на всякий случай.

Чехи козырнули и вышли, а русские сели, будто следуя обычаю присесть на дорожку. Молчали, глядя в окно на станцию. По перрону влачился безногий инвалид с Георгиевским крестом на гимнастерке, опирался руками на две деревянные подставки. Прошла крестьянка с корзиной яблок.

— Станция Баженово, твою мать, — сказал ротмистр Каракоев. — Ювелира они с собой возят! А мы им платим за проезд по нашей земле, по нашей железной дороге…

Два крестьянских парня, прислонившись к стене, лузгали семечки, поплевывая себе на сапоги.

— Чертово дерьмовое свинство, — сказал ротмистр Каракоев.

Капитан Бреннер встал.

— Господа, а что за похоронное настроение? Мы уже в поезде, и с нами августейшая семья, которую мы — мы — сумели вырвать из лап большевиков! Ура, господа! Только тихо.

7 мая 1937 года

Москва. Лубянка

— Головы отвезли в Москву?

— Головы? — удивился Медведкин.

— Ну, не играй тут мне! Не в драмкружке. Головы отрубили?

— Отрубили! Но не возили их никуда! Закопали отдельно от тел!

Кривошеин снова сидел напротив Медведкина в кабинете и смотрел в угол, где у плинтуса притаилась сгоревшая спичка. В другом углу неслышно и недвижимо пребывал начальник Кривошеина — комиссар госбезопасности третьего ранга Глеб Бокий, пожелавший лично взглянуть на подследственного Медведкина.

— Есть сведения, что головы Романовых отвезли в Москву Якову Михайловичу Свердлову, — пошел Кривошеин на обострение, чтобы встряхнуть своего шефа, неподвижного последние четверть часа, будто ящерица на припеке.

— Председателю Совнаркома?! Второму человеку в стране?! Головы?! Зачем?! — Казалось, Медведкин вот-вот сорвется со стула и забегает в истерике по кабинету.

— Ну, ты не ори на меня. Отвезли головы, чтобы отчитаться…

— Вранье! Вранье! — простонал Медведкин страдальчески.

Кривошеин что-то записывал в протоколе. Бокий давно уже перестал слушать, будто отключил звук. Разглядывал скучное лицо Кривошеина. Бокию нужно было принять решение, судьбоносное для них обоих.

Никто в Управлении и подумать не мог, что именно Кривошеин станет главным фаворитом начальника спецотдела. Все прошлые надежды чекиста-мистика развеялись в лубянских коридорах, все прежние маги и шаманы его разочаровали. Иных уж нет, а те далече. И вот явился этот служака и зануда — не странный, не харизматичный, но обладавший тайной. Долгожданный проводник в зазеркалье, желанное и недостижимое для комиссара госбезопасности третьего ранга.

Кривошеин оторвался от протокола и посмотрел на Медведкина.

— Значит, вы просто стреляли и стреляли в кого попало? Чушь! Не могли вы там стрелять! Сколько вас было стрелков?

— Восемь… Нет, девять…

— А по другим свидетельствам — одиннадцать-двенадцать! И одиннадцать приговоренных! Где вы там все поместились в комнате двадцать пять квадратных метров? Да вы бы перестреляли друг друга!

— Да, было тесно. Мы стреляли… Не понимаю, что вы хотите узнать, гражданин следователь, — с тоской бормотал Медведкин.

— Не могли вы там стрелять! Вы их зарезали, закололи трехгранными клинками! Так ведь? Так?

Медведкин мотал головой:

— Стреляли мы, стреляли, гражданин следователь… и штыками — тоже. Но не помню я, какие это были штыки…

Кривошеин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Настало время главного вопроса.

— Это был ритуал?

— Что?

— Еще раз переспросишь, сука, я тебя отправлю в карцер на неделю.

— Да хоть убейте! Какой ритуал? Я не понимаю, что вы имеете в виду, гражданин следователь!

Бокий встал, подошел к столу и сказал, вглядываясь в лицо подследственного:

— Ритуал принесения в жертву царя и семьи.

Медведкин хлопал глазами.

— Не знаю я ничего, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Ну, если только вы имеете в виду жертву во имя революции?

— А может — на погибель революции? Кто придумал принести царя в жертву? — Бокий упирал в лицо Медведкина неподвижный взгляд.

Тот съеживался, исчезал.

— Не понимаю, о чем вы, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Какая жертва? Совсем не понимаю!

Мгновение Бокий смотрел на Медведкина сверху вниз, а Кривошеин на Бокия — снизу вверх, нахохлившись над протоколом. Бокий равнодушно отвернулся, потеряв интерес к подследственному, и снова сел в угол.

«Кто это? Откуда он взялся?» — спрашивал себя Бокий, вглядываясь в простецкое лицо Кривошеина. Конечно, его тщательно проверили. Все, что он написал в автобиографии, и все, что было о нем известно из разных источников, — все подтвердилось. Бокий чувствовал, что Кривошеин не так прост, как хочет казаться, но в чем подвох, не мог понять.

Когда этот невзрачный капитан явился на прием, просто записавшись у секретаря, и заявил, что знает дорогу в сказочную Шамбалу, Бокий подумал: провокация. Вольность двадцатых годов давно миновала, настали другие времена, и прорывы в неизведанное, в потустороннее наверху уже не приветствовались, мягко говоря. Наверняка кто-то из недругов решился-таки копнуть под комиссара госбезопасности. Но Кривошеин держался уверенно, будто и мысли не допускал, что его откровения о Шамбале могут быть опасны для него самого.

Бокий тут же предложил капитану проехать с ним на конспиративную квартиру и там продолжить разговор. Кривошеин согласился, снова проявив полное и совершенное спокойствие.

На квартире Бокий приставил ствол нагана ко лбу Кривошеина и спросил, кто его заслал и с какой целью. Кривошеин, казалось, удивился такому повороту, но не испугался, а произнес внятно и раздельно какие-то слова. Это было по-тибетски. Бокий знал несколько слов еще со времен подготовки экспедиции в Шамбалу двенадцать лет назад. И это были не просто слова — ритуальные термины, им научил чекистов один настоящий лама из Тибета. Для провокации это было слишком уж сложно. Так глубоко теперь не копали.

Капитан Кривошеин утверждал, что в прошлой жизни был у ворот Шамбалы и ему известно, где вход в иной мир. Его посещают видения прошлой жизни и другого мира. Не то чтобы Бокий поверил сразу и безоговорочно, но чутье подсказывало ему, что Кривошеин по крайней мере не врет. Он может добросовестно ошибаться, быть жертвой самовнушения. Тогда он сумасшедший, но не провокатор.

Профессор Барченко, занимавшийся в отделе у Бокия изучением необъяснимого и потустороннего, обследовал Кривошеина и нашел, что его тибетский опыт достоверен. Ему известны такие детали быта и культа Тибета, которые постигаются только личным опытом. В общем, Шамбала снова была близко, а с ней к революционному мистику Бокию вернулось забытое ощущение жизни и смысла…

Бокий включился и увидел, что Кривошеин подвинул Медведкину бумагу.

— Вот здесь подпиши.

— Что это?

— Твое чистосердечное признание в контрреволюционной пропаганде и агитации.

— Но я же… Я ни в чем не виноват, гражданин следователь. Я всю жизнь в партии. Я за партию… да я кого хочешь… — Медведкин заплакал.

— Ну что ты нюни распустил? Когда царских детей добивал, не плакал?

Медведкин перестал реветь и посмотрел на Кривошеина с недоумением.

— Так вы что же — жалеете их?

Он будто прозрел.

— Это вы — враг народа, гражданин следователь! Вы сочувствуете кровопийцам Романовым! Я буду жаловаться! Я напишу на вас…

Тут он вспомнил о комиссаре госбезопасности, притаившемся за его спиной.

— Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга! Он же враг, этот следователь! Разве вы не видите! Это он враг, а не я!

Бокий встал.

— Товарищ комиссар госбезопасности! Я ни в чем не виноват, а он, вот этот, он же открытый монархист!

Бокий думал, глядя в некую точку пространства, и Медведкин на мгновение поверил в счастливый поворот в своей судьбе.

— Вы не знаете, что здесь творится! — с жаром бросился Медведкин развивать успех. — Этот следователь — он только про Романовых и спрашивает! Его вообще ничего больше не интересует!

— Молчать… — сказал Бокий негромко и распорядился: — Кривошеин, заканчивайте, нам нужно поговорить.

— Слушаюсь. Конвой!

Конвоир увел потрясенного подследственного, но Бокий не стал говорить в кабинете, и они с Кривошеиным зашагали по длинному пустому коридору.

Бокию тесно было в рамках казенного материализма. Он собирал вокруг себя шаманов, магов и каббалистов, чтобы найти дверь в другое измерение, — куда угодно, лишь бы отсюда. И Кривошеин предложил комиссару госбезопасности третьего ранга свой путь в Шамбалу, но застолбил для себя тему, интересовавшую его на самом деле, — жертвоприношение царской семьи.

Бокий и сам подозревал, что с казнью Романовых дело нечисто, и дал Кривошеину относительную свободу действий. Но что-то не складывалось. Арестованные под разными предлогами участники расстрела царя признавались в чем угодно: в контрреволюции, в шпионаже, в подготовке покушения на Сталина, только не в том, что казнь царя была ритуалом. Шагая по коридору, Бокий думал, что с царской темой пора заканчивать.

— Медведкин бубнит одно и то же про расстрел и сжигание тел. Ничего нового, — сказал Бокий.

— Думаю, он действительно больше ничего не знает, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга…

— Так, может, и не было никакого ритуала?

— Я уверен, что Романовых принесли в жертву. Медведкин — мелкая сошка, потому и не знает ничего. Его использовали втемную…

Бокий прервал Кривошеина с раздражением:

— Мне ведь тоже ничего не известно ни о каком жертвоприношении. Объясните мне, почему я, один из самых информированных людей страны, ничего не слышал ни о каком ритуале в связи с казнью царя?

— Никто не знал об этом, кроме заказчиков и Юровского.

— И вы думаете, заказчик Свердлов?

