Шершавые этюды

Николай Борисович Чистяков, 2021

Какие-то истории требуют переосмысления, какие-то норовят выскочить из рамок миниатюрных рассказов и перерасти в романы, а каким-то и так живется неплохо. Всех их связывает только то, они – маленькие, шероховатые этюдики, написанные для разных конкурсов.

Спокойная ночь

— Спокойной ночи, — прошептала Алеся.

— Сладких снов, милая…

Как мог, я улегся на старом матраце. Поворачиваться было трудно: сначала я попытался облокотиться на руку, но даже поднять ее оказалось нелегко. Будто между маленькими шестеренками дряблого тела втиснули жесткие палки. Я собрался с духом и, напрягши ржавую пакшу, уперся в край кровати. Нащупав опору, неловко приподнялся. Тело слушалось неохотно; оно дрожало как порванный парус, отхлестываемый ураганом. Затем, насколько хватило сил, я еле умудрился подбить дряблую тушу на бок. Конечности ужасно ломило. На такое простое действие раньше я не обращал внимания, а теперь оно полностью выматывает. Мысли же выматывают не меньше. Только сны спасали от суеты долгих дней. Хотелось не мыслить вовсе, хотелось уснуть поскорее. Но что-то мне совсем не спалось.

Я вспомнил дочку Люду, вспомнил внучку Сару. Девочка была похожа на свою бабушку в юном возрасте: мелкая озорница с пышными волнистыми волосами цвета опавшей осенней листвы, вся из себя бойкая, юркая и веселенькая. Глядишь на нее, вглядываешься в ее янтарные глазки и непроизвольно улыбаешься. Приветливое личико, яркое, с легким летним загаром; еще Сарочка частенько моргает — будто нарочито, будто бы фотографирует каждое событие. Эту черту она подсмотрела у папы. Папин же тик скорее указывает на беспокойство, но у малютки получается совсем иначе, по-доброму получается, весело. Порой я думаю, какая славная девушка выйдет из этой козявки. Я скучал по ее смеющимся небесным глазкам.

Люда же походила на меня: черные космы, по цвету напоминающие озерную гладь под покровом беспросветной ночи, белая кожа и темно-зеленые глаза, тихие, спокойные, рассудительные. Но со временем уставшие, опавшие под гнетом лет, как листья густого ясеня опадают с пришествием поздней осени…

Жаль, что в последний раз они посещали два месяца назад.

Затем мне вспомнилась юность, университетское время.

Неожиданная случайность, которую посчастливится испытать единожды, одно необыкновенное событие, которое, казалось, можно только прочесть на страницах нелепого рассказика, вдруг коснулось меня. Я встретил Настю.

И тогда я задаюсь вопросами: что бы было, если бы я вдруг опоздал на пару, если не стоял у остановки раньше обычного, если б не увидел ее сидящей у окна? Сплошные потоки маленьких случайностей, неопределенных событий и удивительно странных совпадений создают каждый совершённый вздох и каждый пройденный шаг. С кем-то я поделился куклой — и мы стали друзьями, где-то мне прочли книжку — и я полюбил чтение, кто-то высказал мысль — и я принял её. Как бусинки, случайности нанизываются на голую нить растущего сознания и собирают своеобразное ожерелье из характера, мировоззрения и поступков. И удивительно странным образом эти бытовые случайности могут столкнуть две разные стихии.

Мы еще долго вспоминали нашу первую встречу; она мне постоянно твердила: «какая глупая случайность!», а я ей повторял: «зато какая!», и она смеялась и смеялась…

Отвернувшись от зеркала, Настя спросила:

— Тебе правда нравится?

Я торопился на смену и впопыхах пытался поправить заевшую молнию на брюках.

— Нет. Оно уже как несколько лет в шкафу пылится.

Настя улыбнулась.

— Не хочу изнашивать такое прелестное платье.

Она подошла ко мне и легким движением застегнула молнию. Лишний раз поправила ровный ворот рубашки и заправила ее в брюки. Мы легонько поцеловались.

— Вечером мы опять увидимся.

Настя коснулась холодными ладошками моих щек. Ее небесные глаза были прекрасны, проницательны. От них мне стало теплее на душе.

— Ну что, привет! — тихо засмеялась она.

