«Сено», «Эпоха перемен» и другие повести

Александр Телегин

Рыночные реформы на селе начались под лозунгом «Нам не нужна кучка миллионеров, нам нужны миллионы собственников». В предлагаемой книге автор попытался представить в художественной форме ход реформ и отношение к ним сельского населения.

© Александр Телегин, 2021

ISBN 978-5-0055-8228-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СЕНО

І

Ослепительно солнечным октябрьским вечером пастух пригнал стадо и трагическим голосом сказал встречавшим у поскотины:

— Граждане! Конец пастьбе! Завтра не погоню. Конь сдох, а я за таким стадом на своих двоих бегать не могу.

У Катерины Ивановны, или тёти Кати, как звали её многие односельчане, сердце так и оборвалось:

— Серёжа, да как же! У меня дома, ни сенинки, ни солóминки!

— Не дури, Серёга! — поддержал народ. — Такая теплынь, а ты «не буду пасти!»

— С этих пор скотину в стойло — сена не напасёшься! Допаси хотя бы по договору — до восемнадцатого.

Но пастух Серёжа, у которого накануне сдохла арендованная в совхозе лошадь, упрямо тряхнул головой:

— Я сегодня был у Вадим Вадимыча, и он сказал, что лошадь не даст, а за сдохшую совхоз с меня удержит. Будто я виноват, что пацаны её из-под замка увели и заездили до смерти!

— Ну пожалуйста, Серёжа, — жалобно сказала тётя Катя, — попаси, а мы завтра сходим к директору, объясним, что ты не виноват и попросим лошадку. Всем обществом попросим.

— Пожалуйста! Дадут лошадь — допасу. А сейчас — извините! Ваша корова потеряется, вы не с Вадима Вадимыча пойдёте спрашивать, а с меня. Так ведь? — Сергей повернулся, показывая, что разговор окончен, и пошёл прочь, волоча за собой длинный пастуший кнут.

— Вот ведь какой упрямый, ети его! — сказал тёте Кате бывший бригадир животноводства, а ныне простой пенсионер Алексей Трифонович Ивкин. — А ведь он не имеет права бросить, у него договор до восемнадцатого.

Катерина Ивановна безнадёжно вздохнув, махнула сухонькой ручкой и пустилась догонять свою скотину, которой было немало: три коровы и два быка. Коров звали Мусями, а быков Борьками. Так давно было заведено: сорок лет прожила она в совхозе с мужем Александром Ивановичем, много прошло у них скотины через подворье, но все коровы неизменно были Мусями, а быки Борьками.

Различали их только по масти. Вот сейчас впереди шла Большая Белая Муся, потом Чёрнопёстрая Муся и, наконец, Краснопёстрая Муся. Один бык был Белый Борька, другой Сивый Борька. Затруднений от этого не было — хозяйка подобрала бы клички ещё для десятка Мусь и дюжины Борек. Затруднения были только с кормами… И вообще жизнь пошла какая-то непривычная, непонятная, тяжёлая.

Катерине Ивановне было семьдесят два года, она была маленькая, сухонькая и вряд ли весила больше сорока килограммов; черты лица имела мелкие, глаза большие и карие, носик тонкий и заострённый, из-под завязанного вокруг шеи платка с ярко-красными цветами по чёрному полю выбивалась прядка седых волос; на ней были синяя флисовая толстовка и чёрная юбка; на тощих ногах болтались резиновые сапоги.

Она догнала свою скотину, и теперь все шестеро плелись медленно и понуро. Казалось, и быки, и коровы, и их хозяйка думали одну общую грустную думу.

Было тепло, воздух прозрачен, небо лазурно, и ослепительно ярко заходило солнце. В его свете тени от коров были длинными, тёмно-серыми. Они скользили по рыжей траве, по влажной земле с опавшими листьями, а, набежав на забор или стену дома, вставали в вертикальное положение и шли рядом с живыми оригиналами, струясь на случайном экране под солнечным проектором маленькими головками, тонкими рожками и изломанными, колышущимися ножками.

Но Катерине Ивановне было не до игры света и тени. В голове ворочался мучительный вопрос: что делать, где взять сена? И чем больше она думала, тем сильнее становилось её отчаяние: сена взять было неоткуда.

Многие обещали привезти хотя бы тележку соломы, но никто до сих пор ничего не привёз, а сами обещалкины стараются не попадаться ей теперь на глаза. Значит ничего не остаётся, как завтра с утра самой гнать коров за село и бегать за ними целый день.

— О господи! — выдохнула тётя Катя, чувствуя от своих дум расслабленность членов и смертельную усталость.

Шедшая перед ней самая маленькая из коров Краснопёстрая Муся остановилась и вопросительно оглянулась: мол, что ты сказала, хозяйка?

— Иди, иди, Мусенька, — ответила ей старушка.

— С кем это ты, старая, разговариваешь? С коровами что ли? — тётя Катя не заметила, как её догнал Алексей Трифонович, успевший загнать во двор свою одинокую коровёнку. — Неужто понимают тебя?

— А как ты думал? Конечно понимают! Видишь, какие печальные? Мне грустно, и им не весело.

— Выдумываешь ты, Катерина…

Минуту шли молча. Вдруг он кашлянул и сказал:

— Ликвидируй ты это стадо, бабка. Оставь одну корову и хватит вам с дедом.

— Время придёт, само ликвидируется, — ответила она недовольно.

— У тебя ведь и дома ещё два телёнка. Семь голов — это куда к чёрту! В таком возрасте! Сил-то уже нету. Были бы вы с Александром Ивановичем помоложе, а то — старики.

— Какие мы старики? Какой Александр Иванович старик?

— Ой ты! А сколько ему?

— Ну и немного, всего семьдесят семь.

— Х-х-х, — засмеялся Алексей Трифонович, — ну ты даёшь! Семьдесят семь! Нашла молодца!

— А что ты смеёшься? Мне семьдесят два — я старуха что ли? В десять раз больше него делаю. Не сил у него нет, а стремления. Было бы стремление, взял бы, как другие пенсионеры, бутылочку, поехал на бригаду, десять центнеров и ему бы накосили.

— Тебя десять центнеров спасут? Твоему стаду и ста мало.

— Отвали, Трифонович! Языком мести — не сено грести! Ты мне что предлагаешь? Выгнать их за ворота и сказать: идите куда хотите? Белую Муську я давно хочу продать, да не берёт никто. Пожалуйста, хоть ты купи, я и не дорого возьму.

— На черта она нужна. У неё и вымени нет, ети её! А матрасовка вон какая здоровая. Ей сена одной пятьдесят центнеров надо.

— Вот и другие так говорят. Зима придёт, я её зарежу. Жалко, а что поделаешь?

Бывший бригадир кашлянул, и тётя Катя почуяла, что прилетевший от него воздух пахнет то ли водкой, то ли самогоном, и поняла, зачем он за ней увязался: пропивашки проклятые, хоть на глаза не попадайся, уж не могут мимо пройти, чтоб на бутылку не попросить.

Проходя мимо усадьбы одного тракториста, где хозяин большими навильниками сбрасывал с пригона сено толстозадой корове и сонному от обжорства быку, она сказала с обидой:

— Если б я могла так кормить, и у моих коров было бы вымя.

— А ты к кому-нибудь обращалась насчёт сена? — спросил, проникаясь вдруг сочувствием, Алексей Трифонович.

— К кому я только не обращалась! — устало отмахнулась она. — И кто мне только не обещал. Но они ведь обещают, пока на бутылку надо, а потом в кусты, у всех уважительные причины.

— Ух, ети их… Ну много ли нас таких осталось, которые совхоз вот… вот этими руками вынянчили. Они бы должны вам с дедом во двор сено привезти: надо не надо, а вот вам пятьдесят центнеров бесплатно, потому как это наш долг! Ну так ведь? Прямо обидно за вас! Ты пойми, это не то, что я сейчас немного выпимши, а и раньше тоже… Летом смотрел, как ты лопухи мешками таскала: «Эх, — думаю, — ети его, этого Вадима Вадимыча! Неужели нельзя тележку травы старикам привезти!» Понимаешь, жалко мне вас и обидно! — у Алексея Трифоновича увлажнились глаза.

А Катерине Ивановне как-то даже неудобно стало от такого горячего проявления сочувствия, и она сказала неуверенно:

— Я б ещё и не желала бесплатно. Пусть бы было, как раньше: совхоз бы накосил сено, привёз на сеновал, а я бы выписала, получила по накладной сколько положено — и дело с концом. А сейчас кто на тракторе — тот косит сколько хочет: себе, родственникам, друзьям и знакомым, а ты, старая дура, отвали, потому что никому не нужна. Не нравятся мне такие порядки.

— Это они, бабка, ети их, хозяина так воспитывают. Это безобразие называется арендный подряд. Совхозу арендную плату заплатили — и сами себе хозяева: кому хотят, тому косят: захотят — бесплатно, захотят — за бутылку, на ящик водки потребуют — тоже никуда не денешься.

— Да разве так можно?

— Ты же видишь, что так есть. Или глазам своим не веришь? Доперестраивались! Рынок, ети их! Ты бы посмотрела, что летом в поле делалось. Ой-ёй-ёй! — Алексей Трифонович замотал головой, изображая изумление масштабами бардака. — Все с бутылками лезут, ругаются, трактористы пьяные, за руль держатся, чтобы из кабины не выпасть. Мой Сашка тоже, ети его, каждый вечер вдупель приезжал.

— Зато ты сейчас с сеном, сказала тётя Катя, и Алексею Трифоновичу отчего-то стало неловко:

— Он ведь всё лето косил на «ешке»[1], — и Катерине Ивановне показалось, что бригадир оправдывается.

— Если бы я знала, к нему бы обратилась.

— Да он и сейчас косит отаву. Она, правда, как пух, сытости в ней никакой, но всё равно лучше, чем ничего.

— Алексей Трифонович, попроси его, пусть он мне хоть тележку накосит. А то мне так страшно с завтрашнего дня пасти…

— Ладно, Катерина, скажу ему. Может даже завтра тебе тележку пришлёт, а хоть и две, что ему, не пришлёт что ли за бутылку!?

— Пожалуйста, Алексей Трифонович, скажи ему, а я уж с ним рассчитаюсь. Не пожалею бутылок.

— Да это ладно, — скромно отмахнулся Алексей Трифонович, — правда он на «ешке», да не проблема найти трактор с тележкой — привезут. Они там все заодно, ети их!

— Главное, чтобы не поймали, не посадили из-за меня.

— Ох, бабка! Здорово ты от жизни отстала! Кто ж их будет ловить?! Я тебе говорю — кругом растащиловка… Тянут кто что может. Сам их бригадир Козулин! Сколько он этого сена пропил — ой-ёй-ёй! Ты разве не знала? Всё лето пьяный по совхозу ездил и предлагал арбу за три бутылки. Могу назвать кому он продавал.

— Не знала, я бы купила. Три бутылки — это недорого.

— Конечно не дорого.

Подошли к дому Катерины Ивановны. Рядом с калиткой на заборе висел старик в фуражке, в жёлтой замызганной штормовке с поднятым воротником. Щёки и подбородок его поросли серой щетиной, узкие глаза были красны, время от времени он двигал ввалившимся слабым ртом, словно что-то шептал или пережёвывал. Увидев свою скотину, он отцепился от забора и распахнул калитку. Жена тут же закричала, замахала издали.

— Что, не надо открывать? — крикнул старик неожиданно зычно.

— Не надо! — рявкнула в ответ тётя Катя.

Старик закрыл калитку.

— Ни черта уже не понимает, — в сердцах пробубнила под нос старушка, обгоняя крупнорогатиков. Стадо остановилось. Хозяйка прошмыгнула в калитку и сказала сурово мужу:

— Неужели ты ничего не помнишь? По одной запускай, по одной!

Она направилась к пригону, а старик, вспомнив, что надо делать, стал поочерёдно запускать коров и быков. Катерина Ивановна распределяла коров по стойлам и привязывала цепями. Быки сегодня сами без фокусов заняли своё место в пристройке к пригону.

Перед тем, как идти в стадо, хозяйка всегда ставила в кормушки каждой Мусе и каждому Борьке по ведру картошки с дроблёным зерном. Поэтому приходилось запускать их поодиночке. Иначе, ворвавшись всем стадом и затеяв драку за лучшее ведро, они и пригон могли разнести, и хозяев покалечить. Но сегодня всё обошлось. Хозяйка вышла из пригона, уфнула и сказала, что умаялась как… на именинах. Впрочем, никто её не услышал, потому что Александр Иванович стоял у крыльца с Алексеем Трифоновичем и что-то рассказывал, энергично размахивая руками.

— Х-х-х, — смеялся Алексей Трифонович.

— Что это он тебе рассказывает? — спросила, подходя, тётя Катя.

— Да так, старое вспоминаем, — уклонился Алексей Трифонович.

— А вот я ему сейчас новое расскажу… А, слышишь, старый? Готовься завтра с утра коров пасти. Пастух отказался выгонять.

— Это ерунда, — отмахнулся Александр Иванович, — коров пасти дело нехитрое.

— Посмотри-кося, какой герой нашёлся! — сердито удивилась Катерина Ивановна, а Алексей Трифонович снова прыснул:

— Х-х-х.

— Вы мне другое скажите! — продолжал храбрый Александр Иванович. — Вы видели самолёт, который давеча пролетал?

Алексей Трифонович вспомнил, что действительно прилетал недавно кукурузник — наверное, из районной больницы срочно отправили кого-то в город.

— Я за этим самолётом долго наблюдал… — перебил его Александр Иванович, — он полетел вот туда, точно на север. И, насколько я мог видеть, нигде не совершал посадки. Я думаю, он полетел прямо в Воркуту.

— Господи, он совсем сбалбесился с этой Воркутой, — пробурчала старушка достаточно громко, но муж её или сделал вид, или действительно не услышал, потому что продолжал как ни в чём не бывало:

— Да, Воркута… Дала она мне прикурить. Семь лет я там отдубасил на воркутском механическом заводе. Чего только не делали. Вращающиеся печи Смита — знаешь, что это такое? Вот такая махина: сорок метров длиной, два метра в диаметре — и всё на клёпке. Заклёпки вот такие — в палец толщиной. Можешь себе представить, милый человек, какой в цехе гром и звон стоял. Там и остался мой острый слух…

— Ладно, хватит тебе с этой Воркутой! — прервала его жена. — Сорок лет скрывал, а теперь каждому встречному рассказываешь. Это было давно. А Алексею Трифоновичу некогда слушать. Правда Алексей Трифонович? Ты, наверное, по делу пришёл?

— Да нет, я не спешу. А вообще-то, Катерина, дай на бутылку, если можно.

— Алексей Трифонович, у меня деньги только на сено и на отходы[2], знаешь, как я их берегу!

— Да знаю. Ну, всего-то на бутылочку. Дай уж четырнадцать тысяч.

— Если б я знала, что пенсию скоро принесут, а то мы за сентябрь ещё не получали, и не известно, когда будет.

— Мы за август не получили. А так разве б я к тебе пришёл?

У тёти Кати на лице выразилась мука:

— Алексей Трифонович, четырнадцать тысяч я дам, но уж ты постарайся, чтобы Сашка сено привёз.

— Привезёт, ети его. Даже, если не дашь денег, всё равно привезёт. Разве ж я поэтому… Ух, — он махнул рукой, не в силах выразить своей готовности расшибиться в пыль ради неё с Александром Ивановичем.

Старушка стряхнула с ног сапоги и пошла в дом — ростом с воробья, одежды на ней больше, чем плоти.

А Александр Иванович продолжал:

— Да, Воркута! Наложила она на меня печать. Был у нас там один деятель — генерал Приморский… Нет не так… При… При… Вот чёрт, забыл… Ну бог с ним. Одним словом, большой начальник — занимался эвакуацией трофеев. Можешь себе представить, милый человек, сколько этих трофеев к его рукам прилипло! Когда его арестовали, два дня из дома барахло возили. Да, милый человек, на грузовиках как из магазина. Ага… Я его как-то спросил… Э-э-э. Подожди, как же его звали? Так… Геннадий Александрович? Нет не Геннадий… — Александр Иванович опять стал жевать беззубым ртом, но ничего не вспомнил. — Ну неважно! Я его спрашиваю: «Правда, что у вас при обыске двести пар ботинок нашли и восемьдесят костюмов? Зачем вам столько?» А он фыркнул как кот: «Дурак! Ты повращайся там, где я, тогда узнаешь зачем». Берии подарки делал, чтоб не трогал… Ага, из КПЗ Сталину письмо написал: просил учесть заслуги и сделать снисхождение. А Сталин наложил на его письме такую резолюцию: «Судить как сукина сына!»

