Наследство последнего императора. Том 3

Николай Волынский

25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка.Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики.Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?

5. БОЕВЫЕ БУДНИ ЧЕХОСЛОВАЦКОГО ЛЕГИОНА

Боевые будни чехословацкого легиона в Сибири

ОФИЦИАНТ поставил на стол графинчик монастырской водки, блюдо маринованной тонко нарезанной стерлядки, обложенной синими кольцами остро-сладкого лучка. Когда перешли к чаю, принёс деревянное блюдо со сдобными булочками. Они пахли горячей корицей и счастливой довоенной жизнью.

— Настоящие? — строго осведомился доктор Деревенко.

— Иных не бывает! — заверил официант.

— Да как же они из Москвы сюда попали? Ленин, что ли, вам прислал? Товарищ Ульянов? Или главный чекист товарищ Дзержинский?

— Тоже скажете, сударь, — обиделся официант. — Мы и печём. Потому и на вывеске написано: «как из Москвы», а не «из Москвы».

— Хитрецы, нечего сказать! А рецепт филипповский? — продолжал доктор. — Или тоже, «как у Филиппова»?

— Уж не сомневайтесь, ваша милость. Рецепт подлинный, московский.

— Значит, булки у вас с тараканами! — грозно заявил доктор.

Официант в ужасе отшатнулся:

— Отчего же вы, сударь, этакое говорите? И себя огорчаете, и нас обижаете! Изюм это, самый настоящий изюм — из Персии! Приглашаю вас на кухню и даже на склад посмотреть и убедиться. Извольте.

Доктор Деревенко расхохотался. И спросил у Волкова с Чемодуровым, которые озадаченно притихли:

— Знаете, конечно, как появились филипповские булочки?

Оба не знали.

— При окаянном самодержавии, — начал Деревенко, — за качеством продовольствия и за ценами — чтоб лезли не вверх, а только вниз — следили городовые. Однажды в булочную Ивана Филиппова, которая на Тверской, явился околоточный и потащил хозяина в участок. А там, на столе начальника квартала лежит его, Филиппова, булка, сдобная, ещё горячая.

Только вот торчит из булки чёрный запечённый таракан.

— Тараканами людей кормишь, мерзавец? — загремел квартальный. — Сейчас же тебя в холодную на месяц!

У Филиппова была только секунда на размышление.

— Где вы таракана увидели, ваше благородие? — обиделся он, да так натурально обиделся. — Изюминка это!

И не успел квартальный слова сказать, как Филиппов выковырнул таракана из булки и съел.

— Вкусная, сладкая изюминка. Напрасно отказались, ваше благородие.

— И с каких же пор ты печёшь булки с изюмом? — подозрительно осведомился квартальный.

— С сегодняшнего утра. Сейчас пришлю вам свеженьких к чаю, на пробу.

Примчался Иван Филиппов к себе и приказал весь изюм, какой только найдётся, немедленно высыпать в чан с тестом и послал купить ещё. Так что замечательными булочками мы обязаны безымянному московскому таракану.

— И смекалке булочника, — добавил Волков, усмехнувшись. — Нет чтобы тараканов вовремя вымораживать…

На всякий случай, внимательно осмотрев свою булочку, Чемодуров спросил доктора:

— А что, Владимир Николаевич, разузнал уже капитан Малиновский о семье государя что-нибудь? Вам известно? Куда их вывезли?

Деревенко неторопливо набил трубку, раскурил её и сказал неторопливо:

— Ничего толком не известно. Главное, нет следователя. Точнее, есть — Наметкин Алексей Павлович. Но приступать не желает. Упёрся, требует официальную бумагу — постановление прокурора. Так, дескать, по закону положено.

— По какому? — осведомился Волков. — По старому? Не действующему? Так ведь нового нет и когда ещё будет!

— Не в законе дело. Тут другое. Прокурор уже назначен новой властью, некто Иорданский, но предписание на розыск не даёт.

— Отчего же, интересно?

— Я знаю, отчего, — загадочно сказал Чемодуров.

— Так-так? — удивился Волков. — Что же вы знаете такого, что неизвестно нам, простым смертным?

— Оттого, что расследовать нечего! Что тут искать? Кого? Ежели кого искать, то не здесь.

— Я всегда… — обратился Деревенко к Волкову. — Я всегда завидовал людям, у которых ни в чём нет сомнения. Вот и прокурор: ещё следствия не провёл, но заявляет, что никакого расстрела в ипатьевском доме не было.

— И все-таки, есть что-нибудь достоверное, Владимир Николаевич? — спросил Волков.

— Почти ничего. Два-три факта.

И он рассказал, что несколько дней назад в комендатуру явился некий поручик Шереметьевский. Спасаясь от красных, он прятался в глухой лесной деревушке, а когда пришли слухи, что белые и чехословаки идут на Екатеринбург и скоро будут, двинулся сюда.

Около деревни Коптяки, у заброшенной старательской шахты в урочище Четырёх Братьев поручик наткнулся на группу крестьян, измученных, взволнованных и растерянных. При виде офицера с погонами, мужики сначала поколебались, но заговорили с ним.

Познакомились. Убедившись, что Шереметьевский — не переодетый красный, рассказали ему о своих находках возле шахты.

…Местные называют шахту Ганина Яма, рядом с ней расположено мелкое затхлое озерцо. В нём ещё лет пятьдесят назад старатели промывали золотоносную породу.

С 17 по 20 июля большая лесная территория вокруг урочища Четырёх Братьев была плотно оцеплена красноармейцами. Перекрыли и дорогу от деревни Коптяки на Екатеринбург. Как раз местные крестьяне везли на городской рынок молоко, творог, кур, гусей, масло, яйца, свежие овощи.

У железнодорожного переезда номер 184 скопились десятка два телег, остановились, и верховые и пешие, и даже четыре грузовых автомобиля. Несколько часов люди терпеливо ждали. Но постепенно толпа увеличивалась, народ осмелел и стал требовать проезд. Особенно те, у кого начало скисать молоко. Но охрана не сдвинулась. Сначала объясняли народу, что в лесу бродит диверсионный отряд белочехов, который проник сюда взрывать мосты, железные дороги, водопровод и электростанции. Однако самые смелые не успокоились, потребовали сюда красных командиров. А когда те явились и повторили историю о диверсантах, мужики попытались прорвать заслон.

Красноармейцы ответили стрельбой в воздух. Поднялась паника, несколько подвод развернулись и отправились назад, Но большинство, повозмущавшись, постепенно успокоились и смирились

Постепенно у переезда составился временный бивуак. Задымили костры, бабы с котелками и вёдрами потянулись к ручью за водой. Запахло гречневой кашей, толокном, овсяным киселём.

Однако несколько коптяковских — Николай Панин, Михаил Бабинов, Павел и Михаил Алфёровы, Николай и Александр Логуновы — решили обойти охрану лесом. Дело вышло не простое: оцепление оказалось плотным, в несколько рядов. Через один ряд крестьяне сумели пройти, а назад уже никак. Красноармейцы, похоже, были давно без смены, — стояли обозлённые, в разговоры с мужиками не вступали, а сразу стреляли в них поверх голов или совсем близко. Одна пуля попала Алфёрову в каблук сапога.