— Привет! — улыбнулся я, приложив свои ладони к ее.

А потом я проснулся. Каменная тяжесть вдавливала так, что невозможно было пошевелиться. Кости рук и ног ломило до звенящей боли, голова раскалывалась. Но, несмотря на ломоту, я ощущал себя так хорошо, так тепло…

— Доброе утро! Здравствуйте.

Девочка 18-ти лет с бирюзовыми волосами, завязанными в пучок, положила поднос на стол. Это была Алеся, сиделка: добрая отзывчивая красавица, которая работает здесь около месяца. Алеся казалась девочкой открытой, с любящим сердцем, которое, впрочем, наиболее подвержено злым напастям непостоянной судьбы. К сожалению, жестокие случайности несомненно повлияют на ее добрую натуру. Чаще всего она приходила бодренькой и рассказывала что-то интересное из личной жизни. Многие любили ее за усердие и открытый характер, но некоторых больше смущал пучок голубых волос, похожих на нарисованную морскую волну.

— Как спалось? — спросила Алеся.

— Прекрасно, а тебе?..

Слова вылетели натужно, глухо, будто выбуривши путь наружу. Сегодня Алеся казалась отчужденной.

— За-ме-чательно! — устало, но не без улыбки ответила она. — Если считать, что получасовой сон полезен для здоровья.

— Маловато.

— Да, — задумчиво произнесла Алеся. Она поправила новые, молочно-розовые занавески и подошла ко мне с небольшим белым суденышком. Сколько бы раз мне не меняли пластиковые гитерсы, я до сих пор не могу привыкнуть к чужим рукам, копошащимся под одеялом.

Алеся быстренько, без слов, сделала дело, отошла в туалет. Послышался сдавленный грохот унитаза, через секунду — звонкий шепот крана. Комнату напустило свинцовое молчание, перебиваемое одиноким шипением. Лучи утреннего солнца касались занавесок, холодного ламинированного пола, маленький кусочек бежевых стен. Минуты через три она вышла. Взяв поднос с жидким супом, пресной картофельной кашей и чашкой компота, уселась на стульчике у кровати. С тугим скрипом я приподнялся, заставив свое тупое бревно-тело принять полусидячее положение.

Я ел молча. Черпачок железной ложки то плавал в тарелке, то сидел в моем рту. Челюсти работали без желания, лениво подергиваясь круговыми движениями. Глотка сопротивлялась принимаемой массе, но я вталкивал ее вовнутрь, а желудок, к моему счастью, не противился — ему было все равно. Может, пища и хранила какой-то вкус, однако я не замечал, глядя на понурую голову, с макушки которой свисала одинокая нитка голубых волос.

Я проглотил кипяченую воду с парочкой каких-то овощей, неохотно доел липкое пюре и запил все это неплохим компотом. Характерно цокнув, поднос с грязной посудой разлегся на столике.

Разрушив неровный гул тишины, я вздохнул:

— Этой ночью… — начал я, пытаясь забыть про стискивающую боль и неровное дыхание, — мне приснилась жена. Я же рассказывал, как мы познакомились?

— Да, рассказывали, — прощебетала Алеся.

— Верно… На годовщину нашей свадьбы я подарил ей платье… Пришлось одалживать деньги у друзей, чтобы купить его… потому что такое платье нельзя было найти на нашем рынке… Сколько времени я потратил, уговаривая друзей подыскать непременно особенное, красивое… И они достали. Наступил тот самый праздничный момент: помню, мы были одни тогда, сидели на кухне. Вечер, ни родственников, ни друзей, только Настя и я. Мы ели бутерброды с копченой колбасой, нарезной салат, а запивали это горячим чаем, и чай заедали конфетами…

Я и не заметил, как говорить стало легче, свободнее. На лице девочки читалась грусть, но уже с примесью заинтересованности. Горло щемило гораздо меньше, и я охотно продолжил:

— Так мы просидели, не зная часов. Вдруг она убежала в комнату и вернулась с огромной тетрадью. На первой же странице красовались мы, радостные, помолодевшие лет на десять. Потом она будто невзначай попросила открыть тринадцатую страницу. Под промятыми листами я… Открой-ка тумбочку, милая…

Дверца скрипнула, и в глубине ящика Алесины ручки нащупали небольшую коробочку. Рядом спряталась фотография. По моей просьбе Алеся открыла темную шкатулку; теперь в ее руках поблескивала красно-бурая округлая сталь с медной задвижкой. Стрелки были неподвижными.

