Саян. Повести и рассказы об охоте и природе

Николай Близнец

В своих повестях, рассказах, очерках, часть из которых я предлагаю вашему вниманию в этой книге, я со своей искренней личной любовью рассказываю не только о дикой природе, но и о разных людях, о трогательных, драматичных или просто замечательных событиях, происходящих вокруг нас в нашей жизни, в жизни дикой природы и, к сожалению, которые мы по разным причинам не знаем или сознательно не замечаем

ПОВЕСТИ

САЯН

Предисловие

Щенок русско-европейской лайки, Саян, в нашем доме появился совершенно неожиданно. До этого у нас всегда жили собаки: для охраны двора и хозяйства — дворняжки, а для охоты отца и старшего брата — гончие. Дворняжка Шарик исправно сидел на цепи, добросовестно облаивая всех, кто приближался к нашему двору. Русский гончий Босый весь день молча сидел в вольере и подавал голос лишь тогда, когда замечал хозяина с ружьем или моего брата с поводком и ошейником. Дворняжка презирала гончего-охотника и не понимала его счастья охотничьего погоняться по лесам, по лугам за никому не нужным зайцем. То ли дело иметь под контролем огромное хозяйство: хозяйский дом, сарай, полный домашнего скота, гараж с мотоциклом, баню и даже деревянную лодку, лежавшую на берегу прудика в саду. За всё это отвечал Шарик и очень этим гордился. А Босый к домашнему хозяйству был абсолютно равнодушен. Его даже не интересовали чужие собаки, которые так и норовили приблизиться к охраняемой территории и к величайшему огорчению Шарика и пытавшиеся всегда оставить свои метки на его, Шарика, любимом столбике за воротами.

И вот в один из вечеров вернулся из Кирова, где он учился на охотоведа, мой старший брат Виктор, достал из-за пазухи черный мохнатый комочек и выпустил на цветной линолеум кухонного пола. Комочек оказался щенком русско-европейской лайки, купленным братом по большому блату в питомнике Кировского научно-исследовательского института. Он не просто купил его, а чуть ли не выкрал: хозяева выпустили других щенков на показ, а этого припрятали для себя. И судьба все же сыграла свою роль в жизни этого щенка: он выбрался из укрытия самостоятельно и сразу же схватил молочными зубками чужого человека за штанину… Двое суток на пути в Белоруссию в поезде щенок одолел без проблем, даже проводники полюбили порой «шкодящего» щенка…

— Ну вот… Это Саян, — представил брат щенка.

— Батюшки! Какой же он красивый, — всплеснула руками мама.

— Теперь все куницы наши, — сверкнул глазами отец.

А щенок, оставив лужицу на сверкающем линолеуме, заметил насторожившегося ленивого кота Ваську и тут же бросился с тявканьем на него. Саян не видел в жизни котов и тем не менее бесстрашно бросился на сидевшего под кухонным столом зверя, заставив того мгновенно выгнуть спину, зашипеть, а потом и вовсе ретироваться на печку и уже оттуда недовольно и зло смотреть, и шипеть на невесть откуда взявшуюся напасть.

— Ай, молодец! Ай, красавец, — похвалил Саяна брат, и вся семья принялась решать вопрос о «прописке» щенка. Решили недельку подержать его на кухне, пока отстроится вольер рядом с вольером гончего…

Эту ночь Саян никому спать не дал. Лишь только всё затихало в доме, щенок начинал скулить, взлаивать и подвывать—плакать. Да, скучно и страшно ему было одному, но никто его не пожалел, не приласкал, не ободрил — так и уснул он под утро на своем коврике у печки, рядом с миской, в которую ему налили молока. Ровно в шесть утра всех в доме поднял злобный и звонкий лай щенка: Саян облаивал невозмутимо поглядывающего на него с печки Ваську. На следующую ночь он уже не плакал, а через неделю перекочевал жить в уютную будку в вольере по соседству с гончим, равнодушно принявшим такое соседство с еще маленьким черным своим собратом, прибывшим за несколько тысяч километров.