— Х-х-х, — сморщил Алексей Трифонович свой круглый красный нос.

— Ага… «Судить как сукина сына!» — повторил, тоже смеясь, Александр Иванович.

— Ладно, хватит тебе! — сердито сказала тётя Катя, выходя из дома. — Вот, Алексей Трифонович, четырнадцать тысяч. Пересчитай.

— Зачем? Я и так верю.

— Ну, значит мы договорились?

— Конечно, Катерина, завтра к вечеру жди, — и Алексей Трифонович отправился за вожделенной бутылкой.

Александр Иванович посмотрел ему вслед, вздохнул и произнёс философски:

— Да, сказано в писании: «Всё возвращается на круги своя. Все реки текут в море, а оно никогда не переполняется. Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться».

— Ты бы лучше навоз убрал, — сказала на это Катерина Ивановна и пошла доить коров.

Она управилась, стала смотреть программу «Время», но ничего не понимала. Слова скользили, не задевая сознания.

Чувствует — не привезёт Сашка Ивкин никакого сена. Алексей Трифонович выпьет и заспит своё обещание и не скажет ничего своему сыночку. И как долго ей тогда пасти своих коров? А непогода настанет? А что будет, когда снег ляжет? Ни Сашкина отава, ни обещанная солома не помогут.

Быков можно будет зарезать только в середине ноября или в декабре, когда ударят настоящие морозы. На соломе от них ничего не останется. Коровы уйдут в запуск, какое там молоко — были бы живы. Они и сейчас-то голодные, хотя с пастбища пришли. Что они там ели? — Сухую старюку. Молоко уже сейчас наполовину срезали.

По улице идёшь — у всех сено на стайках. А она чем хуже? Или меньше других в жизни трудилась? Тридцать восемь лет стажа! Ещё до войны окончила лесотехнический техникум. Всю войну работала в леспромхозе в Томской области: холод, голод, волки, медведи. В начале пятидесятых, когда началась целина, приехала сюда на степной простор, под горячее солнце. Узнали, что у неё есть образование, предложили стать заведующей складом стройматериалов. Так и проработала там двадцать пять лет.

В первый целинный год вышла замуж за Александра Ивановича, работавшего механиком отделения. Ей было тридцать, ему тридцать пять, родили и воспитали дочь — всё как у людей. Сначала жили в бараке, а через год переехали в хорошую тёплую квартиру в новом доме на два хозяина. Завели кур, в шестидесятом году купили корову и поросёнка. Никогда не были нахлебниками у государства: сами кормились и других кормили; дождавшись зимы, посылали посылки с мясом родственникам, летом сдавали лишнее молоко совхозу. И совхозу выгодно, и им. Кому надо было разрушать эту жизнь?

— Слушай, старик, — сказала вдруг Катерина Ивановна, — не хочешь ли позвонить Серёже Алексееву?

— Серёже Алексееву? Конечно, хочу! Я давно его не видел. Буду рад поговорить с ним.

— Ты ж не просто так поговори. Попроси сена. Скажи, что совсем нечем кормить скотину. Он же твой бывший подопечный, может войдёт в положение.

Действительно, Серёжа, или Сергей Анатольевич Алексеев был бригадиром второй бригады и был похож на матерщинника и пьяницу Козулина, готового распродать за бутылку всю свою бригаду, как ректор института на старьевщика. Высокий, светловолосый, одетый всегда в чистое, аккуратно поглаженное, он внушал даже Катерине Ивановне какую-то робость — лишний раз не подойдёшь и не заговоришь.

В начале июля, она увидела Сергея Анатольевича у конторы. Он стоял, открыв дверцу своего «уазика», и о чём-то говорил с главным агрономом. Разговор, как ей показалось, был неприятным для обоих.

Но она всё же подошла, и целиком сосредоточенная на преодолении своей робости, забыв даже поздороваться, как невежа, не знакомая с элементарными правилами приличия, прервала их разговор и сказала голосом, ей самой показавшимся развязным:

— Сергей Анатольевич, когда будешь готовить сено, имей меня в виду.

— Хорошо, хорошо, — ответил Сергей Анатольевич и, отвернувшись, продолжил разговор с агрономом.

Тётя Катя не поняла, что значит «хорошо» и решилась ещё раз обратить на себя внимание:

— Если площадь надо выписать или комбайн, я выпишу. Вы только скажите — когда.

— Площадь у меня есть, а комбайнов пока нет.

Катерина Ивановна отошла, так и не поняв, отказал Алексеев или пообещал.

С тех пор прошло целое лето, а Сергей Анатольевич и не сказал ничего, и сена не привёз.

Но сегодня она всё же решалась побеспокоить его, потому что другого выхода нет. Сама она говорить не будет, пусть говорит муж. Когда в начале семидесятых годов он был заведующим мастерской, Алексеев, с первой попытки не поступивший в сельхозинститут, работал под его началом токарем, а после поступления подрабатывал в мастерской на каникулах.

Александр Иванович проникся к нему совершенной симпатией и оказывал всяческую протекцию, давая наивыгоднейшие работы. Однажды он сказал:

— Серёжа умнейший человек, и от работы не бегает. А помочь некому. Давай, займём ему рублей сто, чтобы приличный костюм купил на занятия ходить.

А она разве против?

Катерина Ивановна набрала номер. Гудок вызова показался резким и неожиданным. Она испугалась и нажала рычаг. Пришлось звонить ещё раз.

— Слушаю! — ответил Алексеев, и она мгновенно передала трубку мужу.

— Сергей, привет тебе, дорогой! Ты узнал меня? — спросил старик, улыбаясь каждой морщинкой.

— Узнал, Александр Иванович.

— Ну и слух у тебя, милый человек! Как у тебя дела?

— Спасибо. А у вас?

— А я всё вспоминаю, как ты у меня работал: если бы остался, был бы классным токарем.

— Вы что-то хотели, Александр Иванович?

— Да нет, захотелось с тобой поговорить.

— Про сено, про сено спроси! — зашипела она.

— А? Что надо?

— Про сено спросить!

— Ах, да! Совсем забыл! Сергей, тут такое дело… Не поможешь мне с сеном?

— Сена нет?

— Да. А с завтрашнего дня пастух перестанет пасти. Нам нечем кормить.

— Совсем ничего нет — ни сена, ни соломы? А в поле?

— Да нигде ни соломинки. Ты мне, Сергей, привези хоть одну арбу.

— А как я привезу, Александр Иванович? У меня все люди на уборке. Мы сейчас сеном не занимаемся. А что ты летом думал?

— А? Прости, Сергей, я не расслышал…

— Я говорю: что ты летом думал?

— Послушай… Я не в курсе. Ладно, нельзя так нельзя. Я ведь просто поговорить с тобой хотел.

— Ладно, поговорим как-нибудь в другой раз. Сейчас по телевизору такая интересная передача…

— Подожди, старик. Скажи, что я ведь подходила к нему летом, — громко, уже не таясь сказала Катерина Ивановна.

Алексеев услышал и сказал:

— Помню! Александр Иванович, дай ей трубку! Тётя Катя, вы подошли, сказали, чтобы я имел вас в виду. А потом пропали. Откуда я знаю, может вам без меня накосили. В этом году каждый мог себе сено заготовить. Вам надо было хоть немного самим шевелиться.

— Конечно надо было, — промямлила Катерина Ивановна.

— Не знаю, как вам помочь. Сено у меня есть, но то, что люди накосили, я трогать не могу, а что в совхоз заготовлено, то всё на учёте. Я не собираюсь его транжирить, как Козулин.

— Нет, нет, Сергей Анатольевич. Я понимаю. Ты прости уж меня, — это она сказала так жалко, что Алексеев опешил и сказал:

— Ничего, ничего! Спокойной ночи.

Она положила трубку. Слёзы душили её, и давно не было так горько. «Самим надо было шевелиться», — не ожидала она таких поучений. Ах, как обидно! Ну сказал бы: нету, не получилось, а то: «шевелиться надо было», как будто она в совхозе самая большая лентяйка! Не удержалась и расплакалась.

Но долго горевать ей было нельзя: подобное лечится подобным, а клин вышибается клином. Катерине Ивановне достаточно было посмотреть на свою разорённую квартиру, чтобы горечь и обида от разговора с Алексеевым отошли на второй план.

В минувшее воскресенье ей отремонтировали отопление. Всё лето она ходила за сварщиком Колей Дубовым. Он обещал, но всё не приходил: то сенокос, то фермы к зиме готовил — причины не прийти всегда находились. Наконец, месяц назад, когда кончили копать картошку, он пришёл пьяный, еле держась на ногах. Сказал, огненно, как Змей-Горыныч, обдавая её перегаром:

— Готовься, бабка, завтра приду. Сходи в мастерскую, пусть тебе наточат восемнадцать резьб. И убери всё от труб и батарей.

Приехала дочь Ирина из Райцентра. Вытащили с ней всё барахло в летнюю кухню. Что не вытаскивалось, свалили посреди комнаты, накрыли тряпками и клеёнками.

После обеда взяла бутылку, закуску, пошла в мастерскую. Токарь Василий Галимзянович сказал: приходи в пять, всё будет готово. Пришла в пять часов — ещё не начинал. А когда начал, приехал бригадир Козулин. Оказалось, Василий Галимзянович должен был выточить на комбайн какой-то вал, но не выточил. Получилось, что она мешает уборке. Козулин разбушевался: «Оборзели совсем, только на сторону работаете, только за бутылки. И уборка вам уже ни по чём!» — как правдешный возмущался, будто не он пропивал совхозное сено. Не на неё кричал — на Василия Галимзяновича, а всё равно неприятно. Она чувствовала себя оплеванной, униженной. Токарь отложил трубу, стал точить вал. Ей сказал:

— Иди домой, я занесу.

Принёс вечером часов в девять. Был пьян и ещё слупил с неё на бутылку. Ну это ладно… Вот только Дубов назавтра не пришёл. И она ещё месяц за ним ходила. Всё это время жили как на вокзале: вещи в летней кухне, стены голые; диваны, шкаф, комод — посреди комнаты. А до сварки не побелишь, не покрасишь. Совсем отчаялась. Не топя печи, стали замерзать со стариком: осень выдалась холодной, ветреной, дождливой, да и снег однажды лежал целый день, не тая.

Коля приехал со сваркой только позавчера. Привёз с собой невысокого человека с помятым лицом и кудлатой головой по фамилии Кубырялов. У этого Кубырялова высшее образование, он был завгаром, потом стал алкашить и опустился до подсобного рабочего и бомжа, выгнанного женой. Сейчас ночует по баням у кого придётся и ест что попало и где попало.

Тётя Катя ужасно обрадовалась, обхаживала, ублажала, работничков, варила чифирь, потому что у Коли без чифиря голова не соображала; сбегала в магазин, купила колбасы, сварила борщ и домашний сыр. Но Коля сказал, что обедать они не будут — поедят после работы.

Поработали мужики хорошо: к вечеру всё сделали, стали заполнять систему водой. Ей надо было идти за коровами. Она заплатила им двести пятьдесят тысяч, как договорились, поставила на стол бутылку водки, закуску и оставила их на попечение Александра Ивановича.

Вернувшись часа через полтора, она увидела, что трактор по-прежнему стоит под окном, а работники сидят на кухне перед пустой бутылкой и сладко беседуют со стариком-хозяином.

— Что-то, Дуб, сегодня давление слабое, вода медленно поднимается, — сказал Кубырялов, когда она вошла.

Катерина Ивановна сунулась в спальню — батюшки! Из расширителя текла вода, заливая комнату. На её крик прибежал Кубырялов. Шлёпая и плеская сапогами в воде, залез на стул и заглушил кран, тупо приговаривая: «Как же я проморгал!»

А Коле хоть бы хны. Ходит довольный и всё обращает её внимание: «Гляди, бабка, с первого раза сварил. Ни один шов не течёт». Но когда они ушли, несчастная тётя Катя обнаружила, что вся её картошка, которую она тщательно просушила и засыпала в домашний погреб две недели назад, залита водой и лежит в грязи. Наверное, вода ушла в подпол через щель в полу. И вот, вместо того, чтобы белить, ставить мебель на место, переходить с вокзальной жизни на человеческую, они с дедом позавчера, вчера и сегодня вытаскивали картошку, выносили в палисадник на солнце, сушили, а из погреба вычищали грязь, засыпали песком и сухою землёю. Вроде просушили. Хорошо, погода после того снегопада установилась лучше, чем летом. Тепло. Солнышко светит, ветерок ласковый веет. Сегодня перед тем, как уйти за коровами, последнюю картошку занесли назад в дом. Устали физически и морально. Ну, думала, всё: с завтрашнего дня примется за уборку: и вот тебе новая напасть — коров пасти.

Смотрит Катерина Ивановна на закопченные стены, на обожжённый пол. Когда всё это делать? Полом она в этом году заниматься не будет: хоть он и срамной, пусть так остаётся. В гости она к себе никого не ждёт, но надо белить, надо вставлять зимние рамы! Как успеть? Ведь с коровами надо ходить по крайней мере до трёх часов, а потом придёшь усталая, много ли сделаешь за вечер? С ума она сойдёт этой осенью! А ещё капусту солить, и не стирала больше месяца. Всё грязное, мятое… Как она устала! Как трудна стала её жизнь!

А тут ещё с Александром Ивановичем… Голова у него совсем никудышная. Как говорит их сосед Константин Акимович Бойко, крыша съехала. Съехала, конечно, но в большой степени он и притворяется, чтобы спросу с него не было. Сегодня попросила его сделать дверку в поросячьей клетке, чтобы запиралась. Нашла ему молоток, гвозди, даже крючок. Оставалось петельки под этот крючок сделать и прибить. Думала: ну это-то он сумеет. А пришла через полчаса: он нашёл где-то цепь, один конец приколотил к клетке, а другой пришпилил к полу таким ужасным штырём, что она закричала: «Что ты наделал! Где ты такое видел!» — ну и разошлась. А неправда, что ли? Чтобы зайти в клетку, так надо гвоздодёр с собой брать, а чтобы закрыть — кувалду? Но Александру Ивановичу только того и надо: всё побросал и убежал, как малыш, сказав: «Ну тебя! Сама делай, раз такая умная!»

И всё ей в одни руки! Если бы он хоть немножко помогал: чистил клетки, вывозил навоз, ремонтировал сломавшееся — насколько б ей было легче! Она уж не мечтает о том, что было раньше, когда он заботился о кормах, сам всё добывал и привозил, ей оставалось только выйти и подоить. Он на дворе держал порядок, она в доме — всё было хорошо. Дочь её ругает: «Ну что ты от старика требуешь? Он уже не может!» Она отвечает: «Ты уж не делай из него инвалида. Он много чего может, только не хочет».

Вот уже лежит и храпит. Ничего не надо: ни сена, ни соломы, и всё сделано. Ладно, он уже не может как прежде, но хоть бы у него было стремление помогать ей, но ведь нет его — вот что обидно!

Крепко раззадорила она себя против Александра Ивановича. А о Сергее Анатольевиче думалось как о чужом человеке, который мог, но не захотел ей помочь. Но он ведь и не обязан.

Через несколько минут позвонила дочь Ирина. Она с мужем Юрием Михайловичем живёт в Райцентре, в сорока километрах отсюда. Двенадцать лет тому назад Александр Иванович отдал им свой «Москвич», и они приезжают почти каждую неделю. Сорок километров по трассе — не расстояние. Оба они учителя и преподают в школе: она русский язык и литературу, а он физику и математику.

У них есть сын шестиклассник Миша — её единственный внук и отрада. Каждый вечер Катерина Ивановна звонит Ирине или Ирина ей. Это уже стало привычкой, без которой они не могут. А ведь жили же без телефона. Она спрашивает отчёт за день: что было в школе, какие оценки получил Миша, что делает муж, что сегодня варила, есть ли продукты, не кончились ли деньги. Деньги учителя не получали с июля. После президентских выборов получили отпускные и с тех пор — ша! На августовской конференции им сказали: раньше ноября зарплаты не ждите — никто не поверил. Думали, не может такого быть, а, погляди-ка, действительно не дают. Правда, сейчас только октябрь, но теперь уже ясно — не шутили. И вот неделю назад Ирина сказала сконфужено:

— Мама, у нас совсем нет денег. Я три дня хлеба не покупала.

Ну что ж, дала им пятьсот тысяч из денег, вырученных от продажи гаража.

Сегодня она Ирину про деньги спрашивать не стала — должны ещё быть, а пожаловалась на Алексеева и сказала, что теперь ей сена ждать неоткуда.

— Не придумаю, что делать.

А Ирина ответила без всякого сочувствия:

— Сбывать коров — вот что делать! — и опять завела надоевшую шарманку, от которой у неё голова пухла: «Зачем тебе семь коров?»