— Настя подарила мне это, — улыбнулся я. — Моим же подарком было это…

Дрожащей рукой я указал на выцветшую фотографию, лежащую на тумбочке. Отложив часы, Алеся принялась изучать плотную бумажку. Взгляд коснулся мужчины среднего возраста, который, приобняв женщину, держал ее ручку у губ; на его запястье красовались часы. Женщина, — или скорее девушка с налетом тридцати лет, — озорно прищурившись, позировала в простом и обворожительном светлом наряде.

–…вот это платье я подарил ей: светло-розовое, персиковое. Оно походило на… на сплошной отлив юных роз… Настя была не очень рада такому подарку: «Дорого», — мол, как я прочел по виноватому взгляду. Конечно, она примерила его, только вот после того вечера почти не носила. Изредка лишь могла надеть, покрасоваться перед зеркалом, но через минуту платье опять пылилось… в ожидании следующих лет.

Голова невольно осела на плечах, а без того неровное дыхание стало еще более прерывистым, дрожащим.

— С каждым последующим годом… она все больше и больше таяла…

Осточертевший, до боли знакомый ком подступал к горлу. Воспоминания резко накатили, а губы вздрогнули невидимо для глаз. Алеся заметила. Подобрав слова, я нехотя продолжил:

— Кто-то говорил, что в этом моя вина: погубил семью, несчастье обрушил. Кто-то верил, что наговорили на меня…

Вспомнились янтарные глаза, крепкие бедра, манящий оскал.

— Не люди мы, что ли… — сдавленно прошептал я.

Не люди мы?..

Нет ли в нас жалости, когда мы порочим добрую душу? Нет ли раскаяния, когда оступаемся на кратчайший миг? Нет в нас сердца, когда оскверняем чужое?..

Не делал я ничего!

Не делал… И не мог я утешить ту, в которой уже поселились сомнения, как не мог объяснить, убедить, что это была ошибка: невнятные, мимолетные, неопределенные объятия, поцелуй, которого я не желал, который родился в сплетнях и мелочных разговорах…

Видит Бог, я пытался… и она пыталась простить меня…

В оставшиеся годы улыбка и смех наполняли ее, но тень неверия, как сок ядовитого анчара, впиталась в тонкую душу; где-то там, за пределами небесного блеска, спрятались пасмурные веяния одной нелепой, глупой случайности…

Алеся не отдирала глаз от фотографии. Мужчина и женщина все еще беспечно улыбались. Так улыбаются люди, отринувшие обиды сущего мира, нашедшие утешение друг в друге. Так улыбались мы.

Комнату заполонило молчание. Острое. Нещадное. Безликое.

Протекли несколько страшных секунд, пока Алеся не решила высказаться.

И высказалась она действием: взяла медно-бурые часы со столика, провернула запонку по часовой стрелке. Шестеренки заскрипели, стрелка выписала один круг, другой, третий. Вторая лениво плелась следом, как если бы старая черепаха тащилась за бегуном. Рычажок затрещал, крутанулся барабан, колесики побежали. Вдруг маленький механизм приободрился, пару раз чмокнул и весело защелкал, будто проснулся от долгого-долгого сна. Алеся заботливо отложила позвякивавшую вещицу на тумбочку. Во взгляде читалось маленькое удовлетворение, и легкая улыбка осветила молодое личико. Алеся спокойно вымолвила, улыбаясь тихо, умиротворенно:

— Она вас любила. А вы любили ее. И до сих пор любите. Она всегда это знала… Посмотрите, — она поднесла фотографию, которая, казалось, пленила ее, — какую бы вину вы не испытывали, я думаю, она нашла прощение…

Какие простые, наивные слова. Они не отличались ни искусностью изречения, ни сложностью слога, они были просты, как милое личико говорящей, или как шторы, висящие у подоконника, или как лучи, просвечивающие сквозь них. Но в простоте ее мысли таилось то, что другому показалось бы совершенной глупостью, — наивное слово живого сердца. Маленькая мудрость неиспорченной души. Наивность хранит пульсацию жизни, подумалось мне. Так думала Настя, так она жила до конца своих дней…

Алеся еще раз посмотрела на фотографию.