Так, оказавшись внутри оцепления, мужики бродили в лесу почти сутки.

Ночью в глубине леса увидели огонь. Подошли ближе — огромный кострище горел на открытой поляне около Ганиной Ямы. Мелькали в свете огня люди, и ужасающим смрадом несло оттуда — смесью горелой шерсти, мяса, костей. И ещё был запах чего-то незнакомого, химического, едкого, отчего слезились глаза.

Над низким тёмно-красным огнём медленно поднимался дым — чёрный, жирный и тяжёлый, разнося вокруг удушливую обморочную вонь. С десяток солдат и рабочих с черными от копоти лицами подбрасывали в огонь сухой валежник, сыпали в него вёдрами древесный уголь, потом сырые берёзовые дрова. В огонь бросали куски крупно рубленого мяса. Поливали огонь керосином и ещё какой-то жидкостью из керамических кувшинов. От неё огонь вспыхивал, и, словно шаровая молния, взрывался белым и жарким, так что больно было на него смотреть.

Командовал здесь высокий рабочий с длинными темными патлами до плеч. В нём признали известного Петьку Ермакова, большевицкого комиссара из Верх-Исетска.

Мужики всё никак не могли понять, что же такое ермаковцы жгут или пережигают, да ещё под такой плотной охраной. Как вдруг один из них едва не свалился от ужаса, когда Ермаков — так привиделось Михайле Алфёрову — поднял с земли за волосы человеческую голову, удержал в руке и произнёс злую короткую речь. Потом швырнул голову в костёр, приказал плеснуть на неё керосина и жидкости из кувшина. Голова вспыхнула оранжево-белым шаром и затрепетала десятками огненных лоскутов.

— Спаси и помилуй, Пресвятая Богородице! — ахнул Алфёров.

Он решил, что узнал, чья это была голова. Ещё полтора года назад портреты её хозяина были в каждом присутствии, в земствах, школах, больницах, а также по домам у многих крестьян — картинки, вырезанные из журналов «Нива» или «Огонёк».

Неведомая мощная сила подняла его из кустов и бросила в лес.

— Бежим, братцы, пока живы! — сдавленно крикнул он, давая ходу.

Панический страх всегда быстрее размышления, и мужики все, гурьбой, без мысли и соображения рванули за Алфёровым. И бежали, и продирались сквозь чащобу, пока подгибаться и заплетаться стали ноги и кончилось дыхание. На маленькой полянке все, мокрые, повалились на траву без сил.

Отдышались.

— Ты что, Миняй, спужался и нас всех тряхнул? Лешего, что ль, увидел? Или беса?

— Кабы беса… — непослушными губами выговорил Михаил Алфёров. — Радовался бы и не бёг…

— Тогда чего поднял всех, брательник? — спросил Павел Алфёров.

Теперь поразился Михаил.

— Да неужто, братцы, вы ничего не разглядели? — в ужасе воскликнул он.

— А что надо было разглядеть?

— А Петька Ермаков, патлатый, что такое в кострище кидал и керосином заливал?!

— Петька? Узел какой-то с тряпьём кинул, — уверенно сказал Николай Панин.

— Не, не узел, — возразил Михаил Бабинов. — Голову свиную. Или телячью. Ну и вонь!

— Свиную? Телячью? — вскинулся Михаил Алфёров. — А что они там, по-твоему, пожгли, и углём присыпали, керосин лили и гадость ядовитую?

— Кислота серная, — заявил Александр Логунов.

— А с чего ты взял?

— Уж мне-то не знать, — хмыкнул Логунов.

Конечно, Логунов знал, что говорил: кузнец всё-таки и на заводе каждую зиму подрабатывает.

— Так что он там жёг, по-твоему? — не отступал Михаил Алфёров.

— Падаль сжигали, — заявил Логунов.

— Ночью?

— А заразна? — возразил Логунов. — Язва моровая, что ещё? При народе сжигать мёртвую падаль нельзя. Тут же зараза.

— Значица, язва… падаль… — исподлобья обвёл всех мрачным взглядом Михаил Алфёров. — А голову людскую? Царску голову? Её Петька Ермаков и кинул, и кислоту лил. Было же объявленье, что Николку большевики расстреляли. Значит, там, у Ганиной Ямы, они и жгут его, чтоб могилу никто не искал. Да неужто никто из вас не разглядел?

Но, и в самом деле, никто человеческую, тем более царскую голову не разглядел.

— Да вы что, мужики? — возмутился Михаил. — Ослепли, что ль, все сразу? Или разуму в одночас лишились?

На такие слова мужики обиделись.

— Ты, Миняй, говори да не заговаривайся, — упрекнул его старший Бабинов. — Видано ли — всё обчество без разума. А только он один разумный! Бахарь¹³ выискался!..

Но чем больше убеждал мужиков Михаил, тем меньше ему верили, а под конец засыпали насмешками. Тогда и сам Алфёров засомневался, а потом и осознал ясно: приблазнилась ему царская голова, и было с чего. Столько времени в лесу на ногах, от усталости все валились. И ни маковой росинки во рту. И не такие страховища могли привидеться.

К утру они лесом выбрались в сторону Коптяков и обнаружили, что везде пусто, ни одного заслона. Ушли солдаты. И невольно потянулись мужики обратно к Четырём Братьям. Не сговариваясь, вышли снова к Ганиной Яме.

К своему удивлению, они не обнаружили следов кострища. Полянка оказалась прибранной и чистой. Была засыпана свежей глиной и аккуратно притоптана вся обширная площадка перед шахтным стволом.

С краю полянки мужики обнаружили следы ещё двух притоптанных костров, гораздо меньших. Разворошив смешанную с пеплом землю, крестьяне нашли куски полуобгоревших тряпок — явно от разрезанной или разрубленной одежды. Откопали пуговицы, петли и крючки, похоже, от женских платьев и корсетов. А главное, обнаружили несколько очень дорогих вещей…

— Каких вещей? — вскрикнул Чемодуров — он часто дышал и обливался потом. — Что нашли, сколько?!

— Этого, увы, я сказать не в состоянии, — ответил доктор Деревенко. — Не видел, да и крестьян сам не слышал. Всё со слов капитана Малиновского. Потому-то вам, Терентий Иванович, вместе с господином Волковым всенепременнейше надо эти находки осмотреть.

Разлили из самовара последний чай.

— Так что же нас ждёт? — спросил Волков. — Как вы считаете, Владимир Николаевич?

— Сейчас? В настоящий момент? — закашлялся доктор.

— Вообще. В будущем.

— Подождём, пока Гайда с Колчаком и Деникин войдут в Москву. Только…

— Только что?

Неторопливо доктор вложил в трубку три щепотки кнастера, прижал табак пальцем, зажёг шведскую спичку, прикурил и отогнал ладонью серный дым, уступивший душистому трубочному дыму.