— Где у тебя семь коров? — взорвалась она. — Вы их уже сглазили. Они и молоко перестали давать! Кто ни придёт, начинает ахать: «Сколько у вас коров! Зачем вам столько коров!»

— Да пойми, вы уже не можете! Вам с отцом надо сидеть и отдыхать.

— Отдыхать! А потом бегать с баночкой по совхозу и просить: «Продайте, добрые люди, литр молока!»

— Ну что с тобой говорить, тебя ведь убедить невозможно! Всё равно останется по-твоему.

На том и попрощались, недовольные друг другом. Она чуть было не сказала: «Если все будут отдыхать, что вы есть станете?»

Слава богу, вовремя спохватилась. Они ведь гордые — ещё откажутся от её масла, сметаны, творога и домашнего сыра! Тогда действительно в её хозяйстве не будет никакого смысла.

Конечно, Юрий Михайлович с Ириной могли бы больше помогать ей. Ну, хотя бы с сеном. И в этом, и в прошлом году она просила:

— Поговорите с директором Р-ского совхоза, что рядом с Райцентром, я уверена, он продаст вам центнеров сорок-пятьдесят.

Они ответили:

— Ты знаешь, во-первых, мы с ним не больно знакомы, во-вторых, он своим-то совхозным продаёт, как от себя отрывает, а, в-третьих, перевозка. Где мы транспорт найдём в такую даль везти.

Ну ладно, не хотят — не надо, она больше не будет их просить.

А ведь если сена не привезут, действительно коров придётся зарезать. Белую Мусю — так и так. Господи! Не для денег она коров держит, не для молока и мяса — просто жалко их, любит их, привыкла к ним. Продать или убить их — то же, что продать или убить члена семьи. Но никто ведь это не поймёт!

Почти всю ночь она не спала и представляла распростёртую на кровавом снегу Белую Мусю с откинутой головой и перерезанным горлом. Заснула под утро: сны её были также горьки и тяжки, как думы.

II

На другое утро, подоив коров, вычистив навоз из пригона, она безжалостно разбудила Александра Ивановича:

— Собирайся. Пойдём коров пасти.

Наспех попили горячего кофе.

— Монтерей, — прочитал на банке муж.

В последнее время он полюбил читать вслух все надписи на упаковках и банках.

Тётя Катя поклевала, как птичка, кусочек хлеба с сахаром. Александр Иванович привык завтракать основательно и долго. Но сегодня она подогнала его:

— Давай быстрее, уже девятый час!

И он ответил с готовностью:

— Всё, всё, уже кончаю.

И пошли. Правда, Александр Иванович ещё раз удивил её. Выйдя во двор, он встал сусликом, указывая на далёкие белые облака у горизонта:

— Смотри, вон за тем горным перевалом уже идёт снег. Там находится самый холодный город на Земле. Он называется Воркута.

Она на этот бред только рукой махнула. А старик согнулся снова крючком и заулыбался навстречу выходящей из пригона скотине:

— А почему наши коровушки дома? Они ж давно должны быть в стаде!

— Господи, совсем ребёнком стал, — подумала тётя Катя, а вслух сказала: — Неужели ты не помнишь? Я тебе вчера весь вечер твердила, что пастух больше не гоняет стадо, что нам надо самим пасти. Мы сейчас для этого и идём.

Двинулись со двора. Утреннее солнце заливало мир ослепительным светом. Небо над головой было индиговым, как грудь павлина. Деревья стояли голые, и только молодые берёзки в клубном саду догорали как свечки, жёлтым, остроконечным пламенем.

Одну улицу Александр Иванович прошагал рядом, а потом стал отставать. У совхозного сада она ещё раз оглянулась и увидела его далеко позади. Вприпрыжку, насколько позволяли его скрюченность и скособоченность, он гнался за чужими телятами, замахиваясь на них палкой.

За углом сада перед ней открылось широкое поле с бродящим скотом. Она уже направилась со своими Муськами и Борьками в этот залитый светом простор, как вдруг случилось нечто сказочное: откуда ни возьмись появился Серёжа верхом на коне и крикнул:

— Иди домой, Катерина Ивановна, мне лошадь дали. Я буду пасти.

Старушка не поверила, потом поперхнулась от радости и с повлажневшими глазами смотрела вслед Серёже, удалявшемуся с её мини-стадом.

Да, это было почти счастье. И долго ещё в течение дня на часах было гораздо меньше времени, чем ей казалось, и много ещё можно успеть.

Александр Иванович приплёлся домой через полчаса после неё. Она белила спальню и слушала с закипавшим раздражением, как он ходит по кухне и гремит крышками. И чего ищет?! Потом он пришёл в зал, громко зевнул и лёг на диван. Всё, теперь будет спать до обеда.

— Кому на Руси жить хорошо! — сказала Катерина Ивановна вслух, и звук её голоса был гулок в пустой комнате.

Александр Иванович никак не откликнулся — наверное, уже спал. Вот так он проспал всё лето. Утром вставал, выпроваживал со двора «коровушек», завтракал и ложился до обеда. Отобедав, опять спал до пяти. Она ворчала и даже стыдила его: «Если ты будешь днями напролёт спать, никто тебе сено во двор не привезёт». «Ну, сколько можно спать, делай же хоть что-нибудь!»

Несколько раз они довольно сильно поругались. Но Александр Иванович через десять минут ничего не помнил или делал вид, что всё забыл, и спал по-прежнему.

Даже их сосед Константин Акимович сказал: «Чтобы сено было, надо летом не спать». Показалось — на них намекал.

С Константином Акимовичем они соседствуют давно. Он на целых десять лет моложе неё — ему шестьдесят три. Выйдя на пенсию, сосед ни дня не остался работать в совхозе, полностью переключившись на своё личное подсобное хозяйство, которым всегда гордился и гордится. «Я, — говорит, — и за людей не сщитаю тех, кто каждый день не ест мяса и презираю всех, у кого нет ни телёнка, ни курёнка!» А, впрочем, неплохой мужик, и жена его Ганна тоже ничего, хорошая женщина, хотя оба поддают немилосердно. Но это их проблема!

Сосед ей сочувствует и даже помогает: было дело, обожравшегося быка держал, когда ему в глотку обрат с водкой и рассолом заливали; свиней колол, да много чего — сразу не вспомнишь! Во многом помогает, кроме одного… Трава и сено — тут к нему бесполезно соваться.

Летом почти каждое утро он запрягал свою клячу Лысуху, и, сунув в телегу косу и вилы, отправлялся поле. Возвращался с целым возом сочной изумрудной травы. Её телята, увидев этот деликатес, бросались к забору, надрывали голосовые связки, тянули носы к недоступной телеге, пускали телячьи слюни; но Бойко оставался глух к их голодным воплям, и ни разу не сбросил им с воза навильник своей чудесной травы.

Накричавшись, глубоко разочарованные, с обиженными мордами, плелись её Борюльки назад к своим кормушкам доедать принесённые ею в мешках из-за огородов горькие лопухи, от которых прочно прилипло к ним прозвище «лопушатники», потому что в нынешний (первый) год своей жизни они ничего кроме лопухов не видели.

А у Константина Акимовича один пригон от остатков привозок нынешнего года трещит, скособочившись, а на другом прошлогоднего сена центнеров двадцать. И больше всего на свете Бойко боится, что она попросит его продать хотя бы несколько центнеров. Только разговор начинает сворачивать на сенную тему, как он поспешно начинает жаловаться с каким трудом ему это сено далось, что он надорвал поясницу, что у сына Кольки ничего нет и надо его обеспечить.

— А что поделаешь? Я говорю: «Надо было летом меньше спать! Ты такой лоб, в июле был в отпуске и не мог сена накосить!» А всё равно, ворщи, не ворщи — не рабощий щеловек и другим не станет — один стог придётся ему отдать. Это только кажется, что у меня много, а оно всё разойдётся, даже самому не хватит.

А однажды Константин Акимович сказал:

— В этом году сена нет только у ленивого, кто спал всё лето, — и какая-то жёсткость, даже злость проскочила в его словах.

Наверно, он сам понял, что намёк получился слишком грубым, и добавил:

— Я говорю про молодых, а про таких стариков, как вы, какой разговор!

«У ленивого только сена нет». А летом, когда сенокос шёл, он пел совсем другую песню. Наверно боялся, что она попросит помочь. И не зря боялся. Часто Катерина Ивановна думала: поеду-ка я с ним, ему скосят, и мне скосят: сколько смогу, скопню, ну а стог сметать — он с мужиками поможет. Но она так и не посмела озвучить. Едва она спрашивала: «Ну как там обстановка, Константин Акимович?» — он в ужасе махал руками, закатывал глаза и говорил:

— Ты не представляешь, что там творится! Я уж не рад, что связался с этим сенокосом. Столько бутылок туда перетаскал, а когда моя ощередь подойдёт и не видно.

А то скажет вечером устало:

— Опять нищего не сделали, ребята с утра напились. Щего думают — время-то уходит. Так и останусь я в этом году без сена!

Ну разве повернётся язык напрашиваться? «Ладно, — думала Катерина Ивановна, — не буду соваться, авось Алексеев поставит мне стожок. Буду пока свои дела делать».

А летом работ и хлопот — полон рот. Вставала в пять часов, ложилась в двенадцать, а то и в час ночи. Поэтому она отчасти была довольна, когда Константин Акимович говорил, что соваться на бригаду бесполезно.

«Ну и ладно. Окучу сначала картошку, а там…»

Ждала она так, ждала, и вдруг оказалось, что сосед уже заготовил сено, и не один стог, а два, а третий лодырю Кольке.

Катерина Ивановна подивилась внезапности возникновения стольких стогов у Бойко. Она уже привыкла к мысли, что появление даже одного проблематично, сильно жалела соседа за напрасность усилий, а у него уже никаких проблем.

— Поясница вот только болит! Эту неделю буду отдыхать. Никуда не поеду!

Всё же решилась:

— Константин Акимович, отвезти меня завтра в поле на своей лошадке.

— Ну что ж, соседка, в поле отвезу. Пораньше надо. Как отгоним коров, так и поедем, чтоб ты ощередь заняла.

А ночью гроза, ливень, а утром уже обложной[3]. Ни о каком сенокосе не могло быть и речи.

— Вовремя я стога поставил, — торжествовал Бойко.

— А против меня даже природа! — ответила Катерина Ивановна.

Ладно, все они такие, что Константин Акимович, что Иван Денисович, что Роман Петрович.

Последние двое — старейшие работники мастерской, работали с Александром Ивановичем, когда он был заведующим. Заходили недавно в гости:

— Как здоровье, забыл ты нас совсем, не заходишь? В мастерской сейчас чёрт знает, что творится! Бардак! Совсем не то, что при тебе. Вот тогда был порядок. И пьяных не было, и без дела никто не шатался!

А старику ах как сладко это слушать. Как ребёнок расплылся от удовольствия, вспоминая свой поточно-узловой метод.

Они поддакивали:

— Да, да, ты ведь всё по науке делал… Помнишь, как мы вибродуговую наплавку наладили? Новый каток двадцать рублей, а наплавленный — рубль! Сколько мы денег совхозу сэкономили! И работа у людей была. Одних токарей шесть человек! В три смены работали! А сейчас и двум делать нечего.

— А валы всему району шлифовали, гильзы растачивали! — подхватил сразу помолодевший Александр Иванович. — Из соседних районов приезжали. Не прими за лесть, милый человек, но кто такой Василий Денисович Чубаров было известно от Каргата до Камня-на-Оби!

— Было дело, а сейчас всё прахом идёт! — соглашался Василий Денисович. — С первой фермы всех коров под нож пустили, чтобы зарплату выдать.

— Да что говорить! — подхватывал Роман Петрович. — Помнишь, как Вадим Вадимович с откормочником нас куромотил? Я токарь шестого разряда бетон долбил! Переделывал, что шабашники ему накуролесили. А теперь всё! Нет никого в этом откормочнике — весь молодняк на бойню увезли.

Когда же Катерина Ивановна прервала их и спросила: «Ну а с сеном-то как? Какой порядок?», Роман Петрович с Василием Денисовичем вмиг скисли:

— С этим сенокосом не поймёшь, что творится. Из райцентра народу больше, чем наших. Роману Петровичу накосили, как заслуженному пенсионеру, а я свою Рябинку продал! Пошли они! Да многие продали: сосед мой быка и корову зарезал, зять две коровы зарезал! Ну раз такая ерунда с сеном!

— Да не с сеном, Василий Денисович! Совхозы им надо порушить — вот в чём гвоздь программы!

Хорошие люди! Ушли, а не заметили, какой гвоздь в её сердце оставили. Роман Петрович заслуженный пенсионер — ему накосили сено, а её старик не заслуженный, да и она за четверть века ничего не заслужила.

Катерина Ивановна вздохнула и стала усиленно возить щёткой по потолку. И вдруг она услышала рокот мотора. Прислушалась. Несомненно тарахтел трактор и, кажется, прямо за их огородом. Неужели Алексей Трифонович сдержал своё обещание, и его Сашка уже прислал тележку сена?

С бьющимся сердцем, едва не свалившись со стола вместе с ведром извёстки, Катерина Ивановна спрыгнула на пол и кинулась вон из дома.

За огородом действительно гудел трактор — синий «Беларусь». К нему была прицеплена тележка, только было в ней не сено, а дрова — белые берёзовые стволы. Константин Акимович уже снимал ограду. Лодырь сын сидел за штурвалом, готовый заехать на огород. Не такой уж он рохля, как говорит отец: и трактор ему дали, и тележку. Это только для таких, как она — и люди на уборке, и тракторов нет, и тележки заняты. Вернулась на двор. С двух сторон подбежали маленькие бычки, заорали истошно.

— Идите вы! — сказала им злобно.

Они побежали следом.

— Да отстаньте, что вам надо?! — замахнулась старушка.

— М-э-э-э, — завопили телята хором.

— Вы уже своё получили, а сейчас у меня для вас даже лопухов нет, отстаньте!

Бычки попробовали залезть вслед за ней в сени.

— Да это что такое! Вот противная скотинёшка! Пошли, пошли, лопушатники! — оттолкнула их морды и захлопнула дверь.

Вчера попросила скотника Валерку Фуфачёва привезти ей хоть какого корма. Если не привезёт, придётся после обеда идти с мешком на ферму: может где-то что-то удастся стибрить.

Перед обедом кончила белить. Вышла из спальни и опять услышала трактор. Теперь он гудел на улице, казалось, прямо возле них. Выбежала из дома, сердце сладко ёкнуло. На дороге у дома напротив стоял трактор с прицепленной арбой (или клеткой) для перевозки сена.

Арба пуста, и тракториста нигде не видно. Может её ищет, может предварительно бутылку надо. Кто его знает, как Сашка договорился. Она пошла к ограде, постояла, потом открыла калитку и подошла к трактору. Мотор работал и выпускал синий дым на улицу. Ждала минут десять. Наконец из дома напротив вышел паренёк, оживлённо болтая с соседским сыном Игорем, засмеялся какой-то шутке, весело и беззлобно матюгнулся, пошёл к трактору и взглянув на неё «как в афишу коза», прыгнул в кабину и так рванул с места, что ей показалось, будто арба переворачивается и падает прямо на неё. Но арба благополучно умчалась вслед за трактором, а ей опять осталось разочарование.

— Кааатя, — раздался за её спиной тягучий голос бабки Паши с соседней Школьной улицы, — Кааатя, ты не знаешь, когда пенсию дадут?

— Не скоро, — ответила она, скрывая раздражение, — говорят, многим ещё за август не дали.

— Та и мне ж не дали за август, — жалобно заныла бабка.

Она пришла с правнуком Женькой — смуглым от природы или грязи черноглазым мальчишкой:

— Как людям жить? У меня ни копейки нет, и мука кончилась, «Женьке разу нечего дать. Займите хоть пять тысяч на хлеб». Попутно выяснилось, что у бабки нет ни капусты, ни помидоров, ни картошки — всё украли: капусту срубили, картошку выкопали неизвестные.

— Я знаю кто, но ведь не скажешь, не пойман не вор!

— Вечно у вас всё крадут, — проворчала Катерина Ивановна.

Хотела дать ей ведро картошки — бабка не взяла.

— Не надо, у меня денег нет.

— Я так, без денег.

— Ниии, без денег я не возьму. Я не нищенка. Это сейчас вот, что пенсию не дают.

Бабка ушла, а она подумала: «Ишь, какая гордая! «Я не нищенка». А она, значит, богачка, что все к ней идут. Алкаши приходят на водку просят, бабки на хлеб. Один бежит: «Дай сто шестьдесят тысяч на мешок сахара!», другой: «Катерина Ивановна, займи сто пятьдесят тысяч поросёнка купить».