Я уже давно испытывал жуткую усталость.

— Алесенька, мне бы поспать немного…

Алеся замолкла.

— Конечно…

Она забрала поднос и, постояв у столика, вскоре исчезла за дверью. Я остался один. Светло-розовые занавески лениво колыхались; за стенкой слышался глухой стук колесиков, приглушенный сонм голосов. Отчетливо были слышны только маленькие часы, которые поспешно отстукивали привычный им ритм. В очередной раз напрягши свое тело, я достал лежащую в тумбочке ручку, взял фотографию и на обратной стороне решил написать.

Корявая рука неохотно вывела непонятные закорючки, которые, если напрячь глаза, воображение, можно было бы прочесть как:

«Алесе».

Пусть будет у нее.

Поле

— Послушай пение листвы. Май приносит хорошие вести в этом году.

Максим цеплялся взглядом за далекое, бесконечное, спокойное небо. Он видел будто впервые, как всклокоченная белесая пена проплывала над золотой листвой и уходила куда-то вдаль. А там он уже не мог разглядеть их силуэты. Там любой цвет, любой звук растворялись в потоке яркого света.

Это было прекрасное утро, которое он хотел бы запомнить навсегда.

— Впервые. За столько лет, — послышался угрюмый голос. Рядом, сгорбившись, сидел Алексей.

— Да. Впервые за много лет. Некоторые не услышат ее.

— Они видят. Я уверен.

Алексею сложно давался разговор. Он слишком часто видел эти глаза, слишком часто слышал это дыхание. Но свыкнуться так и не смог…

— Алексей, — вымолвил Максим не мигая, впиваясь в клочки белых лепестков, — Алексей… Расскажи о детстве, Алексей. Я хочу слышать.

Редкие капельки пота стекали по лицу, грудь незаметно поднималась, опускалась, глаза, немигая, вперились вверх.

Алексей поправил гимнастерку, прилег рядом. Легкое дыханье весны донеслось откуда-то с юга.

— Детство было обычным, — начал он как-то нехотя, — Рос я в деревне. Знать не знал ни о городе, ни о порядках. Жил себе и жил…

Алексей запнулся. Что именно хочет услышать Максим? О первой влюбленности? Или о бабкиных пирогах? Все равно Максим не слушал. Никто не слушает.

–…жил и жил, пока не вернулся к нам офицер Прокофий Степаныч. Добрый был мужик, рос в этой деревне. В Москву уехал потом, а там дослужился до офицера. Вот, вернулся, понарассказывал об офицерской жизни. Мы все вслушивались. Он-то и заразил нас, юнцов, на службу идти. Отучился, отработал я около 5-ти лет, потом… А потом эта чертовщина…

Высокие облака цепочкой пролетали над маленькими головками товарищей. Ветер запевал старую как мир песнь. И только Максим чувствовал эту песню. Последнюю песню весны.

— У меня девушка… — прошептал Максим.

Сухие губы спешно сжались.

— У меня… есть девушка, — дрожащим голосом повторил он, и к ушам поползли тонкие струйки, — ее зовут Настя… Настенька…

Подбородок трепыхнулся. Слова, без того тихие, захлебывались в дрожащем голосе.

— Н-настенька…

Боря… Нна-настенька-а-а-а…

прости, На-ас…с-стя…

Алексей помнил его историю. Максим грезил о том, как вернется к Насте, как та родит ему сына, как он научит его всему хорошему. А это… Конечно, это останется в кошмарах, но сын с женой будут утешением. Продолжение рода, говорил он, — вот что важно. Память свою оставить, кровь и хлеб…

Вскоре слезы в закрывшихся глазах засохли.

Алексей встал, посмотрел наверх. Лучи весеннего солнца пробивались сквозь перистые облака и ниспадали на мраморное, спокойное лицо Максима.

Вскоре облака рассосались, и солнечные лучики прикоснулись к бороде Сергея. Потом легли на залитый кровью лоб Виктора, упали на пробитый глаз Федора, на страшный взгляд Дмитрия, на затылок Семена…

Май принес хорошие вести. Но мало кто встретил их с улыбкой.

