Наследство последнего императора. Том 3

Николай Волынский

25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка.Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики.Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?

4. ГЕНЕРАЛ РАДОЛА ГАЙДА И «АНАБАЗИС»¹⁰ ЧЕХОСЛОВАЦКОГО ЛЕГИОНА

Рудольф Гайдль, он же генерал Радола Гайда

УТРОМ, в семь часов, Пинчуков начистил асидолом пуговицы мундира и ушёл, сверкая грудью, в комендатуру выяснять насчёт дальнейшей службы.

А Чемодуров и Волков проспали до полудня. Не торопясь, пообедали, снова часик поспали, потом попили чаю с блинами и мёдом и решили пройтись по городу. Блаженное чувство освобождения и свежей, новенькой радости, как после затяжной и опасной болезни, гнало на улицу.

— Нам ведь куда-то в присутствие надо? — вдруг напомнил Чемодуров.

— Только не сегодня! — решительно заявил Волков. — Сегодня праздник — истинно праздник свободы. Ни службы, ни тюрьмы, ни бегства. Представьте себе, друг мой Терентий Иванович, я только сейчас, вот в настоящую минуту осознал, что такое свобода! — воскликнул Волков, и глаза у него заблестели. — За всю мою жизнь — первый по-настоящему свободный день! А у вас?

— Очень уж я уставши, Алексей Андреевич, — поёжился Чемодуров. — Ничего не хочу. Берите себе эту свободу, сколько унесёте. Мне бы покой, тишину и в Тамбовскую. Никакая свобода мне покоя не даст. Шуму от неё больно много.

— Какой вы, однако, стали философ! — удивился Волков. — Ну, пойдёмте же, не сидеть нам здесь камнем.

День был солнечный, небо синее и прозрачно-чистое. Холодный, от реки, ветер продувал город насквозь, однако не раздражал. Бодрил, действительно, по-праздничному. Волновал, словно обещал, что всё лучшее — впереди и очень скоро, уже в этот день.

Не зря Чемодуров заметил насчёт свободы и шума. Сегодня город шумел — был гораздо оживлённее, чем вчера и даже ещё во дни большевиков. На столбах и везде над воротами домов развевались и трещали на ветру праздничные флаги — трёхцветные дореволюционные, красные революционные (их потребовали вывесить местные эсеры), бело-зелёные сепаратистские сибирские, а также доселе неизвестные красно-белые, похожие на флаг Австро-Венгрии, но только без имперских корон, вместо них сложная эмблема посередине. Быстро сшили.

Носились по улицам туда и обратно моторы с открытым верхом, шоффэры в кожаных черных куртках и в очках-консервах куда-то мрачно-внимательно везли, в основном, офицеров — русских армейских и казачьих, а также австрийских без знаков принадлежности к государству, но с красно-белыми ленточками на фуражках и на правых рукавах. Чехословацкие легионеры — так они теперь себя отличают.

Посередине Вознесенского проспекта маршировал, ровно печатая шаг, отряд юнкеров, на плечах — лёгкие японские винтовки «арисака». По тротуару шёл их командир, прапорщик, и звонко командовал:

— Левой! Левой! Гляди веселей!

Волков полагал, что его отныне трудно чем-либо удивить. И все же странное чувство недоумения и беспокойства возникло у него при взгляде на лица юнкеров. Детские, свежие, округлые, без чётко выступающих лицевых косточек, которые проступят скоро — в очень близкой юности. Но глаза уже не детские, с жёстким прищуром. Каждый юнкер смотрит уже на всех вокруг сквозь прицел винтовки. И готов вполне по-взрослому убивать, на кого укажет командир. И в то же время — дети, мальчишки. Им обручи гонять с палками по улицам или в казаки-разбойники играть, а не живых людей убивать. Пусть даже большевиков с эсерами. Первое же убийство, даже по приказу, значит, законное, изуродует будущую жизнь, но прежде раздавит душу.

Проскакал на рысях казачий полуэскадрон — алые лампасы Сибирского казачьего войска. Всадники, как один, молодцы, глядят орлами. Чубы курчавятся из-под черных лаковых козырьков круглых фуражек. По царскому уставу — нарушение дисциплины, но царя нет. Так что и казачкам можно немного свободы — чубы повыпускать. Зато лошади у них все сытые, начищенные, блестят зеркально на солнце, даже глаза слепят. Жёлто-коричневые драгунские седла не сношены — жёсткие, звонко скрипят. Но и исконно казачьи, на подушках, тоже у многих имеются. Подковы у лошадей тоже новенькие, на высоких шипах — звонко гремят по мостовой и выбивают из булыжника жёлтые и белые искры. Среди всадников не только светлые и круглоглазые русские лица. Половина явно из коренных, из бурятов, — узкоглазые, смуглые, чубы черные и гладкие. Но тоже — орлы, тоже глядят молодцами. Разве против таких устоит даже товарищ Троцкий с его латышами и китайцами?

Белые пришли!

За казаками тоже посередине мостовой браво шагает, хоть не так чётко, как юнкера, полурота бывших австрийских солдат — теперь они чехословаки, воины бравого чехословацкого легиона.

Чехословацкие легионеры обуты в самые лучшие в мире русские офицерские сапоги — высокие, яловые. Прочные, мягкие и лёгкие. На многих шпоры — дзинь-дзинь! Военная форма, вражеская ещё недавно, сегодня радует. Вместо кайзеровских кокард на фуражках уже знакомые красно-белые ленточки. Такие же и на тусклых жёлто-серых медных касках с круглым верхом, вроде парикмахерских лоханок для бритья. И на рукавах тоже двойные ленточки — пришиты внутри треугольников, где указаны род войск и номера полков. Солдатики славные, хоть держатся не по уставу — переговариваются, хохочут, даже курят в строю, харкают и плюют на мостовую. Некоторые открыто, не стесняясь, несут плоские фляжки, и время от времени на ходу к ним прикладываются.

Публика с тротуаров радостно и чуть припадочно приветствует чехословаков. Дамы кричат что-то тонко и приятно и в восторге бросают прямо на головы легионерам цветы. Легионеры хохочут, кричат дамам в ответ что-то солдатское и, похоже, не очень приличное, потому как сами тут же гогочут над своими шутками. Дамы, кто поближе, краснеют и, давясь, хихикают. Наверное, улавливают все-таки смысл славянского языка, хоть и не очень близкого.

Но всё это мелочи. Пусть чехословаки измяты, ненаглажены, пуговицы на гимнастёрках болтаются или вообще оторваны, а сами солдаты небритые, много подвыпивших и даже пьяных. И все же — вроде как свои. Уже почти родные. Почему бы им не выпить ради такого дня? Пусть кто угодно шагает по Екатеринбургу, хоть дети Сатаны, только бы не большевики!

Поэтому и юные барышни, и дамы постарше, даже те, кто с кавалерами, не обижаются, а улыбаются в ответ радостно, и смеются, и тоненько выкрикивают «ура!» Одна гимназисточка забросала легионеров фиалками, вынимая из своего букетика по одному цветку. Легионеры ловко хватали фиалки — ни одна на землю не упала. Кто совал цветок себе за ухо, кто под погон, кто в зубы. А строевая дисциплина — смешной вопрос: такая она нынче у славных легионеров (а название-то какое мощное, героическое, культурное — Древний Рим! Да!).