— Он тоже не был главным. Промежуточное звено.

— Кто же был главным?

— Это я и пытаюсь установить. Медведкин — отработанный материал, нужны другие. Нужно брать их всех, всех, кто руководил казнью Романовых. Прежде всего — Юровского. И весь Уралсовет.

— Ну-ну, охолоните. Юровский, Уралсовет — заслуженные перед революцией товарищи. На каком основании вы собираетесь их брать?

Кривошеин посмотрел на Бокия с недоумением.

— Основания не вопрос.

— Жертва приносится для чего-то. Для чего же?

— Они хотели власти, абсолютной. Жертвоприношение царя с семьей должно было дать им невиданную силу.

Бокий остановился у окна, оглянулся — пусто в коридоре.

— Почему же Юровский до сих пор не на месте… — Бокий со значением показал глазами в потолок, — а Свердлов ненадолго пережил царя?

— Потому что у них не получилось. Где-то они ошиблись в ритуале.

— Допустим, вы правы. Над царем совершили ритуал. И что нам с этого?

— Я убежден, существуют способы управления миром, судьбами людей и целых государств, известные только узкому кругу посвященных. Вы ведь тоже в это верите. Неизвестные нам законы можно и нужно поставить на службу делу коммунистического строительства.

Да, Бокий верил, что многие законы мироздания еще предстоит открыть. Ленин говорил: «Социализм — это советская власть плюс электрификация…» Бокий думал: коммунизм плюс мистические знания Шамбалы — путь к светлому будущему человечества. А вот версия с царским жертвоприношением, похоже, зашла в тупик.

— Разрешите допросить Юровского, — сказал Кривошеин.

— Нет. Я запрещаю всякие действия в этом направлении.

— Как? Товарищ комиссар…

— Запрещаю. Мы должны готовиться к нашей миссии.

Кривошеин уставился на Бокия.

— Когда?

— Послезавтра встречаемся на квартире. Там все и обсудим. Я принесу паспорта, а вы ими займетесь. Вы готовы?

— Я готов, — сказал Кривошеин. Да и не было у него возможности сказать что-то другое.

— Хорошо. Время пришло.

Бокий в первый раз с начала разговора посмотрел в глаза Кривошеину, и тот выдержал взгляд.

— По какому обвинению Медведкин проходит?

— Контрреволюционная агитация и пропаганда.

— В расход. Сдавайте дело, а я там потороплю с приговором и приведением в исполнение.

Бокий пошел к выходу, Кривошеин побрел по коридору к себе. «Значит, Шамбала», — думал он. Рано или поздно это должно было случиться. Они заключили тайное соглашение: Бокию — Шамбала, Кривошеину — ритуальное убийство царя. Время шло, а Шамбала была все так же недостижима, и жертвоприношение все так же недоказуемо. И вот Бокий решился. Почувствовал, что тучи над ним сгущаются.

Все в Управлении знали, что нарком внутренних дел Ежов давно уже точит зуб на начальника спецотдела. И никакая Шамбала не могла уже спуститься с гималайских высот и повернуть вспять колесо его судьбы, если только он сам не поднимется к Шамбале. Это и был план Бокия, который он изложил Кривошеину при заключении ими союза: в любой момент, когда Бокий решит, они вдвоем по фальшивым паспортам выедут в Тибет. Конечно, в органах это сочтут бегством и предательством. И тут Бокий широко откроет врата Шамбалы советскому правительству, победителем вернется в Москву, а победителей не судят.

Вот только Кривошеин в Шамбалу не собирался.

13 мая 1937 года

Полигон под Москвой

— Водки выпьешь, капитан? — предложил Василий Блохин.

Кривошеин взял стопку со стола, выпил, закусил соленым огурцом, нарезанным мелкими дольками на тарелке. Кто-то подвинул ему еще тарелку с салом, но он покачал головой и сел у стены на лавку. Водка была ни к чему, он и так справлялся, но отказываться здесь было не принято. Это выглядело бы как неуместная бравада. Отказаться — значило бы поставить себя выше других офицеров, что сидели за столом и выпивали — умеренно, впрочем. Вряд ли водка нужна была им, чтобы снять напряжение, унять дрожь в руках или еще для чего-либо в этом роде. Скорее, это была дань традиции — как выпивка на рыбалке: собрались мужики для мужского дела, ну и выпивают.

Кривошеин приехал на закрытый полигон расстрелять Медведкина, подписавшего признание и получившего вышку в ускоренном порядке судопроизводства. Автозак с приговоренными опаздывал. Шестеро «исполнителей» — все в полевой форме, в званиях от лейтенанта до капитана — ждали. Выпивали, хрустели огурцами.

— Я вот думаю купить диван, — сказал молодой лейтенант.

— Диван — это хорошо, — сказал капитан с усами.

— Зачем тебе диван? — добродушно хмыкнул Василий Блохин. — Ты же не женат.

— А что же, товарищ капитан, только женатому можно на диване лежать?

— Ну куда ты его поставишь? В общаге своей?

— А что же? Сначала в общаге, потом, когда женюсь, квартиру дадут.

— Квартиру сразу не дадут. Ишь чего захотел — квартиру, — помотал головой капитан без усов.

— Конечно, сначала дадут комнату в коммуне, — сказал капитан с усами.

— Пока капитана не получишь, никто тебе квартиру не даст, — сказал Василий Блохин. — И то, если служба будет без нареканий.

«И если доживешь», — подумал Кривошеин.

— А ты, капитан, получил квартиру? — повернулся Василий Блохин к Кривошеину.

— Нет. У меня комната в коммуналке.

— Вот видишь, а ты, летёха, уже на диван нацелился, — сказал капитан с усами.

— А чего ж тебе квартиру не дают? — Блохин смотрел на Кривошеина сочувственно. — В местком ходил? В профком?

— Да зачем мне? Я не женат. Одному хватает.

— А-а-а! Ну, вот так вот! Неженатым не дают квартиры, даже капитанам, — сказал Блохин.

Порядок работы был отлажен до автоматизма. Автозаки привозили приговоренных, капитан Блохин становился у ямы с пистолетом. Подручные подводили смертников по одному, ставили перед ямой. Блохин стрелял в затылок. Конвейер: подвели — выстрел, подвели — выстрел. Когда у Блохина кончались патроны, ему подавали заряженный пистолет. К «добровольцам» здесь относились несколько свысока, с усмешечкой, как специалисты в любой области подсмеиваются над дилетантами. Добровольцами были либо следователи, приезжавшие, как Кривошеин, собственноручно «исполнить» своего подследственного, либо просто гости — пострелять. Гости были, конечно, не кто попало, а высоких рангов и должностей, обычно после ресторана. Выстрел в чью-то голову как десерт или как отрезвляющий шок — кому как. Добровольцы нарушали отлаженную работу конвейера, и это раздражало спецов.

Кривошеин всегда сам исполнял своих. Сколько убил за двадцать лет в органах, не считал. Много… но недостаточно. Еще до того, как стал следователем, бегал оперативником и стрелял врагов советской власти всех мастей: бывших белогвардейцев, анархистов, октябристов, да и монархистов заодно. А потом и вовсе сказочное время настало: одни коммуняки объявили врагами других коммуняк — троцкистов, левых и правых уклонистов и прочих ревизионистов. Стреляй не хочу. Практически — по своему выбору. И стрелял. Ведь все виновны, все без исключения, и сам он — больше всех, но ему своя расплата, своя карма, как говорят в окрестностях волшебной страны Шамбалы. А комсомолка Нина, дочь комиссара и комдива? Нину он прощает, ибо спасает.

С полигона донесся рокот двигателя: подъехал автозак. Вошел начальник конвоя, принес списки и папки с личными делами.

— Как фамилия твоего, капитан? — спросил Блохин.

— Медведкин.

— Есть такой. Давай ты первый, чтобы мы потом не прерывались.

Кривошеин вышел из караулки в слепящий свет прожекторов, как на сцену. Приговоренные стояли на коленях под охраной конвоиров — резко очерченные светом силуэты, будто пешки на шахматной доске.

— Медведкин, — сказал Кривошеин начальнику конвоя.

Двое конвоиров подняли одну из пешек и подвели. Согласно процедуре, начальник конвоя сверился с фотографией в личном деле.

— Сам дойдешь? — спросил Кривошеин.

— Куда? — У Медведкина стучали зубы.

Кривошеин развернул Медведкина и подтолкнул в направлении ямы, зиявшей на границе света и тени. Медведкин сделал два шага и встал.

— Помочь? — спросил начальник конвоя.

— Справимся, — сказал Кривошеин.

Он крепко сжал локоть Медведкина, и плечом к плечу они пошли к яме. Медведкин вроде бы и не упирался, но шел — будто против ураганного ветра.

— Ну, давай, — уговаривал Кривошеин.

— За что? — пробормотал Медведкин.

Кривошеин удивился. Обычно в последние минуты смертники не разговаривают. Уже нет вопросов, и ответы не нужны.

— Почему? — Медведкин сопел и задыхался.

Кривошеин молчал. Не подарит он старому большевику такую роскошь, как смысл, в его последнюю минуту.

Кривошеин развернул Медведкина к яме спиной, с трудом оторвался от него. Вырвав свою руку из его рук, отступил на три шага, достал из кобуры пистолет. Секунда, две, три… Кривошеин держал паузу, целясь в лоб. Медведкин закрыл глаза, губы его тряслись. Когда конвой уже готов был предложить свою помощь тюфяку-следователю, Кривошеин спросил:

— Это был ритуал? Скажи, тебе уже все равно.

Медведкин пошевелил губами. Кривошеин не расслышал.

— Что?

Медведкин снова пошевелил губами. И Кривошеин услышал, и даже не так услышал, как прочел по губам.

— Мы не стреляли… Сначала не стреляли…

Кривошеин убрал пистолет в кобуру, схватил смертника за локоть и потащил обратно к караулке. Медведкин едва переставлял негнущиеся ноги.

— Вы не стреляли? А что? Что вы делали?! — тряс его на ходу Кривошеин.