Пластинка из хрусталя

— О, это вы. Приятно вас вновь увидеть, — улыбнулся мужчина.

— Простите, разве я здесь был?

Мужчина заглянул в тонкую расписную тетрадку, будто в ней хранился ответ. Но я почувствовал, что для ответа ему не нужна тетрадь.

— Андрей Сергеевич… Верховенский. Правильно?

— Веховской… Веховской Андрей Сергеевич.

— Да, перепутал, прошу прощения, — цокнул он и вернулся к записям. А затем, как бы призадумавшись, добавил:

— Как знать, как знать, кто сюда приходил.

Он приукрасил небритое лицо вежливой улыбкой и доброжелательным взглядом.

У стойки с одеждой, казалось бы, работал обычный мужчина сорока лет, продавец среднего звена, одетый незатейливо, даже совсем просто: мешковатые черные брюки, мятая футболка и голубая жилетка. Ничто в нем не выделялось из общей массы таких же обычных мужчин, которых я вижу в метро или на улице, он показался даже самым обычным из всех. Однако в поведении его виделось нечто дофенистическое, простодушно-ленивое, что выражалось в усталых глазах, обведенных темными синяками — отпечатками легкой бессонницы.

Даже эта комиссионка говорила о нем, как о человеке помятом и беспорядочном: брюки с платьями висели на одной стойке, а рубашки и юбки делили другую, прутья, мешки с сумками сплелись у стенки, канцтовары скучковались на прилавке в самом центре магазинчика. Один из углов забился маленьким войском белых, но павших всадников и мечников. Некоторые полки были пусты, на некоторых мерцали фарфоровые прелестные статуэтки балерин, застывших в гибких позах. Коробки и ведра, ленты и обои, одна зимняя шина, круглый столик овальной формы, старые радиоприемники, календари, две картины с пейзажами природы и города, — все помещение этого мужчины походило больше на подсобку, где складируется мусор, чем на настоящий магазинчик.

Тем более я не был удивлен, когда в отражении оконца старой кабинки не увидел ни одного посетителя. Только потрепанного глупого себя, стоявшего в мятом пиджаке, напяленном поверх футболки.

Ну и морда, однако…

— Инвентаризация, — сказал мужчина чистым баритоном, настолько приятным, что его голос словно отдался эхом в моей груди.

— И зачем?.. — тихо вырвалось у меня, когда я окинул взглядом остальные вещи, мелькнувшие под тусклым оранжевым светом.

— Не смотрите, что их не берут: с каждым годом исчезает по одной-две вещички. Мое дело вносить потери. Вот, например, сегодня пропала фигурка мечника, представляете? Стоял гарнизон бравых бойцов еще вчера, вот здесь. А теперь, посмотрите, все попадали, одного не хватает. Подсчитываю, кто бы мог дезертировать вместе с счастливчиком: подушка или свеча какая-нибудь.

— Обкрадывают?

— Какое там. Предметы сами пропадают, к счастью.

— К счастью?

Я хотел было найти на груди продавца бейджик с его именем, но там не было ничего.

— Гесманов, — тут же ответил мужчина.

— А имя?..

— Задаете много вопросов, Андрей Сергеевич. Ответы мало когда способны удовлетворить. Гесманов есть и имя мое, и фамилия, и отчество. А к счастью же потому, что появилось место. Чаще у меня его нет, а выкидывать не могу и не хочу — нельзя к добру так относиться. Да только кому нужно все это? Магазин застаивается, товары месяцами не поступают…

— Откуда вы знаете мое имя! — прервал я его, не вытерпев. Многое произошло в последнее время, но чтобы какой-то незнакомец обращался ко мне, когда я даже не успел представиться… Черт бы побрал эту чушь.

— Э-э, так не надо. Не хотите по имени-отчеству, будем по фамилии. Честнее будет, в конце концов, и к вам, и ко мне. Вы фамильный человек, да и я дьяволом не числюсь.