— Собственно, мы с вами уже касались этого момента… — начал Деревенко. — Вы можете со мной не согласиться. Но мои долгие наблюдения человека, не зашоренного партийным догмами и глупостями, привели меня к твёрдому и, прямо скажу, нехорошему выводу. Для стран Антанты альянс Центральных держав — не единственный противник. Немцы, австрийцы, турки, болгары — противник явный. Но есть ещё один — скрытый, до поры до времени. Антанта о нем вслух специально не говорит, чтобы не спугнуть раньше времени. Этот, их второй противник, наивный неудачник и простак. Вслух они его называют даже союзником. До последнего момента этот олух не должен догадываться, что давно предназначен для съедения. И воюет с ним Антанта из-за угла, под покровом ночи, притворяясь другом. И тем страшнее её удары.

Чем дальше доктор говорил, тем мрачнее становился Волков и скучнее Чемодуров.

— Кажется, и я начинаю догадываться… — глухо произнес Волков.

— Пока белые, красные, зелёные и ещё там какие умники воюют друг другом или в носу ковыряются, наши лучшие друзья, и любимые союзники из Антанты не спят. Режут империю, как торт, на части. Немцы, не без участия ещё Временного правительства, соорудили неслыханную раньше «республику» Украина, откуда выкачивают продовольствие и уголь. Англичане придумали «независимое государство» Азербайджан, они же — неведомую Северо-Западную «республику» на месте Архангельской губернии и Мурмана. Французы сочинили Таврическую «республику», а заодно и Крымскую. Американцы с японцами желают пообедать Сибирью и Дальним Востоком. Целиком Россию проглотить никак, а по частям — пожалуйста, очень даже просто.

С улицы донёсся топот, потом крики. Где-то зазвенело выбитое стекло.

— Что? — дёрнулся Чемодуров. — Что горит?

— Цирк приехал? — спросил Волков официанта.

Официант покачал головой.

— Да уж так, сударь, цирк… Только совсем невесёлый цирк, плохой. Уже третий день показывают.

— Надо бы и нам посмотреть, — сказал Волков.

— Я бы не стал… — покачал головой официант.

Доктор положил на стол громадную «сибирку» в десять тысяч рублей.

— Достаточно? Сдачу себе оставь, любезный.

Официант поклонился:

— Душевно вам признателен, сударь, дай вам Бог здоровья.

На улице густая толпа неслась потоком, словно её гнали. Господа в сюртуках, дамы в нарядных платьях и с шёлковыми японскими зонтиками в руках. Студенты, гимназисты-милиционеры с белыми повязками на рукавах. Приказчики, крестьяне. Бежали куда-то юнкера, прислуга, разносчики, рабочие в сатиновых рубашках в горошек и черных картузах.

Когда толпа промчалась мимо, Деревенко, Волков и Чемодуров сошли по ступенькам на мостовую и двинулись в ту же сторону.

Остановившись, толпа разлилась на небольшой площади вокруг какого-то простого сооружения, смысл которого до Волкова сразу не дошёл. Только на вторую секунду он понял, что посреди площади поставлена виселица. Обычная виселица, только вместо верёвки свисает с перекладины рояльная басовая струна в медной оплётке, а табуреткой для приговорённого служит небольшая садовая стремянка с истёртыми деревянными ступеньками.

Доктор, Волков и Чемодуров переглянулись. Волков почувствовал тягучую, нудную боль в груди, Чемодуров замер, выкатив глаза. На лице доктора появилась гримаса брезгливости, переходящая в отвращение.

— Так вот какой у них цирк… Пойдёмте отсюда, Алексей Андреевич, — тихо сказал Деревенко.

— Да-да, — поспешно сказал Волков, чувствуя, как страх поглощает и растворяет его, как если бы он, словно Иона, оказался в желудке голодного морского чудовища. К страху примешалась жалость, непонятно к кому, может быть, к себе. Но одновременно охватило его острое и постыдное любопытство, которое властно удержало его от немедленного ухода с площади. Требовало дождаться, увидеть подробно, вблизи, как на площади будут казнить неизвестного ему человека. Волков изо всех сил попытался задавить, смять это своё отвратительное любопытство, но не смог.

Толпа нетерпеливо журчала. Слышались торопливые реплики, восклицания и даже смех, который полоснул Волкова прямо по сердцу. Как можно смеяться, когда стоишь перед самым большим, непостижимым в природе ужасом? Через несколько минут насильственно будет прервана, погашена чья-то единственная и невозвратная жизнь — пусть даже это жизнь преступника или врага. Она была один раз на этом свете, и больше её никогда не будет. «Так и у меня много раз могло быть… — подумал Волков. — И это ведь навсегда… Один раз получил жизнь — всё! Второго никогда не будет. Никогда!.. Остальное всё уже без меня. И все эти люди останутся. Будут разговаривать, злословить, подло, хамски, жестоко смеяться надо мной, когда я буду исчезать с их глаз. И я их всех не услышу и не увижу — тоже никогда больше. Как же весь этот мир будет потом без меня? Куда денется солнце, и это небо, и ветер, эта площадь? Куда исчезнет тень от виселицы, прохлада от ветерка? Нет, такое невозможно, мир без меня не сможет. Он тоже погибнет… Или нет? Он будет и дальше, и останется? Но тогда и я не могу никуда исчезнуть — ведь я был в этом мире всегда! Разве я могу куда-нибудь пропасть навсегда?»

— Ведут! Ведут! — закричали в толпе.

— Ведут красного гада!

— Палач большевистский!

— Изверг! Кишки ему выпустить!

— Лучше голову оторвать сразу!

Рядом с Волковым прилично одетый господин сказал звучным жирным голосом — профессорским или адвокатским:

— Проклятая чека, её опричники раз и навсегда должны запомнить: никогда им не спастись от народного гнева!

И на площадь внезапно обрушилась тишина, словно кто-то одним движением огромной ладони сгрёб всю толпу в сторону.

Послышался одинокий, звонкий и размеренный стук о булыжник — стук деревянного протеза, подбитого металлическим наконечником.

Из бокового переулка на площадь вышли двое легионеров. Они подталкивали штыками своих манлихеров старика лет шестидесяти, по виду рабочего. Его правая нога, отрезанная до колена, была на деревянном, круглом и толстом протезе. Им-то и стучал старик по площади. Протез залит кровью, она стекала из-под культи и оставляла тёмные влажные следы на булыжнике. Одежда на нём изодрана и тоже пропитана кровью, кое-где уже высохшей и затвердевшей. Короткая борода, ещё недавно вся была седой, а теперь в тёмно-красных пятнах, засохших и блестящих на солнце.

Глаз у одноногого не было. Вместо правого — слива с еле видной чертой поперёк. Левая глазница вообще пустая и чёрная внутри от запёкшейся крови. Из этой чёрной дыры свисали две белые нити. На них висел, подскакивая при каждом шаге, окровавленный мутный шарик. Волков догадался, что это второй глаз и висел он на зрительных нервах.

Чехи продолжали толкать штыками старика в спину. Чтобы уйти от них, инвалид, торопливо стуча металлическим концом протеза, спешил к виселице.

— Хам! Красный палач! — продолжали кричать из толпы.