Прошло полгода. Из толстого «медвежонка» Саян превратился в красавца-лайку. Черного окраса, с белыми «носочками», небольшим белым «галстуком» и закрученным в кольцо хвостиком, он, казалось, никогда не спал. С удовольствием помогал Шарику охранять территорию, изумленно наблюдал за такими наглыми, потерявшими страх курами, индюками, козами и другими обитателями домашнего хозяйства. И брат, и я, занимающиеся воспитанием щенка, уже приучили его к мысли о том, что все эти животные и птицы нашего общего с ним домашнего хозяйства — неприкасаемы. А вот все остальное, что находится за пределами двора — все это можно облаивать, пугать и даже пробовать укусить! Кот Васька другом для Саяна так и не стал, но и врагами они тоже не были, не гладя друг на друга, важно расходясь на одной тропе в разные стороны. И вот подросший Саян уже с удовольствием ищет в прибрежных зарослях уток, пугает их, пытаясь поймать, хотя пока и безуспешно. Одним из любимых занятий Саяна на речке была игра с плаванием или просто купанием. Я или брат бросали в камыши или просто на воду обыкновенную палку, а Саян тут же устремлялся на её поиски и, довольный, приносил найденный «трофей» прямо к ногам. Бросив палку, он заглядывал в глаза: хорошо ли, правильно ли? В одну из наших тренировок брат взял с собой ружьё. Наш дом стоял последним в переулке. За домом начинался луг, за лугом — озеро, за озером — лес, поэтому стрельба из ружья в районе нашего дома к тому времени уже никого из соседей не удивляла и не пугала. Участковый, изредка заезжая на мотоцикле с коляской к нам домой, просил показать оружие, зарегистрированное на брата и отца, выпивал пару-тройку стаканов самогона и, прикусив квашеной капустой и салом, довольный, уезжал месяца на два-три… В этот день Саяну предстояло познакомиться с громом выстрелом и запахом пороха при стрельбе из ружья. Я бросал в воду высушенное крылышко утки, Саян его доставал, когда брат, отойдя метров сорок от нас, выстрелил вверх. Саян с удивлением посмотрел на брата и побежал к нему по его команде: «Ко мне, Саян». Там ему дали понюхать гильзу, запах которой ему не очень-то и понравился, и уже совершенно спокойно, как будто, так и надо, Саян стал воспринимать следующие выстрелы. Спустя несколько дней, когда никого не было дома, я выстрелил от вольера по вороне, неосторожно примостившейся на высокой груше в нашем саду. Ворона, закувыркавшись, полетела с груши на землю, а радости Саяна не было предела: он скулил, царапал стенки вольера, взлаивал. Я выпустил его, и он стремглав погнался через сад к груше и притащил прямо ко мне упавшую там ворону. Гончак Босый же, равнодушно, казалось бы, наблюдавший за этой картиной, ревниво взбрехнул, а Саян, довольный своей смекалкой и ловкостью, вертелся возле меня, требуя повтора. И я не утерпел. Забежал в дом, стащил из отцовского патронташа несколько патронов и, свиснув Саяна, побежал на озеро, где, знал я, уже «поднялись на крыло» несколько выводков крякв. Мы прошли метров двести по берегу, когда Саян выпугнул в метрах тридцати от меня пару «хлопунцов» — молодых утят, едва научившихся летать. Я выстрелил — и одна утка упала в камыши. Саян бросился за ней и вскоре вытащил её из воды и принес ко мне. Я даже не знаю, у кого было больше счастья: у меня, шестнадцатилетнего пацана, от меткого выстрела и безупречной работы лайки, или у Саяна, довольного моей стрельбой и наличием у нас обоих настоящей добычи. Домой мы вернулись с тремя утками, и, хотя я получил нагоняй за браконьерство от брата — начальника военно-охотничьего хозяйства, я видел, что и отец, и брат в глубине души рады за нас обоих: и за меня, и за Саяна.

К этому времени брат приучил Саяна строго выполнять несколько обязательных команд: «Сидеть, лежать, на место, ко мне, фу, фас, ищи, нельзя, рядом». Эти команды Саян выполнял охотно, принимая их не столько за обязанность, сколько за обязательный ритуал общения с человеком, вроде игры. Выполняя команды, он вилял хвостиком-колечком, заглядывая в глаза, словно спрашивая: «Так ли надо?». Получив одобрение, он степенно продолжал прерванное до команды занятие.

На открытие утиной охоты мы втроем: отец, брат и я, уехали в пойму вышедшей из берегов живописной и красивой реки Ольсы. Уток в этом году было много, и охота обещала быть удачной. Но добыча в первый день охоты превысила все ожидания. К добытому десятку уток братом и отцом и одной утке, добытой мною с ружья брата, прибавилось не меньше десятка уток, принесенных из водных зарослей Саяном. Он находил подранков и, ни грамма не стесняясь, всех их приносил отцу, брату или мне. Доходило до курьезов: несколько раз он брал из воды уток, сбитых другими охотниками, и на их глазах тащил этих уток нам. Мы смеялись и к ревностному огорчению Саяна отдавали этих уток удачливому стрелку, а сами продолжали охоту. К своим девяти месяцам Саян абсолютно точно понимал значение утиной охоты. При одиночной охоте на уток, понимая суть такой охоты, он не заходил далеко вперед от стрелка, и порой, заслышав или учуяв близко уток, словно легавая, замирал на месте, делая «стойку», ожидая подхода хозяина, и уже после подхода бросался в заросли, выпугивая утку «на крыло» под выстрел. Такая охота приносит радость не столько своей добычливостью, хотя и это важно, сколько красивой работой собаки. На такой охоте Саян не чувствовал и не показывал себя натруженной собакой, он признавал себя полноценным и полноправным участником охоты-добычи.