— Вы не ответили на мой вопрос, Гесманов…

И что-то во мне щелкнуло. Дыханье сбило так, как если бы я увидел нечто необыкновенно ужасающее и одновременно величественное. Страх и благоговение швырнули меня, как тряпичную куклу, высоко вверх, выше небес. А затем я падал с невероятной скоростью: казалось, облака сливаются в одну сплошную полоску, а шум рвет перепонки…

Хорошо, что это чувство проскользнуло на секунду, словно и не было вовсе, словно мне попросту поплохело. Может, мне действительно поплохело, и я не могу разобраться в собственных ощущениях? Да, помутнение, скорее всего. Определенно, нет смысла накручивать себе.

— С вами все хорошо? — поинтересовался он.

— Более чем, — прошептал я, ошарашенно разглядывая комнату.

Мужчина продолжил свое дело. Он что-то подчеркнул карандашиком, что-то вписал, затем почесал тупым концом висок и решился перечеркнуть.

Сумасбродные догадки заполонили разбухшую голову. Нет, это были не догадки, а скорее жалкие попытки объяснить то ли его чуткую внимательность, то ли мою острую рассеянность. Я почти полностью уверен, что никак не связан с ним… У него нет моих контактов… Но в связи с другими деталями я… Нет, это всего лишь очередная выдумка, очередной трюк моего разума, может быть даже, что на уровне слуховых галлюцинаций. Я слышал о чем-то подобном. Ко мне также обращались на съездах… Ах, да! Конференции! Я был в разных местах и посещал сотни, тысячи конференций, съездов, и мероприятий, и консилиумов, и чего только не посещал! Возможно, он был где-то там, мы виделись. Но он не похож на знатока. Лицо простое, слишком простое. Может быть, он был таким же простым официантом или любой-другой обслугой… Но обслуге нет никакого смысла запоминать наши имена. Да и не думаю, чтобы в этом городке проводились какие-нибудь литературные мероприятия, в которых я бы участвовал. Слишком уж он маленький. Конечно, я известен в довольно широких кругах, но в кругах знающих, а по его лицу можно сказать, что этот навряд ли обо мне слышал. Нет. Я не видел его раньше, в этом могу быть уверен. Тогда откуда он знает мое имя?

— Ах да, Веховской! Простите, что не ответил, память совсем подводит. Вы же оставляли свои контакты.

Что? Когда? Я не мог, не помню такого! Как я мог оставить какие-то свои контакты? Это розыгрыш, наверняка розыгрыш! Кто-то подшутил, подкинул мне вещи, подкинул его адрес, который нельзя проверить, дозвонился до него, и сказал, что я ищу врача, и… О чем я думаю! Какой смысл кому-то так поступать?.. Что, черт возьми, происходит? Если я и был здесь, то уж точно запомнил бы! С чего вдруг неизвестный человек обращается ко мне по имени и отчеству, которые я не называл? Я надеялся, что найду хоть какие-то ответы! Но ничего, абсолютно ничего! Только новые и новые вопросы! Нет, мне нужны ответы, и они нужны сейчас же!

— Послушайте, мы во всем разберемся, но для начала…

— Довольно! Вы знаете, какой путь я проделал, чтобы оказаться здесь? Знаете, что мне пришлось пережить, прежде чем я оказался по этому неизвестному адресу? И я даже не понимаю, почему попал именно сюда, в это захудалое городишко, к вам, какому-то продавцу местной барахолки! Это ведь не магазин даже, а настоящая помойка!.. Почему, — объясните, — почему вместо чертова доктора я встречаю продавца хлама! Встречаю именно вас!

Меня прорвало. Гнев вперемешку с полным непониманием пробил стенки железной сдержанности и позволил эмоциям выплеснуться мощной волной. Давно со мной такого не случалось. Можно сказать, что никогда на своей памяти я так не злился.

От накопившихся чувств я не слышал собственного голоса. В висках сильно гудело, и я сжал кулаки до побелевших костяшек, — жутко хотелось что-нибудь разбить в этой злосчастной коморке, но я преодолел инстинктивный позыв и сумел удержать себя.

Весь я трясся и что-то тараторил, почти переходя на крик, но злился я больше на свою глупость: корил идиота-шизофреника за то, что поплелся неизвестно куда из-за неизвестно каких, явно преувеличенных мыслей!..