Две женщины рядом с Волковым неожиданно завизжали прямо ему в уши, словно кошки, которым наступили на хвосты.

Инвалид подскакал к виселице. Остановился, деловито придвинул садовую стремянку вплотную к столбу. По-хозяйски проверил, хорошо ли держится. Стал левой здоровой ногой на первую ступеньку, и, держась обеими руками за столб, с усилием взобрался наверх.

Оттуда он молча посмотрел вокруг сквозь щель уцелевшего глаза. И толпа, непонятно отчего, понемногу и нерешительно стала затихать.

Одноногий глубоко вздохнул. Выдохнул. Взялся двумя руками за тонкую медную петлю и просунул в неё голову. Толпа шевельнулась, прошелестела и затихла совсем. Кто-то охнул и снова — тишина.

— Православные, — разорванным голосом прохрипел инвалид. — Господь свидетель — невинно погибаю. Никогда красным большевиком не был и в чеке не служил. А вы… — обернулся он к легионерам. — Будьте вы прокляты отныне и до веку! Кара Господня настигнет вас, и детей ваших, и внуков.

Инвалид перекрестился и ударом своей деревяшки свалил стремянку. Струна врезалась ему глубоко в шею. Кровь из рассечённых артерий вырвалась двумя фонтанчиками и прекратилась.

Старик умер почти сразу, повиснув на струне, только дёрнулся два раза. И слегка осел в петле, когда струна прорезала горло и шею и упёрлась в шейные позвонки. На грязных брюках между ног у него появилось мокрое пятно.

Волков и Деревенко встретились взглядами и тотчас отвернулись друг от друга. Чемодуров беззвучно открывал и закрывал рот, как лещ, выброшенный на берег реки. И как лещ на песке, бессмысленно таращил старческие слезящиеся глаза.

— А разве… — проскрипел Волков, но голос не слушался.

Откашлялся, отдышался и продолжил еле слышно:

— Владимир Николаевич… Разве большевики верят в Бога? И крестятся?

— Не верят и не крестятся, — мрачно произнес доктор.

— Тогда как же его?.. — растерянно сказал Волков и указал взглядом на повешенного.

— Всё нынче просто. Как раз плюнуть. Этого я знаю. Знал… Он, действительно, служил в Американской гостинице. Устроился туда за два года до того, как там разместилась чека. Когда вернулся с фронта без ноги, хозяин гостиницы взял его плотником. Из жалости. Взял, чтобы солдат не пропал, как пропадают почти все они, на фронте изувеченные, от нищеты, водки и тоски. Но одно связывало его с чекистами. У начальника чека фамилия Лукоянов, а у мужика Лукин.

— И только за это казнили?

— Знаю, что говорю. Я часто бывал в Американской… Весь персонал гостиницы чекисты разогнали, а Лукина оставили — тоже из жалости. Кем он ещё мог им служить? Только плотником.

Волкова внезапно охватил холод, по-настоящему зимний, и он задрожал в крупном ознобе.

— Так что же вы сейчас промолчали? — шёпотом воскликнул он. — Почему не объяснили, почему не спасли невинную душу?

Деревенко искоса глянул на него и криво усмехнулся.

— Чтобы висеть рядом с ним? Толпа хотела представления. И ни за что не отказалась бы от него.

— Да… Идёмте отсюда.

— Пойдёмте. Терентий Иванович! — позвал доктор.

Чемодуров послушно закивал. Они стали осторожно выбираться из толпы.

Когда подошли к краю площади, из переулка, которым легионеры привели несчастного Лукина, выскочила стайка мальчишек. Размахивая руками, они на бегу кричали пронзительно-радостными голосами:

— Ещё ведут! Царского сатрапа ведут! Вешать сатрапа будут!..

Вслед за мальчишками появились трое легионеров — двое солдат под командой сержанта, огромного толстяка. Штыками и прикладами они гнали впереди себя бледного до зелени приземистого широкого человека в мундире, на котором ярко сверкали форменные орлёные пуговицы.

Земля ушла из под ног Волкова. Чешские легионеры вели Пинчукова, избитого в кровь.

За ними мелким шагом следовал высокий худой субъект, в котором доктор Деревенко узнал видного деятеля партии социалистов-революционеров Мормонова. Эсер Мормонов подошёл к виселице и закричал звучно и резко, как на митинге:

— Господа! Граждане! Товарищи! Вот он, подлый служитель прежней преступной власти, царский сатрап, тюремщик! Многие годы он терзал и мучил в тюрьме лучших людей нашего города, лучших людей России, революционеров, которые бестрепетно отдали свою жизнь и свободу ради нашей революции и будущего России! А этот презренный лакей рухнувшего гнилого режима пытался бежать от справедливого возмездия, но был схвачен. Наши братья и освободители чехословаки не спят! Они всегда начеку!

— Да что это… что же это… — бормотал Волков. — Какой же он сатрап… Неправда, я свидетель. — И громче: — Никакой он не сатрап! Гражданин Пинчуков — честный и порядочный человек. Я его знаю! Я сам сидел в тюрьме при большевиках и со всей ответственностью могу заявить…

— А ты замолкни! — гаркнул на Волкова толстяк легионер, и Волков, к своему изумлению, узнал в нём того самого четаржа, который за обручальное кольцо дал ему ненужное разрешение на проезд до Екатеринбурга.

Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:

— Замолкни, смерд. Бо до него, — он указал на виселицу, — тебя приеднаю, du Arschloch!¹⁴

— Алексей Андреевич! — доктор взял Волкова за локоть — крепко, до боли. И потащил в сторону. — Сейчас же замолчите! — яростно прошипел он. — Ничем вы ему не поможете. И ничего не докажете. Они нас за людей не считают. Из-за вас они нас в сей же час повесят.

— Нет, я так не м-м-могу, — заикаясь, выговорил Волков. Озноб бил его по-прежнему.

— Не надо, Алексей Андреевич, — тихо и грустно проговорил Чемодуров. — Давайте убираться отсюда…

И Волков замолчал, провожая взглядом Пинчукова, страшно похудевшего, так что мундир на нем провис, как на вешалке. Ещё утром он с трудом застёгивал на животе пуговицы.

Пинчуков бессмысленно таращился по сторонам, тряс головой, как паралитик, и заунывно повторял, как нищий на паперти:

— Братцы, пощадите… Ни в чём не виноват… Как перед Богом… Братцы, голубчики, пощадите… Ни виновен — видит Господь…

Но из толпы ему весело кричали:

— А ты узников революции, народных заступников много щадил?

— На куски его порубить и собакам бросить!

Толстый четарж поднял руку:

— Тихо, панове гражданы! Я сильно прошу от вас одну минуту внимания.

— Да хоть час! — крикнули из толпы.

— Не-е, мне час не надо. Так говорите, на гуляш сатрапа порубать? Или на ковбасу?

— На гуляш! Нет, на колбасу! — взревела толпа. — Руби, братец чех!

Четарж обратился к Пинчукову:

— Слышаешь, сатрап и холуй царски? Народ мясника для тебя требует — разумеешь?