— Мы… — сказал Медведкин что-то неразборчиво.

— Что?

— Сначала… только потом достреливали еще живых… — он едва ворочал языком.

— Что — сначала?

Кривошеин тащил Медведкина, опасаясь, что он вот-вот упадет и забьется в судорогах.

Когда до караулки оставалось с десяток шагов, раздался выстрел. Медведкин упал с дыркой над переносицей.

— Зачем?! — закричал Кривошеин, заслоняясь рукой от кинжального света.

Перед ним темной неразличимой грядой стояла расстрельная команда.

— Какого хрена ты творишь?! — послышался голос Блохина.

— Капитан, вы ответите за это!

— Это ты ответишь, идиот! Ты что тут устроил?! Приговор должен быть исполнен!

— Он начал давать показания! Важные! Открылись новые обстоятельства!

— Какие на хрен обстоятельства? Приговор вынесен! Вали отсюда, капитан! Завтра рапорт о твоих художествах будет у твоего начальства.

Ослепленный Кривошеин стоял будто на шахматной доске — один против фигур противника, а у ног его лежал поверженный ферзь…

Пока шел к своей машине, за спиной каждую минуту раздавался выстрел. Был момент, когда Кривошеин остановился, достал пистолет. Скрежетал зубами и все же поборол желание вернуться и прострелить башку капитану Блохину, и стрелять, стрелять, пока его самого не свалят пулей…

Нет. Нельзя. Нина.

Из записок мичмана Анненкова

19 июля 1918 года

Эшелон отошел от станции Баженово только в десятом часу вечера, когда уже стемнело. Мы все вздохнули с облегчением. В движении спасение. Наконец мы удалялись от Екатеринбурга, от проклятого Ипатьевского дома, вокруг которого наверняка с утра уже носились комиссары.

После заключения и опасностей бегства в вагоне наступило блаженное затишье. Два дня спасенные спали.

Что касается нас четверых, то каждый по очереди заступал на шестичасовое дежурство. В обязанности дежурного входило выполнять просьбы и поручения Государя и членов Семьи, следить за обстановкой на перроне во время стоянок и не допускать посторонних в наш вагон.

Я стоял на посту в коридоре возле тамбура и слышал смех и голоса из купе Царевен. Они болтали и пикировались за картами с Лиховским и Каракоевым. Голос Лиховского властвовал, царил. Душа компании.

В четверке Великих Княжон было разделение на две пары: Ольгу и Татьяну звали «большие», а Марию и Анастасию — «маленькие». Я знал это еще со времен своей службы на Корабле (здесь и далее Корабль — это яхта «Штандарт». Так я всегда именовал яхту про себя, так и буду называть ее в этих записях — Корабль, именно с заглавной буквы), где быт и привычки Семьи во время продолжительных плаваний — как на ладони для всех членов команды. Так вот и мы с Лиховским в нашей четверке были «маленькими». Это и понятно: близкие по возрасту (Лиховскому было двадцать пять) и по военным специальностям, связанным с техникой (он — с аэропланами, я — с кораблями), мы сразу понравились друг другу. Ироничный, синеглазый, где бы Лиховский ни появился, всегда находилась пара женских глаз, провожавшая его с восхищением. Я иногда думал: черт, выпадет же столько счастья одному шалопаю.

Дверь купе Царевен открылась, и выпорхнула Анастасия, разгоряченная. Обернулась к компании и бросила:

— Оставьте, Лиховский! Вы все сочиняете на ходу…

Закрыла дверь и посмотрела на меня лукаво.

— Леонид! Вы здесь так одиноки…

— Служба, Ваше Высочество!

— Опять Высочество! Будто не помните, как меня зовут. Неужели забыли нашу дружбу?

— Мы были детьми, а теперь… Вы так изменились…

— Подурнела?

— Что вы! Напротив!

Подошла ко мне.

— Это же чудо — что вы с нами! Как вы здесь? Почему вы здесь? Вы пришли за мной? Я знала, что кто-нибудь придет, но не думала, что это будете вы. А впрочем… не знаю, может, и думала…

— Вы меня вспоминали?

Она помедлила всего мгновение и ответила, как мне показалось, искренне:

— Да, я вас вспоминала.

Она еще подумала.

— Вспоминала всякий раз, когда… когда садилась в автомобиль или в вагон…

— Почему?

Смущенно повела плечом.

— Запах машинного масла, угля, механизмов…

Я изумился.

— Обо мне вам уголь напоминает? Почему?

— Наш Корабль, его железные тайны… Вы же помните?

Она выделила это «помните» особенной ноткой в голосе и пристальностью взгляда.

— Помню…

Двумя фразами мы так много сказали друг другу, что не стоило больше продолжать, и она — умница — тоже поняла это, отвернулась и сделала от меня несколько быстрых шагов. Но возле родительского купе снова глянула:

— А вы возмужали… — И вошла.

Честно говоря, в те дни, сразу после побега, я не понимал, как вести себя с Царевнами. Прежнего детского между нами уже быть не могло, и как же теперь… Зато Лиховский никаких трудностей не испытывал, будто не я, а он знал Царевен с детства.

Лиховский влюбился в Татьяну в госпитале, и ему повезло быть рядом с ней три недели — да-да, с Великой Княжной Татьяной Николаевной три недели дышать одним воздухом, говорить, смотреть в глаза и даже держать за руку; и более того — быть предметом ее ласковой заботы. Точнее, это не он был рядом с ней, а она рядом с ним, прикованным к госпитальной койке. Летом пятнадцатого года немцы подбили аэроплан Лиховского, но он, тяжело раненный в бедро и легко — в руку, сумел спланировать на наши позиции. И вот везение! Его отправили в тыл, в Царскосельский госпиталь, и первым, кого он увидел, открыв глаза после операции, была сестра милосердия Татьяна Романова. Она, как и Ольга, и Государыня, ухаживала там за ранеными.

Татьяна приходила каждый день, сидела у его постели, читала вслух. Конечно, она не была персональной сестрой милосердия подпоручика Лиховского. Но он утверждал, что именно с ним Царевна проводила больше всего времени, что она была от него без ума и специально приходила в госпиталь пораньше и уходила попозже, чтобы подольше побыть с ним. Хотя Лиховский мог и приврать…

Из соседнего вагона вошел Бреннер.

— Все в порядке? — спросил он.

— Все спокойно. А что чехи?

— Заняты своими делами. Никаких признаков беспокойства на наш счет.

Бреннер встал рядом со мной у окна.

— Стараюсь держать связь с капитаном Каном, сблизиться, насколько это возможно. Он может быть нам полезен во Владивостоке при посадке на судно.

Надо признать, кроме Бреннера мы все расслабились. В нем я чувствовал постоянную сосредоточенность и настороженность, хотя и он не отказывал себе в приятном общении с Царевнами.

— Я спать. Будьте внимательны, — сказал Бреннер и ушел к себе.

Александр Иванович Бреннер, без сомнения, был человеком чести, но при одном только взгляде на него каждому приходило в голову, что лучше с ним не ссориться. Он как ястреб — птица благородная, но хищная.

Обстоятельства нашего знакомства были достойным прологом к будущим событиям.

22 февраля 1918 года я зашел в трактир на Гороховой, неподалеку, кстати, от петроградской ВЧК. Там было много пьяной солдатни и матросни, извозчики, мазурики, мутные личности, давно не выходившие из запоя. Шумно, накурено, гадко. Я только что продал свой офицерский кортик и впервые за последние дни мог рассчитывать на приличный обед. Несколько месяцев, как я уволился с флота. Временному правительству, по сути уничтожившему армию и флот своим приказом номер один, служить было противно, а со скинувшими «временных» большевиками мне и вовсе было не по пути. И я как-то обретался в Петрограде без цели, без средств и будто без воздуха.

Половой принес щи и стопку водки. К алкоголю я равнодушен, но так мерзко было на душе и вокруг, что хотелось тумана в голове.

Эти двое сидели за соседним столиком и уже изрядно нагрузились. Один — явно офицер, хотя и без погон, разумеется; второй, кажется, инженер-путеец. Я и не прислушивался особенно, но говорили они громко, и в общем шуме я поневоле улавливал отдельные фразы: «И вот представьте, она с этим мужиком… от бессилия своего Ники… Что там творилось и в какой степени принимали в этом участие Великие Княжны, это можно только себе вообразить… Это Вырубова их свела. Сначала сама опробовала, а потом подружке царственной подложила мужика…» Сомнений не было: они говорили о Государыне и Распутине. И более всего старался офицер.

Я встал и подошел к их столику.

— Встать!

— Что? — заморгал офицер.

— Извольте оторвать свой зад от стула!

Я уже упоминал, что рост у меня внушительный и довольно крепкое телосложение, и просто отмахнуться от меня не получится.

— В чем дело? — Офицер встал.

— Вы оскорбили Государыню Императрицу. Я вызываю вас! Извольте следовать за мной!

— Что?! Да подите вы…

Я влепил ему пощечину. Он пошатнулся и замахнулся, чтобы ударить, но мой наган, упертый ему в живот, его остановил. Разумеется, я держал наган так, чтобы никто больше его не видел.

— Глянь, глянь! Офицерье собачится! — раздались веселые голоса.

На нас оглядывались.

— Или вы стреляетесь со мной по правилам чести, или я просто пристрелю вас на месте.

— Ах ты щенок, — прошипел офицер.

— Мичман Анненков. С кем имею?

— Капитан Манцев.

— Ну, так что?

— Черт с тобой. Валуев, будете моим секундантом.

Валуев, инженер, лишь испуганно повел плечами.

— Идите за мной! — Я пошел к выходу.

У дверей я столкнулся с только что вошедшим офицером — его лицо сразу внушило мне доверие. Он был в шинели без погон и в фуражке без кокарды. Это был Бреннер.

— Разрешите обратиться!

— В чем дело?

— Мичман Анненков! Могу я просить вас быть моим секундантом?

— Секундантом? Вы шутите?

— Нисколько. Я вызываю этого господина, а секунданта у меня нет.

Капитан Манцев и его секундант стояли за моей спиной.