И что люди думают? Неужели, если бы не она, малыши и старушки не ели хлеба, алкаши и алкашки не пили водки; а семьи сидели без поросят, не пия сладкого чая? А ведь они с Александром Ивановичем тоже только пенсию получают — по двести девяносто тысяч. В сентябре выдали августовскую пенсию, а за сентябрь и октябрь они тоже не получили. Сейчас у неё семьсот тысяч осталось, так не было бы, если б гараж в конце лета не продали за два миллиона. Но теперь — никому. Будет беречь на сено и отходы, если, конечно, ей кто продаст сено.

Пообедали с Александром Ивановичем хлебом и помидорами. Горячего она ему вечером сварит — сейчас некогда. Потом она в спальне всё перемыла, поставила мебель на место. Комната, наконец-то приняла нормальный жилой вид.

После обеда Валерка Фуфачёв привёз на подводе сена телятам. Оно чёрное, не раз побывавшее под дождём, но раз совхозные коровы жрут, то и её Борюлькам нечего привередничать — дня на четыре им хватит. Повезло ей, что есть такие ребята как Валерка. Не за деньги, не за бутылку, просто так привёз. Надо будет вечером отнести ему баночку смородинового варенья. Конечно у него нет: мать его давно умерла, а отец непросыхающий алкаш.

Опаздывая, приготовила своим животным по ведру картошки с дроблёнкой. Александру Ивановичу сказала:

— Ты посматривай, Сашка Ивкин должен тележку сена прислать. Если привезут, открой ворота, потом закрой и завяжи хорошенько, чтобы чужая скотина в огород не залезла. Понял? Если я к тому времени не вернусь, дашь им бутылку, которая в холодильнике стоит.

Как ни спешила Катерина Ивановна, а всё-таки опоздала. Стадо уже разбрелось по селу, и Мусек её нигде не было. Быки промелькнули, но за ними гоняться не надо, они сами домой придут, а вот Муськи…

И в животном мире та же людская неблагодарность. Вот недалеко от них живёт Галька Караваева: всё пропивает, всё ей нипочём. Сена и зерна у неё никогда не бывает. Зорьку свою не кормит, иногда и не доит. В прошлом году до самого Нового года выпускала её Галька на улицу — кормись, Зорька, как сможешь! Мороз, сугробы, метель. Уж где она, коровушка, что добывала — неизвестно, но вечером возвращалась домой.

Иногда пьяная Галька даже в калитку её не запускала. Стоит корова, дрожит от холода, ждёт. Такая верная скотинка — просто умилительно. И в этом году Зорька каждый вечер впереди всего стада бежит домой. Ничего ей не приготовлено, никто её не ждёт, а она всё равно бежит. А Катерина Ивановна что только для Мусек не делает, чтобы их не зарезали, как ни старается накормить их, они так и норовят удрать.

Тётя Катя расспросила несколько встречных — никто не видел. С тяжёлым чувством пошла искать. Исходила весь совхозный сад от края до края, и на ферму зашла — нет нигде, как сквозь землю провалились. Пошла за село до самой городской автотрассы. Дальше за нею только поля — холодные и пустые, огороженные лесозащитными полосами уже голыми и прозрачными. Но что сквозь них увидишь, когда солнце уже село, и быстро сгущаются сумерки.

На обратном пути завернула ещё на ток. Это в совхозе самое опасное место, если коровы сюда попадут и наедятся зерна, конец им. Но сейчас ещё идёт уборка, машины туда-сюда снуют, люди работают. Спросила знакомых женщин, не видели ли Мусек.

— Нет, тётя Катя, не видели, не было их.

Что ж, надо идти домой, тёмная ночь стоит, ничего не видно. А дома на дворе встретил её чуть не плачущий Александр Иванович:

— Я думал, что нас посетила большая беда, что с тобой случилось самое страшное.

Боже мой, совсем стал как ребёнок!

Ответила жёстко, неласково:

— А что со мной могло случиться? Коров я не нашла — вот что случилось.

Отдышалась, включила свет в пригоне. Ну конечно! Добрый Александр Иванович распахнул перед Борьками калитку и не удосужился загнать их на место. А они уж похозяйничали без призора: свои порции сожрали и три коровьи. Теперь вот лежат оба на месте Чернопёстрой Муси, кряхтят от удовольствия, и дроблёнка у них с носов осыпается. Наверное, за всю свою бычью жизнь не были так довольны как сегодня. Ну как тут не отругать Александра Ивановича. Он обиделся, ходил по тёмному двору, вздыхал и бубнил под нос свою философию: «Уж так устроена жизнь: рядом с розами всегда растут шипы».

А Сашка Ивкин так и не прислал сена. Эх! Все врут, никому верить нельзя!

ІІІ

Полусон-полубред Катерины Ивановны был полон видениями коров, их мычанием у калитки, хотя она знала, что Муськи ночью не вернутся — не затем удрали.

В прошлом году они терялись несколько раз. Пас скотину отец Валерки Фуфачёва, иногда напивавшийся до полного бесчувствия. Пользуясь бессознательным состоянием своего пастыря, пасомые расходились в соответствии со своими природными наклонностями. Её Мусек влекли путешествия: за полем открывалось новое поле, за колком другой колок, за далью даль, и всё им казалось, что в новой дали трава выше, сочнее и слаще.

Первые два побега были на три-четыре километра, и на другой день протрезвевший Фуфачёв находил и возвращал их в стадо.

Третий прошлогодний отрыв случился золотою осенью во время уборки. Пастух безуспешно объезжал поля два дня, а на третий она отправилась в даль светлую сама с водителем КАМАЗа, возившим зерно от комбайнов с дальних полей — он случайно услышал её расспросы на центральном току и сказал, что видел трёх коров в берёзовом лесочке у самой совхозной грани.

На прежнем месте их уже не было, но, проехав на два километра дальше по едва заметной колее, увидели их пасущимися на краю скошенного овсяного поля соседнего совхоза. Такая даль, кругом ни одной скотины — вот ведь какие индивидуалисты — отвергают коллектив и баста! Шофёр тоже изумился:

— На двенадцать километров от села ушли!

Катерина Ивановна тогда была так рада, что не почувствовала эти двенадцать километров. За три часа (может за четыре — она не засекала) пригнала их домой. Да и день был — настоящее бабье лето.

А последний раз они ушли в степь — это она точно помнит — пятнадцатого октября (в прошлом году, разумется). Искала она их шесть дней. Утром уезжала на попутных машинах или тракторах и обходила поле за полем. Но было уже серо, холодно, дождь, ветер. Домой приходила вечером: слова от усталости молвить не могла сказать, ног не чувствовала, колотилось сердце, а в душе отчаяние — нет нигде её Мусек. Одна мысль утешала: ну одна могла пропасть, но три большие коровы — это же не иголка. Константин Акимович постарался её переубедить:

— А сколько сейщас двуногих волков ездит по трассе? Смотрят — три здоровые коровы. Вещер. Кругом ни души. Щик ножом по горлу, разделали — мясо в кузов, и айда на Город… А за такую корову как у тебя, они по два с половиной мильёна возьмут.

Старушка заплакала. Так ясно ей представилось, как коровки её дорогие лежат в лесополосе с перерезанными горлами, а три лохматых дядьки, нагнувшись над ними, длинными кровавыми ножиками режут их тела.

У неё сделалась нервная икота. А Константин Акимович смутился и сказал:

— Да не переживай, может найдутся, — и ушёл в дом.

На пятый день она ездила искать Мусь на «Москвиче». Владельцы «Москвича» второй день искали двух коров и тёлку. Сначала по трассе в одну сторону проехали километров восемь, потом в другую столько же. Наконец, углубились в поля. Сколько же они этих полей объездили! Пока земля была мёрзлая, ехали быстро, а к обеду, когда отпустило, стали буксовать и уже больше толкали проклятый «Москвич», чем ехали в нём. Измучились, вывозились в грязи. Хозяйский сын всё на деревья лазил, осматривал поля. И вдруг после обеда закричал с берёзы: «Вон они! Вон, за кучей соломы!» Пошли и правда: стоят хозяйские коровы и тёлка, жвачку пережёвывают. Погнали домой. Катерина Ивановна идёт и ничего с собой поделать не может, слёзы против воли так и катятся из глаз. И хозяева примолкли, словно виноваты, что они своих коров нашли, а её нет.

Придя домой, сказала Александру Ивановичу:

— Всё, не найдём мы больше коров.

Он сказал, что ходил на скотный двор — там тоже нету. А на какой скотный двор — он уже не мог сказать. Забыл!

На шестой день, Катерина Ивановна снова отправилась на поиски. На этот раз уехала с попутным К-700 на северную грань совхоза. Тракторист сказал, что дальше не поедет: у него наряд сволакивать здесь на полях солому. Она вылезла из кабины и пошла между колков, забирая всё дальше на север. Она решила, что Муськи должны были идти по ветру, а за шесть дней могли уйти далеко.

Шла, шла тётя Катя и почувствовала, что выбивается из сил. Огляделась: кругом одинаковые колки, одинаковые поля с рыжей, убитой морозом травой. Трактора, что она оставила, не слышно, один ветер шумит, дорог нет, день тёмный, солнца не видно. Стало страшно. Повернула назад.

Вдруг ей показалось, что идёт не той дорогой, по которой сюда пришла. За одним колком другой, нет им конца, и никак не может она сообразить где поле, на котором К-700 солому убирает. От ужаса, отчаяния и усталости вся взмокла. Одежда к спине прилипла. И какое жуткое одиночество, какая глушь! Как же она сюда забрела! Чужой, враждебный равнодушный мир! Закричать, завопить от ужаса — никто тебя не услышит, ни одна берёза не вздрогнет, и серое небо будет так же струится куда-то вдаль.

Мир представлялся ей то чудовищно огромным, поглотившем её, втянувшим в свои невероятные бездны, то душным, давящим со всех сторон голыми колками, низким небом, бурой мёртвой землёй.

И вдруг чудо: Катерина Ивановна наткнулась на дорогу. Вернее, это был след от колёс в траве. Но она знала, что если идти по этому следу навстречу ветру, он будет расширяться, станет дорогой, ведущей в совхоз. Однако, не дойти. Слишком далеко и слишком мало сил. А ночевать в степи — это конец. Она замёрзнет. Ветер ледяной, по ветру то и дело белыми струями проносится снег. И не спрятаться — нигде ни стога, ни копны. Александр Иванович поднимет тревогу не раньше вечера, а ночью её искать не поедут. Боже мой! Умереть так одной в степи! От страха во рту пересохло, воздух со свистом и болью входил в грудь.

И вот обессилевшая женщина стала спотыкаться, потом всё чаще и чаще и, наконец, первый раз упала. Поднимаясь, подумала: «Ну всё, несколько раз ещё смогу встать, а потом — конец. И тогда случилось ещё одно чудо: она услышала гудение трактора. Оглянулась — едет «Беларусь». Откуда он взялся в такой глухомани. Тракторист остановился и долго глядел на неё, соображая, не оптический ли она обман, потом посадил в кабину и промолвил удивлённо:

— Какого лешего ты, бабка, в такую даль зашла?

А она ответить не может, только дышит прерывисто. Домой приехала — не поверила глазам — на часах только полтретьего.

Присела, отдышалась, полежала, отдохнула.

Явились быки. Стала управляться. К вечеру пришла в себя, то есть, к ней вернулась способность горевать о коровах.

— Пропали, пропали наши коровы окончательно, мы их больше не увидим, — заплакала Катерина Ивановна уже в голос.

Сварила чай. Сели ужинать. Не оттого, что хочется, а потому что так надо. За столом скорбная тишина. Вдруг входит Лёшка Лазков. Он работает скотником и живёт на их улице через дом.

— Катерина батьковна! Ну-ка, принимай своих коров!

— Да ты что, Лёшка, не может быть! — воскликнула она.

— Я серьёзно говорю, иди открывай ворота, я их пригнал.

Поперхнулась, зарыдала, как за столом сидела, так, не одевшись, и выбежала на ледяной ветер.

Точно — её Мусеньки, её родные коровы. Верила и не верила, узнавала и не узнавала. Открыла ворота. Погладила, потрогала — они! Настоящие, такие, как были шесть дней назад.

— Боже мой! Лёша, Лёшенька, да где ж ты их нашёл!? — причитала, плача от радости.

— А на первой бригаде, Ивановна. За бригадным домом в лесочке.

— Да ведь мы там вчера два раза проезжали.

— Они видно, в лесок зашли от ветра и легли — вот ты их и не заметила. Им что! Рядом котлован: пойдут попьют, поедят и опять в лес залягут.

— Ну спасибо, Лёша, уж я и не знаю, как тебя благодарить.

— Да никак не надо, мы ведь все люди.

— Нет, нет. Давай я тебе хоть бутылку дам.

— Я тебе, Ивановна, и так тридцать тысяч должен.

— Ты что! Никаких долгов, я всё списываю!

Сашка испугался, что списанием долгов вся её благодарность ограничится и сказал поспешно:

— Ну ладно, так и быть, на бутылку возьму.

И бутылку взял, и о долге больше не вспоминал. А Константин Акимович сказал ей на следующее утро:

— Да это он сам их у себя спрятал, а когда понял, что можно с тебя слупить, пригнал, вот, мол, нашёл. Ты сама подумай, защем ему на бригаду ездить?! Щего он там вщера потерял?

Так это или не так — бог Лёшке судья. Главное её коровки были опять дома, и она их в тот год уже никуда не выпускала.

А сейчас… Не дай бог повторится. Она больше не вынесет таких кроссов на свежем воздухе.

Утром Катерина Ивановна едва смогла подняться, потому что у неё кружилась голова и тошнило.

Но вставать было надо, и она встала. Управилась и погнала быков. Невысоко над домами переливалось солнце. Небо было чистое, голубое, воздух сырой и свежий. Пусть бы такая погода до ноября постояла.

Тошнота и головокружение прошли. Она подумала, что если бы не хозяйство, то она до сих пор бы лежала и наверняка бы заболела.

Пастух с двумя подпасками уже стоял на выгоне и всем объявлял, что пасёт, как сказано в договоре, до восемнадцатого октября и ни единого дня более, какая бы расчудесная ни стояла погода. Вокруг него собралась большая толпа, которая этим объявлением была сильно недовольна. Серёжу убеждали пасти не до окончания срока, а сколько будет возможно — пока снег не выпадет. Серёжа не соглашался, говоря, что устал, что даже восемнадцатого числа дождаться не может.

— Ну ничего, Серёжа, что такое неделя-две сверх срока, а ты уж нам такую услугу окажешь. А? Мы тебе вдвое заплатим.

Серёжа отвечал, что с некоторых даже за август не может получить законные десять тысяч за голову, а всего ему должны целый миллион. Катерина Ивановна очень заинтересовано следила, чем закончится спор. Она болела за толпу, пытавшуюся уговорить пастуха. Но тут встрял Константин Акимович. Никто его за язык не тянул, а он взял, да и пошёл против общества:

— Имейте совесть. Щеловек и так всё лето отпас — лучше не надо. Сколько здесь живу, не было такого пастуха: ни разу не напился, ни разу стадо не распустил, ни одной головы не потерял. Щего вам ещё надо? А какое лето было, какие грозы! Вы бы попробовали хоть одну грозу в поле пережить или день в седле поболтаться, вы бы не сказали, что лишняя неделя — ерунда. Нам ему надо спасибо сказать, заплатить долги и отпустить с богом.

После такой речи от Серёжи отступились, а тётя Катя про себя страшно злилась на соседа: ишь добродушный нашёлся! Защитник пастухов! Легко ему быть добродушным, когда кормов полно.

Толпа разошлась. Серёжа сел на коня. Катерина Ивановна подошла к нему и сказала:

— Серёжа, я вчера своих коров упустила…

— А это, Катерина Ивановна, ваши проблемы. Я их в село пригнал, а то что вы опоздали — я не виноват.

— Я, Серёжа, тебя не виню, так получилось. Я хочу попросить… Если у тебя будет возможность, проедь на лошади по клеткам.[4]

— Ладно, — ответил пастух, — постараюсь.

Весь день у неё было тяжело на сердце. Неужели придётся завтра с попутными выезжать в степь, ходить по унылым осенним полям — ах, как страшно! Как она вчера радовалась, что не нужно ей с Александром Ивановичем пасти, а гляди, как всё обернулось. Уж лучше б они пасли. Так в тоске и маяте душевной выбелила зал. Несколько раз выбегала на звук тракторов — не посланец ли Сашки Ивкина сено везёт? Нет, не приехал посланец. А тут Александр Иванович исчез после обеда. Пришёл только в четыре часа. Она набросилась на него: «Где ты был?»