Пинчуков продолжал трясти головой и бормотать: «Пощадите, братцы, нет на мне греха». Потом замолчал и только дико озирался.

— Брате солдате, — сказал толстяк одному из своих. — Запусичь¹⁵ мне на минуту твой роскошни винтарь.

Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

— Стойте! — закричал Волков и вырвал локоть из рук доктора Деревенко. — Остановитесь, Бога ради!

И ринулся сквозь толпу напролом к толстяку.

— Пан четарж! — кричал он, на ходу расталкивая тех, кто не пропускал его к виселице.

Пан четарж не обернулся, а Волков больше не мог продвинуться. Толпа плотно сомкнулась вокруг Волкова. Ему что-то кричали в лицо, толкали, кто-то ударил кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с вуалеткой обрушила ему на голову зонтик, а потом принялась мелко колоть им его в живот, приговаривая:

— На требуху, негодяя, на требуху!..

Но Волков ничего не чувствовал, не слышал и тщетно пытался пробиться к виселице.

Тем временем четарж поплевал по-крестьянски, деловито себе на обе ладони, крепко взял винтовку, подошёл к Пинчукову почти вплотную и сделал короткое, едва уловимое движение штыком.

Послышался треск разрываемой ткани — мундир Пинчукова и исподняя сорочка оказались мгновенно, словно бритвой, разрезанными от горла до паха и развернулись в разные стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. Но ни пореза на нем, ни царапины.

Толпа восторженно загалдела, зааплодировали. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке или балагане.

— Мы ещё краще мόгем, — заявил толстяк и ещё раз повёл штыком перед животом Пинчукова, однако, на этот раз с некоторым усилием.

Опять никакого звука не последовало и, вроде бы, снова ничего не произошло. Только живот Пинчукова раскрылся, словно докторский саквояж. Из саквояжа на булыжник площади выпали кишки — серые, блестящие, скользкие. На них никогда не падал дневной свет, и вот они вывалились под солнечные лучи.

Толпа ахнула. Пинчуков очнулся, умолк и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки, разматываясь длинной лентой, продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой и присел. Стал медленно сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

— Мерзавец! — закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков, как толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее вгляделся в лицо Волкову и взревел:

— Я узнал тебя, свинье! Большевик! Ты воуси¹⁶ стриг, переодетый, хотел бежать от мене! Браты солдаты! Берить йéго!

Волков уже был в шаге от легионера, как что-то в голове у него захлопнулось, будто с размаху закрыли в ней дверь. И стало темно, тихо, главное, спокойно.

Очнулся он от острой боли в заду и в спине. Открыв глаза, увидел почти вплотную к лицу круглый булыжник мостовой. Дальше — разные сапоги, чистые и грязные, женские ботинки на каблуках, крестьянские лапти.

Справа, почти вплотную к щеке, — добротные русские офицерские сапоги. И две пары солдатских ботинок, а над ними ноги в обмотках.

Офицерский сапог больно ткнул носком Волкову в ухо.

— Очухнулся, червений шпи́йон? — услышал он над собой голос четаржа.

— Я не шпион, — вытолкнул из себя отдельными звуками Волков, не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около лица. — Я сам сидел в тюрьме у большевиков, потом бежал от них, от расстрела сбежал…

— Брешешь, паскудо! — заявил солдат справа и пнул ботинком Волкова в бок. — То, чтоб за сатрапа не заступался.

— Ну так что, панове революцийни граждане, — снова обратился толстяк к толпе. — Что делаем сатрапову царскому холую и большевистскому шпи́йону? Я його признал очень верно — от сима.

И четарж показал толстым, как немецкая сосиска, пальцем на свои глаза.

— Сими очима я видал шпийона. Под трудового мужика був переодетый и бороду вырастил мужицку. Где борода твоя, шпийон? — крикнул толстяк и снова сапог ударил в ухо Волкову.

Но теперь боли Волков не почувствовал. Его внезапно охватило равнодушное отупение.

Он уже уходил отсюда — от площади, от толпы, от легионеров, о чём никто даже не догадывается. Здесь, на земле, только слегка задержалась часть его, Волкова. И это было немного досадно, потому что какую-то долю телесных мучений ему придётся все-таки перенести. «Совсем немного и ненадолго, — утешил себя Волков. — А потом и весь уйду туда, где никто из них, и я тоже, никогда не был. Глупцы, не догадываются, что я от них уже почти убежал!»

— Увставать, червени Schweinehund!¹⁷

Снова удар в висок. Волков крепко, до скрипа, сжал зубы. С трудом поднялся и стал, шатаясь из стороны в сторону.

Толпа стояла кругом, но уже не такая плотная. Она таяла и стекала в переулки.

— Так какой ему приговор, панове граждане? — снова обратился к толпе толстяк, несколько раздражённо.

Толпа молча продолжала растекаться.

— Брати солдатики? Что скажешь, Иржи? И ты, Янек?

— У ванну купать, — сказал Иржи.

— У ванну, — подхватил Янек. — У санаторию! У Карловы Вары!

И пнул Волкова прикладом в спину.

Волков вскрикнул, потом неожиданно для самого себя рассмеялся. Нет, не даст он им радости, не покажет боли.

Чехи с удивлением посмотрели на него. Иржи снова ткнул его прикладом в бок, хотя уже не так сильно.

— Ты ещё много раз будешь жалеть, большевицкий пёс, что я тебя не повесил, — заявил толстяк. — Пшёл!

Волков бросил последний взгляд на опустевшую площадь. Раскачивался в петле инвалид Лукин. Сидел на земле, опираясь спиной о столб виселицы, несчастный Пинчуков и глядел вниз, на распоротый живот уже затвердевшими глазами. Он успел затолкать обратно в брюшину только половину кишек, остальные грязными кольцами валялись на земле.

Доктор Деревенко и Чемодуров исчезли. «Бросили… Убежали… Как зайцы, — горько подумал Волков, но тут же спохватился. — Что же им, тоже в петлю? Нет, хорошо, что успели уйти…»

Волков и его конвоиры прошли узким переулком, потом свернули в ещё более узкий и тёмный, который закончился тупиком. Ударами прикладов солдаты направили Волкова через дырку в заборе в грязный, тесный двор, заросший лебедой и татарником.

Дальше пошли сплошь дворами и снова узкими, как норы, переулками.

Спустя час, наверное, Волков понял, что подошли к окраине города.

На одном из поворотов Волков в последний раз оглянулся, и ему показалось, что сзади далеко мелькнул Чемодуров. Мелькнул и снова исчез за углом избушки.

Показалось? Нет, точно, Чемодуров. Волков убедился, когда сворачивали за угол в очередной раз. Чемодуров идёт следом. Старик, который всегда и всего боялся, а в последнее время — собственной тени, идёт за ним. «Зачем? Ведь я уже мертвец. Мои шаги и мысли — всего только вид агонии. Терентий идёт за моими убийцами, не оставляет меня одиноко умереть, а доктора нет. Доктор сбежал. Вот так. Значит, не зря болтали, что доктор — агент красных. Он — агент, а убивать ведут меня, а не его, хоть я никакой не красный, как и старик Лукин, и не контрреволюционер, как несчастный добряк Пинчуков. Как он радовался моему спасению, как слушал внимательно, как переживал за меня, смеялся, огорчался и успокаивал меня… И вспороли ему живот — кто? Те, кого он считал спасителями. И я так считал, а Деревенко их ненавидит, но сам остался живой. За что ему такая награда?»