Штабний шикователь¹¹ даёт команду: легионеры дружно, с воодушевлением запевают.

— Ах, ах! Как трогательно, как волнительно! — щебечут дамы и подносят к глазам носовые платочки. — Какие нежные патриоты! Не то что наши.

Но вот отряд русских солдат, шагающий сразу за легионерами, Волкова не обрадовал. Идут более-менее стройно, но лихости и открытой, смелой решимости, любви к своей армии, гордости за неё что-то в них не видать. А когда Волков рассмотрел, во что одеты и обуты воины только что рождённой Народной Сибирской армии, и вовсе загрустил. Дай Бог, только треть в сапогах. Остальные кто как — в войлочных не по сезону ботах, в лаптях и даже в резиновых галошах, привязанных к ногам верёвками. Среди гимнастёрок, сильно ношеных, с фронта, и выгоревших добела, крестьянские сатиновые рубахи в белый горошек, армяки, кацавейки какие-то бабьи. И каждый второй без винтовки. Безоружные несут на плечах белые, ещё влажные, сосновые палки — точно, как в начале войны с германцем, когда отцы-командиры приказывали солдатам добывать винтовки у врага. Каждого третьего бросали в бой под кинжальный огонь врага безоружным.

Позже царь стал покупать за русское золото оружие у англичан и американцев, чтобы с этим, очень недешёвым оружием русские воевали и погибали за прибыли тех же оружейных продавцов.

— Армия? В самом деле, это идёт армия? — удивлённо спрашивал Чемодуров, склоняя голову, словно ворон на заборе. — Белая? Наша? Или пленные большевики? — и сам себе отвечал, уверенный. — Большевики пленные, кто ещё.

— Пленных никто не вооружает. Даже палками, — резонно заметил Волков. — И на смотр-парады не выводит. Новобранцы, и слепому видно. Но ещё не вечер: союзники оденут и обуют и вооружат белую армию. И мясных консервов подвезут.

— Оденут? — переспросил Чемодуров. — Всех оденут? На всех хватит?

— Гляньте-ка ещё раз, драгоценный Терентий Иванович, на мои замечательные галифе, — неожиданно предложил Волков. — Французские, кстати.

— Исключительно превосходные, — согласился Чемодуров. — Антанта, стало быть, привезла из-за моря.

— Купил я их вчера на барахолке. Помните?

— Купили. И что?

— А то, что штаны, безусловно, краденые. Следовательно, имеется что украсть, и вору не страшно. Значит, таких складов немало. Так что наша армия без портков не останется.

Чемодуров долго размышлял над ответом, даже пощупал на ходу суконную выпирающую вбок складку замечательных кавалерийских брюк с кожаным задом, носящих имя генерала Галифе — самого кровавого усмирителя Парижской коммуны. Но сказать ничего не успел, потому что Волков неожиданно остановился у витрины фотопавильона.

Шустрый фотограф успел выставить на продажу карточки нового начальства. Скользнув взглядом по большим фото командующего сводными войсками полковника Войцеховского и военного коменданта города полковника Сабельникова, Волков остановился на портрете типичного приказчика из галантерейной лавки или, скорее, провинциального парикмахера из тех, кто не скрывает большого и ревнивого уважения к себе самому. Волосы сильно прилизаны, похоже, яичным белком или деревянным маслом, которое для того же используют церковные дьячки. Усишки коротенькие, узкие — новомодные, по-американски. Глаза круглые, стеклянные — вот-вот выскочат.

Самое интересное, на парикмахере — мундир русского генерала. Подпись под фотокарточкой сообщала: «Его превосходительство генерал Радола Гайда, командир чехословацкого легиона, спаситель Сибири и России».

Рядом большая карточка (матовая, в благородном коричневом тоне) круглолицего, сытого и довольного, как кот, полковника. Усы тоже модные, но по-иному — квадратной нашлёпкой. Грудь и живот до самого низа сплошь в орденах и медалях, еле помещаются. Волков насчитал семь огромных, как чайные блюдца, восьмиконечных звёзд незнакомых орденов и семь крестов и медалей. И ещё поперёк груди — орденская муаровая лента, похожая на царскую «Святую Анну» или «Андрея Первозванного». Цвет не отгадать — пурпурный Анненский или голубой Андреевский. Подписано: «Полковник Ян Сыровой, заместитель командующего чехословацкого легиона».

Полковник Ян Сыровой (Сыровы)

У полковника, как у известного пирата капитана Кидда, имелся только левый глаз, а пустой правый закрыт черным кружком на шнурке. Фотограф — явно малый опытный и сфотографировал чехословацкого пирата так, что повязку на глазу сразу не разглядеть.

Рядом с портретом полковника висела почему-то одна пустая рамка. Но с подписью: «Капитан Йозеф Зайчек, начальник контрразведки чехословацкого легиона». Похоже, карточку поначалу выставили, а потом срочно извлекли, а надпись на паспарту осталась.

— Конечно, — тоном бывалого произнёс Волков. — Коменданта обыватель должен знать. А вот физиономию начальника контрразведки предъявлять всем подряд, конечно, не следует. Как вы считаете, дорогой Терентий Иванович?

— Считаю… Считаю, как и вы. Вы на военной службе побывали, всё знаете, а мне вот не пришлось.

Словно в подтверждение слов Волкова, чёрная занавеска фотовитрины внутри отодвинулась, показалась белая женская рука с обручальным кольцом и цапнула пустую рамку. Занавеска стала на место.

Совсем рядом, прямо в уши заревел мощный мотор. Мимо проехал огромный, как буйвол, десятиместный паккард. На втором диване, за водителем, словно трефовый валет, сиял тот самый спаситель с витрины. На нем был тот же генеральский мундир, но теперь с аксельбантами царского флигель-адъютанта. В правом глазу генерала Гайды сверкал монокль, отбрасывая солнечный зайчик.

— Смотрите-ка, — удивился Чемодуров. — Монарха у нас уже больше года как нет, а придворный чин — вот он. Восстановили, значит. Интересные времена наступают, в самом деле. Может, и Государя вернут, когда свободой наиграются. А?

Волков не ответил. Он с интересом смотрел, как за автомобилем, в голубом чаду, лёгкой рысью следовала шестёрка сопровождения — всадники в необычной форме: ярко-красные атласные шаровары, высокие русские сапоги со шпорами, черные кавказские черкески с серебряными газырями. На головах белые мохнатые бараньи шапки украшены зелено-черными петушиными перьями. На черных рукавах всадников Волков сумел разглядеть алые буквы кириллицей: «БНБИГГ».

— Что же это за войска? — спросил озадаченно. — Клоуны какие-то.

Чемодуров качнул головой.

— Туземная дивизия, однако! — внушительно поправил он. — Дикая, из кавказцев. Которой его высочество Михаил Александрович был начальником.

— А вот и ошибаетесь, господа, — послышался рядом чей-то голос.

Господин с небольшой ухоженной бородкой, в потёртом, но аккуратном сюртуке, в котелке, с докторским саквояжем в руке, усмехаясь, тоже глядел вслед кавалькады.

— Кто же они? — спросил Волков.