— В мастерскую ходил насчёт сена.

— Ну и что выяснил?

— Да ничего. К одному подошёл, к другому — никто не знает. Чёрт знает, что такое! Словно все дураками стали!

Потом его лицо расплылось в улыбке.

— Ты что смеёшься?

— А так. Я ребятам рассказал, как северные народы в Воркуте оленину ели. Нарежут лентами, один конец в зубы и чик ножом перед носом! Оттого у них и носы маленькие, чтобы ножом не отрезать.

Катерина Ивановна только вздохнула. Ругать его было уже некогда. Не домыв пол, не поставив мебель на место, не повесив ковров, пошла пораньше в стадо. Если коров нет, она сегодня вечером обойдёт ближайшие клетки. Ах, как не хочется!

Подходила к стаду, и всё у неё внутри трепетало: здесь или не здесь. Подъехал Серёжа на коне:

— Здесь они, тётя Катя. Вон пасутся.

И опять она чуть не заплакала от радости.

— Спасибо, Серёжа, я так боялась, что придётся завтра по этим полям шастать. Ты мне так помог. Большое тебе спасибо.

— Да что вы, пустяки. Я ведь на коне.

— А где ты их нашёл?

— Аж за Р — ской дорогой, на второй клетке: там овёс ещё не убран.

— Вот черти, и как они успели так далеко уйти… Слушай, Серёжа, у тебя ведь нет коровы, давай я тебе продам Белую Мусю. Я и не дорого возьму — всего миллион двести, а?

— Тётя Катя, она мне и даром не нужна. Вы меня лучше зимой позовите, я её с удовольствием зарежу.

— А что ты так на неё?

— Замучила она меня. Встанет, голову поднимет, две другие коровы к ней подходят, она им команду даёт — и пошли на прорыв. Вот и носишься за ними. Она у вас зачинщица. Вы её зарежьте, другие перестанут убегать — вот увидите!

Серёжа рысью направился к её неразлучной троице, и через несколько минут подогнал к ней коров и быков. Белая Муся остановилась, посмотрела на неё и вздохнула.

— Ну что вздыхаешь, старая медведица? И не стыдно тебе? — спросила Катерина Ивановна и погнала их домой.

С души скатился тяжёлый камень. Правда на обратном пути ожидала её одна неприятность. Повстречался Алексей Трифонович. Увидев её, он сделал движение, будто хотел юркнуть в проулок. Но так как юркать было некуда, он храбро пошёл навстречу.

— Ну что, Алексей Трифонович, ты говорил Сашке?

— Говорил. Как бы я не сказал. Только видишь, Катерина, у них косилка сломалась.

— А, ну я так и подумала. Как мне косить, так всегда косилки ломаются.

— Да ты того… Не веришь что ли? Он может ещё сделает.

— Будем надеяться, — ответила она, хотя уже точно знала, что на Сашку Ивкина надеяться нечего. Это одна неприятность, а другая — что Серёжа пасёт только до восемнадцатого. Значит на то, чтобы достать сено, у неё осталось ровно девять дней.

ІV

Всё разрешилось в субботу в течение каких-нибудь тридцати минут. И очень даже просто.

Катерина Ивановна пригнала коров, а во дворе её дожидался Кубырялов — тот, который неделю назад помогал сварщику варить отопление.

«Вот повадился, — подумала она недовольно, — сделают тебе на пятак, потом не отвяжешься. Нет, не дам я ему денег». Она была убеждена, что Кубырялов пришёл занять денег на водку.

Но он, завидя её, оставил Александра Ивановича, широкими жестами рисовавшего ему что-то на воздухе, открыл калитку и, проворно переставляя ноги, разогнал по местам коров и быков и даже привязал двух Мусь, но и этим не обрадовал пожилую хозяйку, которая справедливо считала, что привязала бы их сама и совершенно бесплатно.

— Ну что ты, Анатолий, к нам пожаловал? — спросила старушка, зная ответ.

Однако Кубырялов произнёс нечто совсем неожиданное:

— Катерина Ивановна, я слышал вам сена надо.

— Ну конечно, — воскликнула она, мгновенно проникаясь надеждой и меняя отношение к Кубырялову с минуса на большой плюс, — а разве у тебя есть?

Оказалось, что есть, что на второй бригаде у него стоит зарод центнеров на сорок.

— Сено хорошее, под дождём ни разу не было. А цена шесть тысяч — дешевле нигде нет. Значит возьмёте?

— Конечно, Анатолий, обязательно возьму!

— Я сам копнил, сам вершил. Целую неделю ездил вдвоём с Колей. Он говорит: «Отдай мне свой стожок». А тут слышу, что у вас ничего нет. Говорю: «Ты перебьёшься, а Катерине Ивановне негде купить».

— Вот спасибо! — расстрогалась она. — Я заплачу хоть деньгами, хоть водкой, как скажешь.

— А я для того и заготовил, чтобы продать. Мне оно не нужно, мне деньги нужны. Я в августе только двести тысяч получил. Что это за зарплата!

Старушка ему посочувствовала — зарплата действительно маленькая. А Кубырялов всё же кончил тем, что попросил денег на пол-литра самогона. Как сейчас не дать? Сейчас отказать нельзя. Дала двенадцать тысяч, и расстались очень довольные друг другом.

Выпроводив Кубырялова, пошла доить коров. Александр Иванович шарился возле пригона — бог знает, что делал. Она не подоила ещё первую Чернопёструю Мусю, как услышала тарахтенье трактора. Похоже, он у их ворот остановился. «Или чудится, как всегда? Нет, точно кто-то приехал. Уж не Сашка ли Ивкин «ешку» сделал? Услышала голос:

— Здорово, Александр Иванович!

— Здоровеньки буллы! — весело ответил старик. — Ты что, из Воркуты к нам пожаловал?

Катерина Ивановна некрасиво выругалась, услышав это.

— Почему из Воркуты? — опешил гость.

— Ну ты же оттуда идёшь, с северо-запада.

— А! — засмеялся понимающе мужик, хотя не понял ни черта. — Здорово поближе, Иваныч. На пять! Ох, извини, я дохнул на тебя.

— Ой-ой, — задурачился Александр Иванович, — ну и запах, закусывать можно. Ты где так назапашился?

— Тебе, старому, только скажи, сам повадишься тайком от бабки.

«Ах, паразит, это же Васька Сарычев», — узнала Катерина Ивановна.

Два года назад Васька взял у неё бутылку, обещая привезти хорошей ячменной соломы. И до сих пор везёт, негодяй!

— Кстати, Иваныч, где твоя бабка?

— А чёрт её знает, где моя бабка.

Вот дуралейкин, неужели он не видел, как она мимо него с подойником прошла?

— А может мы и без бабки вопрос решим. Слушай, у тебя бутылка есть?

— Бутылка? Милый человек, я не знаю, есть у меня бутылка или нет.

— Ну поищи, должен найти. Я ж тебе завтра хочу сена привезти.

— Да что ты говоришь? Серьёзно, что ли?

— Вот даёшь, конечно серьёзно. Ты на днях в мастерскую ходил?

— В мастерскую? А бог его знает. Это когда ты имеешь ввиду?

— Ну ты приходил и просил, чтобы тебе привезли сено…

— Слушай, милый человек, я что-то такого не помню.

«Дуралейкин, он сейчас ещё откажется и скажет, что ему не надо сена», — испугалась Катерина Ивановна, бросила доить Чернопёструю Мусю, оставила подойник и вышла из пригона.

— Здравствуй, Василий. Что это он тебе говорит? Что в мастерскую не ходил?

— Да, а что, разве я ходил? — неуверенно произнёс Александр Иванович.

— Да ты чё! Конечно ходил. Ты ещё рассказывал там, как северные народы оленину едят.

— Ах, да, да, правильно, что-то я начинаю припоминать.

— Ты сказал, что подходил к кому-то насчёт сена, а никто ничего не знал.

— Да, да, припоминаю, припоминаю…

— Не к тебе он случайно подходил? — обратилась Катерина Ивановна к Сарычеву.

— Нет, бабка, меня в мастерской не было.

— А откуда ты знаешь, что он приходил?

— Я сено вожу. С поля мы возим на ферму, понимаешь?

— Ну, понимаю.

— Я сегодня утром заехал в мастерскую трубку запаять. А там Сашка Ивкин. Он ведь «ешку» вдребезги разбил. «Так и так, — говорит, — отец обещал бабе Кате, что я ей сена привезу, а меня из совхоза выгнали». Обещал он вам?

— Ну, конечно, обещал.

— Ну вот! Выяснили, что обещал!

— Послушай, а ты не обманываешь меня? Я ведь слышала, что тебя самого выгнали за пьянку.

— Куда же они, бабка, без нас денутся. Сегодня выгнали, завтра назад позвали. Возьми хоть меня, хоть Сашку. Я ничего не говорю, мы пьём и часто пьём. Но зато, когда трезвые, то и работаем. Так ведь?

— Наверное так, — пожала она плечами.

— Ну короче, Сашка говорит: «Неудобно, обещал, а не сделал. Вася, друг, привези». А я что? Я — пожалуйста. И как раз Фёдорович подошёл — завмастерской. Говорит: «На днях Александр Иванович приходил. Подошёл к слесарям и говорит: „Скажите, милые люди, где у вас тут сено распределяют. Мне сено нужно“. Мужики, поимейте совесть, привезите вы этим старикам хоть арбу. Время придёт, и мы такими станем». Ну вот, давай мне, тётя Катя, бутылку, и я вам завтра привезу. Прямо с утра.

— Подожди, Василий, а ты помнишь…

— Помню, бабка, лапочка, помню, что бутылку тебе должен. Завтра я тебе на огород вот такой воз привезу, и мы с тобой будем в расчёте. Согласна?

— Ладно, согласна. Так тебе что, деньги или бутылку?

— Бутылку, бутылку, конечно! Что я буду по дворам ходить? Сейчас можно, конечно, самогону на каждой улице купить, но я сегодня уже находился, устал. Давай лучше бутылку.

Пришлось ей стряхивать сапоги и идти в дом. Едва она скрылась, Александр Иванович вздохнул и сказал:

— Да, много мы тогда после войны уголька добыли. Веришь ли, милый человек, какие терриконы были отсыпаны. Ну там, в Воркуте — что твои горы. К подножью подойдёшь — надо было голову задирать, чтобы вершину увидеть. А сейчас. Представляю, что сейчас там. Наверное сигнальные огни зажигают, чтобы самолёты не разбивались.

— Да, — согласился Васька, — а ты, Иваныч, как в Воркуту попал?

— Как? Товарищ Сталин меня туда послал за казенный счёт.

— Ты сидел что ли?

— Сидел? Ну можно и так сказать. А что тебя так удивляет?

— Странно как-то чтоб ты да сидел. А за что тебя?

— Я, милый человек, и сам до сих пор не знаю за что. Про пятьдесят восьмую статью слыхал? Ну так вот, до войны я окончил техникум механизации в Саратовской области и работал заведующим мастерской в МТС. В тридцать восьмом году в межсезонье, когда не поймёшь то ли осень, то ли зима, приехал с поля тракторист и поставил трактор под воротами мастерской. А воду не слил. Ночью ударил мороз, и двигатель разморозило. Нас обоих и посадили за вредительство. Меня на десять лет в Воркуту… Досталось мне там. До того дошёл: через рельсовую колею не мог перейти — ноги руками переставлял. Цинга у меня была, зубы качались как на шарнирах. Всё, думаю, конец! И знаешь, милый человек, что меня спасло? В цех нам вагон картошки привезли. Так мы её с ребятами так съели — сырую. Веришь ли, вкус у неё был как у яблока. И сладкая как яблоко. Этим и спаслись. Цинга отступила.

Из дома вышла Катерина Ивановна, влезла в сапоги и направилась к ним. Александр Иванович умолк, а она вручила Ваське бутылку с такими наставлениями:

— На, Василий, но смотри, чтоб опять не получилось, как в прошлый раз.

— Да ты что, бабка! Тогда не в счёт. Тогда я запил и меня с трактора сняли. А сейчас Фёдорович говорит: «Имейте совесть, привезите старикам сено! Сколько надо, столько и привезите. Они всю жизнь в совхозе проработали. А время придёт, и мы такими станем». Как я сейчас не привезу? Ты Фёдоровичу пожалуешься, он меня и в мастерскую не запустит. Так ведь?

— Хорошо, хорошо, будем надеяться.

— Свинья буду, коль не привезу. Уж кому-кому, а тебе… Ведь мы как? Выпить захочется, куда идти? Кто выручит? Ты, и только ты! Уж ты, голубушка, позволь, раз в жизни, дай я тебя поцелую.

— Иди, иди! Я не люблю эти ваши нежности, — сказала она, решительно отстраняя надвинувшегося грузного, пахнущего перегаром Ваську. — Не нужны мне никакие поцелуи. Сено привезёшь, и это будет лучше, чем сто поцелуев.

— Сено я привезу. Прямо с утра… Нет, с утра не получится, а к вечеру — точно. Сашка просил, и Фёдорович велел. Гад буду, если не привезу!

Выпроводила Ваську к его трактору, и он уехал.

Слава богу! Если Васька привезёт центнеров пятнадцать, да Кубырялов сорок… Соломы ещё немного и хватит до конца зимы. Если что, в конце марта, в апреле не стыдно будет и к директору обратиться. В общем, вопрос с кормами, кажется, решён. И нечего было унижаться перед всякими Алексеевыми.

Вечером сказала, смеясь, Ирине:

— Если так дальше пойдёт, я сама буду сеном торговать.

А проснувшись ночью, она услышала шум дождя. Откуда он взялся? Вчера, когда ложились, небо было ясным, звёздным, и ничто не предвещало. Вот и привезли сено!

Дождь шёл всё воскресенье: сильный, холодный, с ветром. В доме было темно, холодно и неуютно. Александр Иванович раз десять, подставляя руку к окну, спрашивал: «Интересно, когда же мы вставим вторые рамы?» Вывел из себя. Накричала на него. Ну и действительно, сколько можно одно и то же долбить! Издевается, что ли? Затопила ему печь:

— На, грейся! Интересно только, что ты зимой будешь делать?

Минут через десять зашумела в трубах вода. Стало тепло. А ветер так и стучит дождём в стёкла. Подумала, как бы Васька Сарычев не придумал сено привезти. Намочит, вывалит на огороде под дождь, что она с ним делать будет? Не просохнет, сгниёт. Только подумала, Васька тут как тут. Хлопнул дверью, стоит на пороге — высокий, толстый, конечно же пьяный.

— Здорово, Александр Иванович, где твоя бабка? А! Бабка, извини, не заметил тебя впотьмах. Я к тебе насчёт сена, что вчера обещал. Прямо с утра хотел поехать, арбу прицепил, потом подумал: ну зачем я поеду? А, Катерина Ивановна? Сама видишь, какая погода.

— Я уже тоже об этом подумала. Привези попозже.

— Правильно подумала. Я тебе его сегодня привезу, а завтра ты его выкинешь, так?

— Так, так. Ты мне одно скажи: у вас хоть на бригаде есть сено, которое…

— У нас на бригаде есть сено. У нас много на бригаде есть сена. У нас есть (Васька стал загибать пальцы) хорошее сено, у нас есть похуже сено, у нас есть плохое сено и ещё у нас есть одно гнильё. Вот сколько у нас сена!

— Ясно. Я спрашиваю, можно ли его взять, потому что мне один бригадир сказал, что оно всё учтено.

— Пусть он не… твой бригадир! Как это у нас нет неучтённого сена — такого быть не может. Впрочем, это не твоё дело. Где мы возьмём, как возьмём — это тебя не касается. Наше дело привезти, твоё дело принять. Понятно? А раз понятно, дай-ка ещё одну бутылку, да я пошёл, а то меня ребята ждут.

— Василий, ну что ты думаешь, у меня бутылки как грибы растут что ли? У тебя сейчас будут три моих бутылки.

— Ну и что, бабуся? Я тебе попозже ещё воз соломы припру. Знаешь, овсяная солома с подгоном — лучше сена.

Катерина Ивановна вздохнула и полезла в холодильник за бутылкой.

Васька ушёл. Дождь усилился, стало совсем темно. Александр Иванович, позавтракав, клевал носом, потом ушёл спать.

Она поставила на стол тазик с опарой, вымесила тесто. У них в совхозе с началом реформ почти все жители сами стали выпекать хлеб. Это намного дешевле, чем покупать в магазине по две восемьсот за булку. В начале года Катерина Ивановна купила у комбайнёров два мешка муки. В магазине хлеб с тех пор подорожал в два раза, а её домашний хлеб остался в прежней цене.