Отец с Саяном на охоту не ходил. Во-первых, ему из-за работы было некогда. Во-вторых, заядлый гончатник, он больше любил затащить на мотоцикле в лес Босого и, отпустив того со шворки, пробегать день вместе с ним за зайцем или лисицей. Эту охоту знали и любили мы с братом, но появившаяся возможность охотиться более продуктивно с лайкой, всё больше уводила нас от романтично-поэтической и лиричной охоты с гончим. Охота с лайкой коренным образом отличается от работы с гончей. Лайка идёт по угодьям вместе с охотником, помогая найти любого зверя, а потом, облаивая на месте, пытается придержать или обозначить зверя до подхода и добычи его охотником. Гончая же, захватив чутьем след зверя, гонит его по следу с голосом, а охотнику остаётся лишь уповать на то, что зверь закружит и вернется на место подъема или же забегать самому под голос, пытаясь перехватить зверя на лазах перед трудягой гончаком, а то и просто насладиться музыкой голоса гончей. Саян, имея элитных родителей в крови, был с рождения готов к универсальным охотам. Он хорошо искал и работал по белке, кунице, находил, обозначал и доставал из воды битую птицу, догонял и останавливал диких кабанов, лосей и совсем не обращал внимания на оленей, косуль и зайцев. Хотя, надо отдать должное, несколько зайцев мы добыли нечаянно, спонтанно именно с помощью Саяна.

Не знал я тогда, что Саян станет для меня, будущего биолога-охотоведа, определенной частью моей жизни, целой вехой в моей работе и даже дважды в прямом смысле спасёт мне жизнь. Не догадывался я тогда, окрыленный открывающимся мне миром дикой природы, что пройдет время, много времени, и добрая память о собаке-друге, собаке-помощнике и собаке-учителе заставит меня взяться за перо, чтобы рассказать именно о нем. Красивые, черные и умные глаза Саяна спустя столько лет живо предстают предо мной, как будто всё, о чем здесь написано, было только вчера. Я изменил лишь имена некоторых людей…

***

…Заскулил, затявкал радостно в вольере Саян — и это значило, что где-то еще далеко по улице на мотоцикле возвращаются с работы отец с мамой. Хотя… ещё рано! Я вышел на улицу. Господи! Ну, даёт Саян! Это вовсе не выхлопы мотоцикла привлекли внимание умной собаки — ко мне в гости на мопеде, где-то за поворотом было еле слышно, ехал мой закадычный друг Федя Никитов. А Саян догадался, понял, что предстоит поход в лес, на охоту — и это было для него высшей степени радостью. Я учился уже в десятом классе, и родители только для вида немного ворчали, узнав, что я с ружьем после школы, а иногда и в выходной день, бегаю в лес. Брат строго хмурил брови, но запретить ходить в лес, который начинался буквально в километре от нашего дома, никто мне уже не мог — гены охотника и природолюба брали своё.

Федя, а это был именно он, как обычно, был одет по форме: большие закатанные по колено сапоги-болотники, родительская черная телогрейка, рюкзачок за плечами, в котором всегда, кроме прочего, лежал кусочек сала, хлеб, лук, конфеты, яблоко и вода. Саян кубарем скачет по вольеру, стучит лапами по сетке, а я степенно раскладываю отцовскую курковую двустволку, перевешиваю её через шею на ремне. Стволы прячу в штанину. Ветровку, свитер — в рюкзак. Сейчас ещё конец августа. Тепло. Скворцы, собравшись в огромные стаи, по вечерам гомонят, перебивая друг друга, о том, в какие страны полетят и какими маршрутами, назначают-выбирают себе старших в своих десятках, сотнях и тысячах. Хорошо им — скоро им и Польша, и Германия, и Турция, и Италия! Но ничего. У нас с Федей сегодня запланирован не менее увлекательный поход в лес: с ночевкой! Я случайно обнаружил в пойменных зарослях реки Березины на Никитовой поляне место лосиного гона. Решив недавно пробираться домой из леса не по дороге или тропинке, а по болоту напрямик, я, выйдя на большую поляну среди ольхово-ивовых зарослей, ощутил специфичный лосиный мускусный запах. Вся поляна была истоптана лосями, кое-где высокая трава избита копытами до грязи. А на самих грязевых «ваннах» — хрупкая лосиная шерсть. Приглядевшись, я обнаружил, что ветки осинок, крушины и ивняка изломаны, дерн во многих местах изрыт копытами до грязи, нескошенная трава везде вытоптана, огромное количество «лосиных мух», как мы звали лосиных клещей, говорило о том, что здесь много лосей и с ними происходит здесь нечто интересное. Я долго бродил по поляне и пришел к выводу, что здесь точно разгораются нешуточные бои между ними. Лишь только рассказал о находке другу, как тут же было принято общее решение переночевать в лесу и самим понаблюдать лосиные бои. И уже через день мы решили выйти в лес с ночевкой — в пойму реки на место обнаруженного мною лосиного гона. Собрав и свой рюкзак, я не без гордости сунул в карман рюкзака фляжку с самогоном, настоянным на травах: нам уже перевалило за шестнадцать лет, значит, можно немного и «для сугреву», что, скорее всего, было просто для храбрости нам в ночном лесу.