Лицо господина показалось ему знакомым.

— Преторианцы. Самые что ни есть. Личная гвардия.

— У генерала Гайды — своя гвардия? — удивился Волков. — Как у главы государства? Так он, стало быть, президент Чехословакии? Или Папа Римский?

— Президент у них уже есть, союзники назначили.

— Простите, сударь, — сказал Волков, чуть поклонившись. — Нам не приходилось с вами раньше встречаться?

Сударь ответить не успел — к нему с воплем бросился на шею Чемодуров.

— Владимир Николаевич! Владимир Николаевич, отец родной!

— О, Терентий Иванович! — произнёс господин, ловко отстраняясь от объятия. — Как же хорошо, что вы живы! Не узнал вас сразу, простите. И вас тоже не сразу, — сказал он Волкову, приподнимая котелок. — Ведь Алексей Андреевич, верно? Как нас всех жизнь меняет!..

Теперь и Волков вспомнил. Перед ними был доктор Деревенко, второй после Боткина лейб-лекарь царской семьи.

При большевиках он пользовался в Екатеринбурге удивительной свободой. Чекисты пропускали его в ипатьевский особняк в любое время и без ограничений. Доктор приносил письма Романовым и забирал письма от них, рассказывал новости, лечил заболевших, даже среди охранников. Сумел добиться разрешения, чтобы Романовым доставляли продукты монахини из хозяйства местного женского монастыря. Подозревали, что доктор Деревенко стал агентом чрезвычайки. Но доказательств тому не было. Да никто их и не искал.

— Наслышан, наслышан о вашем мужестве, — сказал доктор Волкову. — Все вами восхищаются. И я — первый.

— Да не так уж… — смутился Волков. — Просто немного везения… А как вы? И что нас всех ждёт впереди, как вы думаете?

— Так ведь в двух словах не скажешь… Пройдёмся? Вы, собственно, куда-то определённо направляетесь?

— Просто гуляем с Терентием Ивановичем, отдыхаем. Никаких дел, никакой службы. Счастье-то!

И Волков широко развёл руками, словно хотел обнять и доктора Деревенко, и Чемодурова, и солнце, и синее небо, и холодный осенний ветер, и собственную тень.

— Мне в комендатуру, — сказал Деревенко. — Полагаю, вам тоже надо бы туда. Да и всё равно вызовут.

— Безусловно, с новой властью следует познакомиться. А почему вы считаете, что меня там ждут?

— Ждут всех, кто имел отношение к Романовым. При комендатуре создана следственная комиссия: расследовать убийство царской семьи. Следователя официального пока нет, но любители уже шевелятся, ищут, самостоятельно допрашивают свидетелей, а права такого не имеют. Вот я как раз иду по их вызову, уже в третий раз за последние два дня.

— Зачем вы такое говорите, Владимир Николаевич? — неожиданно воскликнул дрожащим голосом, и с близкими слезами, Чемодуров. — Неправда же всё! Кого там ещё убивали? Уже который день клеветы слушаю… Жив государь на самом деле! И государыня тоже здорова, и девочки, и цесаревич.

— Вам-то откуда такое известно? — удивился Деревенко.

— От надёжных, очень надёжных людей — от военных, от офицеров. А ведь вы должны знать, кто такие страсти говорит и зачем клеветы разносит!

Доктор Деревенко коротко глянул на Волкова. Тот слегка пожал плечами.

— Для какой же такой цели мне разносить клеветы, дорогой Терентий Иванович? — с упрёком спросил Деревенко.

— Так ведь и младенцу понятно, зачем! Только вы один будто не понимаете. Вот и Алексей Андреевич всё понимает, а вам-то невдомёк.

— Но, может быть, вы мне разъясните? Не сочтите за труд.

— Такое нонче про расстрел говорят те, кто больше смерти боится возвращения государя на трон. Вот они и пустились во все тяжкие, потому что знают: за все их злодейства придётся ответить перед Государем Императором Николаем Александровичем лично. И, сделайте милость, не говорите мне про следователей да со свидетелями! Не ходите вы к ним. И вы, Алексей Андреевич, тоже не ходите, не помогайте неправедному делу. Я вот не пойду. Даже если снова в тюрьму засадят и снова расстреляют.

— А вот здесь позвольте не согласиться с вами, дорогой Терентий Иванович! — неожиданно возразил Волков — а ведь Чемодуров считал его своим союзником! — Именно потому, чтобы не распространялись клеветы, нам нужно участвовать в следствии. Надо рассказать все, что знаем, а дальше правда дорогу найдёт.

— Найдёт? — вскричал Чемодуров. — У этих, кто Государя свергал, правда? У его генералов, офицеров, у сановников, у великих князей, у клятвопреступников церковных правду искать? Они первые на всё пойдут, на любое смертоубийство и обман, лишь бы трон не восстанавливать. А России без трона не быть. Вы, Владимир Николаевич, уж не обессудьте, но про вас всегда при дворе говорили, что вы либерал и скрытый революционер. Да! Так и говорили, только Государь не верил слухам о вас. И Государыня тоже. И я не верил. А теперь могу и поверить. Очень даже могу! — пригрозил Чемодуров и отвернулся.

Доктор Деревенко озабоченно покачал головой и произнес спокойно и даже ласково — профессиональным тоном психиатра:

— Видите ли, Терентий Иванович… Приказ о назначении расследовательской группы издал комендант подполковник Сабельников Николай Сергеевич. Боевой офицер, фронтовик, в революциях не участвовал, против монарха не бунтовал. Начальником группы — капитан Малиновский Дмитрий Аполлонович, тоже достойный офицер, верный монарху. Революцию февральскую он не признал, и Временному правительству присягать отказался. Оба уважаемые люди.

— Всё едино, — угрюмо заявил старик. — Никому не верю.

Неожиданно рассердился Волков.

— Да вы хоть понимаете, Терентий Иванович, в какое дурацкое положение вы себя сами затолкали? Лично я вам теперь не завидую и даже беспокоюсь за вашу дальнейшую судьбу, а может, и за свободу.

— Ась? Что у вас такое есть против меня? — забеспокоился Чемодуров.

— Если вы не доверяете белым, значит, доверяете красным, — заявил Волков. — Иначе быть не может. И непременно найдутся такие, кто решит, что вы у красных в услужении были. А может, и остались. Им, шептунам, теперь совсем станет понятно, почему большевики вас не расстреляли. Чего ж своего-то шпиона расстреливать?

— Кто шпион? Я красный шпион? — в ужасе вскричал Чемодуров.

— Никто из разумных людей на самом деле так о вас не думает! — успокоил старика Деревенко. — Алексей Андреевич только предполагает чужие мнения и больше ничего. Но никому из нас не можно уклоняться от своего долга. Тем более что власть — любая! — никогда никого не просит. Она только приказывает. А за неповиновение карает. Особенно, в военное время.

— Ну, разве можно так про меня подумать? — растерянно бормотал Чемодуров. — Так что же… Придётся, видно, пойти… Только вы там от меня не отходите. Вдруг скажу не то или забуду…

— Не волнуйтесь, никто вас не оставит.