Она стряпает хлеб раз в три дня. Времени уходит много, но и экономия большая. А пока тесто подходит и булки в электродуховке пекутся, можно другие дела делать. Поставила тазик с тестом рядом с печью — пусть подходит в тепле. Помыла посуду, сепаратор, створожила на газе простоквашу, помыла пол, дала Борюлькам сена, нарезала коровам и быкам картошки на вечер.

Тесто полезло через край — положила его в формы, поставила в тепло, чтобы ещё раз взошло. И вот пора обед варить. Пока он варился накормила поросят, посадила хлеб в духовку, через пятьдесят минут вынула, остудила, пообедали.

После обеда помыла посуду, достала и отжала творог, поставила молоко на газ, сварила сыр, вынесла Борюлькам по ведру воды, дала по чашке дроблёнки, и пора идти за коровами.

Вот так сельской женщине: что дождь, что вёдро, что будни, что воскресенье. А Александр Иванович проспал весь день, только поднимался пообедать.

Казалось, дождь зарядил надолго, но погода в эту осень никаким приметами не определялась. В понедельник с утра было солнечно, с севера дул холодный ветер, и коровы, шагая, с хрустом и звоном давили на лужах лёд.

А перед тем, как гнать коров, Катерина Ивановна отдала последнюю бутылку, бывшую в доме. Ещё семи не было, пришла Ганка — жена Константина Акимовича. В субботу они ходили к сыну в баню и затравились. Теперь хорошо, если через неделю остановятся. Вот и тут никакие законы не действуют. Где-то она читала или по телевизору слышала, что если человек до двадцати лет не пристрастится к спиртному, то вряд ли станет алкоголиком. А Ганка до шестидесяти трёх в рот не брала, а последние пять лет пьёт запоями, и допивается до того, что приходится её отхаживать и вызывать «скорую помощь».

Такая женщина была: красивая, чистоплотная, ухоженная, хозяйственная. А сейчас… Опухла, оплыла, скрючилась и незаметно сделалась старухой. И что случилось? Ну и раньше пили, а сейчас это и питьём назвать нельзя. Какое-то поглощение. И стар, и мал хлебают эту водку, как будто последние времена настали, как-будто кроме неё ничего ценного на земле не осталось.

А на выгоне Катерина Ивановна услышала жуткую новость. Вчера у Яшки Брыкина был день рождения. Собрались гости, пили до глубокой ночи. Когда все разошлись, в доме остались мертвецки пьяные Яшка и его мать. Из топившейся печки высыпались горящие угли и попали в банку с соляркой, с помощью которой растапливалась непослушная печь. Говорили, что огонь разбушевался в считанные минуты. Яшкина мать проснулась, очумевшая, ничего не соображающая выскочила, подняла тревогу, а что Яшка в доме остался, об этом забыла.

Сбежались люди. Кто-то приблизился к окну и увидел: лежит на кухне посреди огня человек в горящей одежде. В дом никто войти не решился, а когда огонь стих, от Яшки остались лишь обгоревшие кости. Было ему всего двадцать три года. Работал в совхозе трактористом.

Как сейчас стоит он перед глазами Катерины Ивановны: рослый, крепкий, красивый парень, стране бы на таких держаться, а вон, как получается: не хотят страну держать и жить не хотят. На бутылку самогона меняют жизнь, даже не попробовав её на вкус. Кто виноват: они ли, страна ли…

Пришла бабка Паша с баночкой в руках: опять ей Женьке «разу дать нечего». «Дайте, — говорит, — хоть какой сухарик завалящий». Налила банку молока, дала полбулки хлеба. Бабка выдавила спасибо и ушла, а Катерина Ивановна вспомнила программу «Время» и сказала самой себе:

— А эти барбосы говорят: «Стабилизация, стабилизация».

Рассказала Александру Ивановичу о Яшке Брыкине. Поужасались, но недолго. В век телевидения чужая смерть перестала быть страшной и помнится недолго.

После завтрака хотела взяться вставлять зимние рамы, но пришла Ганка, занесла бутылку. Спросила, слышали ли о пожаре. Поговорили о погибшем Яшке и его матери. Ганка изумлялась до чего люди запились, потом без особого перехода спросила:

— Ты отходы выписала?

— Нет ещё.

— А чего ждёшь? Сегодня последний день выписывают по пять семьсот, завтра уже будут по пятнадцать тысяч. Я тоже ещё десять центнеров выписала.

Ганка страшная: веки красные, опухшие, под глазами мешки. Если б семь лет назад ей сказали, что она в таком виде не в контору, а просто на улицу выйдет… Нет, если б ей сказали, что она вообще дойдёт до такого вида, она бы немедленно повесилась. А сейчас ничего, ходит себе и ни капли не стыдно.

Катерина Ивановна быстро переоделась и, велев Александру Ивановичу посматривать, вдруг Васька Сарычев сено привезёт, пошла в контору. Там всё новые, молодые сотрудницы, из старых бухгалтеров только двое остались: одни на пенсии, другие уволились, а иные и в сырой земле.

Подошла к Нине Абрамовой. Она была бухгалтером стройучастка, и Катерина Ивановна сдавала ей свои отчёты до ухода на пенсию. Совсем молоденькой, только что пришедшей из училища, помнит она Нину, а вот уже и она ветеран.

— Что вы к нам, Екатерина Ивановна? — спросила Нина.

— Пришла отходы выписать. Правда, что с завтрашнего дня они будут по пятнадцать тысяч?

— В Р-ском совхозе они давно по пятнадцать тысяч. Это наш Вадим Вадимыч что-то расщедрился. Сколько вам центнеров?

— Да, наверное, двадцать. Сена нет, так хоть ими подкармливать…

— Берите больше, некоторые и по пятьдесят берут.

— Да? Ну тогда пиши тридцать. Денег у меня хватит.

Нина выписала накладную, и сама же побежала собирать подписи, чтобы ей не ходить. А она спросила у девчат, что у них нового.

— А ничего, — ответила Оля, бухгалтер автопарка, — зарплату задерживают, живём как все. Видели в вестибюле кастрюли?

— Да, я ещё подумала: неужели девчата хотят открыть коммерческий магазин и кастрюлями торговать.

— Нет, Екатерина Ивановна, это мы зарплату кастрюлями выдаём. Металлургический завод на бартер привёз. Мы им зерно, они нам кастрюли.

— Боже мой! Вот страсти какие! И берут люди?

— Берут. Некоторые по три-четыре штуки. Ещё немного поговорили, подивились рыночным отношениям. Девчата похвастались, что главному компьютер поставили. Он сейчас на нём баланс сбивает.

Вернулась Нина с подписанной главным бухгалтером и директором накладной.

— Ой, Нина, большое тебе спасибо, избавила меня от хождений. Ты не меняешься, всё такая же молодая и красивая.

— Ну что вы, Екатерина Ивановна! У меня уже Алёшка в армию идёт.

— Правда, что ли? Ну вообще-то да. Когда я на пенсию пошла, ему был год.

— Кто бы знал, как я боюсь!

— Я тебя понимаю. Ведь это ужас, что по телевизору показывают. Хоть в Чечне эти страсти кончились, так может ничего, может обойдётся. Ты уж не переживай очень, Ниночка, — и у неё в груди вдруг такая нежность вскипела и благодарность, что она погладила Нину по руке. Хотелось бы больше, но такое уж нынче суровое время — стыдятся люди свою нежность выказывать.

Заплатила в кассу сто семьдесят одну тысячу и пошагала на ток. Надо было найти Петра Романовича Гордеева, который работает там на самосвале и возит зерно. Хороший мужик: за транспортными услугами она всегда обращается к нему. Два раза обежала ток, пока наконец не заметила его машину у мельницы. Пётр Романович спросил:

— Тебе чего?

— Отходы бы привезти, Пётр Романович.

— Срочно?

— Хотелось бы сегодня. Говорят, что завтра будут по пятнадцать тысяч.

— Ладно, иди домой, после обеда привезу.

— Это точно? — спросила она и обидела Петра Романовича.

— Ну раз сказал, что привезу, значит привезу.

И пошла старушка домой, а Александр Иванович уже спать ложится, курточкой укрывается, да голову на подушке устраивает.

— Спокойной ночи, малыши, — сказала она, — ну-ка вставай, некогда спать. После обеда Гордеев отходы привезёт. Надо место подготовить.

Александр Иванович покорно поднялся и пошёл за ней…

На дворе она спросила, не приходил ли кто в её отсутствие.

— Приходил, — ответил Александр Иванович.

— Кто?

Он наморщил лоб и стал вспоминать

— Васька Сарычев? Сашка Ивкин? — спрашивала она раздражённо.

— Нет, нет, подожди, сейчас вспомню, — сказал Александр Иванович, потирая и лоб, и нос, но так ничего и не вспомнил.

— А что он хотел?

— Чёрт его знает, тебя спрашивал.

— Ох и ох! На тебя совсем нельзя положиться: ничего не знаешь, ничего не помнишь.

Александр Иванович ничего не ответил и произнёс после небольшого молчания:

— Он сказал, что позже зайдёт.

И действительно, минут через двадцать пришёл Коля-сварщик — поддатый, собака. Спросил сначала про отопление: нигде не течёт? Она ответила, что всё хорошо.

— Что ты хочешь — моя работа! — похвастался Коля. — Ладно, это мелочи. Теперь о главном: займи-ка мне двадцать тысяч.

Она заколебалась. С одной стороны, отопление сварил и может ещё придётся обратиться, а с другой, что за наглость, уже не просит, а требует. «Нет, откажу, пусть знает, что не каждый день ему здесь готов и стол, и дом!

— Зачем тебе, Николай, двадцать тысяч?

— Нам дали грейферный. После обеда начнём сено возить.

— Сено? Слушай, Николай, я тебя хотела спросить: Кубырялов с тобой сено заготавливал?

— Кувырок? — Коля тяжко вздохнул. — Да, а что ты хотела?

— Значит у него есть сено?

— У Кувырка? — Коля опять тяжело вздохнул. — Да, есть у него сено.

— Он сказал, что сорок центнеров — это правда?

— Да, примерно так и есть. В зароде сорок центнеров и ещё четыре копнёшки. А что?

— Он ведь обещал продать мне своё сено.

— Тебе? Вот даёт!

— А что?

— Что ты Кувырка не знаешь?

— Наверное, он уже другому обещал?

Коля опять вздохнул, задержал воздух и сказал, выдохнув:

— Да кому он только не обещал!

— Вот негодяй!

— Ничего, бабка, раз тебе обещал, мы заставим его тебе продать.

— Ну как же, если он другим…

— Это всё фигня. Мне он обещал, ну и Сашке Михайлову. Ладно, у нас хватит, обойдёмся. Не переживай. Вывезем своё сено, потом тебе привезём евоное.

Ну как сейчас не дать Коле денег? Никак нельзя — жертвует ей своё сено, и обещает присмотреть, чтобы этот алкаш другим его не загнал.

Вынесла двадцать тысяч:

— На, Николай, только постарайся быстрей вернуть, сам видишь, какие у меня траты.

— Ну как быстрей? Зарплату дадут, я принесу.

— Николай, чтоб уж точно договориться… Ты говоришь, вы привезёте мне его сено?

— Да привезём, не переживай. Я ребятам скажу — мы с него не слезем.

— А когда можно рассчитывать?

— Ну он у нас того — не самый главный. Ему первому не повезём.

— Ясно

— Ну может послезавтра, может через три дня. Устроит тебя?

— Устроит, конечно устроит!

Внимательно слушавший Александр Иванович тоже решил вставить своё слово:

— Слушай, милый человек, это было бы очень хорошо, если б ты через три дня сено привёз, потому что скоро может зима наступить и хотелось бы, чтобы к этому времени сено было в огороде. А если снег ляжет, и сена не будет, это гиблое дело. Это только у нас в Воркуте олени по снегу пасутся. Ты видел когда-нибудь, как олени пасутся? Они копытами из-под снега мох выкапывают — ягель называется.

— Ладно, дед, потом мне про оленей расскажешь. Видишь, я сам как олень. Мууу, — замычал он, и, приложив руки с растопыренными пальцами к голове пошёл прочь со двора, действительно, немного похожий на оленя.

Ну слава богу, значит на Кубыряловское сено она может твёрдо рассчитывать. Вот если бы ещё Сарычев…

Вдвоём с Александром Ивановичем подготовили место для отходов: выбрали где посуше, натаскали листьев, картофельной ботвы с огорода — пусть теперь Пётр Романович приезжает, тогда они сверху палатку расстелют, и он на неё отходы высыплет. А потом надо будет стаскать их в летнюю кухню и в бункер, что на дворе у ограды палисадника стоит.

Но как жутко орут эти бычки в пригоне. Утром бросила им последнюю охапку Фуфачёвского сена. То ли выпустить их чертей и немного зерна сыпнуть? После обеда придётся на ферму сходить с мешком, авось попадётся что-нибудь.

На обед успела сварить Александру Ивановичу манной каши. Ещё пять лет назад он любил мясо, сало, борщи, а сейчас каждый день ему кашу подавай — он будет доволен.

Когда обедали, Катерина Ивановна услышала стук в сенях. Прислушалась — стук повторился. Она выскочила и что же увидела? Оба Борюльки с неимоверно грязными копытами залезли в сени, изгрязнив чисто вымытый пол. Красный Болюлька залез мордой в ведро с картофельными очистками, а Белоголовый — в старую кастрюлю с остатками крупы. Видя такое безобразие, она в порыве злости схватила швабру и шмякнула Красного Борьку по крестцу, прямо по выступающей кости. Борюльку передёрнуло, но он не вынул жующей морды из ведра, и Катерина Ивановна поняла, что он доест эти очистки, даже если придётся заплатить за это своей маленькой бычьей жизнью.

Ей стало жаль его — голодного, тощего, с грязными ошаряшками на боках. И как у неё рука поднялась, ударить такую животинку! Подождала, когда бычки всё съедят, руками вытолкала их вон из сеней, а потом уж хворостиной загнала в пригон. Ну а затем опять ведро, тряпка — как это всё надоело! А когда кончила мыть пол, каша её остыла, да и есть не хотелось. Две ложки проглотила через силу. А Александр Иванович уже храпит на диване, укрывшись с головой курткой.

Что делать, идти на ферму за сеном для Борюлек или ждать Петра Романовича? Целый час маялась, ходила по двору, смотрела за огород в сторону центрального тока: нет, не едет Гордеев. Чтобы время проходило не бесполезно, натаскала земли в парник (весной рассаду сеять). А в три часа — чего уж ждать — выволокла палатку и раскатала на приготовленном месте. Гордеев не первый раз ей отходы привозит, разберётся куда ссыпать.

Пошла на ферму, а там… Боже мой, что творится на этой ферме! До перестройки или реформы (чёрт знает, как это всё называется) она заходила сюда попросить у девчат ихтиолу — покойнице Старой Мусе на нарыв привязать — её дальше санпропускника не пустили. А сейчас заходи откуда хочешь: с севера, запада, юга — со всех сторон найдёшь в ограде и проходы, и проезды. Территория вся перерыта, словно на танках ездили. А помещения будто только что после бомбёжки. Ворота сломаны, висят криво и не закрываются. Стёкла в окнах выбиты, где плёнка вместо них натянута, а где и ничего нет. Бедные коровы, как они ещё не околели от холода и сквозняков? А грязища, а грязища! Ног не вытащишь и всюду кучи какого-нибудь дерьма: там кучка, здесь кучка, а самое страшное ямы. Кто их только вырыл?! И в каждой до верху навозной жижи. Не дай бог ночью сюда забрести. Ухнешь в такую ловушку и конец — не выберешься, захлебнёшься в фекалиях и не найдёт никто! Бр — р—р. В прошлом году, когда пьяница Фуфачёв то и дело стадо распускал, здесь телёнок утонул. И кто бы мог подумать, что их совхоз до такого дойдёт!

Катерине Ивановне повезло: рядом с главными воротами кто-то вывалил кучу травяной сечки. Она стала собирать её в мешок. Сечка быстро набирается. Если б было сено, пришлось бы набивать в мешок, трамбовать, а оно колючее, аллергенное. Руки потом целый день горят. Ах, как, однако, падалью воняет! Неужели поблизости дохлятина валяется!? Прямо до тошноты. Ужас! Ведь это была лучшая ферма. Первыми в области надоили свыше четырёх тысяч. Таню — дочь Гордеева — за работу на этой ферме наградили орденом и выбрали в райком. А сейчас в день по литру доят. Все доярки разбежались. Вместо них пришли на ферму асоциальные и Таня между ними. Бедная! Прошлой зимой такой случай был. Таня работала по совести, не надеясь на скотников: сама на пупке корма таскала, сама поила; если света на ферме не было, руками доила. В общем, сохранила коров. Заработала двести тысяч — меньше, чем она пенсию получает. Но другим дояркам, которые пьянствовали, не кормили, не поили, и по пол-литра в день надаивали, начислили за месяц по двадцать тысяч, а одной даже шестнадцать тысяч рублей. То есть едва на бутылку водки без закуски! Бабы возмутились и пошли в контору. Ну директор им и дал!