Саян послушно подставил голову и шею для ошейника, и мы огородами и переулками заспешили в лес — солнце уже перевалило за полдень. Выйдя на луг, отцепили Саяна с поводка. Отметив свою «отправную точку», Саян занялся обычным своим делом: нарезая большие круги по нескошенному лугу, он гонялся за вспархивающими трясогузками, копался в мышиных норах, находил вкусную или полезную для себя траву. Теряясь в густой траве, он периодически появлялся в пределах видимости, весело заглядывал нам в глаза, высунув свой жаркий язык, и вновь исчезал на нужное ему время. А когда мы подошли к растянувшемуся по лугу на несколько километров неширокому озеру, Саян сосредоточился, посерьёзнел и даже напрягся, увидев, что я достал из-под пиджака ружьё и стал его собирать. Мы с Федей решили добыть себе утку и зажарить её на костре на месте нашей стоянки в лесу. Осторожно и почти бесшумно Саян исследовал береговую линию метрах в тридцати впереди нас. Вдруг он насторожился, остановившись, оглянулся на нас и стал медленно, шаг за шагом, вытянувшись, пробираться по траве ближе к зарослям осоки и аира по берегу озера. Я осторожно взвёл курки, подготовился к выстрелу навскидку. Саян сделал несколько быстрых шагов и замер. Всё его внимание было сосредоточено на одной точке где-то метрах в десяти впереди него. Федя предусмотрительно встал позади меня. И вовремя: Саян сорвался с места и броском метнулся в заросли аира. И тут же из травы, громко хлопая крыльями и крякая, вылетели утки. Я вскинул ружьё: секунду на прицеливание — выстрел. Утка падает на воду метрах в сорока от нас, а Саян уже плывет к ней. Очень аккуратно, даже бережно, берёт с воды утку за шейку и, сопя, тащит её к берегу. Мы теряем его из виду в аире, но вот он, счастливый и довольный, раздвигая саблевидные стебли, появляется из зарослей с уткой в зубах и приносит её прямо к моим ногам, кладёт утку в траву и заглядывает в глаза. Ну что тут скажешь! Я целую его в мокрый нос, а он недовольно чихает и бросается в кусты: не нужны ему эти «телячьи нежности» — надо работать! Мы с Федей кладём утку в рюкзак — жаркое будет. Пока дошли до леса, Саян поднял ещё несколько стаек уток, погонялся за болотными курочками, несколько раз выразил нам своё явное недовольство тем, что я не стреляю. Но здесь хозяин я — не стоит меня укорять. Я объяснил ему это, и он, засомневавшись в том, кто здесь хозяин, тем не менее, перестал укоризненно заглядывать мне в глаза после взлёта очередной утки на расстоянии выстрела. Уже в начале большого леса он нашел ежика. Тот был готов к такой встрече. Свернувшись в клубок и спрятавшись за свои жесткие колючки, ежик спокойно дождался нашего прихода и строгой команды Саяну: «Фу! Нельзя». Немного обидевшись, Саян сверкнул белками глаз, приопустил закрученный хвостик, побежал дальше и уже через полминуты, забыв обиды и боль в исколотом иголками носу, занялся своим обычным делом: исследовал бобровые каналы, их плотины, метался в густой траве в поисках этих самых бобров. Но мы быстро перешли через пойму в большой лес и стали организовывать свой лагерь примерно в километре от Никитовой поляны. Никитовой эту поляну мы называли с Федей сами — от его фамилии Никитов. Значит, и в честь него! Есть тут в болоте и моя поляна — Миколова. В честь моего имени Микола. Так мы означили с ним свою личную роль в исследовании окружающего наш поселок леса. Отец и брат показали мне, где и как называются исторически участки леса и некоторые урочища: Боровичное, Моховый переход, Белый ручей, Белый берег, Думановская дорога, Бобовки. А вот мы с Федей большим полянам, расположенным в заболоченной пойме, присвоили свои имена, чтобы увековечить свои походы: с волдырями на коже от крапивы и гнуса, выговорами от родителей за не политые нами с вечера грядки, со страхами от треска сучьев поднятого нами секача и, конечно, с неисправимой мальчишеской романтикой путешественников, странников.