Их путь в комендатуру шёл через железнодорожную станцию. Уже издалека было видно, что там кипит большая и слаженная работа. На путях стояли четыре товарных эшелона. С полсотни легионеров, словно стая гигантских муравьёв в серо-зелёных мундирах, — чётко, без разговоров и лишних команд, без перекуров — загружали пустые вагоны. Теплушки принимали в своё чрево мебель гарнитурами — стильную, современную, и антикварную, бронзированную — «буль» и «ампир». Тащили сюда серо-зелёные муравьи также столы по отдельности — обеденные, кухонные, канцелярские. Волокли кожаную мебель — диваны, кресла, а также дешёвые венские стулья, табуретки и даже крестьянские лавки. Несли связками меха соболей, бобров, песцов, белок, лосиные и оленьи шкуры. Грузили ткани штуками: сукно, ситец, сатин, шерсть, диагональ, полотно, габардин, лён, шёлк, бумазею, даже тяжёлые рулоны очень дорогого чёрного, синего и пурпурного бархата. Аккуратно и бережно закатывали на брёвнах и размещали в теплушках вдоль стен и там закрепляли токарные и фрезерные станки, ящики с медными, чугунными и железными чушками. Катили зелёные и белые металлические бочки с керосином и бензином. Укладывали разобранные по частям мотоциклы, автомобили — в разборе пустые кузова, моторы, колёса и шасси, целиком велосипеды и зачем-то старые рессорные кареты с гербами на лаковых поцарапанных дверцах с выбитыми стёклами. Паковали стеклянную, фарфоровую и даже хрустальную посуду в деревянные ящики, набивая их соломой. Горшками несли фикусы, герань, кактусы…

— Вот настоящие работники! — восхитился Волков. — Красота! Даже просто наблюдать за ними — удовольствие. Когда же русский человек научится работать нормально, по-европейски красиво и с умом? Да эти легионеры, кабы взялись, самому Хеопсу пирамиду за неделю спроворили бы! Как вы считаете, Терентий Иванович?

Деревенко хмыкнул в бороду, а Чемодуров внимательно задумался. Потом поднял глаза на Волкова:

— А сей… Сей господин Хеопсов — он по какому ведомству числился?

— По какому ведомству? — хохотнул Волков. — Да по фараонскому — по какому ещё! Не знали?

— По фараонской… По охранительной, значит, части. Стало быть, это Департамент полиции. Слыхал, как же. У Столыпина такой служил, когда Пётр Аркадьевич ещё министром внутренних дел трудился.

— Потрясающе! — воскликнул Волков. — Я и не подозревал, что Хеопс непосредственно Столыпину подчинялся. И жалованье у него получал. Какой же вы, Терентий Иванович, у нас драгоценный кладезь знаний! Вот так, — обратился он к Деревенко. — Живёшь рядом с человеком, с давним и хорошим сослуживцем, многие годы, каждый день его видишь. И не подозреваешь, какая выдающаяся персона подле тебя!

— Ну, уж нет, — смутился Чемодуров. — Вы, дорогой Алексей Андреевич… не по заслугам меня возносите. Кто ж про того Хеопсова не слышал? Люди много чего говорят. И я слышал, что есть такой. А кто он и как государю служил, не интересовался. Сам-то я старался на своём месте, как мог, и до всего другого мне дела не было.

Неожиданно на погрузке возник галдёж, послышались крики, разбойничий свист. Затем грохот, треск… И — мощный струнный взрыв, словно кто-то ударил кулаком по струнам гигантской арфы.

Все трое вздрогнули и обернулись туда, где хорошо организованные и красиво работающие легионеры только что пытались затолкать в теплушку роскошный белый рояль, сверкающий на солнце, как рафинадный сахар на отломе. Запихивали рояль целиком, не сняв ножек и педалей. И после особенно красивого толчка у рояля оторвалась сахарная крышка. Грузчики потеряли баланс, рояль медленно повернулся набок и рухнул на рельсы. И внизу, издав струнный вопль, развалился на три части.

— Ну что за бестолковщина? Полные идиоты! — возмутился Волков. — Кто же так грузит? Руки им оторвать, работничкам европейским!

На крики прибежал офицер, долго всматривался вниз, потом махнул рукой. Несколько легионеров с топорами соскочили на рельсы. Застучали топоры, и через несколько секунд европейской работы от рояля остались щепки и ворох перепутанных струн.

— Ну, — повернулся Волков к Чемодурову. — Видели когда-нибудь подобных обезьян косоруких?

— Да уж… Инструмент дорогой — от Якоба Беккера, поставщика двора, — вздохнул Чемодуров. — Кому-то очень много заплатить за него придётся.

— Заплатить? — язвительно отозвался Деревенко. — С чего вы взяли, что кто-то будет за инструмент платить?

— Как же иначе?

— Да очень просто. Рояль чехи отобрали. Хорошо, если бывшего хозяина в живых оставили.

— Да что вы такое говорите? Про кого вы? — изумлённо воскликнул Волков.

— Про них, про союзников. Про спасителей наших.

— И что спасители?..

— Всё это добро, — Деревенко обвёл рукой вокруг. — Всё, что славный легион грузит в свои бесконечные эшелоны, награблено. Самым вульгарным образом.

— А власть? Полиция или что там сейчас… комендатура? Неужели никто им ни слова?

— Может, кто-то где-то кому-то слово и говорит. Но так, чтоб не огорчать спасителей. У них на эту тему разговор короткий. Со всеми. Невзирая на лица и чины.

— И люди мирятся?

— Возмущаются, скрипят зубами — только тихо и чтоб чехи не слышали. А как бы вы повели себя? Если чехам что-то приглянется, они задают хозяину простой вопрос: «Мы спасли вас от большевиков. Вы довольны?» А теперь попробуйте сказать «нет».

— Ну? — обратился Волков к Чемодурову. — Что я вам вчера говорил про всех этих союзников! Вот оно — доказательство! Будь моя власть, я повесил бы каждого чеха, у кого нашёл бы хоть краденый гвоздь.

— Не будет у вас власти. Никогда не будет, так что не расстраивайтесь, — успокоил его Деревенко.

Они продолжали наблюдать за погрузкой молча — Волков с растущей злостью, Деревенко и Чемодуров равнодушно. Быстро и безостановочно, словно по расписанию, продолжали подкатывать грузовики с плугами и боронами, сеялками и молотилками, цепами и косами. Стучали колёсами по деревянным сходням подводы и ручные тачки с обувью, с кухонной посудой — фарфоровой и медной, с горами мужских костюмов и женских платьев; овчинных тулупов, шалевых пальто на меху; шуб — волчьих, лисьих и медвежьих. Несли солдаты коробки с сапогами, шляпами, женскими и мужскими ботинками; перевязанные тюки овечьих и лошадиных шкур; упаковки старинных книг в кожаных переплётах, украшенных поделочными и драгоценными камнями; ящики с гвоздями — плотницкими и подковными; и снова — комоды, бронзированная мебель… В один из вагонов плотно укладывали железнодорожные рельсы.

Подъехали четыре грузовика, загруженные чем-то черным и сверкающим. Волков издалека понять не мог, пока один грузовик не остановился рядом. Оказалось, новенькие резиновые сапоги и галоши — горой. От них ещё шёл свежий остро-фабричный запах.

— А это что? — недоумённо спросил Волков.