Спустя какое-то время бессилие взяло вверх, и теперь я вяло смотрел на дружелюбное лицо бедного продавца. Мужчина, как я мог разглядеть, смотрел на мое перекошенное лицо совершенно просто и удивительно дружелюбно, со спокойной улыбкой уставшего человека. Он мягко положил руку на плечо и указал в сторону изящного столика. Я же нервно, скорее по инерции, дернулся и, поправив рукава, самостоятельно присел, припав к холодной стене. В горле пересохло, усталость обволокла тело, а в висках долбило до такой степени, что хотелось больше не думать. Не думать ни о фантастическом докторе, ни о странной флэшке, ни о фотографиях, ни о дубе, — хотелось не думать совершенно ни о чем. Но этого не получалось, и я прокручивал вновь и вновь запечатанные в мыслях маленькие детали, которые, казалось, составляли дикую, сюрреалистичную картину. Впрочем, явно притянутую за уши. Мунку бы достаточно было взглянуть на меня, чтобы обрисовать новый крик…

Высокая тень мужчины упала на изящный столик, и я услышал приятный баритон:

— Веховской, пожалуйста, вы неглупый человек и прекрасно понимаете, что лишние крики и оскорбления разве что попусту сотрясают воздух. Возможно, здесь вы найдете то, что ищете, возможно, найдете совсем ничего, это покажет время. Вам следует успокоиться. А что помогает разгулявшимся нервам, если не чашка горячего чего-нибудь? Вам налить чаю, кофе?

Коньяк бы не помешал: чтоб нажраться и вовсе забыться, хоть на секунду, хоть на одно мимолетное мгновение, чтобы угомонить самого себя и проснуться дома, на даче, на отшибе цивилизации, чтоб избавиться от параноидальных мыслей разбушевавшегося воображения! Только и всего! Боже, что я забыл здесь…

— Я не собираюсь оставаться тут надолго…

— А что вы собираетесь делать? Хотите вернуться домой, снедаемый несвязными идеями и бесконечными домыслами? Или считаете, очередной психолог убедит вас в том, что это всего лишь игры разума на почве стресса?

Нет, психологи строили сотни предположений, но ни один так и не определился с диагнозом…

— Психология бессильна во многих вещах, какой бы царицей природы человеческой она себе не казалась, — продолжил он, убирая карандаш в карман. — Она развратна и самолюбива, она порочна, похотлива, чванлива, — в общем, ужасна во всех своих проявлениях. Но, признаюсь, ее ученики преследуют благую идею: идею о спасении скверной души. Знаете, кто чаще других идет в ее обитель, чтобы познать это темное искусство? Оскверненные. Душою больные и сердцем немощные! Каждому пришлось несладко в свое время, по-своему, конечно, но детство их, однообразное до скуки, имеет явные пересечения в трех отглагольных постулатах: Недолюбили, Недодали, Перебили. Однако, я пошел за бутылкой коньяка.

— А?.. Да, да, коньяк… Коньяк бы не помешал…

Я остался один. Солдатики все так же валялись на полу, куколки все так же изгибались в фарфоре. Лампа продолжала потрескивать.

Он все-таки прав: хочу, не хочу, никуда я не уеду. Что же получается, глупые мысли не оставят меня в покое? Тогда я рискую вовсе сойти с ума. Невозможно, чтобы какие-то старые вещи выбивали из колеи, просто невозможно. Это обычные совпадения. Но что-то внутри меня хочет разгадать загадку, расшифровать какое-то истинное значение, как будто в ней скрывается очень важный, жизненно необходимый ответ. Но вот с какими ироничным вопросом я засыпаю каждую ночь: а в чем же состоит сам вопрос? И он порождает массу других рассуждений, которые травят меня и переваривают каждый день. Но все равно каждая эта мысль приводит к одному: я не знаю, в чем зерно бессонных ночей, не знаю, почему ощущаю какую-то связь в этих вещах и совершенно не ведаю, что именно ищу… Сплошное колесо. Одни и те же вопросы, одни и те же круги.

— Прошу, «Готье» прямиком из французских винокурен Пти Шампань, — сказал продавец, усевшись напротив меня со стаканами и бутылкой янтарной жидкости. — Успокаивает нервы, притупляя мышление.

Он подставил стаканы и налил коньяк. Я махом запрокинул жидкость, тут же съежился и почувствовал, как по глотке провели ножом. Горькая тварь, отвык от вкуса. Давно не пил этой гадости.

Конец ознакомительного фрагмента.