Насобирав хвороста и притащив большую сухую олешину, Федя занялся разведением костра, а я тем временем, ощипав утку, опалил её на костре, и, промыв водой из пластиковой бутылки, нашпиговал кусочками сала. Проткнув утку сырой палкой орешника и обмотав широкими листьями лопухов репейника, повесил над костром.

— Ну что, Саян, набегался? — спросил у примостившегося рядом мокрого Саяна. Довольный и очень даже солидный, не откликающийся на мои ласковые поглаживания, из потрохов утки он съел только то, что ему понравилось. Остальное, брезгливо захватив зубами, занес в лес и закопал рядом с нашей стоянкой во мху.

Тихо опустилось солнце за верхушки леса. Нагретый за день лес продолжает наполнять воздух живительными ароматами разогретой смолы, папоротников, грибов. Мы с Федей лежим на разогретом за день мху, смотрим в далёкое и бездонное небо с барашками белых облаков. Тихо переговариваясь, вспоминаем и наши исследования, и первые охотничьи успехи. Саяну надоело лежать, и он попытался улизнуть от нас в заболоченную лесную пойму, куда и предполагается наш ночной вояж. А может, он уже услышал и распознал запах поднявшегося с дневной лежки лося? Тем не менее, я строго отозвал его обратно и на всякий случай зацепил на поводок. И не зря! Вскоре мы увидели, что Саян серьезно забеспокоился, поглядывая в заросли крушины и ивняка, натянул поводок и жадно втягивает воздух. Мы притихли и вскоре услышали подозрительный шорох, шелест и даже всплески воды. И весь этот напор таинственных звуков приближался к нашему лагерю.

— Кабан! — тихо шепнул Федя, — заряжай!

Я засомневался: дикий кабан давно бы распознал запах жареной утки и дым от наших «подпольных запретов — болгарских сигарет. Но шелест и плескание приблизились, Саян уже с осуждением поглядывал на нас и прямо требовал, тихо поскуливая, отпустите, мол. Наконец зашевелились заросли аира и крапивы. Я взвел курки. Из травы выползла шустрая фигурка бобра. Он на мгновение застыл и, видимо учуяв нас, почти бесшумно нырнул обратно в свою канаву. Саян захрипел, заскулил. Собаки не умеют материться, но я думаю, он повторял на своём языке те слова, которые говорил я, получив кустом крапивы по носу или провалившись в густой траве в бобровую канаву-канал.

— Ну, молодец, ну, хороший, извини, Саян, — успокаивал я Саяна, который дрожал, вглядываясь в уже сереющий от опустившихся сумерек участок заболоченной поймы, откуда выползал бобр.

Мы притушили костерок до ночи, выпили по глотку самогона, закусив так и не прожарившейся до конца уткой, перекурили одну сигарету на двоих. Уже притихли дрозды, и лес превратился в дремотную, казалось, страну. Но это только казалось. В болоте несколько раз громко затрещали кусты, тревожно прострекотали сороки.

— Ну что ж, пошли? — Смело глянул я на Федю.

— Пошли… Только ружьё заряди.

Я вставил в патронник две металлические гильзы, снаряженные самодельной дробью на уток и залитые поверх картонной прокладки парафином. С пулями патронов у нас не было. Активно тревожного Саяна оставили на поводке, чтобы не распугал раньше времени лосей. К этому времени сумерки совсем сгустились. Над озером носились стайки уток, тревожно хлестнул хвостом по воде бобр. То там, то там потрескивали ветки, шуршали листья. И тревожно, и страшновато, и жутковато было на душе, но, хорохорясь друг перед другом, мы не показывали вида о страхе и тихо-тихо шли по известной нам тропинке прямо к Никитовой поляне. Саян тянул поводок, хрипел, и мне пришлось его приосадить, чтобы не выдавал нашего здесь присутствия. Вдруг меня за плечо тронул Федя:

— Держи ружьё наготове! А Саяна давай я поведу.

Поводок я передал ему и пошёл в шагах десяти впереди них. Внезапно впереди, как раз в районе той поляны, куда мы и направлялись, громко затрещали ветки. Раз, ещё раз. Потом раздался громкий стон-рык. Мороз пробежал по коже, волосы зашевелились на голове. Но до поляны идти надо было ещё метров двести, а отступать назад никак нельзя. К тому времени стало совсем темно, дорожку я угадывал больше по просвету на звёздном небе. Стон-рык повторился. Я взглянул: Саян тоже был озадачен. Он втягивал ноздрями воздух, периодически пытаясь вырвать поводок из надёжных рук Фёдора.

— Саян! Тихо! Фу! — на всякий случай шикнул я на него шипящим голосом.