— Никогда не видели? Галоши, — хмуро сказал Чемодуров. — На сапоги надевать в непогоду.

— Что такое галоши, знаю! — огрызнулся Волков. — Откуда у них? Да совсем новенькие.

— Резиновая обувь из Петрограда, фабрики «Треугольник». Хранилась на местных перевалочных складах. Пользуется за границей большим спросом, — сообщил Деревенко. — Третий день вывозят. Хозяева фабрики в Америке, здесь только управляющий. Каждый день хозяева шлют генералу Гайде телеграммы — возмущаются, просят, умоляют прекратить грабёж, большие деньги обещают…

— И что? — угрюмо спросил Чемодуров.

— Так вот же ответ на их телеграммы, перед вами.

Грузовики и телеги прибывали непрерывно и всё чаще. Ещё быстрее разгружались и отбывали за новым грузом.

— Смотри-ка, смотри! — воскликнул Волков, пальцем указывая на двух солдат: в каждой руке они несли уложенные столбами ночные горшки — фарфоровые, эмалированные и бронзовые с завитушками.

— У них что там, в Европах, ночные вазы кончились? — проворчал Чемодуров.

— Может быть, и кончились. Из-за войны. А может, и совсем нет — чехословаки не в Австро-Венгрию возвращаются, — сказал Деревенко.

— В Африку, что ль? Там да: какие нужники с горшками среди слонов и тигров.

— Напоминаю, любезный Терентий Иванович: у них впервые в истории будет собственное государство, новенькое, с иголочки — Чехословацкая республика. Антанта пообещала после победы.

— И где то государство будет? В Африке? — не унимался Чемодуров.

— На кусках бывшей Австро-Венгрии, — терпеливо отвечал Деревенко.

— Там пустыня разве? И ночных горшков и табуреток с галошами отродясь не было?

И сам ответил — рассудительно:

— Бывал я в тех краях — в Моравии, в Богемии. В Праге три месяца жил. Даже возвращаться домой не очень хотелось. Хорошо живут — удобно, красиво, чисто. Хоть и земли мало, не как у нас — за десять лет не обойти, а толку? Наши уездные города, и даже губернские, хуже их самых захудалых деревень. Водопровод, канализация. И никаких выгребных ям. Не везде, но почти везде. В отхожих местах намыто, духами пахнет. Ни за что не догадаешься, что в нужник попал. Зачем им ночные горшки?

— От жадности. Хватают все подряд, — сказал Деревенко. — На дармовщину и уксус сладкий.

— Ну их к дьяволу! — разозлился Волков. — Пойдёмте отсюда, господа.

По дороге Волков чуть поостыл и спросил доктора:

— Вот, Владимир Николаевич, насчёт преторианцев… Странно они выглядят. Скоморохи из бродячего театра.

— Театр тут, действительно, имеет место, — согласился Деревенко. — Но я не рекомендовал бы вам говорить такое в присутствии хоть одного легионера.

— Зачем они так вырядились, клоуны?

— Лучше всех сам Гайда объяснил давеча генералу Сахарову. При мне разъяснял.

И доктор рассказал о разговоре двух генералов.

Генерал Сахаров как раз бежал с красной территории и появился в Екатеринбурге. У комендатуры он долго рассматривал чешских ряженых и, наконец, спросил Гайду:

— Что за часть, генерал? Какого рода войск?

— То мой конвой, — гордо отвечал Гайда.

— Какая форма интересная! Сами придумали?

— Та форма, генерал, исторична.

— Из чехословацкой истории? Или австрийской? Или римской древней?

— Не австрийска. Руська история. Всегда в Русии самые великие люди — император, великий князь Николай Николаевич — имели такой коуказкий конвой. Когда мы с вами увийдем у Москву, то и мне надо иметь такой конвой.

— Как у русского императора?

— А то ж… Чи я хуже русского императора?

— Затрудняюсь сказать. Может быть, и лучше, — с серьёзным видом произнёс Сахаров.

— Я тоже так думаю, — согласился Гайда.

— Так что же, — продолжал допытываться генерал Сахаров. — Они у вас с Кавказа набраны, ваши коуказкие люди?

— Та не! Мы берём из своих, но шоб тип подходил до коуказкого. Долго искать пришлось.

— А буквы «БНБИГГ» что значат?

— Ти огненны букви значут: огонь воинский у грудях и «Бессмертный непобедимый батальон имени генерала Гайды».

— Очень трогательно. Поздравляю вас, генерал. Главное, что бессмертный. Нам, мелким человечкам, и не мечтать…

В те дни ни генерал Сахаров, ни доктор Деревенко, ни даже сам Гайда и подозревать не могли, что пройдёт совсем немного времени, и разукрашенный «коуказкий» батальон — желая, видно, если не остаться бессмертным, то хотя бы не помереть преждевременно — торжественно, развёрнутым конным строем, под музыку собственного медного духового оркестра дружно уйдёт в плен к большевикам. И хорошо будет воевать в составе Красной Армии.

Но тогда, выслушав доктора, Волков только фыркнул:

— И это военный человек? Парикмахер с вывеской «Иностранец Василий Фёдоров» — вот он кто!

Доктор Деревенко расхохотался:

— Да вы, я вижу, Гоголя не забыли!

— Не хуже императора он, как же! — продолжал возмущаться Волков.

— Знаете, что здесь самое интересное, Алексей Андреевич? — спросил доктор. — Ведь Гайда никакой не генерал, не офицер и даже не военный. Вы правильно сказали: он, в самом деле, по профессии провинциальный парикмахер. И зовут его в действительности Рудольф Гайдль. Немец он по происхождению, но выдаёт себя за славянина.

— Плевать на генерала-цирюльника! — заявил Волков. — Пошёл он к Дьяволу, у нас и без него забот полно.

И, подумав, добавил:

— А вот кто ему чин генеральский дал? Это интересно бы узнать.

— И мне тоже интересно, — отметил доктор.

Тут подал голос Чемодуров:

— А что, Владимир Николаевич, вы можете мне объяснить? — спросил он. — Только и слышишь со всех сторон — чехи, чехи, и опять чехи. С какого неба они вообще на нас упали?

Доктор Деревенко достал карманные часы, нажал кнопку. Брегет прозвонил два раза.

— Часа полтора времени есть. Как раз, чтобы застать коменданта. Но ведь вы тоже зайдёте туда? Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь! — заявил Волков. — Сначала не хотел, но теперь пойдём.

— Тогда по дороге расскажу.

— Я не знаю, кто дал Гайде генеральский чин, — продолжил доктор. — Причём, генерала именно русской армии, а не французской или чехословацкой, пока несуществующей. Но сделать это могли только высокие российские чины из старой власти. А может, и новой. Может быть, недавно издохшее правительство Учкома, которое составили бывшие делегаты Учредительного собрания, эсеры, в основном. Или министры теперешней Директории. А может, ещё Керенский возвысил цирюльника. Но не это суть важно. Анамнез у легиона вкратце такой.

В самом начале войны чехи и словаки, живущие в России, организовались и обратились в кабинет министров с предложением: создать национальную военную часть из чехов и словаков. В составе русской армии они желали воевать на Восточном фронте против немцев и против своих бывших сограждан за освобождение славянских народов.