— Глупость какая-то, — сказал Манцев, ухмыляясь.

Бреннер посмотрел внимательно на него и на меня и сказал:

— Если угодно, что ж — извольте…

Мы шли по темной петроградской улице: я впереди, Бреннер следом, Манцев и его секундант замыкали.

— Я не представился. Капитан Бреннер, в отставке.

— Мы тут все в отставке, — пробурчал Манцев.

— Могу я узнать, в чем причина конфликта? — спросил Бреннер.

— Господин Манцев — язык не поворачивается произнести его офицерское звание — гадко отзывался о Государыне и Великих Княжнах, — сказал я и посмотрел на Бреннера.

Лицо его было бесстрастно, он лишь принял это к сведению.

— Господа, право же, давайте покончим миром, — канючил инженер путей сообщения.

Никто ему не ответил.

— Какое оружие и где место поединка? — спросил Бреннер.

— У меня револьвер. Можем стрелять по очереди, по жребию, — сказал я.

— У меня тоже есть револьвер, — буркнул Манцев.

— Тем лучше, — сказал я.

— Господа, ну ей-богу, давайте разойдемся. Оно того не стоит, — ныл инженер-путеец.

— Что того не стоит? Честь Государыни не стоит? — переспросил тихо Бреннер. Инженер-путеец сразу пошел на попятный:

— Да нет же, я не то хотел сказать. Конечно, Государыня — это святое! Да скажите же им, Василий Кузьмич, что Государыня — святое, и дело с концом! — обратился он к Манцеву.

— Молчать! — сказал Бреннер, не повышая голоса.

Как-то незаметно он взял на себя руководство и спросил по-хозяйски:

— Так куда мы все-таки идем?

— Найдем какой-нибудь пустырь… — сказал я неуверенно, поскольку понятия не имел, где в центре Петрограда пустырь.

— А давайте-ка свернем сюда. Я знаю тут подходящее место, — сказал Бреннер и, не дожидаясь ничьих суждений на этот счет, вошел в ближайшую подворотню.

Мы оказались в темном проходном дворе. Бреннер остановился и с разворота ударил Манцева в лицо. Тот упал.

Это было неожиданно.

— Эй! Позвольте! — Инженер-путеец сделал шаг вперед и два шага назад и прижался к стене.

— Что вы делаете?! — удивился я.

Бреннер достал из кармана шинели наган и рукояткой снова ударил пытавшегося встать Манцева. Тот повалился на землю мешком.

— Капитан, оставьте! — сказал я, не вмешиваясь.

Бреннер несколько раз пнул стонущего Манцева, нагнулся над ним, обыскал, нашел револьвер, вытряхнул патроны из барабана и бросил в сторону. Затем схватил Манцева за ворот и приставил свой револьвер ему ко лбу.

— А теперь, скотина, проси прощения за Государыню Императрицу!

— Простите, простите! — забормотал Манцев.

— И ты проси прощения! — рявкнул Бреннер на инженера-путейца, вжавшегося в стену.

— Конечно, я очень извиняюсь!

— Хамы! Быдло! — сказал Бреннер и отбросил от себя Манцева. — Идемте, мичман!

Я заговорил уже на улице:

— Но это… это же… Разве так можно?

— Очнитесь, мичман! Вы в самом деле хотели стреляться с этой скотиной по всем правилам?

Бреннер шагал, подняв воротник шинели.

— Но это же бесчестно!

— Вы, простите, дурак? Не видите, что творится вокруг? Так и ходите по улицам в поисках дурной пули?

Вскоре мы сидели в другом трактире. Я рассказал о себе, о своем недлинном послужном списке. Бреннера особенно заинтересовала моя служба юнгой на Императорской яхте. Он подробно расспрашивал обо всем — до того подробно, что мне показалось, будто он меня проверяет. Скорее всего, так оно и было. О себе он сообщил только, что служил в полковой разведке на Юго-Западном фронте. Он накормил меня, ведь я так и не успел толком поесть; предложил водки, но я отказался. Он молча опрокинул пару стопок, а налив третью, вдруг спросил:

— Так вы любите Государыню?

— Люблю…

— А Государя?

— И Государя! Я их всех люблю — все Августейшее Семейство. Когда я служил на Корабле, то есть на «Штандарте», я… Это было счастливейшее время моей жизни. Но дело даже не в этом. Просто я не понимаю России без Государя. И все это свинство, которое теперь, я ненавижу, ненавижу…

— Да. Это вы хорошо сказали — «все это свинство». Точнее и выразить невозможно. — Бреннер все еще держал стопку и смотрел на меня.

— Господин капитан, а вы любите Государя? — спросил я.

— Люблю, — ответил он твердо, не отводя взгляда, и опрокинул рюмку.

— Скажите мне честно, — сказал Бреннер, выждав, пока водка пройдет все этапы пути, — в кого из Царевен вы были влюблены?

Я смутился.

— Влюблен? Ну что вы… Я люблю их всех, я же говорил, но это другое…

Бреннер кивнул. Мы сидели молча среди кабацких пьяных воплей и споров. Мне не хотелось расставаться с этим человеком — в этом вселенском кровавом бедламе от него исходила сила и уверенность.

— Идемте со мной, — сказал Бреннер, — если хотите посвятить себя благому делу.

— Какому?

— Там увидите. Это достойное дело, дело чести.

Через полчаса мы оказались на Лиговке в подвале, набитом людьми в шинелях без знаков различия.

Председательствовал серый френч без шеи с седыми усами. Погон на нем не было, но как-то самой собой угадывалось, что он полковник. Офицеры и некоторые штатские — всего с полсотни человек — часто перебивали председателя и выступали с мест. Речь на этом тайном собрании шла ни много ни мало об освобождении Императора и Семьи из заключения в Тобольске.

Полковник начал сразу с предложения создать кассу для сбора средств на подготовку операции. Несколько голосов тут же возразили, что, пока нет организации, не выбрано руководство и нет никакого внятного плана действий, говорить о сборе средств просто странно. К тому же как предполагается эти средства собирать? Ходить по улицам с кружкой, пока не загребут чекисты? Грабить банки, национализированные большевиками? Все кричали и перебивали друг друга.

Бреннер в прениях не участвовал, только зыркал вокруг глазами и прошипел мне в бешенстве: если бы он знал, что это будет за балаган, то ни за что не пришел бы. Действительно, это больше походило на заседание клуба охотников, чем на совещание тайной организации.

Еще присутствовали три барышни. Одна, в солдатской шинели и фуражке, мордатая, — явно бывшая унтер-офицерша из женского штурмового батальона. Вторая — курсистка, о которой больше и сказать нечего. И третья — с рыжими волнистыми волосами, собранными в пучок под зеленой шляпкой. Сначала я видел только волосы и длинную шею, потому что она сидела впереди. Лицо увидел, только когда она вышла к председателю и повернулась к собранию, — худое, острое, с длинным подбородком. Глаза коричневые. Тонкая, плоская, высокая. И веснушки, конечно. И голос звонкий:

— Господа офицеры!

По рядам пробежал смешок.

— Вы из женского батальона, мадемуазель?

Все засмеялись. Повеяло казармой.

— Это еще что такое? — пробормотал Бреннер, поморщившись.

Рыжая не смутилась.

— Господа! Мне кажется или я в самом деле на заседании дамского филантропического общества? Нет! Это бабья сходка в базарный день!

Офицеры забубнили, задвигались. Рыжая продолжала, повысив голос до крика:

— Где ваша воля, организованность, здравый смысл наконец?! Государь и Августейшая Семья уже год в плену, в рабстве, а вы?! Вы только треплете языками. Вы, господин полковник, кто такой? Вы ни на что не годны! Есть здесь хоть кто-нибудь, способный к реальному действию?!

Конечно, за время двух революций все уже как-то попривыкли и к дамам в военной форме, и к стриженым революционеркам на трибунах, но все же такого никто не ожидал. Бедный френч вытаращил глаза.

— Кто-нибудь ездил в Тобольск? Пытался связаться с Государем?

Рыжая обвела присутствующих пламенеющим взглядом. Никто ей не ответил.

— А вы, полковник? Что лично вы сделали для освобождения Его Величества?

— Позвольте… — начал полковник.

— Ничего вы не сделали! Только собрания собираете!

Я услышал рядом, как Бреннер довольно внятно процедил сквозь зубы:

— Это что за пламенная институтка?

Рыжая тут же нацелилась на него:

— Вы что-то сказали?

— Мадемуазель, что вы несете? — сказал Бреннер громко и отчетливо. — Вы в самом деле ожидаете, что кто-то встанет и скажет «Да, я ездил в Тобольск, да, я связался с Государем»? Вам, кажется, неизвестно, что за такие действия теперь ставят к стенке.

Собрание загомонило одобрительно.

— Мне это известно! Но я полагала…

Бреннер перебил:

— Так вы провокатор?

— Я? Да как вы смеете?

— Но это же ясно. Кто еще может публично задавать такие вопросы?

— Я спрашиваю вас, чтобы разбудить! Побудить к действию! И заявляю, что готова оказать самое живейшее содействие, в том числе и финансовое, тем, кто хочет дело делать, а не митинговать по подвалам!

— А я утверждаю, что вы провокатор, — гнул свое Бреннер. — Кто может поручиться, что среди нас нет шпиона? А может, и вы сами в ЧК служите?

— А может, вы?

— Может, и я, — ничуть не смутился Бреннер. — Об этом и речь. Мы тут пришли с улицы, не зная друг друга, заговорщики хреновы! Это явная провокация с целью выявить монархистов. Предлагаю всем немедленно разойтись.

Он встал. Я тоже. Раздались одобрительные возгласы. И тут же кто-то скатился в подвал с улицы с криком «ЧК! Облава!»

Бежали, петляли по переулкам… Сзади хлопали выстрелы.

