Повести и рассказы

Николай Васильевич Успенский, 1871

«…Был сентябрь в исходе; вечерело; шел дождик. В средине села Горемыкина, перед грязным мостиком с изломанными перилами, по ступицу в грязи стоял длинный обоз с рогожами. От усталых лошадей валил пар, некоторые из них встряхивались, громыхая уздами и бляхами на шлеях; иные вытягивались, перекашивали свои челюсти и заносили морду вверх, чтобы вытянуть из переднего воза торчавший клок сена…»

Ночь под светлый день

По заведенному исстари обычаю во всех селах ночь под светлый день проходит без сна, в сборах к празднику. С вечера в каждом доме затапливаются печи и вплоть до заутрени идет стряпня. Так как заутреня начинается очень рано, то с вечера же народ одевается в праздничное платье. Всякий мужик долгом считает обуть хотя старые, но во всяком случае вымазанные дегтем сапоги; бабы надевали расписные понявы; парни — красные рубахи. Старушки принаряжаются для светлого Христова воскресенья в темные растегаи, купленные на ярмарке, в новые лапотки и снежной белизны платочки, драгоценные для них тем, что они же самими старушками предназначены препроводить их на тот свет.

С закатом солнца окрестные деревни и слободы пустеют. Народ с куличами, пасхами отправляется на ночь в приходское село. В церкви, до благовеста колокола, обыкновенно читают жития святых и чудеса разные; туда стекаются богомольные и желающие провести время в благочестивых размышлениях. Большая часть людей идет в дома своих знакомых.

Часов в восемь вечера сельская улица наполнена народом. Во всех окнах светятся огни. Около слобод поповской и дворовой толпятся мужики, дворники, приказчики, лакеи. Где просятся ночевать, поздравляют с праздником; где предлагают услуги, расспрашивают о здоровье и проч.

— Наше почтение Савелью Игнатьичу. С наступающим праздником имею честь поздравить.

— Многолетнего здравия, Петр Акимыч, Лукерья Филипповна!.. Авдотья Герасимовна!.. Что? и вы к заутрени жалуете?

— Да-с; и мы…

— Дело… Вот и я с супругой тоже. Нельзя. Вся причина праздник обширный…

— Не знаете ли, Савелий Игнатьич, где бы мне переночевать с семейством?

— Право слово, не знаю. Мы с супругой у отца дьякона. Да вы попробуйте, спросите вон в кабаке: теперь там просторно…

— Как можно…

— Ей-богу! Да что ж вы думаете? Да мы с супругой, я вам скажу, раз в конюшне ночевали…

Кто-то ведет в темноте даму.

— Ко мне, ко мне, Марья Павловна, пожалуйте. Сюда. Лужицу-то пересигните…

— Куда это?

— Прямо! Валяйте!..

— Сигать?

— Сигайте…

— Темь какая, господи… У-у-ух! Ну!..

— Что, втесались?

— Втесалась…

— Да где ты, Настя? — кричит какая-то женщина.

— Я? вот…

— Иди скорей. Пойдем. Или ты не видишь, повсюду лакеи шляются? Как же можно одной?

— Он, маменька, ничего…

— Кто?

— Лакей… барский. Он только говорит: Христос вос-кресе!

— А ты?

— А я говорю: воистину.

— Ну, и дура за это… вот тебе и сказ!

В дьячковском доме, при свете ночников, хозяйка с засученными рукавами переваливает с боку на бок на столе тесто. Ее крошечный сынишко, весь в муке, стоит на полу и смотрит на нее, чего-то ожидая.

— Рано, голубчик, — говорит дьячиха. — Ни свет ни заря… Бог ушко отрежет…

Мальчик кладет в рот палец.

Дьячку, сидящему за церковной книгой и тихонько напевающему: «Тебе на водах», дочь заплетает косу.

В кухне священника, напротив пылающей печи, молодой работник с-молодой работницей изо всей мощи щиплют кур и поросят, так что животные даже по смерти своей издают писк.

— Пойдешь к заутрени? — спрашивает работник, обдирая ухо на поросенке.

— Неколи… Я бы пошла.

— Так к обедни.

— Приду к обедни.

Земский примеривает только что принесенный сюртук. Портной осаживает полы, самодовольно встряхивает головой и говорит:

— Графу не стыдно надеть… Какова работа! Земский ухмыляется. Он хочет показаться жене. Земчиха в другой комнате снаряжает бабу в амбар.

Она говорит ей, доставая из-под платья ключ:

— Сходи ты, любезная…

— Варя, — перебивает земский, — погляди-ко, хорошо?

— Пошел ты отсюда! затейник…

Земский идет назад обескураженный.