Идея понравилась правительству и даже царю. Сначала была создана чехословацкая дружина. Отправили на фронт, и чехи со словаками воевали очень хорошо. А после брусиловского прорыва славянские подданные Австро-Венгрии стали сдаваться к нам толпами. Побежали к нам сербы, хорваты. Побежали поляки, бывшие в германских войсках. Но тут германское правительство выкинуло фокус: объявило, что после победы над Россией восстановит свободную Польшу. Если, конечно, поляки заслужат эту милость на фронте. И поляки побежали обратно к немцам, в том числе и из наших войск. Царское правительство тоже что-то им обещало, но немецкий пряник показался слаще.

— Вот так всегда с ними, с поляками! — заявил ворчливо Чемодуров. — Как волка ни корми…

— А что бы вы хотели? — возразил Волков. — Представьте себе, что не мы Польшу разделили, а поляки Россию. Хотелось бы вам восстановить родину?

— Не всё так просто, — буркнул Чемодуров. — Не дважды два.

— А что тут такого сложного! Есть страна. Её делят. Разделённый народ хочет воссоединиться и возродить своё государство. Имеет право? — с вызовом спросил Волков.

Но Чемодуров спорить не стал и только фыркнул.

— Молчите? Нечего сказать? — спросил Волков.

Неожиданно на выручку Чемодурову стал доктор.

— В самом деле, Алексей Андреевич, — сказал он, — тут всё несколько иное, а простым дело видят либо незнающие, либо нечестные.

— И к кому вы меня причисляете, доктор? — многозначительно осведомился Волков.

— К первым. Делила Польшу не только Россия. В разделе участвовали Пруссия и Австрия. Но матушка Екатерина Великая вернула своё — наши территории с малороссами и белорусами, которые поляки у нас в своё время оттяпали. А вот немцы и австрийцы цапнули исконно польские и стали их усиленно осваивать, где полякам место указали около выгребной ямы. Поляки в составе России пользовались равными правами, их шляхетство имело дополнительные привилегии, они оставались полными хозяевами на своих землях, заседали в земствах. К тому же наша интеллигенция особенно, революционная, поляков полюбила особо. И всё это время у поляков к России почему-то особый счёт и особая к ней ненависть. Только лишь от России они требуют возврата государства. А от Австрии и Германии — ничего! Словно они тут и вовсе в стороне. Словно не отрезали себе Австрия с Германией две трети Польши. Но к ним никаких претензий. Поляки не только ничего не требуют, но всячески пресмыкаются перед ними.

— Честно говоря, — сказал Волков, — мне это непонятно. Часто задумывался, но ничего не надумал.

— Я вам могу сказать, — вдруг каркнул Чемодуров. — Я понял сие раньше вас, дорогой Алексей Андреевич.

— Так просветите! — потребовал Волков. — Сделайте милость!

— Сделаю! — мстительно пообещал Чемодуров. — Тут и правда, всё просто: польской шляхте больше нравится лизать немецкие и австрийские сапоги. И за это удовольствие она отдала немцам и австрийцам большую часть своей страны. Русский царь шляхту сапогом в морду не пинал. За это шляхта его ненавидела. А ежели бы он, не дай Господь, подарил им вольную «Польску», вообще убили бы. На другой день. Таким манером шляхта устроена: чем больше вы её пинаете, тем больше она вас любит.

— Ну, вы тоже скажете, Терентий Иванович! — фыркнул Волков. — А у вас? — он обернулся к Деревенко. — У вас есть другие объяснения, разумные?

Доктор с сожалением вздохнул и развёл руками, глядя вверх и ещё выше:

— Я вас огорчу, Алексей Андреевич. По-моему, взгляд Терентия Ивановича на польскую проблему вполне научен и неоспорим. Поведение польской шляхты в отношении России объясняется исключительно особыми вкусовыми качествами немецких и австрийских сапог.

— А! — с досадой махнул Волков. — Давайте лучше возвратимся к чехам.

— С удовольствием. Итак, чехословацкая дружина показала себя на фронте хорошо. Но когда пленные повалили к нам толпами, командование поначалу не знало, что с ними дальше делать. И, наконец, было принято решение всеми странами Антанты: после победы подарить чехословакам собственное государство. Конечно, они, как и поляки, должны это заслужить на фронте. К тому времени чехословаков набралось у нас около пятидесяти тысяч. Из них сформировали армейский корпус, но для театрального эффекта ему дали название «легион», хотя настоящий римский легион был в десять раз меньше.

— Так почему же легион не воевал за нас в шестнадцатом, семнадцатом годах? — недоумевал Волков. — Нам тогда очень нужна была помощь.

— По-моему, опять весь секрет во вкусе сапог. Россия их приняла, дала отдохнуть, обмундировала, вооружила. Но воевать легион был назначен почему-то не у нас, подкрепляя русскую армию, а на Западный фронт в составе французских войск. И начальство у них теперь — французы.

— Поняли? — торжествующе спросил Чемодуров.

— Не понял, — упрямо сказал Волков. — Не понял, почему Государь согласился на такое. И зачем он вообще затолкал Россию в мировую бойню.

— Вы что же, Государя осуждаете, сударь? — с вызовом спросил Чемодуров.

Но Волков не обратил на него внимания и сказал доктору:

— Да можно ли их считать славянами — чехов и словаков? Онемечились, окатоличились за тысячу лет…

— Какие ни есть, набралось много. Итак, страны Антанты вместе с Россией уже официально провозгласили создание Чехословакии и пообещали гарантии. И даже назначили президента — фамилией Масарик. Американский подданный, либерал, но не пустой болтун, как наш Милюков, и не бестолковый мерзавец, как Керенский. Так чехословацкий легион получил государственный статус.

Но на фронт легион не торопился. А тут наша катастрофа — отречение царя, февральский переворот, новые правители — кадеты и эсеры с меньшевиками уничтожают всяческую власть и армию, разваливают Россию на отдельные «государства»… Армии нет, Керенский создаёт женский батальон. Но и женщины ему не помогли, октябрьский переворот стал неизбежен. А за ним Брестский мир. Германия и Австрия формально перестали быть врагами советскому правительству.

И что делать большевикам с легионом? Немцы потребовали его разоружить. Ленин и Троцкий не торопились. Сначала через посредников попытались договориться с Антантой таким образом: большевики выходят из Брестского мира, отправляют легион на наш Восточный фронт открыть боевые действия против немцев, Антанта активизирует Западный фронт и держит немцев и австрийцев в напряжении, пока большевики, с помощью Антанты, не восстановят русскую армию. Но Антанта на это не пошла. У союзников возникли другие соображения. И окончательно было решено, что легион отправится всё же в Западную Европу — через всю Россию, через Америку, через два океана¹².

Немцам, конечно, такое ещё больше не понравилось. И они потребовали легион вообще раскассировать. Но, по-видимому, большевики решили, что Германия всё равно идёт к концу. Кто же испугается полудохлой собаки? И сначала отказали немцам. Однако чехам велели сдать большую часть оружия. Себе оставить лишь необходимое для самообороны. Чехи согласились. Даже договор с красными подписали. Погрузились в эшелоны и начали движение на Восток.