Где-то в проходном дворе Бреннер схватил меня за плечо и толкнул в темноту. Вслед за нами в подвал ввалились еще двое участников собрания. Затаились. Кто-то зажег спичку — пустое брошенное помещение. Собрали листы бумаги с пыльного пола, скрутили из них подобие свечей. Вот тут в трепетном гаснущем свете я и увидел двух офицеров рядом с Бреннером. Это были Лиховский и Каракоев. Огонек горящей газеты будто отбрасывал на их лица отсвет будущих пожаров, через которые нам предстояло пройти вместе. Так совершенно случайно сошлись мушкетеры, как нас потом назовут наши Принцессы.

Мы сразу же доложили друг другу, кто откуда и где служил: ротмистр Каракоев — кавалерист из Девятого драгунского Казанского полка, поручик Лиховский — авиатор Седьмого авиационного отряда. Когда услышали, что я тоже воевал в Галиции в Отдельном батальоне, сформированном из моряков, удивились.

— Это что — моряки в пехоте? — улыбнулся Лиховский.

— Соседи по окопам нас так и называли в шутку — морская пехота.

Мы оказались в том подвале, потому что душой болели за Романовых, и вскоре разговор естественным образом перешел на Государя, Государыню и Великих Княжон. И тут Лиховский первым рассказал свою историю.

— Вы счастливчик, поручик, — сказал Каракоев.

Ротмистру Каракоеву повезло меньше.

— А я только раз видел Государя и Марию Николавну. Она была шефом нашего полка и приезжала к нам на смотр. — Каракоев мечтательно покачал головой. — Проскакала вдоль строя на белом коне в нашей парадной форме. Чистый ангел. На приеме мне так и не удалось словом с ней перемолвиться, но я потерял голову навсегда.

— В каком году это было? — спросил я.

— В тринадцатом…

— Марии Николавне было тогда четырнадцать лет.

— Четырнадцать? — удивился Каракоев. — А выглядела вполне…

Он смутился, но тут же заспорил горячо:

— Ну, четырнадцать! Но это же образ, господа! Я влюбился в образ, платонически!

Помолчали.

— А я люблю Ольгу Николавну. — сказал Бреннер бесстрастно и отчаянно в то же время.

Глядя на его аскетичный профиль, никто не мог бы предположить в нем такой откровенности. Но он сказал — «люблю».

— Я видел ее всего несколько раз издалека, — продолжил Бреннер. — Был в отпуске в Царском Селе. Она подъехала к госпиталю и вышла из автомобиля вместе с Государыней и Татьяной Николавной. Я просто проходил мимо и увидел ее…

Он помолчал.

— У меня было десять дней отпуска, и я каждый день приходил к ограде госпиталя в тот же утренний час, ждал. Видел Ольгу Николавну четыре раза.

Бреннер посмотрел на меня.

— А вы, мичман? Вы ведь видели их близко долгое время. Расскажите о них. — И он пояснил остальным: — Мичман служил юнгой на Императорской яхте «Штандарт».

— Ого! — улыбнулся Лиховский. — Так вы плавали под парусами с Принцессами.

Все с любопытством смотрели на меня.

— Нет. То есть — да, ходил на яхте, но не под парусом. «Штаднарт» — современный быстроходный корабль. Крейсерская яхта, лучшая в мире. Два котла общей мощностью двенадцать тысяч лошадиных сил. Длина корпуса сто тридцать два метра. Максимальный ход — двадцать два узла. Восемь орудий. Команда — триста семьдесят человек…

Они смотрели на меня и улыбались.

— Да вы о Царевнах расскажите, — прервал меня Лиховский добродушно.

— Можно сказать, я рос с ними… Шесть лет ходил на Царской яхте — почти все мое детство.

Новые приятели смотрели на меня как на сказочника.

— Ну что ж вы, мичман, расскажите что-нибудь, — сказал Каракоев.

Рассказывать не очень хотелось, но в то же время — они тут со своими историями, а я промолчу?

— В первый же день я подрался с Марией Николавной.

Это произвело впечатление.

— Мы столкнулись с ней в узком проходе, и никто не хотел уступить дорогу. Толкались, толкались… А тут отец ее мимо проходил, говорит: «Да дай ты ей как следует. Тоже мне — моряк». Ну, я толкнул Машу изо всей силы, она упала, но ничего, не заплакала. Мне было десять, а ей девять.

— То есть Государь сказал вам «толкни ее»? — уточнил Лиховский.

— Ну да. А однажды мы с Настей забрались в спасательную шлюпку. Знаете, они висят у борта, укрыты брезентовыми тентами. Мы забрались под тент. Лежали там на дне шлюпки вдвоем… Я держал ее за руку…

Мне стало неловко, и я замолчал, но глупое мальчишеское желание утереть нос всем, особенно Лиховскому, пересилило.

— Обнимались. Она положила мне голову на плечо…

— Ну, уж это вы сочиняете, мичман, — сказал Каракоев.

— Клянусь! Но это было детское. Мне было пятнадцать, а ей — двенадцать.

— Пятнадцать? Ну не такое уж детство, должен вам заметить, — усмехнулся Лиховский. — Значит, ваша Принцесса — Анастасия? Как странно — у каждого из нас своя избранница.

Меня это задело: с чего это он взялся решать, кто моя избранница.

— А с Татьяной мы ходили на веслах, высаживались на островах, — сказал я.

— Только вы и она?

— Только я и она. Государь и доктор Боткин ходили в это время на байдарке, а мы с Татьяной в шлюпке прошли на остров, разожгли костер. Сидели у огня часа два, пока Государь не стал махать нам рукой с другого берега…

— Государь махал вам рукой? — усомнился Каракоев.

— Да. У него есть руки. Мы вчетвером сошли на берег в шхерах — Государь, Татьяна, доктор Боткин и я…

Я помолчал, справляясь с голосом, который грозил выдать навернувшиеся слезы. Позабытая жизнь, позабытое, невозвратимое счастье.

— Они всегда держались вместе, сестры… Разные и в то же время неразделимые, — сказал я, пряча мокрые глаза. — Они даже письма и записки подписывали одним общим именем ОТМА — Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия.

— Боже, боже… Спаси их и сохрани, — сказал Каракоев.

Меня будто ударило что-то. Мы сидели в грязном подвале на руинах Империи и мечтали о Принцессах, являвшихся нам в прошлом, когда они были свободны и счастливы и мы были свободны и счастливы. И вот Принцессы в рабстве, а их рыцари прячутся по подвалам…

— Убить… — сказал я.

Не помню сейчас, сказал я это вслух или только подумал. И что-то сдвинулось во мне и вокруг меня. Не было больше подвала — было поле темное, черное и костры. И черные люди жгли что-то и рубили топорами… Смрад горелого мяса душил, пламя костров кололо глаза, а внутри меня свивался упругий жгут, живая пружина из меня самого, и я чувствовал: когда она расправится, раскрутится в один миг — я взорвусь…

— Что с вами? — Бреннер тормошил меня за плечо.

Я увидел перед собой изумленные лица новых приятелей.

После они рассказывали, что я смотрел в одну точку и не двигался секунд пять.

— Ничего, — сказал я и был в самом деле очень спокоен, потому что все понял. — Убить… Я поеду в Тобольск и убью их всех, всех, кто держит в плену Государя… И освобожу Августейшую Семью…

— Я с вами, — сказал Лиховский без промедления.

— Это непросто, — сказал Бреннер.

— Убить просто, — сказал я.

— Убить просто — освободить сложнее, — сказал Бреннер. — Но я готов…

Все посмотрели на Каракоева. Он лишь кивнул.

После я не раз задавался вопросом, почему мы, четверо, так безоговорочно и сразу доверились друг другу, едва познакомившись? И только в поезде, стоя у темного окна и слушая голоса Царевен, я понял: это их имена, произнесенные вслух, обнажили и соединили наши души в те минуты в том подвале.

14 мая 1937 года

Москва

Кривошеин сидел на скамейке возле детской площадки. Усы, борода, очки, соломенная шляпа и заношенный серый пиджак с обвислыми карманами — перевоплотился он для встречи на конспиративной квартире и наблюдал за подъездом.

Бокий появился в назначенное время. Узнать его было нетрудно: черный кожаный плащ даже в первые жаркие дни и черная кожаная фуражка с красной звездочкой. Он так и ходил с тех легендарных двадцатых.

Бокий вошел в подъезд — и тут же во дворе возник мужичок, неприметный московский житель. Сел на скамейку по другую сторону от детской площадки, развернул газету… Пришел с улицы в этот двор, чтобы газетку почитать? Ну-ну… А в другом углу двора замаячил еще один неприметный гражданин. Неприметностью своей они прямо-таки бросались в глаза.

Кривошеин поднялся со скамейки, вышел со двора и вошел в подъезд соседнего дома.

Открыв дверь квартиры своим ключом, он тихо сказал на всякий случай:

— Это я.

Бокий сидел на стуле посреди пустой комнаты неподвижный и отрешенный, как обычно в последнее время. Он будто экономил силы, и это ощущалось в каждом движении, и даже в том, как редко он моргал. Однако в свои почти шестьдесят он вовсе не выглядел хилым пенсионером. Кривошеин подозревал, что вечный неопределенно-средний возраст начальнику спецотдела обеспечивают подшефные шаманы.

Бокий не пошевелился, а только перевел взгляд из точки в пространстве на Кривошеина, экономно расходуя энергию на поднятии век и движении глаз.

— Немцы готовят экспедицию в Тибет, — сказал он негромко.

— За вами следят, — сказал Кривошеин, — нужно уходить.

— Немцы будут в Тибете! Вы понимаете, что это значит? Они идут в Шамбалу! — Бокий даже повысил немного голос и приподнял левую бровь.

— Во дворе топтуны, — настаивал Кривошеин.

— Ничего. Они ходят за мной уже полгода. Приказа насчет меня еще не было. Они засекли вас?

— Нет, я прошел через соседний дом и крышу.

— Хорошо. Нам нужно торопиться. Немцы найдут Шамбалу раньше нас, а нам с ними воевать. Штурмбанфюрер СС Шеффер — начальник экспедиции.

— Откуда информация?

— Из нашего разведуправления.

— Так, может, нам пойти официальным путем? Если уж нашей разведке известно, что немцы идут в Тибет, то и нам можно выйти с предложением…

Бокий прикрыл веки и экономно покачал головой:

— Бесполезно. Я пробовал.