В конторе идет спевка. Лакей, с тростью в руке, стоит перед толпою крестьянских ребятишек и задает им тон, делая своим голосом раскаты:

— Го-го-го-тр-р-р-тон-тон-тон… Начинай! ну?

Ребятишки разевают рты. Лакей взмахивает тростью; певчие от страху жмурят глаза.

— Трогай! Яко-о-о-да царя-яя… всех поды-ы-ы-ы… ну, что же вы? начинай!

Мальчишки пыхтят.

— Качай! Я-ко-о-о-да царя-я-я… Ну, я опять дам тон: го-го-го-го тр-р… нет, погоди! лучше пойти хворостину принести…

В небольшой чистой горенке, устланной свежей соломой, стоит перед образами хорошенькая вдова. Перед образами висят голубки, разноцветные лампады. Вдова вздыхает. У ней слезы на глазах.

— Можно ночевать? — раздается под окном голос.

— Кто это?

— Я, я, Танюша!..

Входит краснощекий парень; сапоги новые, шляпа новая с пряжками и зелеными перьями…

В хате птичницы с чашкой воды стоит баба перед закутанной печью, в которой шуршит и треплется веник.

Веник замолк. «Откутай!..» — кричит кто-то умирающим голосом…

Горница приказчика блистает огнями. Красный от бани приказчик пьет чай. В передней чистят сапоги. Хозяйка перед зеркалом убирает голову.

— Филимошка! — возглашает приказчик.

— Чего?

— К заутрени не ходи.

Чистка сапогов прекращается. Входящая работница доносит:

— Кучер Феноген приказал спросить, можно ли ему идти?

— А лошади с кем останутся?

— Мужик Лаврентий вас спрашивает.

Входит мужик.

— Что?

— Заступитесь.

— Ведь я тебе сказал… Дурачье вы!

— Петр Прохорыч, ради светлого Христова воскресения…

— Пошел вон!.. Чтоб я видел…

— Петр Прохорыч, помилосердствуйте! у меня дети… Батюшка!..

— Эй, гоните его!.. Живо! эй! Мужика выгоняют.

— Ишь каналья, мерзавец!.. Ему в солдаты не хочется… Вас, грубиянов, не давить, толку не видать…

— Он вас обругал!.. — донос раздается.

Приказчик стоит, как врытый. Он вдруг накидывает на себя шинель, захватывает что-то в углу и бежит из дому. Ему вслед мигнул Филимошка, державший сапог в руке.

— Не слыхала, Прасковья Федоровна, новость? — говорят на улице старухи.

— Какую?

— Будто ноне после заутрени начнется светопредставление…

— Неужели?

— Да, матушка.

— Это верно-с, — подхватывает мещанин, взявшийся откуда-то. — Потому опосле заутрени подымется самая трагедь…

— Да ведь что, родная? сказывают, сейчас бесы пробежали у скотного двора… какое стадо!

— А что, курочки-то у тебя хорошо несутся?

— Плохо…

Скоро десять часов; говор на улице утихает.

Дом священника битком набит народом. Столы и лавки завалены узлами, пасхами, писаными яйцами.

По стенам сидят дворовые девки, приказчики, лакеи и пр. В кухне, смежной с горницей, в разных положениях, на полу, на печи, на кониках лежат и сидят мужики. В горнице пахнет пирогами; потому что целое решето пирогов проносит попадья. Она на дороге останавливается перед сонной купчихой и спрашивает:

— Вы не хотите ли вздремнуть, Аграфена Карловна?

— Нет-с… я уж дождусь заутрени. — Купчиха почесывает под мышками у себя и закрывает глаза.

— А то возьмите подушечку. Купчиха не отвечает более.

Один из лакеев тоже вздремнуть предлагает девкам. Девки поднимают его на смех. Он упирается затылком в стену. Другой, рядом сидящий, вытянув ноги, поет про себя: «О, любезного, о, сладчайшего твоего гласа». Третий лакей шевелит лучиной под лавкой: начинается такой шум, хохот, крик гусынь, что из спальни выходит священник и просит кричать полегче. Ему говорят, что это гусыни взахались перед заутреней.

Напротив дворни, в углу, мещанин рассуждает с другим мещанином о том, что надобно уметь пить; а то опиться недолго, — и приводит много несчастных примеров. Его собеседник не без хвастовства говорит:

— Мне, Иван Тихоныч, господь бог дал такой ум, что я теперь с ведра не захмеляю.

— А у нас, господа, прошу прислушать, — начал худощавый башмачник, — один лакей у своего барина (лакеи навострили уши) выпил бутыль и проглотил рюмку…

Конец ознакомительного фрагмента.