Дома кончились, теперь шли полем. Чемодуров далеко, не виден почти, — тёмная вертикальная чёрточка у последнего дома, рядом с колодцем.

Прошли ещё немного, и тут Волков ощутил страшную вонь, совершенно невыносимую, так что он едва не задохнулся. Сознание помрачилось, в глазах потемнело.

Отравленный воздух был заполнен ровным и густым гудением. Оно перекатывалось под небом, переливалось невидимыми волнами.

Тысячи, десятки и даже, наверное, сотни тысяч мух — черных, серых и сверкающих синих и зелёных — кружились над огромным выгребным прудом.

Сквозь плотное жужжание, переходящее временами в дрожащий рёв, вдруг прорезался женский пронзительный крик, полный ужаса:

— Не надо! Умоляю! Убейте меня сразу здесь, на месте!.. Только туда не надо!

У берега два легионера загоняли прикладами в выгребной пруд женщину лет двадцати шести, с виду учительницу, в разодранном коричневом платье, с клочками кружевного белого воротника и с полуоторванными кружевными манжетами. Она кричала, потом тонко завыла. Обхватила сапог одного из солдат и стала целовать пыльное голенище, выкрикивая сквозь рыдания:

— Добрые, милые! Убейте сразу, умоляю… У вас ведь есть матери, сёстры, жёны! Ради них пожалейте — убейте здесь, на месте!.. Я же всё для вас делала, всю ночь — сколько хотели… и что хотели… не сопротивлялась и ничего не просила! Пожалейте, расстреляйте на месте… Только не туда! Христом-Богом молю!..

Легионер рванул сапог, но она не выпускала и тоже метнулась вместе с сапогом. Солдат размахнулся винтовкой, как дубинкой, и ударил прикладом женщину по рукам.

Послышался треск перебитых костей, женщина хрипло вскрикнула и оставила сапог. Теперь легионеры с улыбками и смешками легко спихивали её прикладами к жёлтой зловонной жиже. Она пыталась хвататься за землю. Пальцы ничего схватить не могли.

Недалеко от берега уже плавал труп, похоже, женский, только часть спины в таком же коричневом платье поднималась над поверхностью и покачивалась, облепленная огромными черными мухами. Легионеры поддели винтовками, как рычагами, тело умолкнувшей. И, словно бревно, перекатили её в пруд. Женщина утонула сразу и не всплывала.

— Карлсбад! — крикнул прямо в ухо Волкову легионер Иржи. — Курорта! Санатория!

— Нет! — завизжал Волков — так же тонко и резко, как женщина перед ним. — Нет!

— А чому нет? — добродушно удивился толстый четарж. — Правильно говорит тебе брат солдат Иржи: лечебна ванна. Специально для большевиков. Бесплатно, за счёт трудового люда. Больше никогда в жизни болеть не будешь.

— Нет! — крикнул Волков, оседая на землю.

— Встать, встать, добитек!¹⁸ — рявкнул другой солдат и ударил Волкова прикладом по рёбрам — послышался хруст. — Вставай!

Волков не вставал, в глазах у него стало темнеть, ударов он уже не чувствовал.

— Доброе тебе скажу, — склонился к нему Янек. — Прыгай сам. Всё быстро кончится, я в тебя сразу выстрелю, и ты уже в раю. Не надо мне тебя бить, колоть. Две секунды — и ты свободный.

Волков не отвечал и не двигался.

Толстый четарж замахнулся сапогом, но почему-то задержался, не ударил. В воздухе послышались странные звуки — так кричат перелётные гуси. Чехи посмотрели в чистое синее небо, где не было даже облаков. Иржи сказал удивлённо:

— Смотри, брате четарж, wer ist da?¹⁹ Гости…

Снова кряканье, несколько раз.

Со стороны города приближался, подпрыгивая на разбитой грунтовой дороге, автомобиль рено с открытым верхом и непрерывно сигналил. Подъехав, резко затормозил, обдав всех пылью и синим ядовитым дымом. Открылась передняя дверь, на землю выскочил русский поручик.

— Что? Кого взяли? — крикнул он.

Чехи не отвечали, с любопытством рассматривая поручика.

— Отвечать! — крикнул поручик.

Легионеры заулыбались — весело и нагло.

Из автомобиля властно донеслось негромкое:

— Zum Befehl!²⁰

В машине позади водителя сидел офицер в мундире австрийского капитана, но с красно-белой ленточкой на рукаве. Он был без фуражки, лицо неподвижное — череп, обтянутый сухой, будто задубевшей на солнце, жёлтой кожей. Глаза закрыты черными круглыми очками. Рядом с капитаном сидели доктор Деревенко и согнутый пополам Чемодуров.

— Не знаете, кто перед вами, ракальи? — рявкнул поручик легионерам.

Волков узнал капитана — два часа назад он проезжал по Вознесенскому проспекту вместе с генералом Гайдой.

Чехи вытянулись во фронт, щёлкнули каблуками, винтовки к ноге.

— Так точно! Перед нами — брате капитан Йозеф Зайчек, начальник военного сыска! — крикнул толстяк. — А с нами — большевик! Красный шпи́йон!

— Шпион? — медленно переспросил на чистом русском капитан Зайчек. — Что же шпиона до военного сыска не довели? Понятно: так вы же сами шпионы! И расправляетесь со своим, потому что он провалился. Теперь заметаете следы. Чтобы вас не схватили!

— То не так, брате капитан! — перепугался толстяк. — То настоящий шпи́йон, но до тюрьмы тащить приказа не было.

— А голова у тебя есть? — бесстрастно поинтересовался капитан.

— Есть голова! — радостно гаркнул толстяк.

— Уже не вижу твоей головы, — прошелестел капитан и многозначительно глянул на поручика.

Тот выхватил из ножен зазвеневшую шашку.

В животе у толстяка ухнуло, булькнуло и даже в спёртом зловонном воздухе распространился запах свежих экскрементов.

— Ладно. Оставим ему голову до другого раза, — медленно произнес капитан, и поручик вернул шашку в ножны.

Доктор вышел из автомобиля, взял Волкова под локоть и повёл к машине.

— Незаконно арестованного русского гражданина капитан Зайчек забирает, — объявил поручик. — Прошу в авто, господин Волков.

Чемодуров подвинулся на диване, и Волков с трудом забрался в автомобиль.

— Владимир Николаевич хорошо — успел… — шепнул ему Чемодуров.

— Владимир Николаевич… капитан… — начал Волков. И не было сил продолжать.

Капитан усмехнулся и слегка кивнул ему. Доктор крепко пожал Волкову руку.

Волков уткнулся лицом в плечо доктора и заплакал — беззвучно. Зато слезы лились свободно и обильно, а вместе с ними вытекали боль, ужас смерти и страх чудовищного, хуже смерти, унижения.