— Я вас вообще всех выгоню! Я вам насчитаю, сколько вы кормов украли!

И доярки присмирели, вернулись на ферму, хватили с горя по стакану самогона и отлупили Таню за то, что больше их заработала. Жестоко отлупили, головой в ведро с мучной болтушкой окунули.

Однако, эта вонь невыносима. Как они терпят! Неужели нельзя было увезти эту дохлятину? Катерина Ивановна, задерживая дыханье, отплёвываясь, набрала мешок, взвалила на плечи и потащила прочь. Через несколько шагов её стошнило. Мешок оказался тяжёлым. Снова подняла его. Шатаясь, дотащила до дороги, сбросила на землю. Встала отдохнуть. Мешок и одежда пропитались запахом падали. Её опять вырвало. Пока до дома дошла, раз пять отдыхала. Вернулась без сил, мокрая от пота. Кинула сечки в кормушки, сказала Борюлькам:

— Нате, жрите, лопушатники!

Гордеев не приезжал. И вообще не приехал в тот день. Обиделась она на него страшно. Никому, даже тем, кого она считала честными и порядочными, сейчас нельзя верить. Ведь обещал, твёрдо обещал!

Сарычева она ждала до самой ночи. Несколько раз выходила в темноту, вслушивалась, всматривалась туда, где за огородами к центральному току проходила дорога. Иногда с зажжёнными фарами проезжали по ним автомобили — после вчерашнего дождя к вечеру возобновилась уборка. На току шумели механизмы: ших-шах, ших-шах, оу-оу-оу.

Нет, не едет Сарычев, никто не сворачивает с дороги к их огороду. Знать бы в чём дело: или не получилось, или не разрешили, или он тоже соврал. Хуже всего — это неизвестность и ожидание того, не знаю чего. Измаялась вся, разболелась. Неужели даже кости могут болеть от ожидания?

Ночью она долго не могла уснуть. Думала, что из-за Гордеева, из-за того, что не выполнил он своего обещания, придётся доплачивать за отходы до четырёхсот пятидесяти тысяч. Нет, таких денег она заплатить не сможет! Надо будет переписать накладную, взять пока пятнадцать центнеров. И какая же она дура, что не выписала отходов раньше, когда все добрые люди выписывали!

V

Утром опять пришла за бутылкой Ганка — чёрная как головёшка. Наверное, с Константином Акимовичем ночью пили. Дала ей ещё двадцать пять тысяч — пусть-ка сэкономит ей дорожку. Сколько их сейчас понадобится этих бутылок!

Действительно, в десять Ганка принесла ей три бутылки, а через час одна из них уже пошла в дело: Гордеев привёз отходы. Переживания её оказались напрасными — они остались в прежней цене.

— Вчера, понимаешь, ну никак не получилось, — оправдывался Пётр Романович.

— Да ладно, какая разница, вчера или сегодня, — ответила довольная Катерина Ивановна, вручая ему бутылку и мгновенно забыв ночные обиды.

Спросила Гордеева нельзя ли размолоть эти отходы, хотя бы центнера три. Оказалось, что нельзя:

— Мельница сломана, может попозже.

Теперь забота — перетаскать эти три тонны. Она уже подготовила место в летней кухне: отгородила один угол, получилось нечто похожее на ящик. Что сюда не войдёт, придётся в бункер ссыпать.

Начали таскать с Александром Ивановичем. Сделав четыре или пять рейсов, он выдохся. А стыдно показывать, что устал, делает вид, что рассматривает что-то за огородом.

— Ты посмотри, какое сено повезли, — сказал он.

При слове «сено» она встрепенулась и обратила взоры в ту сторону, куда он смотрел. Там по дороге медленно двигался КАМАЗ-длинномер с десятком огромных рулонных тюков в кузове. Следом полз грейферный погрузчик.

— Ну что ж, — сказала она, — у них вся техника в руках: и погрузят, и привезут, и сложат.

— Интересно, кому это повезли? — задумался Александр Иванович.

— Да уж, конечно, не такому великому деятелю, как ты. Всё хвастаешься какие дела ты делал, какой у тебя порядок в мастерской был, а столько профиту не имеешь, чтобы тебе твои друзья сено привезли.

— Твои ведь тоже не привозят. Они только за водкой ходят

— Посмотри-кося, — обиделась она, — если бы ты всё лето на боку не пролежал, никто бы не ходил.

Она отнесла в летнюю кухню очередные два ведра. Что ж этот негодяй Сарычев не едет? Сейчас-то он мог бы привезти обещанное сено — погода хорошая. И не знаешь, где его ловить. Не в мастерской же сидеть, или на дороге караулить… Вдруг слышит, кто-то спрашивает Александра Ивановича:

— Где Катерина Ивановна?

Вышла — Кубырялов перед нею.

— Катерина Ивановна, завтра моя очередь за сеном ехать. Значит, как договорились, я его вам привожу?

— Ну конечно, Анатолий.

— Покажите, куда лучше заехать.

— С огорода. У нас там и ограда снимается.

— Всё понятно. Значит завтра вечером в пять часов привезём. Я уже договорился.

— Вы всё за один раз привезёте?

— Конечно за один. У нас большая ка-семьсотовская телега, знаете, красная такая, двухсекционная, в неё всё войдёт. В общем, я с вас возьму, как совхоз своим рабочим продаёт, по шесть тысяч. Обманывать не буду. Повезём через весовую. Я весовщицу попрошу бумажку вам написать, чтобы вы не сомневались.

— Ладно, Анатолий, я тебе и так поверю.

— Да нет, это уж такое дело. С бумажкой лучше, чтобы вы не думали. А вдруг вам покажется, что я меньше привёз.

— Хорошо, делай, как знаешь, — согласилась она.

— Катерина Ивановна, мне сейчас срочно на бутылку надо.

— На бутылку? — переспросила она упавшим голосом.

— Да, двенадцать тысяч. Я у Костюхи на квартире живу. Он говорит: «Ты мне за постой не платишь, так хоть бутылку поставь».

Катерина Ивановна пошла за деньгами. Принимая их, Кубырялов небрежно бросил:

— Вычтете, когда будем рассчитываться.

Неприятный тип, но что делать — надо ублажать. Потом она ещё потаскала с Александром Ивановичем отходы, причём он на две или даже три её ходки отвечал одной.

Перед обедом приехал на лошади Лёшка Лазков — тот что в прошлом году коров нашёл. Привёз на телеге тюк сена — маленький тюк, двадцатипятикилограммовый. Сказал, что видел вчера, как она мучилась, сечку тащила и жалко её стало.

— Надо, думаю, по-соседски привезти, помочь.

— Спасибо, спасибо, Лёша.

— Ты, Ивановна, почему мне ничего не сказала? Ты знаешь, какой я человек, если меня попросить, я всё сделаю.

— А вдруг бы тебя поймали, и чтоб мне твоя Галина сказала?

— Меня поймали? Никогда! Никто никогда меня ловить не станет, потому как я всем добро делаю. Ты мне добро сделай, и я тебе добро сделаю. Мы ведь все соседи, и все мы люди. А раз так, то сказано: «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться». Я правильно говорю?

— Правильно

Лёшка был пьян, и ей хотелось поскорей от него отвязаться, но он и не думал уходить

— Ты пойми, — продолжал он, — все мы люди, все братья. А раз так, то должны держаться вот как! Друг за дружку! Я тебе в прошлом году коров пригнал, ты мне бутылку дала. А не дала, я б тебе всё равно в следующий раз пригнал. Сейчас я тебе тюк привёз, если есть, налей стакан, а нет, я требовать не стану, потому что я такой человек, я людям никогда зла не сделаю.

— Ну стакан я тебе могу налить, — сказала она, — только ты ведь и так уже выпивши, как бы твоя Галина чертей мне не дала.

А сама подумала: «Может, действительно, выпьет стакан и уйдёт». Но Лёшка просидел целый час, выхлебал полбутылки и замучил их с Александром Ивановичем своими пьяными разговорами. Еле она от него отвязалась, сказав, что надо отходы таскать.

— А я тебе помогу, — сказал он, с трудом шевеля языком, — потому что все мы… эти — люди-человеки.

Шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, вышел Лазков из сенок и упал прямо перед крыльцом. Потащили его домой с Александром Ивановичем.

— Благодетели! Напоили мужика! — шипела Галина, принимая мужа с рук на руки.

Пришли домой. Она пошла кормить телят, вернулась, а Александр Иванович спит на диване, как всегда, укрывшись с головой. Не стала его будить. Ладно, если у него настолько понятия нету, пусть спит. Пошла одна отходы носить. Три часа носила, и все три часа жестокая мучила её обида. Обижалась на Александра Ивановича: спит себе, отдыхает, а ты, старая дура, таскай, надрывайся!

Обидно было, что Сарычев не появляется, что, похоже, и на этот раз обманул её. Обидно, что по дороге едут трактора, везут сено, несмотря на то, что уборка идёт. Обидно, что Алексеев наврал: «У меня все люди на уборке, мы не возим ни сена, ни соломы». Обидно, что Лёшка Лазков за этот поганый тюк сена не погнушался чуть не бутылку выжрать. Что за народ пошёл: шаг шагнул — бутылка, полшага шагнул или пальцем пошевелил — стакан! А ещё говорят, что у нас самый бескорыстный и добрый народ в мире. Раньше — да, был бескорыстный. А сейчас…

Отходы они убрали. Оставшуюся кучку перетаскал в бункер Александр Иванович, когда она ходила за коровами. Немного он себя реабилитировал в её глазах.

Вечером приготовила ему маслобойку: на, масло сбивай, всё больше пользы, чем спать. А сама Сарычева ждала. Как нужна его арба, потому что одного Кубыряловского сена не хватит. Но Сарычев не приехал и в этот вечер.

Весь следующий день она провела в ожидании. Ваську Сарычева ждала уже меньше: за три погожих дня он давно мог бы привезти ей сено, если б хотел. Но сегодня обещал доставить свой стог Кубырялов. Какое-то беспокойство её мучило. Она часто выходила на улицу и смотрела туда, откуда должен был появиться большой жёлтый трактор с красной телегой. А зачем выходила, зачем смотрела! Ведь Кубырялов ей ясно сказал, что приедет не раньше пяти.

Конечно, она делала свои обычные дела: вставила наконец две последние зимние рамы и сгущёнку сварила: семьсот граммов сахара на литр сливок, но делала всё механически, думая о другом.

День был серенький, холодный, солнце не проглядывало, но дождя, слава богу, не было. После обеда опять вышла посмотреть на дорогу и увидела похоронную процессию. Хоронили Яшку Брыкина. Медленно двигалась впереди грузовая машина с сидящими в кузове у гроба людьми. Следом за машиной шло ещё несколько человек, потом ехал бело-синий автобус «пазик» — и всё. И от скромных, от жалких этих похорон защемило сердце и даже горло перехватило, и думались горькие мысли о холодности и жестокости жизни, из которой вот так, незаметно и без следа увозят человека.

Но уже через полчаса ни о чём не думалось, она забыла о Яшке Брыкине, и о его похоронах. Она опять ждала Кубырялова.

К вечеру прояснилось и стало ещё холодней. Посмотрела на градусник — ноль.

Гнала коров из стада и гадала: «Привезли или не привезли, привезли или не привезли?» Она была готова молиться, чтобы увидеть сейчас на огороде трактор или большую кучу сваленного сена. С колотящимся сердцем открыла калитку… Огород был пуст. Вокруг тишина, только Александр Иванович ходил по двору, согнувшись и сложив руки за спину, как зэк, и лицо его было красным от заката.

Внутри у неё мелко и противно задрожало. Хотелось рыдать.

Привязав коров, сказала со слезами в голосе:

— Они и сегодня не привезут сено.

Александр Иванович распрямился и, указывая рукой, сообщил:

— Давеча вон на ту улицу хор-роший воз провезли. Насколько я мог разглядеть, неплохое сено.

Катерина Ивановна махнула рукой и пошла за подойником.

Было полседьмого. Сгущались сумерки. Подоила коров, накормила свиней. Всё! Управилась на сегодня. Пошла с Александром Ивановичем в дом, зажгла свет, поставила чай, посмотрела на часы:

— Ну всё, сейчас они уж точно не приедут, — сказала горестно, — пятнадцать минут восьмого.

И только сказала, загрохотали открываемые двери, забухали в сенях шаги, растворилась тяжёлая сенная дверь, обитая чёрным дерматином, и в электрическом свете в прихожей явился Кубырялов.

— Привёз!? — вскрикнула она радостно, удивляясь случившемуся счастью.

— Везём, Катерина Ивановна, — ответил Кубырялов, — сломались только. Стоим за животноводческими фермами… Ох! — Кубырялов схватился за голову. Тут только Катерина Ивановна заметила на его лбу, под самой шапкой большую багровую шишку с содранной кожей.

— Анатолий, что случилось, ты поранился?

— Ничего, ерунда, это я головой о трактор ударился, когда мы сломались. Катерина Ивановна, дайте мне скорее ещё двенадцать тысяч. Побегу, чтобы успеть сделать, а то, если сено на ночь оставить, могут растащить.

— Я ничего не понимаю. Значит вы сено нагрузили?

— Да, да! Всё погрузили в большую телегу. Серёжка Осяев везёт на К-700. А здесь в совхозе телега сломалась. Стоим за фермами у сеновала. Цилиндр полетел. Мне сейчас надо бежать за грейферным погрузчиком, чтоб он телегу приподнял. Коля цилиндр сварит, и мы вам тогда привезём.

— Так телега упала что ли? — ужаснулась Катерина Ивановна, представляя, что всё её сено вывалилось, может даже в грязь.

— Да нет, кузов только накренился, его надо приподнять и сварить цилиндр. Коля говорит: «Беги за Вовкой Лысенко». Ну а Вовка-то без бутылки не поедет. Верно?

Катерина Ивановна прекрасно знала, что без бутылки сейчас никто никуда не поедет. Без бутылки в наше время «ни туды и ни сюды». Пошла за деньгами.

— А может у вас бутылка есть? — спросил Кубырялов, когда она вернулась.

— Есть одна начатая, но мне ведь надо и с трактористом рассчитаться.

— Ну ладно, давайте деньги. Я сейчас самогона у Глеба Никодимыча куплю.

— Слушай, Анатолий, примерно через сколько вас ждать?

— Да там работы немного. За час, я думаю, управимся. Вы пока что можете ворота открывать. Большой воз везём. От души нагрузили. Наспех попили с Александром Ивановичем чаю, проглотили по куску хлеба с маслом и пошли открывать ворота. Рановато пошли. Но ничего. Люди приедут — чтобы не ждали. А то они, наверное, тоже домой торопятся — ночь уже на дворе.

Минул час. Старики не покидали огорода. То ходили туда-сюда, то стояли, прислушиваясь. Ждали. Между тем наступила совершенная ночь, и множество звёзд высыпало на чёрное безлунное небо. Всё успокоилось, затихло. Даже с тока не доносилось привычного шума, и только изредка, сонно жужжа, с мечущимся светом фар проезжали по дороге автомобили. В такой тишине мощный рык К-700 был бы слышен в совхозе, как рык льва в саванне. Но не раздавалось рыка, всё гуще и гуще становилась тишина. Осенний холод, лёгкий и приятный вначале, стал пронимать стариков. Александр Иванович сунул руки в карманы, захлопал сапогом о сапог.

— Наверное, они серьёзней сломались, чем Кубырялов думал, — предположила Катерина Ивановна.

— А что у них сломалось?

— Какой-то цилиндр на телеге.

— А что ж они не едут? Без цилиндра нельзя кузов поднять и разгрузить, а приехать-то можно.

— Ну откуда я знаю! Я тебе говорю, что Кубырялов сказал.

Она вышла за огород, стала смотреть туда, где были фермы и сеновал. Там горело несколько фонарей, но ни света фар, ни всполохов сварки. Правда, отсюда можно и не увидеть. Да она и не знает, где они остановились.

Вернулась. Александр Иванович совсем замёрз: раскашлялся, расчихался. Она отправила его домой: если привезут, то и без него привезут. Настроение ухудшалось, душу заволакивала муть. Вслед за мужем зашла в дом посмотреть время. Половина девятого. А Кубырялов был у неё в начале восьмого. Погрелась немного. Вдруг отчётливо послышался гул мотора. Выскочила во двор. Но нет! Всё темно. Не видно огромных, желанных, слепящих фар. Как ясно она их себе представляет! Почему же их нет?