И тут-то обнаружилось, что оружие они сдавать и не собирались. Так и заявили: пусть Троцкий сам придёт и возьмёт.

К тому времени выяснилось, что у них на вооружении не только винтовки — манлихеры и наши мосинки. Легионеры по дороге разграбили несколько войсковых складов и арсеналов. И теперь у них пулемёты, пушки, бронеавтомобили, бронепоезда и даже пароходы с артиллерией!

— Вот тут я скажу: молодцы чехи! — заявил Волков. — Правильно, Терентий Иванович? Согласны со мной?

Чемодуров пожевал задумчиво губами.

— Ой, не знаю, Алексей Андреевич, тут не просто, — озабоченно сказал он. — Ружья-то у чехов от кого? Кто им покупал?

— Кто, кто… Мы, то есть, правительство наше, ещё царское.

— Выходит, на русские деньги ружья, а не на чешские?

— Определённо.

— Стало быть, чехи не хотят вернуть чужое? Тогда это разбой! — заявил Чемодуров. — Хозяин требует вернуть своё, а они не отдают. Разве не разбой?

Волков сначала озадаченно уставился на старика. Потом расхохотался.

— Да, ведь так оно и выходит! Говорил же я, что вы, Терентий Иванович, у нас глубокий философ!

— Ах, да оставьте, — отмахнулся Чемодуров. — Вам бы только насмешничать. А я хочу дальше послушать Владимира Николаевича.

— И Троцкий объявил, что любой вооружённый чех на территории России объявляется вне закона, — добавил Деревенко.

— Ого! — заметил Волков. — Шутки кончились.

— Какие там шутки! Дело пошло серьёзное. Троцкий специально для всех трудящихся и нетрудящихся в России пояснил: любого чеха, буде он с оружием, можно и нужно прикончить на месте. И ничего убийце не будет, даже наградят. Однако чехи плевать хотели на Ленина с Троцким и на все их угрозы. Объявить-то Троцкий объявил, а как сделать? Никто не смеет сегодня безнаказанно грозить легиону.

Впрочем, один такой смельчак нашёлся, на вокзале Челябинска. Венгр какой-то, тоже из бывших военнопленных.

На вокзале напротив чешского эшелона стоял венгерский поезд. Какой-то венгерский дурак бросил шутки ради в вагон чехов гранату — без запала, безвредную. Попал какому-то легионеру по голове. Не убил, конечно, только слегка оглушил. А может, это вовсе не венгр был, а кто-то из местных. Никто не разбирался. А может, и чех. Но чехи решили, что всё плохое может исходить только от венгров. Или от немцев. И венгра повесили.

А надо сказать, там ещё была советская власть. И красные дело так не оставили: началось следствие, арестовали нескольких подозреваемых легионеров. В ответ чехословаки открыли стрельбу, расстреляли советскую власть. Установили прежнюю, эсеровскую. А большевиков перевешали. Каково?

Но Волков и Чемодуров промолчали.

— Впечатление легионеры, как понимаете, произвели на обывателей Челябинска, вообще на всех, сильное. Но не последнее. На другой станции, в Николаевске, продолжили впечатлять. Там уже новые власти встречали легионеров с музыкой. Медный духовой оркестр играл что-то из Дворжака, Сметаны и Станица, потом чешские народные песни. Женщины дарили воинам цветы. И тут кто-то из чехов обнаружил, что музыканты — сплошь немцы, тоже из военнопленных. Чехи возмутились. Как посмели германцы осквернять своими тевтонскими трубами чешскую музыку?

— И что, опять драка? — спросил Волков.

— Но они правильно музыку играли, не портили? — осведомился Чемодуров.

— Говорят, не портили. И чехи в драку не полезли сразу. Сначала предложили, чтобы немцы извинились.

— Ну вот, правильно! Цивилизованные культурные европейцы, — вставил Чемодуров. — А вы, Владимир Николаевич, вижу, недовольны.

— Я-то доволен. Точнее, мне абсолютно всё равно. Только вот форма извинения, которую чехословаки предложили немцам, мне лично показалась несколько… скажем так, необычной.

Чехословацкий легион в Сибири 1918—1919 гг.

— Так-так, чем же? — спросил Волков.

— Немецкие музыканты должны отречься от своего германского происхождения и объявить себя чехами. Немедленно.

— Это как? — озадаченно спросил Волков.

— Вот и я о том же, — подхватил доктор. — И немцы о том же. Попросили легионеров объяснить, как они могут немедленно стать чехами. Оказалось, очень просто: спеть на чешском языке будущий гимн Чехословакии. На свою беду, никто из немцев не мог произнести хоть одно чешское слово. За это легионеры устроили здесь же, на вокзале — на глазах у празднично одетой, весёлой толпы — настоящую скотобойню: забили насмерть весь немецкий оркестр штыками и прикладами. Забрали музыкальные инструменты — как же: медь, ценный металл, очень понадобится будущей чехословацкой промышленности. Оставили на вокзале гору окровавленных трупов, расселись по вагонам и продолжили свой героический анабазис.

— Изверги! — вырвалось у Волкова.

Чемодуров вздохнул тяжело и отвернулся.

Доктор ничего не сказал. Он подошёл к старой липе на аллее и выколотил свою трубку о её ребристый ствол.

— Способен господин Троцкий напугать этих ребятишек? — спросил он.

— Чего уж там гадать, — махнул рукой Волков.

— Они даже плевать в его сторону не стали, — жёстко сказал доктор. — У них дела поважнее: как можно скорее вывезти за границу награбленное, пока за руку не схватили. Впрочем, кто их схватит? Сегодня легион — самая мощная, самая организованная военная сила на территории России. Ей никто противостоять не может — ни Троцкий, ни Деникин, не говоря уже об малороссийских недоносках и бандитах типа Махно или Петлюры. И потому чехи сейчас могут всё!

— То есть, как это всё? — ошалел Волков.

— Именно так — всё. Свалить в России одно правительство, поставить в Кремль другое. Разрезать Россию на ломти, создать на них «независимые» феодальные уделы.

— Ну, уж на «ломти», — протянул Волков. — Да ещё феодальные…

— А вы порассуждайте. Для начала: чехи захватили почти весь железнодорожный парк Сибири. И, по сути, лишили нас всех нашей же собственной железной дороги. Их эшелоны — бесконечная лента длиной в семь тысяч километров от Самары до Владивостока. Но, Алексей Андреевич, если вы полагаете, что чехословацкий легион — это просто огромное количество поездов, вы глубоко ошибаетесь.

— Я пока ничего не полагаю, — возразил Волков. — Я слушаю вас с огромным интересом. И Терентий Иванович — тоже одно сплошное любопытство. Верно, товарищ Чемодуров?

— Гусь свинье не товарищ! — обиделся Чемодуров. — Владимир Николаевич дело говорит, не мешайте ему.

— Прошу извинить покорнейше. Молчу.