Советское государство было уже не то. Оно уже не верило в тайны, а полагалось только на несокрушимую теорию и практику марксизма-сталинизма.

Сначала ушел Ильич, потом Феликс, потом Троцкий уехал. Куда-то сгинуло все яркое, стихийное, непостижимое, за что Бокий любил революцию. Кумач восстания выцвел и поблек, затертый серостью советской бюрократии. Немыслимо было идти к главному бюрократу с идеями о высших существах, о волшебной стране в горах Тибета. Товарищ Сталин верил лишь в железную поступь пятилеток.

— Надо торопиться. Мы должны найти Шамбалу раньше немцев. Найдем ведь? — Бокий всмотрелся в лицо Кривошеину.

— Найдем, — сказал Кривошеин со всей возможной убежденностью.

И подумал: «Может, пристрелить его прямо сейчас? Какой смысл играть с ним дальше, если он уже на краю? Он больше не нужен, а виновен не меньше всех прочих. Нет, если убить Бокия сейчас, то до Юровского уже не добраться».

Все это длинное мгновение Бокий неподвижно смотрел на Кривошеина из-под полуприкрытых век. «Может, сфинкс этот и мысли читает?» — подумал Кривошеин.

— Вот паспорта, — сказал Бокий.

Достал из внутреннего кармана два чистых советских паспорта и два швейцарских. Один на имя Герберта Монха, другой — на Элизу Корнбах.

— Женщина? — спросил Кривошеин, полистав паспорта.

— Какая разница? Филин переправит Элизу на Элиаса. Сколько ему понадобится времени?

— Четыре паспорта? Неделя, не меньше.

— Скажите ему — три дня…

— Какие у нас имена?

— Придумайте сами.

— Какой у нас план?

— По новым советским паспортам едем поездом до Одессы. Там по швейцарским паспортам садимся на любой пароход до Стамбула. Потом морем в Индию, а оттуда уж… Средства есть. — Бокий встал.

— Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга, разрешите допросить Юровского?

— Нет! Оставьте это! Вы разве не слышали, что я сказал? У нас другая задача!

— Пока будут делаться паспорта, я успею!

— Нет! Я запрещаю! Вы все провалите! Что вы устроили там с Медведкиным? Мне передали рапорт на вас!

— Он сознался! Он мог рассказать, что они сделали с Романовыми на самом деле! Я расколол бы его!

— Оставьте, говорю я вам! Это уже не имеет значения.

Кривошеин неподвижно смотрел на Бокия, вложив во взгляд всю решимость, на какую только был способен.

— Хорошо, — сказал Бокий, будто и не возражал только что. — Но не вздумайте вызывать Юровского официально. Поговорите приватно…

— Разумеется.

Бокию приходилось считаться с единственным союзником. Их маленькая тайная ложа всего из двух посвященных. Неожиданно энергично Бокий протянул руку Кривошеину и сделал над собой усилие, чтобы рукопожатие вышло крепкое, дружеское, ведь они — товарищи по небывалому странствию, и кто знает, что им предстоит вынести вместе на пути в зазеркалье.

Бокий вышел. Кривошеин посмотрел в окно. Во дворе за Бокием увязались неприметные граждане. В эту квартиру возвращаться нельзя.

Из записок мичмана Анненкова

19 июля 1918 года

Из купе вышла Государыня. Я посмотрел на нее отстраненно, будто бы не зная, кто она, и увидел пожилую даму в старом платье, обитательницу богадельни, вышедшую из своей комнатушки за кипятком. Я тут же отвернулся и стал смотреть в окно, где в темноте бежали деревья: не хотел стеснять Ее Величество, но и не мог покинуть свой пост возле тамбура. Государыня сама обратилась ко мне:

— Мичман, вам тоже не спится?

Я повернулся к ней всем корпусом, как полагается.

— На посту, Ваше Величество!

— От кого вы нас охраняете?

— Моя задача не допустить посторонних лиц в вагон.

— Да-да… посторонних… Это мы посторонние. Везде посторонние.

Государыня подошла ко мне и встала рядом, глядя в окно. Там ничего не было, кроме наших призрачных отражений.

— Мичман, вы верите в наше спасение?

— Верю? Но ведь это уже случилось.

— Да. Случилось… — она улыбнулась. — Вы нас спасли.

— Все что могу, Ваше Величество! Жизнь отдам…

— Да, да… Я вам благодарна, мы все вам так благодарны…

Но думала она о другом.

— Куда же мы едем?

— Во Владивосток, Ваше Величество! — выпалил я и тут же сообразил, что это был риторический вопрос.

— Да-да, во Владивосток… Куда же мы едем, господи, куда?

Государыня посмотрела на меня внимательно. Иногда на Корабле, болтая с барышнями Романовыми — с Анастасией в основном, — я попадался на глаза Государыне, и она была ко мне милостива, помнила даже мое имя, но никогда не смотрела на меня так, будто я что-то значу для нее. Да и что я мог значить тогда — один из трех сотен матросов команды?

— Где ваша семья? Родители?

— Я сирота, Ваше Величество.

— Бедный мальчик… А когда вы служили на нашей яхте, у вас уже не было родителей?

— Не было. Но я всегда… если позволите, Ваше Величество…

Государыня смотрела внимательно, поощряя меня ласковостью взгляда.

–…Я чувствовал себя на яхте как дома, как… в семье.

Она улыбнулась.

— Как хорошо. Я помню вас… А ваши товарищи… Вы давно их знаете?

— Полгода.

— Как же составилась ваша команда?

— Случайно. Мы встретились в Петрограде на собрании офицеров, желавших вашего освобождения.

— И такие были?

— Были, но ничего не делали.

— А вы решились! Как же вы решились на такое?

Я растерялся. Не описывать же буквально всю нашу эпопею…

— О, если это ваш секрет…

— Нет-нет, Ваше Величество, какие от вас могут быть секреты!

Но Государыня сменила тему:

— Капитан Бреннер — очень дельный, опытный, не правда ли?

— Совершеннейшая правда, Ваше Величество.

— Что ж… И другие офицеры тоже боевые.

— Все воевали, Ваше Величество.

— Да-да, иначе и быть не могло. Хотите чаю?

— Премного благодарен! На посту нельзя.

— Даже чаю нельзя выпить?

— Нельзя…

— Так вы заходите к нам, когда сменитесь… утром… к завтраку.

— Премного благодарен, Ваше Величество! Честь для меня!

— Оставьте, мой мальчик. Заходите попросту…

Она пошла по коридору, и хотя я видел только ее спину, понял, что она сразу забыла обо мне. Оплывшая фигура, тяжелая поступь — опять подумал с болью: старуха. До войны на Корабле еще каких-то четыре года назад она выглядела совсем по-другому. Конечно, и тогда она уже была немолода, в постоянной тревоге о здоровье сына, и все же я видел истинную Императрицу — воплощение достоинства и горделивой кротости. Комиссарские застенки высосали из нее жизнь.

Государыня вошла в свое купе. Разговор с ней меня взбудоражил. Невероятная открытость и доверие Ее Величества окрылили. Хотелось немедленно что-то сделать для нее. Захватить этот чешский поезд и гнать его без остановок до самого Шанхая!

Из записок мичмана Анненкова

20 июля 1918 года

Чехи не обманули — по большей части им давали зеленый свет. Состав стучал, гремел, позвякивал — обещал домчать нас до Владивостока за пару-тройку дней.

После ночного дежурства я проснулся поздно. Лиховского в купе не было. Через приоткрытую дверь я услышал голоса четырех Принцесс. Они стояли прямо возле нашего купе, и я боялся шорохом или даже дыханием выдать свое присутствие за тонкой переборкой.

— Так вы договорились, кто чей? — сказала Татьяна.

— А это обязательно? — спросила Ольга.

— Это нужно для ясности, а то что же — будете кокетничать со всеми без разбору и передеретесь, — сказала Татьяна.

— Мне не о чем договариваться — Леонидик мой, это должно быть ясно, — сказала Анастасия.

— Почему это должно быть ясно? — возразила Татьяна насмешливо. — Разве вы уже помолвлены?

— Может быть! Он еще на яхте был мой, и вы все это прекрасно знаете.

— Никто на твоего Леонидика не покушается, — сказала Мария.

Разговор был легкий, шутейный — улыбчивыми голосами. Но когда барышни шутят об амурах друг дружки, это легко оборачивается обидой и склокой — вдруг полыхнет молния при ясном небе. Значит, я уже приписан к Анастасии, как корабль к порту. Что же дальше?

— Ну вот, Леонидика определили, — повторила мою мысль Мария. — Какой следующий фант?

— А что это ты, будто не участвуешь? — заметила Анастасия.

— Не участвую. Мне никто не нравится.

— Ну-ну, — сказала Татьяна. — Оставляешь за собой свободу выбора?

Конечно, это была игра, во всяком случае — до поры.

— Павлик мой! Только суньтесь! — Татьяна вовсе не играла.

Если бы только она сказала так обо мне! И хотя я уже был избран и приближен самой юной и горячей из Принцесс, и грех бы мне жаловаться, но все же — Татьяна… Высокая и звонкая, как призывный звук горна на рассвете; точеный лик с благородными скулами; холодный и дерзкий взгляд серых глаз… Рысь… Сволочь Лиховский!

— Твой, твой, — успокоила Ольга. — Вылечила, выходила — забирай.

— А тебе — двое на выбор, — сказала Мария, — раз я не участвую.

— Я тоже не участвую, — сказала Ольга.

— А вот они, Каракоев и Бреннер, вас уже поделили, — сообщила Анастасия ехидно. — Что тебе, Оленька, не нравится в Александр Иваныче? Умен, красив, герой. Староват, правда… Но и ты уже не молода — двадцать три! Ты лед, он пламень — идеальная пара.

Все рассмеялись, кроме Ольги.

— Перестань! — сказала Ольга сердито.

Вот — началось.