Мы прошли ещё метров сто, когда случилось совершенно непредвиденное обстоятельство: буквально в тридцати метрах от нас громко затрещали кусты, раздался топот, и прямо на нас через кусты стал напролом ломиться кто-то очень большой. Я вскинул ружьё, совершенно забыв взвести курки, уставился через прицельную планку в ночь, глядя в черную густоту кустов, и приготовился стрелять. Метрах в пятнадцати от нас на дорожку выбежала огромная черная тень с белесыми ногами, раздался страшный рык. Я приподнял над тенью стволы, нажал на крючок и не понял, почему не стреляет ружьё. Мелькнула мысль, что и убегать-то некуда: двух-трёх метровой высоты кусты осинок, крушины, берез и ивняка — это не защита от рогов и от копыт огромного лося. И тут я вспомнил про курки, но руки не смогли оторвать приклад от плеча, чтобы взвести тугие пружины. Тень стала приближаться и превратилась в самого настоящего большого лося. Я успел заметить склоненную рогатую голову и выбрасываемые вперед белесые ноги. О том, что это конец мысли не было: ступор.

И тут раздался визг и рычание Саяна. И он, сорвав-таки ошейник через голову, бросился на лося. Мы уже и не видели в темноте лайку, а только слышали его рычание и азартный, злобный лай где-то за лосём. Так грозно Саян никогда не лаял. Скорее всего, он укусил все-таки лося за заднюю ногу, проскочив, юркнув мимо него, потому что лось взвился на задних ногах, и развернулся на одном месте. Наконец я опомнился, быстро взвёл один курок и без упора выстрелил вверх. Вспышка ослепила, а когда зрение вернулось, мы поняли, что лося нет — лишь хриплый и злобный лай Саяна где-то в районе Никитовой поляны говорил о том, что он облаивает лося, неожиданно напавшего на нас. И тут пришел страх: ноги и руки задрожали, лоб покрылся испариной, руки вспотели. Мы стояли и смотрели друг на друга, не зная, о чем говорить. Выручила фляжка. Глотнув по несколько глотков, закурили, и наши эмоции не нашли границ в этом ночном лесу! Мы шепотом обсуждали происшедшее, хвалили Саяна, ругали меня, «заклинившего». А лай Саяна то стихал, то вновь начинался уже в другом месте, и вернулся он только через час. Он вернулся, чтобы услышать нашу признательность, нашу ему благодарность. А спустя полтора часа, в полной темноте, уже с полянки у костра мы услышали вдалеке стон-рык лося сначала в одном месте, затем в другом. В ночном лесу продолжалось неистовое таинство лосиного гона…

Глухариный ток, рёв оленей, стон лосей — это ли не таинство, это ли не красота, это ли не скрытая от людей тайна мироздания? Мы, слушая стон лосей, притихли, без страха впитывая каждой клеточкой своего юного организма эту грозную симфонию ночного августовского леса. Сейчас я думаю, что тогда, в ту ночь, Саян ощутил тот наш страх и ту опасность, что нам грозила. И он сделал, казалось, невозможное: стащил тугой ошейник и смело напал на грозного соперника и нашего врага. Он понял про мой «клин» со стрельбой! Ему-то вряд ли угрожал лось, но Саян в свой второй год жизни, едва ли достигнув собачьей юности, разгадал сложившуюся ситуацию лучше нас, шестнадцатилетних юнцов. Пацанов, окунувшихся в святая святых — прямо в центр лосиного гона, где на малой площади уже собралось не менее пяти грозных и разъяренных животных, которые в тот миг не баловались, играя, а действительно угрожали жизни всем, кто посмел посягнуть на их тайну. И маленький Саян сумел отвести эту опасность, и вряд ли он подразумевал в это время в нас своих хозяев. Он знал, что мы — друзья, и что мы в опасности…

До двух часов ночи мы тихо сидели у догорающих угольков. Гон как-то незаметно затих. Может, мой выстрел напугал лосей, может, лай Саяна, может, лоси обнаружили опасность — присутствие человека. А скорее всего, всё это вместе, включая и предрассветную тишь, послужило затиханию и лосиных страстей. Лишь треск сучьев и ломающихся ветвей, периодически звучавшие из урочища, напоминали о том, что лес вокруг нас полон жизни. Ночной лес ночной дикой жизни, неведомой простым людям. До утра мы с Федей уже так и не уснули, сидели остатки ночи у разведенного вновь костерка, подставляя под его тепло то одну, то другую стороны искусанного оводами и комарами тела. Саян спокойно спал и лишь под утро вскочил, насторожился. Мы услышали в болоте опять стон лосей: и не только стон в разных местах, но и явно стук рогов. Мы тогда, так глубоко проникшие в тайную сторону жизни дикой природы, напуганные, ошарашенные, были по-настоящему счастливы. Думаю, по-своему был счастлив и Саян, впервые в жизни увидав лося и так отважно, а главное, правильно его остановив.