В КОМЕНДАТУРЕ у подполковника Сабельникова Волков долго не мог произнести ни слова застывшими губами. Чемодуров тоже молчал, нахохлившись, как воробей после дождя, и только вертел пугливо головой. Мрачный доктор Деревенко коротко рассказал коменданту, что им довелось увидеть.

Подполковник Сабельников помолчал, нажал на кнопку электрического звонка. В двери показался адъютант, поручик артиллерии.

— Слушаю, Николай Сергеевич!

— Викентий Владимирович, там у нас от господина Шустова²¹ осталось что-нибудь?

Поручик чуть кивнул головой с косым пробором, разделяющим блестящие черные волосы, гладко прилизанные густо пахучим американским бриолином.

— Так точно, привет от Шустова у нас ещё имеется.

— Сюда его.

Поручик исчез и через секунду появился — в одной руке бутылка коньяка, в другой — три серебряных, с чернью, стопки кубачинской работы.

— Однако, величайшая редкость, — оценил Деревенко, глядя, как поручик аккуратно разливает коньяк. — Можно сказать, антиквариат.

— Не пить же монопольку от эсеровского правительства, — усмехнулся Сабельников. — Хотя она исправно начала пополнять армейскую казну, и пьяные доходы растут с каждым днём. Между тем, Ленин так и не отменил царский сухой закон. Знаете?

— Пусть ему хуже будет! — заявил Чемодуров.

— Пусть, не возражаю, — согласился Сабельников. — Только это ещё вопрос, кому хуже. Когда видишь, как в бой идут наши пьяные солдаты… Ещё хуже пьяные офицеры. Кому-то рюмка перед боем на пользу. Таких немного. У остальных пьяная храбрость легко переходит в трусость и панику. Что же, господа, прошу вас — антикварного.

— А что же вы? — спросил Деревенко, беря стопку.

— Воздержусь. Может, перед сном. Когда-то бутылку, даже две мог за один раз. Но то были другие времена. И годы другие.

Волков и доктор осушили стопки в момент, Чемодуров сделал крошечный глоток и сказал, смущаясь:

— По-офицерски не научился.

— Господин полковник!²² — спросил печально Волков. — Неужели нет на них управы?

Сабельников вздохнул и сказал мягко:

— Я не только понимаю вас, Алексей Андреевич. Мало того, сочувствую, переживаю и возмущаюсь, хотя за пять лет войны навидался всякого. Но такого, признаюсь, тоже никогда не видел. И представить не мог.

— Так почему же, комендант, вы тут сидите, вздыхаете и коньяком нас утешаете? — вскочил Волков, едва не опрокинув бутылку — подполковник успел её перехватить. — Арестовать их! Немедленно. И покарать публично, для острастки.

— Кого покарать? — спокойно осведомился Сабельников.

— Как кого? — задохнулся Волков. — Мародёров! Убийц! Душегубов чехословацких!

Сабельников медленно кивнул несколько раз.

— Да, да… Положительно согласен с вами. Но… над чехами у меня власти нет. Обратили внимание, в городе две комендатуры — наша и чешская? Стало быть, две власти. И понятно, какая сильнее. Их власть всяко сильнее моей, хотя среди командиров легиона немало русских офицеров и генералов. Тот же Войцеховский, Дидерикс, барон Будберг, Лебедев…

— На Гайду как-то подействовать? Может, он не знает ничего.

— Ежели вы решили, что я ничего не делаю, то ошибаетесь, — с лёгким упрёком, больше похожим на обиду, сказал Сабельников. — Только за последние два дня я сделал шесть представлений Гайде и Сыровому о бесчинствах легионеров. И что в ответ?

— И что в ответ? — эхом отозвался Волков.

— Ответ один: «То не наши! Но разберёмся». И ни одного расследования, ни одного наказания. Мы для них вроде африканских дикарей. Ничего не понимаем в жизни белого человека. Особенно чехов, о которых их свежеотпечатанный президент Масарик недавно заявил, что чехи — самая передовая, культурная, талантливая и развитая раса на планете. Именно раса, то есть порода, как у собак. Не чета русским. Всем нам следует немного потерпеть. Сейчас у нас нет армии, нет оружия, снаряжения, нет денежных средств, в конце концов! Но скоро это унижение кончится.

— Если я правильно понимаю, главная цель — после захвата Москвы восстановить Восточный фронт и ударить по немцу объединёнными силами, вместе с чехами, — спросил доктор.

— Да, Владимир Николаевич, вы правильно понимаете.

— Следовательно, отправка легиона к французам отменяется?

— Я бы не стал так категорически утверждать заранее, — осторожно сказал подполковник. — Но такой ход событий некоторыми начальниками продумывается.

Деревенко усмехнулся:

— Я заранее прошу прощения, господин полковник, за моё невежество и возможную бестактность — я человек сугубо штатский, многого не знаю в военной науке. Но есть у меня неотступные вопросы, и никуда от них. Спать не дают.

— Что же, — добродушно сказал Сабельников. — Попробую прописать вам снотворное. Спрашивайте.

— Вы, разумеется, помните, полковник, как Лев Толстой в «Войне и мире» объясняет, почему армия Наполеона, едва войдя в Москву, с первых же часов пребывания там перестала существовать как военная сила. Потому что бросились грабить.

— Да, конечно, помню.

— Мне трудно представить себе, что чехословацкий легионер, сгибаясь под тяжестью награбленного, вдруг захотел умирать в России на новом фронте по приказу своих начальников. Зря, получается, грабил? Зачем оно ему, убитому. Или, думаете, чехи двинутся на фронт с тысячью своих поездов? Так ведь они попросту забьют все железные дороги. И не доедут до фронта никогда. Никто не доедет. Или они оставят всё награбленное здесь до конца войны?

— Безусловно, назад, в Россию, легионеры не повернут. И ничего не бросят. Но если все-таки произойдёт чудо и они окажутся на Западном фронте, это для нас тоже хорошо. Какую-то часть сил противника на себя всяко отвлекут. Нам бы поскорее создать Сибирскую армию и совместно с Добровольческой раздавить большевиков, остальное приложится.

— Дай Бог, поскорее. Правда… сейчас я скажу ересь, полковник. Вам не понравится. Но буду благодарен тому, кто укажет, в чём моя ошибка.

— И вы полагаете, доктор, я именно тот, кто вам нужен? — усмехнулся Сабельников. — Я всего лишь военный человек, не политик и, тем более, не философ. Всю жизнь учился достаточно простому делу: уничтожать противника, сохраняя, елико возможно, жизни своих солдат.

— И всё же, — не отступал доктор. — Рискну высказать именно вам, военному, то, что мне кажется очень важным.

— Я весь внимание, — подполковник откинулся на спинку кресла.

— Не лучше ли было бы, Николай Сергеевич, для всех нас и для России в целом, не воевать с большевиками до полного взаимного уничтожения, а… договориться ними?

Сабельников озадаченно посмотрел на доктора:

— Не понимаю вас, признаться. Предлагаете сдаться большевикам без боя?