— Ну что ты, что! — заворковала Анастасия. — Александр Иваныч и правда очень мил. Если бы только он был бы хоть лет на пять помоложе, я бы поменялась с тобой. А хочешь, прямо сейчас поменяемся? Забирай Леонидика!

— Поди прочь, гадкий Швыбз! — Так в Семье дразнили шкодливую Настю.

— Ну Олюшка, будь ангелом! Не сердись.

— Ладно, ладно, отстань, — оборонялась Ольга.

Я был уязвлен — поменять меня на Бреннера! Вот Татьяна даже в шутку не подумала отказаться от своего Павлика.

— Бедный, бедный ротмистр Каракоев, — не унималась Настя. — У него такие усы! И голос бархатный. Чего же еще, Маш?

— Хватит мне его навешивать! С чего это вдруг?

— Да ведь так выпадает. Леонидик и Павлик мне и Тане — это уж определенно. Александр Иваныч — Оле, ведь он ни о ком другом и думать не может. Так вот и выпадает тебе ротмистр.

— Швыбз, уймись, — сказала Мария.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но вдруг я услышал — и похолодел.

— Смотрите, дверь открыта, — прошептала Татьяна.

— Господи, они все слышали? — сказала Ольга.

Я быстро отвернулся к стене и укрылся одеялом. Они заспорили и совсем перешли на шепот, так что я уже ничего не мог разобрать. Потом замолчали и притиснулись к щели. Мне казалось, я чувствую затылком их дыхание.

— Здесь только Леонидик. Спит, — прошептала Настя.

— Или притворяется, — возразила Татьяна.

— Идите! Идите же! — шептала Анастасия.

— А ты?

— Я еще посмотрю на него, — сказала Настя.

Засмеялись шепотом, зашелестели, удаляясь. Дыхание одной осталось. Я спиной ощущал, что она смотрит на меня. Ушла… Я уже хотел сесть, чтобы отдышаться, потому что сдерживал дыхание, будто ныряльщик на глубине, но тут снова услышал быстрые шаги. Опять она стояла за дверью и смотрела на меня. Которая? Вернулась Настя или… И тут прохладная ладонь на моей шее. Сердце застучало, перекрывая стук колес…

Мне удалось не вскрикнуть и не вздрогнуть.

Ладошка с шеи поднялась чуть выше, на затылок, взъерошила волосы и упорхнула.

— Леонидик, — услышал я тихий-тихий голос. — Леонидик…

Вздохнула и исчезла. Не слышал ни шагов, ни шороха платья, но знал — ее больше нет. Я узнал голос. Это была Татьяна. Татьяна! В груди что-то теплилось и щекотало… Татьяна… Что это? А как же Павел?

В эти несколько дней мы словно забыли, что едем через войну. То есть помнили, конечно, и соблюдали все меры предосторожности, и все же… казалось, все опасности позади. Принцессы наши расцвели на свободе, светились улыбками, звенели голосами. Государь и Государыня тоже улыбались благостно в те редкие минуты, когда показывались из своего купе. Разумеется, им хотелось наконец уединения, недоступного в застенках Ипатьевского дома.

Мы резались с Принцессами в карты.

Невозможное счастье — сидеть с ними в тесноте всемером (один из нас всегда был на посту). Рассаживались каждый раз в другом порядке, и я оказывался то между Ольгой и Татьяной, то между Анастасией и Марией, то… и далее — волнующее богатство вариантов. Можно было прижиматься плечами, локтями, невзначай соприкасаться пальцами, собирая карты; можно было даже почувствовать горячее бедро своим бедром! Их глаза, волосы — так близко! Заходил Алексей, ему, разумеется, давали место, и тогда, к общему удовольствию, в купе становилось еще теснее. Ехать бы и ехать в этом поезде на край света.

После игры мы выходили от Великих Княжон в изнеможении. Нужно было остыть, отдышаться. Товарищи мои сразу шли курить в тамбур, я же падал на диван в нашем купе, переживая вновь и вновь прикосновения, голоса…. Так ребенок перекатывает во рту леденец, поглаживая его языком.

…Она потрепала мне волосы. Татьяна. Я даже не мог себе представить эту картину — как она протягивает руку, дотрагивается до моего затылка. Нет, невозможно!

Но какова Анастасия Николаевна! Настька! Променять меня на Бреннера!

Я еще пребывал в блаженном оцепенении, когда в дверь постучали. Заглянул лакей Трупп.

— Прошу прощения, Государыня приглашает вас в свое купе.

— Благодарю. Я только умоюсь.

Меня пригласили на завтрак к Императорскому столу.

Государь читал газету — вчера Каракоев купил несколько местных на стации. Государыня заваривала чай. Трупп носил закуски из купе повара, где располагалась кухня с примусом и провизией. За столом, удлиненным с помощью широкой доски и покрытым ситцевым платком, сидели также Алексей Николаевич со своим кокер-спаниелем Джоем и доктор Боткин. Государыня улыбнулась, когда я вошел, и предложила сесть рядом с ней. Государь и Боткин приветливо кивнули.

— Последнее время мы завтракали все вместе там, в Ипатьевском доме, но здесь это невозможно, — сказала Государыня, словно оправдываясь. — Здесь все по своим купе.

— Леонид, вы на каком фронте воевали? — спросил Алексей.

— На Юго-Западном, Ваше Высочество. Отдельный пехотный батальон Гвардейского экипажа.

— Моряки в пехоте?

— Нас так и называли в шутку — морская пехота. Сначала Ковельская операция летом шестнадцатого года…

Государь оторвался от газеты и посмотрел на меня.

— Ковельская? Июль шестнадцатого.

— Так точно, Ваше Величество! С пятнадцатого июля бои за деревню Щерино.

— Да, помню. Там наши гвардейцы храбро сражались, — сказал Государь. — Так вы после яхты в Отдельный батальон экипажа пошли?

— Так точно! Как только исполнилось восемнадцать, подал рапорт.

— Это операция в районе города Стоход? — спросил Царевич.

Удивительно мне было услышать это от Алексея. В шестнадцатом году ему было двенадцать лет. Как он может помнить бои местного значения, да и знать о них в таком возрасте?

— Я в то время был с папа́ в Ставке, помню эту операцию, — пояснил Алексей, гордый своей осведомленностью.

— Жарко было? — спросил Государь.

— Жарко, Ваше Величество. Несколько раз мы с немцами отбивали друг у друга окопы… в штыки…

— Награждены? — спросил Государь.

— Георгий второй степени. Не ношу, чтобы не привлекать внимания.

Я расстегнул нагрудный карман гимнастерки, достал Георгиевский крест и положил на столик. Все посмотрели на него. Государь кивнул удовлетворенно. Я положил Георгия обратно в карман. Алексей смотрел на меня с восхищением.

— Расскажите, как это — идти в штыки?

Я взглянул на Государыню.

— Милый, мичману может быть тяжело вспоминать войну, — сказала она.

— Разве мы сейчас не на войне? — сказал Алексей.

— Да, мой мальчик, кругом война, но мы, слава Богу, вместе и под защитой. Давай будем думать о хорошем, — улыбнулась Государыня ласково. — Вы кушайте, мичман, кушайте, — обратилась она ко мне.

— Благодарю.

Государь отложил газету и принялся за пшенную кашу.

— Вы бывали в Сибири, мичман?

— Никак нет, Ваше Величество!

— А мне вот довелось, еще в прошлом веке. Еще и Транссиба не было.

— Транссиб построен под высочайшим руководством и покровительством Вашего Величества!

Зачем я это сказал?

— Благодарю, я помню, — улыбнулся Государь.

Доктор Боткин усмехнулся. Я почувствовал себя дураком и принялся за кашу, стараясь не торопиться, — очень хотелось есть. Вообще, я заметил некоторую пренебрежительность доктора по отношению к нам, офицерам. За все время побега он сказал нам всего несколько слов, без которых уж никак невозможно было обойтись. Я относил это на счет превратностей и волнений пути, утомительных для его возраста, хотя он был немногим старше Государя, чувствовавшего себя не в пример бодрее. Приходилось признать, невзлюбил нашу четверку лейб-медик почему-то.

— Уж не думал, что второй раз приведется побывать в Сибири, — сказал Государь.

— Леонид, вы намерены проводить нас до самого Владивостока? — спросила Государыня.

— Куда прикажете! Хоть на край света, Ваше Величество!

— Как хорошо! А как настроены ваши товарищи?

— Так же, разумеется. Мы все в полном распоряжении Вашего Величества и Его Величества Государя…

— Это благородно! Я надеюсь на вас… на всех наших защитников, но в особенности на вас, мичман.

Государь доел кашу и снова взялся за газету в ожидании чая. Я посмотрел на Государыню, встретился с ее взглядом и отвернулся.

— Вы ведь не оставите нас?

— Я?

Признаться, я растерялся. Что ж это — Государыня надеется на меня одного? Почему на меня? Она не сводила с меня глаз, и Алексей тоже простодушно меня разглядывал, почесывая за ухом свою собаку.

— Я… Ваше Величество, как можно! Я с Вашими Величествами до последнего моего вздоха!

— Благодарю вас, Леонид, — сказала Государыня просто, но с такой сердечной теплотой… — Как хорошо, что именно вы оказались нашим спасителем.

— Не я один…

— О да, разумеется! Я имею в виду, хорошо, что мы вас знаем так давно и вы оказались среди наших спасителей. Георгиевский кавалер… Вы всегда желанный гость в нашей семье. Рассказывайте о любых возникающих обстоятельствах. Знаете, в пути всякое может случиться…

— Все что могу, Ваше Величество!

— В любую минуту обращайтесь прямо ко мне. Всегда рада поговорить с вами.

— Честь для меня, Ваше Величество!

Государыня снова улыбнулась мне. Доктор Боткин пил чай, рассеянно глядя в окно. Алексей медленно водил пальцем по столу. Государь прочел вслух из газеты:

— Томская городская управа сообщает: «В зале дворянского собрания состоится благотворительный бал, все средства от которого пойдут на медикаменты и обмундирование нашим воинам-добровольцам». Господи, что они делают?

Я понял, что пора откланяться.