Рассказав дома о наших приключениях и скрыв, конечно, ту опасность, которой мы подверглись, я окончательно получил разрешение ходить в лес с оружием. А в качестве доверия брат Виктор определил мне строгие границы моего «учебного» егерского обхода, где я должен был с Фёдором провести комплекс биотехнических мероприятий: построить солонцы, кормушки, установить граничные столбы и провести учет поселений бобров. Так в шестнадцать лет я стал «егерем-стажером» в учебном егерском обходе. А первым помощником коллегой и напарником мне, кроме друга Фёдора, стал мой Саян. Каждую свободную от учебы или работы в домашнем хозяйстве возможность я использовал чтобы побывать в лесу: с топором, с пилой, с рюкзаком, заполненным солью, с молотком и с гвоздями и, конечно же, с ружьём и неизменным спутником Саяном.

* * *

Наступила осень. Саян с удовольствием работал по уткам, хорошо усвоил главное правило — не разгонять птиц на большом расстоянии и умилял своей «легавой» привычкой замирать, увидев или определив местонахождения утки — до подхода хозяина. Он с удовольствием барахтался в воде, несмотря на то, что вода была уже достаточно холодной. Ему было уже полтора года, и он умел найти и облаять белку, пробовал обозначить затаившегося рябчика, с удовольствием гонялся за дикими кабанами, которых мы ему ещё старались не навязывать и не давали пока попробовать их крови. Я два-три раза в неделю после школы уходил с Саяном в лес. Часто с нами ходил и Федя. Мы отходили от дома на десяток километров, по пути валили топором осины, в которых вырубали изобретенным и изготовленным отцом специальным кайлом корыта. Осину надо было срубить так, чтобы, упав, она осталась на высоком, до метра, пне. Для этого заруб делали выше подруба на полметра, и, падая, осина задерживалась на косом изломе и оставалась на своём пне. Первое корыто на стволе рубили у комля — для лосей. Второе, на середине дерева — для косуль, а третье, у земли в кроне дерева — для зайцев. Корыта соединяли между собой желобами и по их краям рубили топором стоки, чтобы соленая дождевая вода не застаивалась в них, а стекала по стволу, насыщая ствол солью. Одновременно мы строили кормушки для косуль из подручного материала. Из толстых жердей строили основу. Из более тонких стволов орешника — ясли, а накрывали кормушки еловыми лапами. Место для установки солонцов и кормушек указывал брат: как правило, это были места зимних стаций обитания копытных.

Однажды брат попросил построить живоловушку для отлова живьём диких кабанов. Схему начертил на песке, а изготовление насторожки он взял на себя. Мы с Фёдором нашли по нашему мнению подходящее место для живоловушки. В паре километрах от кукурузного поля, на краю большого заболоченного лога, в густом ельнике нашли действующую «купальню» диких кабанов: в низине кабаны раскопали грязь на площади около пятидесяти квадратных метров, и там они «купались» в грязи с весны до осени. В метрах двадцати от «купальни» мы и построили ловушку. Сначала вкопали в землю два толстых столба, высотой до двух метров над землей и на расстоянии полутора метров друг от друга. Это будут «входные» ворота, в которых на салазках из брусьев будут скользить падающие сверху двери. От столбов по периметру к стволам естественно растущих старых елей привязали толстой проволокой горизонтально толстые жерди. К жердям изнутри неправильного многоугольника живоловушки, диаметром около десяти метров, мы плотно прибили частокол двухметровых сортиментов жердей, которые между собой связали ещё и вязальной проволокой. Двери из сорокамиллиметровой доски и стальные тросики для насторожки привёз брат. Обив столбы «ворот» салазками из брусьев прямо в створе прохода, мы получили скользящую вверх и вниз, как в старых крепостях, надежную дверь. На верхнем срезе двери закрепили петлю-пробой, к которой закрепили один конец тросика. Второй конец троса мы протянули через еловый сук на высоте около трех метров внутрь живоловушки, подняв в верхнее положение скользящую дверь. Тросик через сторожок зацепили на протянутый вдоль земли на высоте двадцати сантиметров и привязанный к молодым елочкам отрезок лески, длиною в два метра.

На всё ушло две недели. Проверили работу насторожки. При нажатии на леску с усилением около одного килограмма, сторожок соскакивал с лески, и дверь в салазках мгновенно опадала на землю. К нашему восторгу — всё работало! Осталось подпереть двери столбиками-предохранителями, разбросать вокруг и внутрь много вкусного для диких кабанов и ждать. А ждать долго не пришлось: уже через неделю все дикие яблоки и початки кукурузы как вокруг, так и внутри ловушки были съедены дикими кабанами, а над купальней витал пряный и стойкий запах секача. Кабаны не испугались нашего строения на их территории. Брат просил ловушку не настораживать, но, молодость, — мы с Федей принесли из дома два мешка очисток от картошки и хлебных остатков, подсыпали кукурузы, и ловушку насторожили самостоятельно.