— Ничего подобного! — горячо возразил Деревенко. — Не сдаться! А остановить войну и попытаться найти компромисс относительно будущего устройства Отечества! Найти, прежде всего, то, что нас объединяет! И ведь очень много объединяющего: земельный вопрос, права и свободы отдельной личности, уничтожение сословий, пересмотр отношений собственности…

— Ещё бы! — ядовито заметил подполковник. — Особенно нас объединяют такие большевицкие теории, как обобществление женщин, уничтожение частной собственности! Полная национализация земли, промышленности и торговли. А главное, «смерть буржуям»!

— Осмелюсь заметить, — сказал Деревенко, — что вы, господин полковник, несколько ошибаетесь. Никакого обобществления женщин большевики не провозглашают. Это анархистов любимая тема. Что касается промышленности, то они, как и кадеты, настаивают только на контроле фабрикантов и торговцев со стороны рабочих комитетов, которые начались ещё при Керенском. Думаю, точек соприкосновения с красными наверняка больше, чем мне сейчас приходит в голову. Нужно только не лениться и их искать!

— Вашими бы устами… — прищурился подполковник.

— Самые трудные и острые проблемы русские должны между собой решать не на поле боя! Не в остервенелом истреблении друг друга, а в цивилизованной дискуссии, призвав на помощь разум, но не пушки и чехословацких легионеров с Антантой! Давайте вместе всё решать, договариваться, а не продолжать взаимную резню. Для начала белым заключить с красными сепаратный мир.

— Красные никогда не согласятся. Или выдвинут невыполнимые условия.

— Значит, надо добиться от них выполнимых, убедить согласиться на мирное восстановление и строительство Отечества! Для этого есть масса бескровных способов. Из которых нами не употреблено ни одного. И попытки не сделано. И никому в голову почему-то не приходит, что хотя бы попробовать следует.

— Вы, доктор, похоже, очень большой идеалист.

— Может быть, и так. Но позвольте заметить: мне очень далеко до ещё большего идеалиста — Иисуса Христа.

Подполковник от души расхохотался.

— Что ж, пожалуй, и мне не помешает глоток антикварного, прежде чем отвечать.

Открыв дверцу стола, подполковник Сабельников извлёк оттуда простую стеклянную стопку, взял бутылку. Но разливать коньяк не спешил.

Поразмыслив, отставил бутылку в сторону.

— Я только что подготовил один документ. Он адресован жителям города — всем: монархистам, эсерам, кадетам, социалистам и националистам… Людям белых взглядов и… красных. Самый первый документ, который я адресовал населению при входе нашем в город назывался, естественно, «Обращение». А этот… этот я назвал несколько необычно для документа, исходящего от власти: «Просьба».

— Как? — удивился Деревенко. — Виноват, не расслышал.

— Всё-то вы расслышали, Владимир Николаевич, — усмехнулся Сабельников. — Только не поверили сразу… Вот, читайте.

И он протянул доктору листок с машинописным текстом.

Деревенко очень медленно, даже шевеля губами, прочёл — сначала про себя, потом вслух, вполголоса.

ПРОСЬБА

Пока не успела ещё остыть братская кровь безвременно погибших жертв последних кровавых дней, пока ещё свежо воспоминание о тяжёлой године, уже пережитой нами, мы обращаемся к вам, граждане, без различия политических и религиозных взглядом, с ПРОСЬБОЙ забыть хотя бы временно все партийные раздоры, как политические, так и национально-религиозные, и вспомнить, что у нас есть прежде всего Родина — Святая многострадальная Русь, и что мы все (без различия религий и наций) прежде всего и раньше всего Русские Граждане.

Поэтому убедительно и настоятельно просим воздерживаться от всякой агитации и пропаганды, усиливающих национально-религиозную и политическую рознь, создающих внутренний раздор и междоусобицу.

Надеюсь, что пережитое недавно послужит полезным уроком и заставит молча и более внимательно прислушиваться к голосу опытных в жизни людей и отодвинет в область давно прошедшего минувшую чёрную годину — как искупительную жертву за ошибки людей, расточавших фейерверки хотя и красивых слов и фраз, по лишённых жизненного значения в то время, когда самому существованию нашей дорогой Родины грозит опасность полного иностранного порабощения.

Комендант г. Екатеринбурга

Подполковник Сабельников

25 июля 1918 года

Потрясённый доктор смотрел то на коменданта, то на листок, то снова на коменданта.

— Значит, правду говорят, что идеи носятся в воздухе? — продолжал улыбаться Сабельников. — И что достаточно быть повнимательнее, чтобы их обнаружить?

— Очевидно, так, — перевёл дух Деревенко.

— Возможно, это первый шаг к вашему недостижимому идеалу.

— Похоже, — согласился бывший лейб-медик.

— А, может быть, и к достижимому.

— Дай-то Бог…

— Вот за хорошее дело давайте и выпьем. Хотя, честно сказать, мы с вами напоминаем человека, который пытается криком остановить снежную лавину… И обрушивает новую.

Комендант наполнил стопки.

Но едва только все трое подняли их, как резко распахнулась дверь и на пороге возник адъютант.

— Простите, господин полковник!..

— Что-то срочное? — недовольно спросил подполковник.

— Весьма. Новости от наших чехословацких… друзей.

Комендант поставил стопку на край стола.

— Говорите.

— Только что чехословаки заняли дом инженера Ипатьева под свой штаб и комендатуру.

Сабельников некоторое время смотрел на адъютанта.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Вернулись часовые, которых вы лично изволили назначить для охраны особняка. Чехи их просто изгнали. Угрожая оружием.

— Нет, вы видите? — сказал Сабельников, обращаясь к доктору. — Есть ли границы наглости! Я ставлю охрану к дому, который полон уликами. Приходят какие-то «бессмертные» шельмецы, извините, и отменяют мой приказ! За такое в военное время пуля в лоб. И куда только генерал Гайда смотрит! Соедините меня немедленно по телефону с генералом! — приказал он адъютанту.

Но тот не двинулся с места.

— Вы не расслышали, Викентий Владимирович?

— Расслышал, господин полковник.

— Так что же стоите столбом?

— Дело в том, что захватом ипатьевского особняка командовал лично генерал Гайда. И уже размещает там свой штаб. Ему готовят личные апартаменты.

— Чёрт бы его побрал! — сквозь зубы выговорил Сабельников.

— Ещё не всё, — продолжил адъютант. — Капитан Зайчек в подвале вовсю оборудует пыточную, инструменты налаживает. И первая жертва уже есть: местный судебный следователь Наметкин. Чехами арестован и брошен в подвал.

Сабельников с минуту размышлял.

— Всё равно, дайте связь с Гайдой. Не было печали… А?

Примечания

13

Сказочник.

14

Дырка в заднице (нем.).

15

Одолжи.

16

Бороду.

17

Красная свинья собачья.

18

Скотина.

19

Кто это там?

20

Выполняйте приказ!

21

Знаменитый производитель лучшего в России коньяка.

22

В царской армии к подполковнику обращались «полковник».