— Так вот, господа, мы наблюдаем нечто, в человеческом обществе доселе небывалое. Захваченные чехами поезда — не просто большие сараи на колёсах. Чехи, и тут они достойны восхищения, создали в своих эшелонах, пусть временно, небольшую, но самую настоящую цивилизацию! Они открыли в поездах десятки и сотни пошивочных и ремонтных мастерских, столовые и даже трактиры. У них бесперебойно действуют почта и телеграф. В поездах, кроме бильярдных и игровых заведений для солдат, вы найдёте офицерские казино с рулеткой, музыкой и танцами. Имеются в поездах и свои госпитали, а военные доктора заодно контролирует целый отряд проституток, потому что чехи организовали десятки борделей на колёсах. Туда охотно подались наши деревенские дуры — девки и бабы, в основном, солдатские вдовы. Таких много. Понятно: голодают. Да что там! Чехи открыли самый настоящий банк. Он так и называется «Легион-банк». Есть у них своя полиция, точнее, жандармерия. Не говорю уже о военной контрразведке. Руководит ею сущий варнак, настоящий зверь капитан Зайчек.

— Да, — задумчиво произнес Волков. — Государство… Только что без земли. Государство на колёсах.

— И я бы точнее не сказал. Знаете, сколько у них эшелонов? Больше пятисот! По пятнадцать-двадцать вагонов каждый. По вагону на двух легионеров. И что этому государству до жалкого тявканья Троцкого! Их цель — порт Владивостока. А большой тоннаж Антанта им уже пообещала — полсотни грузовых пароходов будет, не меньше. Лишь бы поскорее загнать легионеров на фронт.

По проспекту снова прорычал автомобиль с генералом Гайдой. Теперь рядом с ним, на заднем ярко-красном диване сидели два офицера. Одного Волков узнал сразу — одноглазого толстого кота, украшенного, словно рождественская ёлка, медалями и орденами. Слева от Гайды сидел высокий костлявый капитан в мундире, но без фуражки. Голый череп его сверкал на солнце, лицо, словно вырезанное из дерева, странно неподвижно, глаза спрятаны за черными круглыми стёклами очков.

— Зайчек? — сразу догадался Волков.

— Он самый. Пример типичного садистическо-маниакального синдрома. Ему в сумасшедшем доме самое место.

— Стыдно признаться, но я его уже заранее боюсь, — сказал Волков, глядя вслед автомобилю, за которым на рысях следовали «бессмертные коуказцы».

— Правильно. Такого зверя надо очень бояться и обходить десятой дорогой.

— Рассказываю дальше, — продолжил доктор. — Итак, первые чехословацкие поезда уже достигли Владивостока, легионеры приготовились к погрузке на пароходы. Как вдруг генерал Жанен отдаёт приказ: погрузку остановить, движение эшелонов на Восток тоже. И немедленно двинуться обратно, на запад, откуда прибыли.

— Этот Жанен… француз? И он чехам приказывает?

— Француз. Глава объединённой миссии союзников в Сибири и одновременно главнокомандующий чехословацким легионом. Легион, как я уже сказал, считается частью французских войск. Так что…

— Так что, получается, — подхватил Волков, — чехи открыли второй фронт против большевиков, а, значит, и против немцев с нашей стороны! С юга — Деникин, с востока — Гайда. С севера — англичане. Прекрасно! Просто замечательная новость, Владимир Николаевич! Вот почему Гайда озабочен, в каком виде он появится в Москве. Да ради Бога, лишь бы в Москве появился!

— Именно, — согласился Деревенко. — Есть, правда, одно любопытное обстоятельство…

— Ах, Владимир Николаевич! — воскликнул Волков. — Любые обстоятельства — ничто, по сравнению с главным: Москва впереди! Конец большевикам! А значит, немцам с австрийцами конец. И войне. Знаете, — он доверительно сказал доктору. — Никогда я ещё не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас.

— А вы бы не торопились, Алексей Андреевич, радоваться, — неожиданно каркнул Чемодуров. — Пустил заяц лису в избушку погреться, да сам на улице и оказался.

— Вечно вы со своей скорбью лезете! — вспыхнул Волков. — По-вашему, ничему в жизни уже и радоваться нельзя.

— Мне ничего и не надо, — насупился Чемодуров. — Я своё пожил и своё видел. А вот как вы чехословаков из России потом будете выгонять? Я бы хотел посмотреть.

— Сами уйдут, зачем их гнать. Так, Владимир Николаевич?

— Уйти чехи, конечно, уйдут, им своё государство обустраивать надо. Только вот что они ещё потребуют за победу над большевиками?

— А это, думаю, целиком будет зависеть от того, какое у нас появится правительство, — заявил Волков. — Если, не приведи Господи, снова кадеты, вроде размазни князя Львова, болтуна Милюкова или негодяя Керенского…

— Поставят нам, кого захотят. И ещё не факт, что после них от России что-либо останется.

— Диктатор нужен! — заявил Волков. — Лучше самодержец, но сейчас пусть диктатор. Только свой.

— Такой на примете уже есть, — с таинственным видом сообщил Деревенко.

— Кто же это?

Но доктор только усмехнулся.

— Ага! — заявил Волков. — Значит, уже знаете! Значит, переворот готов, и Директории эсеровской конец. Но кто на роль цезаря?

Чемодуров тоже вопросительно уставился на Деревенко, но доктор молчал, усмехаясь.

— Знаю! — Волков хлопнул себя по лбу. — В Директории один настоящий военный — адмирал Колчак. Опять-таки, фигура широко известная, его и за рубежами знают. Угадал?

— Угадали.

— Но это ведь хорошо!

— Колчака назначает диктатором не народ, не русская армия или русская политическая сила. Его в диктаторы тащит генерал Гайда при поддержке союзников.

— Чем же вы недовольны?

— Подумайте: не только диктатору легче управлять страной, нежели парламенту. Но диктатором и манипулировать легче, чем парламентом или правительством. Теперь угадайте с одного раза: чьи команды будет выполнять Колчак, если за ним только одна сила — иностранная? Казачки наши или отряды оборванцев, каких мы только что видели, никакой военной роли не сыграют. А сильную русскую армию никто Колчаку создать не даст.

— Значит, в будущем… — начал Волков.

— Никакого будущего! — перебил Деревенко. — Не тешьте себя иллюзиями.

— Как же вам не стыдно, Владимир Николаевич! — вдруг обиделся Волков.

— Я позволил себе что-то неприличное?

— Такое настроение было счастливое, а вы в две секунды его сбили.

— Но позвольте, Алексей Андреевич, — запротестовал Деревенко. — Я только отвечал на ваши вопросы. А выводы делайте сами.

— Именно — всего лишь отвечали на вопросы… Но даже если победят большевики и выгонят Жанена с его Гайдой и всеми иностранными грабителями, все равно: с Лениным и Троцким я лично ужиться не смогу. Слишком мы разные. А вы?

— Боюсь, что и я, как вы… — начал доктор. И вдруг воскликнул: — Смотрите, что творится!

Он остановился около небольшой харчевни. Над её дверью двое рабочих приколачивали новую вывеску: «Русская чайная. Знаменитые филипповские булочки прямо как из Москвы».

— Московские, филипповские… — растроганно произнес он. — И как раз сегодня. Неужели, правда? Хорошая примета. Зайдём, что ли, господа? Угощаю.

Примечания

10

Анабазис: а) «Анабазис Кира» — сочинение Ксенофонта; б) продвижение армии по чужой территории.

11

Старший сержант.

12

Часть легиона вернулась в Европу через Суэцкий канал.