И снова она ходила взад и вперёд по двору, со двора пошла на огород. Всматривалась, вслушивалась, но ничего кроме собачьего лая не услышала. «А что, если они не смогут сделать, и оставят телегу на дороге?» Самые мрачные картины рисовались в её воображении. То оставленную телегу зацеплял другой трактор и уволакивал в неизвестном направлении, то кто-то залезал на телегу и огромными навильниками кидал её сено в кузов машины. Эх, разволокут его до утра! Но, если они не сумеют сделать, должен же Кубырялов прийти и сказать ей. А раз не приходит, значит ещё делают.

Опять пошла домой погреться. На часах было пять минут десятого. Александр Иванович спал. Она, не раздеваясь, села на стул. Тупо смотрела перед собой. И что за наказанье: сотням человек в их совхозе привезли корма, и ни один трактор, ни одна телега не сломались. Надо же, чтобы телега сломалась именно тогда, когда везли ей! Самое скверное, что ничего она не знает и должна вот так сидеть и покорно ждать…

Самой туда сходить? Да нет, куда она пойдёт — «за фермами» понятие растяжимое. И такая темь, ещё свалится в яму с жижей.

Лечь бы Катерине Ивановне да посмотреть телевизор, но куда там! Беспокойная сила вновь подняла её со стула и погнала в темноту и холод. Ещё около получаса она бесцельно и бессмысленно ходила по двору. Когда вернулась в комнату, звонил, надрывался телефон. Бросилась к столу. Успела поднять трубку. Звонила Ирина:

— Мам, что у вас случилось? Я третий раз звоню, никто трубку не берёт.

Рассказала ей всё. Ирина выслушала, вздохнула тяжело:

— Мам, а может он тебя обманул? Не везёт он тебе никакого сена — это же ясно. Тем более, ты ему деньги дала.

— Неужели?

— Не неужели, а точно. Можешь спокойно ложиться спать

— Ну как же, он всё так правдиво описал, даже сказал, что Серёжка Осяев сено везёт. Разве можно такое сочинить? Я ведь могу завтра пойти к Серёжке и спросить…

— Ой, мам, какая ты наивная! Ты думаешь, если скажешь ему: «Кубырялов, ты лжец!», он не вынесет бесчестия и застрелится?

— Я не думаю и не хочу, чтобы он застрелился, но я не верю, что можно так врать.

— Будто мало тебя в этом году обманывали.

— Но не так ведь, — завыла она от обиды. — Я его ни о чём не просила. Он сам ко мне пришёл и рассказал какое у него сено, как он его косил. И сегодня…

— Ты пойми — это алкаши. Ради выпивки они тебе любую историю придумают и ещё складней, чем эта.

— И Николай-сварщик подтвердил, что у него есть сено, и он сегодня его привезёт.

— Ну ладно, ты уж очень не расстраивайся. Может и правда привезёт, только никогда им ничего вперёд не давай. Делай, как Остап Бендер: утром сено — вечером деньги, вечером сено — утром деньги.

Когда кончила говорить с Ириной, было десять. Вышла ещё раз посмотреть, но теперь и сама не верила, что ей сегодня что-то привезут. Ночью перебирала варианты. Самый плохой, что Кубырялов выманил у неё тридцать шесть тысяч, а сено продал другому. Скорее всего, он так и сделал, негодяй. Деньги с него, конечно, не получишь, да и не деньги ей нужны, ей нужно сено. Осталось два дня. Послезавтра пастух выгоняет последний раз. Мурашки побежали по спине. Ночь казалась бесконечной.

А едва рассвело, Катерина Ивановна уже шагала по дороге к фермам. Ни трактора, ни телеги нигде не было. Через территорию сеновала прошла на другую дорогу, по которой можно проехать в совхоз, но и на ней не было никаких следов, даже клочка оброненного сена. Выходит, Кубырялов действительно обманул? Но как это можно? Как можно быть таким негодяем?

Она вернулась домой — несчастная, со скорбным выражением на бледном лице. Обута в резиновые сапоги, одета в фуфайку, на голове платок с двумя вцепившимися репьями. С утра уже отмахала километра три, а сейчас не домой идёт, не отдыхать, пошла отвязывать коров и вновь шагать, гнать их в стадо.

Ей хотелось пожаловаться кому-нибудь. Коров гнали с Константином Акимовичем, пожаловалась ему. Константин Акимович опухший, багровый — всё ещё с Ганкой из запоя не вышли.

— Да, — сказал рассудительно, — с этими алкашами иметь дела нельзя. Он к нам тоже приходил — Кувырок. Сказал, что ему в счёт зарплаты через неделю дадут муку. «Дайте, — говорит, — двадцать тысяч, а в субботу я привезу мешок». Ганка ему сказала: «Иди, иди, муку мы без тебя купим, когда надо будет». Кубырялов тот ещё брехмейстер, ты ему никогда не верь.

— Ну как же не верить! У меня на него последняя надежда была. Васька Сарычев обещал — тоже не привёз. Что ж мне остаётся как ни верить. Если завтра пастух последний раз стадо выгонит, что делать? И не придумаю!

— Да, — сказал сосед с сочувствием, — у многих такое положение. У сына тоже ничего нет, придётся с крыши снимать, везти ему. А там может и самому не хватит. Кто знает, когда мне с поля привезут.

— Возить-то возят, каждый день вижу, как стоговозы тащат.

— Возят, но не нам, — возразил Константин Акимович.

Катерина Ивановна замолчала, ей уже не хотелось жаловаться. А сосед дал ей ещё один ценный совет:

— Ты зайди к нему, к Кубырялову, узнай в чём дело, чего он врёт так нагло. Привезти, так привози, а нет — деньги давай обратно. Вон он у Костюхи в бане живёт.

— Ну да, не хватало, чтобы я бегала за ними по баням!

А на обратном пути пошла по улице, где Костюха живёт. В дом к нему она не зашла, но, к счастью, Костюха толокся на улице: чёрный, высохший — тоже со своей Марьяной пьют беспощадно. Говорили — Катерина Ивановна не знает, правда это или нет — будто самогонщик Глеб Никодимыч, у которой Костюха питьё покупает, конфисковал у него за долги стиральную машину, единственную ценную вещь, что у него осталась в доме. В общем допилась семья — дальше некуда.

— Костя, — окликнула его Катерина Ивановна, — говорят, Кубырялов у тебя живёт…

— Не живёт у меня никакой Кубырялов! — ответил Костюха злобно (видно, не успел похмелиться). — Прогнал я его вчера.

— Но он ещё придёт?

— Не придёт, — Костюха повернулся к ней спиной и пошёл в дом.

Пропади он пропадом этот Кубырялов, не будет она больше за ним ходить. Если совесть есть, он сам придёт, а нет, то и ходить бесполезно. И всё-таки до самого обеда Катерина Ивановна тайно надеялась, что приедут сейчас Кубырялов с Осяевым, привезут сено и всё объяснят. И объяснение это окажется настолько простым, что она станет смеяться над своими подозрениями и даже стыдно ей будет, что подумала про них напраслину.

Но Кубырялов не приехал. Не приехал и Сарычев. Все её надежды рухнули. Как быть, где взять корма?

Встретила знакомого агронома, занимавшегося летом кормопроизводством. Спросила:

— Михаил Николаевич, ты не знаешь, солому на сеновал ещё не возят?

— Нет, не возят, а что вы хотели?

— Да мне кормить нечем, — она кивнула на свой пустой огород.

— Ивановна. Я ничем помочь не могу. Сейчас на току работаю и к сену не касаюсь. Вам надо договориться с трактористами или с кем-нибудь из бригадиров, чтобы прямо с поля привезли.

Эх, не знает он, как договариваться с трактористами и бригадирами. Впрочем, когда она подоила, просепарировала молоко и вымыла сепаратор, прибежал Константин Акимович:

— Вызови скорей Любовь Павловну, Ганке плохо.

Любовь Павловна работает врачом в районной больнице. Каждое утро на рейсовом автобусе ездит на работу за сорок километров. У неё есть телефон, и совхозные жители давно привыкли, что она прибегает по первому зову, хотя не обязана — на это в совхозе есть участковый фельдшер.

Катерина Ивановна позвонила. Любовь Павловна была дома и взяла трубку. Спросила:

— А что с ней, с Ганкой?

Старушка замялась, не зная, как сказать при Константине Акимовиче.

— Наверное, опять перепили? — догадалась Любовь Павловна.

— Да, наверное.

Через час Любовь Павловна постучалась к ней.

— Ну что, — спросила Катерина Ивановна.

— Алкогольная интоксикация. Вроде откачала её. Укол внутривенно сделала. По-хорошему её бы в больницу надо отправить, под капельницу, да стыдно — пожилая женщина. Я говорю: «Нельзя вам пить, тётя Ганна, вообще нельзя». — «Больше не буду, больше не буду». А сколько раз она так клялась. Посижу у вас, потом схожу ещё, посмотрю, как она.

Посидели, попили кофе, поговорили о всеобщем пьянстве.

— А что вы думаете, ведь народ специально спаивают, авось не заметит, что его грабят. Вы посмотрите: хлеб подорожал в десять тысяч раз, а бутылка водки только в тысячу. Получит этот скотник или тракторист свои жалкие двести тысяч, что купить? На шубу жене не хватает, на хорошую шапку тоже не хватает, а на водку — в самый раз. Но ведь и эти гроши они, бессовестные, задерживают. У нас в больнице с июля зарплату не дают. Я своим коллегам сказала: «Нельзя позволять вытирать о себя ноги. Мы — интеллигенция, мы должны показать пример, как бороться за свои права». Убедила. Двадцать первого проведём предупредительную забастовку. С телевидения приедут. Так что следите. Наверное, покажут нас.

Любовь Павловна красивая женщина. У неё ясные синие глаза, приветливое улыбчивое лицо, каштановые волосы, а небольшая полнота не только не безобразит её, а придаёт её фигурке приятную мягкость, округлость и женственность.

Десять лет назад у Александра Ивановича случился инсульт. Две недели он находился между жизнью и смертью, врачи не решались его трогать и везти в больницу. И все эти две недели Любовь Павловна провела у них. Катерина Ивановна плакала от страха и тоски:

— Умрёт он, не выживет.

А Любовь Павловна её утешала:

— Полно, полно, Катерина Ивановна, вот увидите, через месяц он встанет на ноги.

И правда, через месяц Александр Иванович был здоров и никаких последствий болезни не чувствовалось.

С головой у него началось года два-три назад, но тот ли инсульт тому причиной или что другое — кто знает.

— Ну как вы живёте, Катерина Ивановна? Давно я уже у вас не была.

— Ой, Любовь Павловна, у меня одна проблема — сено, — и она рассказала ей историю с Кубыряловым и Сарычевым.

— И охота вам, Катерина Ивановна, иметь дело с этими алкашами! Я уже пять лет хозяйство не держу, и прекрасно себя чувствую. Пора вам отдохнуть. Я понимаю, что трудно изменить образ жизни, но вы привыкнете.

— Я не знаю, мне жалко их, как людей — коров моих. Если я их продам, их сразу зарежут на мясо.

— Я понимаю, Катерина Ивановна. Знаете, к кому вам надо обратиться? К Сергунько.

— К Ивану Ильичу? А откуда у него сено?

— Да ведь он фермер! Не знаю, как сейчас, а недавно он ещё продавал.

— Иван Ильич должен мне продать, мы с ним старые знакомые.

— А вы ему позвоните. Давайте прямо сейчас. Есть так есть, а на нет…

Пошли в зал. Александр Иванович негромко похрапывал на диване.

— Как он? — спросила Любовь Павловна.

— Спит целыми днями.

— Пусть спит. Он уже не виноват. Это физиология. Видно организм требует отдыха. Это своеобразная защитная реакция.

Катерина Ивановна нашла по справочнику номер и позвонила. Трубку взяла жена Сергунько, ответила, что Иван Ильич ещё на работе.

Попросила у неё позволения позвонить попозже.

— Пожалуйста, звоните.

Проснулся Александр Иванович. Увидев Любовь Павловну, расплылся в счастливой улыбке. А когда понял, что она собирается уходить, страшно огорчился:

— Отчего вы так скоро уходите? Побудьте ещё немного.

— Я давно сижу, Александр Иванович, пора мне домой.

— Да как же вы пойдёте? Такая темнота, и дороги все перерыты, в этих колчах можно убиться, — и Александр Иванович выразил твёрдую решимость проводить Любовь Павловну (уж так он любит свою спасительницу).

— Ну полно, успокойтесь, Александр Иванович, — отвечала Любовь Павловна, — я одна дойду, ничего со мной не случится.

— Сиди! — велела Катерина Ивановна. — Тебя потом самого придётся искать.

Еле уговорили старика.

— Мне ещё к вашим соседям надо, я их лечу.

— Ну хоть до калитки я вас провожу.

Проводить до калитки ему разрешили. В дом он вернулся в философском настроении и сказал:

— Высокой, красивой души человек. Пока такие люди с нами живут, можно сказать, что бог нас ещё не покинул.

— Ишь ты! — удивилась жена стариковскому пафосу.

А он вместо того, чтобы лечь и спать дальше, весь оставшийся вечер слонялся по квартире, поднимал шторы на окнах, вглядывался в темноту и спрашивал сам себя: «Интересно, как Любовь Павловна дошла, смогла ли она благополучно перебраться через эти рытвины?

А Катерину Ивановну больше волновало, куда же делся Иван Ильич. Она позвонила ещё два раза — последний раз в половине одиннадцатого. Иван Ильич домой не приходил. Не хватало, чтобы с Иваном Ильичом что-то случилось и именно тогда, когда он ей первый раз в жизни понадобился.

Александр Иванович наконец достал её своими вопросами, и она соврала, что звонила Любовь Павловна: она давно дома, дошла хорошо и желает ему спокойной ночи. Он успокоился и пошёл спать.

Ну теперь ещё дочери позвонить. Ответил Миша.

— Бабушка, папа с мамой в школе, у них заседает забастовочный комитет.

— Забастовочный комитет!? Это что ещё за новости?!

— Да, бабушка, нам уже сказали, что мы завтра не учимся. У учителей забастовка.

Поздно вечером позвонила Ирина и сказала, что завтра они не работают и поэтому, возможно, приедут.

— Ну приезжайте, — ответила она.

VІ

И вот наступило восемнадцатое. С утра выглянуло солнце и, казалось, погода ещё постоит.

Сергунько позвонила со страхом, боясь услышать, что Иван Ильич не ночевал дома или, того жутче, положил живот на своём фермерском поле. Оказалось, что живота своего он не положил, дома ночевал и опять уехал на фермерское поле. Тогда, затаив дыхание, Катерина Ивановна спросила его жену, осталось ли у Ивана Ильича сено на продажу. Она ответила, что недавно он сено продавал, а осталось или нет, она не знает.

— А по какой цене он продавал?

— По двадцать тысяч за центнер.

Изумлённый возглас против воли вырвался из груди Катерины Ивановны, но, быстро сообразив, что такие вопли, возможно, сильно не понравятся жене Сергунько, она сказала уже нормальным голосом:

— Ну что ж, всё равно придётся брать. Людмила Петровна, можно мне вечером ещё раз позвонить и узнать?

— Ну звоните, — ответила Людмила Петровна очень устало.

И вот в последний раз погнала Катерина Ивановна своих коров и быков на пастбище, не зная, что будет завтра, чем станет их кормить. Но теперь у неё опять была надежда. Она почти наверняка знала, что, если расскажет сегодня вечером Ивану Ильичу о своей ужасной ситуации, он проникнется и уже возможно завтра к обеду привезёт ей воз сена. Только бы оно у него было! И ещё она была уверена, что он не возьмёт с неё двадцать тысяч. Он же фермер, и цены — его личное дело: с одного может десять тысяч взять, с другого двадцать, а с третьего вообще ничего. Кто его проверяет?

На обратном пути она встретила соседку Васьки Сарычева — они в одном доме живут.

— Валя, напомни ты этому барбосу. Он мне три бутылки должен. Пусть привезёт сено, он ведь обещал.

— Катя, дорогая вы моя! Он себе ещё ничего не привёз. Он каждый день пьяный и каждый вечер с женой дерётся. Он не только с вас, он с половины села или бутылки, или деньги пособирал. И не привезёт он вам никогда, да и откуда ему взять? К ним чуть не каждый день люди ходят и вот так же говорят: или вези сено, или отдавай деньги. А его Верка всех гонит и говорит: «Я у вас ничего не брала и за его долги отвечать не намерена. Идите отсюда, вы сами виноваты, будто не знаете, что он алкаш, и что совесть свою он давно пропил».

Конец ознакомительного фрагмента.