— Ваше Величество, благодарю, — сказал я Государыне, вставая, и обратился к Государю: — Ваше Величество, разрешите идти?

Государь поднял глаза от газеты и кивнул:

— Вы заходите к нам, мичман, не забывайте.

Я вышел.

Что это значит? Государыня говорила со мной так откровенно, да еще при свидетелях! Хотела что-то понять обо мне, о нас четверых? Хотела показать мне, что облекает меня особенным доверием? Прощупывала мою лояльность, готовность служить ей? Ну даже если и так? В ее положении не лишне убедиться в преданности людей, которым она доверила свою судьбу и жизнь своих детей.

В другом конце коридора я увидел мою тройку. Бреннер и Каракоев явно только что проснулись. Лиховский стоял на посту. Все трое смотрели на меня.

— Доброе утро, мичман, — сказал Бреннер. — Как Их Величества?

— Завтракают.

— А вы? Позавтракали?

— Так точно, господин капитан, — отчеканил я.

Бреннера явно задело мое единоличное присутствие на Императорском завтраке. Лиховский улыбался иронически, Каракоев с подозрением топорщил усы.

— Государь вас вызвал для доклада? — спросил он.

— Нет. Меня пригласила Государыня.

— Для беседы? — спросил Бреннер.

— Для завтрака.

Я видел, что у каждого из них вертятся на языке вопросы. А что же там было? Почему именно я и о чем говорили? Но они не спросили, а я не стал ничего объяснять, хотя секретов у меня от них не было. Пока.

— Пожалуй, вздремну еще до дежурства.

— Отдыхайте, мичман, — сказал Бреннер, будто я спросил у него разрешения.

Я подумал: «Не успели мы наладить мирный быт нашего Императорского Двора в изгнании, как вот уже явились придворные интриги. Вероятно, вблизи монарших особ по-другому не бывает».

17 мая 1937 года

Москва

На ней был легкий ситцевый сарафан в мелкий цветочек, приталенный тонким пояском, и все та же соломенная шляпка с серой лентой. Кривошеин подкараулил Нину на пути к дому и пошел следом.

Бокий пропал. Второй день он не появлялся на службе, и никто из подчиненных не имел понятия, где он. Убит или арестован? И Кривошеин решил, что ждать больше нечего, пора браться за Нину.

Когда она вошла в подъезд, Кривошеин подождал пару минут и вошел следом. Консьержка уставилась — Кривошеин ответил ей взглядом твердым и тяжелым, и она отвернулась.

На третьем этаже Кривошеин нажал кнопку звонка. Высокие монументальные двери возвышались над ним, как портал храма. Нина открыла, не спросив. Посмотрела на Кривошеина с недоумением. Он был в усах и бороде, в соломенной шляпе и очках.

— Вы к кому?

Он втолкнул ее в квартиру и закрыл за собой дверь.

— В чем дело?! Кто вы?!

— Это я. Вы не берете трубку.

Узнала.

— Опять вы! Что за маскарад?

Кривошеин прошел в квартиру.

— Тише. Могут услышать.

— Да! Я буду кричать!

— Я пришел за вами.

— Уходите!

— Да послушайте…

— Пришли получить свое?

Из прихожей Кривошеин увидел на комоде фотографию Петра Шагаева, отца Нины. Прошел к портрету через всю просторную гостиную. Нина за ним.

— Куда вы идете? Это обыск?

Кривошеин смотрел на фотографию в рамке. Шагаев был в красноармейской шинели, буденовке, при шашке и маузере. Стоял на фоне нарисованного задника с небом и морем. Снимок сделан еще в Гражданскую, почти двадцать лет назад.

— Вам что-нибудь сообщили о брате? — спросил Кривошеин.

— Сказали, что ему дали десять лет без права переписки. Но он жив. Зачем вы мне врали? Вот так вот нагло хотели воспользоваться мной? Вы просто скотина.

— Вам нужно исчезнуть. Вас тоже арестуют.

— За что?

— А за что — брата и отца?

— Ни за что! Они ни в чем не виноваты!

Кривошеин смотрел на Нину, давая возможность самой сделать выводы.

— Но почему? Какой в этом смысл?

— Муж ушел от вас. Возможно, это его спасет, но не факт. И вам осталось гулять на свободе недели, а может, и дни.

— Вы провокатор? Я буду жаловаться!

— Донос на меня напишете? — усмехнулся Кривошеин.

Она бессильно помотала головой.

— Через пару дней я сделаю вам новые документы.

Нина помолчала, соображая.

— И вы это можете на самом деле?

— Могу. Вы говорите по-немецки?

— Учила в университете.

— Хорошо. Паспорт швейцарский.

— Почему вы хотите сделать это для меня?

— Вы все равно не поверите.

— Неужели ради того, чтобы переспать со мной?

Не получив ответа, Нина заговорила торопливо:

— Если вы все можете, спасите брата! Вытащите его! Сделайте ему новые документы! А я буду спать с вами… хоть всю жизнь, пока не стану старухой.

Кривошеин покачал головой:

— Ваш брат мертв. Я могу спасти вас.

Нина брезгливо cкривила губы, будто Кривошеин плюнул на ковер.

— Меня не от чего спасать!

Кривошеин другой реакции и не ждал: советская принцесса. Идейная. Ее вера неколебима — даже при том, что отец и брат мертвы.

— Ну что ж, если вам так удобнее… — Кривошеин достал из внутреннего кармана пиджака удостоверение. — Гражданка Шагаева, пройдемте.

— Что?

— Я капитан госбезопасности. Вы арестованы. Собирайтесь. Вы же приготовили чемоданчик на случай ареста?

Нина медлила.

— Гражданка Шагаева, не заставляйте меня применить силу.

Нина пошла, опрокинула стул и скрылась в глубине просторной квартиры.

Кривошеин сел в кресло. Разглядывал фотографии на стенах. Вот комдив Шагаев со взрослыми детьми: дочь Нина и старший сын Андрей в белом, с теннисными ракетками в руках. И сам комдив тоже в белом. Если не знать, что это советские люди, можно принять их за английских, французских или каких угодно аристократов… Кривошеин перевел взгляд на соседнюю фотографию Шагаева в буденовке. Стрелял и рубил русских аристократов, чтобы занять их место? Нет, конечно. Тогда это ему и в голову не могло прийти, но со временем все как-то само собой пришло именно к этому — правда, не в том старорежимном виде. А что это за строение позади теннисистов? Высокие окна, мраморные колонны, пальма — советский санаторий на юге. И Кривошеин узнал эти окна и колонны — Ливадия! Царский дворец! Ну да, после революции его отдали под дом отдыха…

Что-то ее долго нет. Телефон здесь, в гостиной, но, может, в спальне второй аппарат? Или припрятан отцовский револьвер? На всякий случай Кривошеин встал и занял позицию в дверном проеме прихожей.

— Нина! Не делайте глупостей!

Нина вышла в сером закрытом платье с тем самым светлым плащом на сгибе локтя и с небольшим чемоданом. Револьвера, конечно, не было никакого. Глаза заплаканные, но Кривошеин съязвил, не удержался:

— Значит, все-таки приготовили чемоданчик?

На площадке Нина заперла дверь и сделала шаг вниз по лестнице, но Кривошеин ее остановил:

— Наверх!

На чердачной двери висел замок. Нина испуганно наблюдала, как Кривошеин достал из кармана набор отмычек и, повозившись, открыл дверь.

— Кто вы такой? Я никуда с вами не пойду!

— Сопротивление при аресте? — Кривошеин крепко сжал ее локоть.

В пыльной полутьме чердака они дошли до слухового окна, Кривошеин вылез первым.

— Вы с ума сошли! Я туда не полезу!

Он выдернул ее на себя через слуховое окно — вокруг рыжими крышами распласталась Москва, — и они пошли на полусогнутых по жестяному скату. Железо грохотало под ногами на весь город.

Вышли на другую улицу из подъезда соседнего дома. Кривошеин нес чемодан, держал Нину под руку. Страх отпустил ее немного: если Кривошеин не изнасиловал и не убил ее на чердаке, то этого, по крайней мере, можно не бояться. И она снова стала задавать вопросы:

— Вы меня похитили?

— Поедем на моторе. Молчите. Таксисты из отрывочных замечаний понимают больше, чем можно предположить.

У тротуара стоял таксомотор.

Полчаса ехали через деревни и дачные поселки, пока Кривошеин не остановил шофера на лесной дороге. Отпустил мотор и повел Нину по тропинке в елки. Она опять заволновалась. Кривошеин остановился, прислушался и повернул обратно.

— Следы путаете?

— Именно. Если водителя будут допрашивать, он покажет направление, куда мы пошли.

Нина решила поддерживать разговор. Ей казалось, так безопаснее.

— Вашему начальству неизвестно о ваших авантюрах?

— Верно.

— Вы женаты?

— Нет.

— Один живете?

— Один.

— Так вы… вы меня к себе ведете?

— Поживете у меня пока, — сказал Кривошеин невозмутимо, будто и не чувствуя ее страха.

Они вышли к домику на небольшом участке. За деревьями угадывались соседние дачи, проступавшие сквозь сосны лишь фрагментами.

— Это ваша дача?

— Моя.

— Вам на службе дали?

— Нет. К счастью для вас, на службе никто о ней не знает.

— Купили? Откуда у вас такие деньги?

Кривошеин пошел к дому с чемоданом. Нина с тоской огляделась по сторонам — закричать?

— Не советую, — сказал Кривошеин. — Вызовут милицию, и нас обоих арестуют. Как раз от этого я вас спасаю, поймите.

Старая деревянная дача в два этажа, запущенная и неуютная. Мебель затаилась по углам еще со времен царизма.

— Вы здесь нечасто бываете… — заключила Нина.

— Нечасто. Работы много.

Кривошеин отодвинул вытертый ковер с середины просторной гостиной и открыл дощатый люк подпола. Лицо Нины некрасиво скривилось, она попятилась. Кривошеин стволом револьвера указал ей на темный квадрат в полу:

— Не бойтесь. Так будет лучше.