Через день мы пришли проверить результат. Не дойдя до ловушки метров сто, мы услышали грозный, с перерывами, лай Саяна и поняли, что кабаны попались. Мы осторожно подошли и увидели интересную сцену. Саян облаивал попавших в ловушку свиноматку и пять диких поросят-сеголетков. Он бегал по кругу, а изнутри на него бросалась свинья. Поросята же зашились в густом островке маленьких елочек, оставленных нами специально внутри ловушки, и замерли там, с ужасом наблюдая за бросками матери по всему периметру. Вскоре Саян обнаружил поросят, и, несмотря на атаки свиньи, стал облаивать именно их, видимо, уже представляя их как потенциальную свою добычу. Поросята не выдерживали атаки злой собаки и бросались в другой угол живоловушки. Саян мгновенно с подвзвизгом перебегал на другую сторону и даже стал кусать жерди живоловушки. На свинью он уже ничуть не обращал внимания: вся его активность была направлена на поросят. Мы долго наблюдали за этой сценой, но пришло время и нам выходить из своей засады. Завидев нас, Саян ещё более яростно залаял на диких поросят. Ну что — нашкодили? Пришло время заметать следы. За привязанную заранее к дверям верёвку мы приподняли их. Свинья тут же бросилась в щель между воротами и землей и, зацепив спиной дверь так, что зашатались вкопанные столбы, вырвалась из плена. За ней проскочили и поросята, но… произошло непредвиденное: Саян успел поймать за заднюю ногу последнего поросёнка. Визг, хрип поросёнка! Вырвался! Пытался укусить Саяна, но тот изворачивался и вновь нападал. Больших трудов стоило нам поймать Саяна за шерсть и задержать на время. Злой, с выпученными белками глаз, с пеной у рта, он скулил, дрожал, пытался вырваться. Но мы не рискнули его пустить вслед за стадом, потому что не было и не могло пока быть у нас лицензии на добычу диких кабанов. Привязав Саяна, мы, как могли, навели порядок в ловушке, чтоб не узнал брат. Прошло более часа, и мы отпустили успокоившегося, казалось, Саяна. Но, не тут-то было: он тут же скрылся в ельнике по следам диких кабанов, и не было его около часа. Где он был, что видел, можно было только догадываться. Вернувшись, он долго пил мутную воду из лужи, а на нас даже не смотрел, презирая нас за нашу простоту и недопустимую гуманность. Уставший, он сразу улёгся, неохотно взял кусок хлеба из нашего запаса. По дороге домой он плелся рядом с нами, иногда даже опуская обычно закрученный в полтора оборота хвост. Сегодня я понимаю, что он нашёл маленькое стадо по следам, но свиноматка умело защитила своих чад, преподав урок моему Саяну.

В воскресенье, едва я взял направление в сторону живоловушки, Саян исчез, хотя до неё было около двух километров. Придя к ловушке, я там его не обнаружил, но зато услышал отдаленный, едва слышимый его лай. Саян где-то работал. Я быстро пошёл в сторону лая и через полчаса подошёл к густому ельнику, в котором и работал мой труженик. Зарядив ружьё пулями, я стал осторожно пробираться к зарослям. Хриплый, злой лай был уже совсем близко, метрах в двадцати, но увидеть пока ничего не удавалось. По лаю я понял, что Саян облаивает издали секача-одиночку, и я не выдержал азарта, а еще чуть-чуть своего страха, и закричал: «Саян, взять!». Саян понял, что я здесь, и с визгом бросился к кабану, но тут же замолчал, а я сначала услышал треск, а потом и увидел убегающего зверя, проведя доли секунды его на мушке своего ружья.

Теперь Саян вернулся ко мне через полчаса. Веселый, довольный, счастливый, он заглядывал мне в глаза, а я, естественно, хвалил, гладил его и приговаривал: «Хорошо, молодец». Дома я рассказал об этом брату, и на семейном совете было принято решение провести настоящую охоту на диких кабанов с Саяном. Благо, лицензий у брата было более двух десятков, а коллектив охотников давно ждал приглашения поохотиться на копытных…

Сколько волнения, сколько тревожных ожиданий и радости перед коллективной охотой! Тем более, что мы с Федором назначены самыми настоящими загонщиками на предстоящей охоте. И я, и он подготовили к охоте нехитрую свою одежду: резиновые охотничьи сапоги, зеленые военные брюки, свитера, штормовки-ветровки с капюшонами, армейские шапки. В те времена удобных камуфлированных костюмов еще не было даже в армии, а первым настоящим маскхалатом у меня стал подарок военно-охотничьего общества лишь год спустя, когда я, окончив школу и поступив на заочное отделение в институт в Кирове по специальности биолог-охотовед, стал работать егерем в этом самом обществе. Поэтому одежду для охоты приходилось кроить из обычной домашней одежды. Продукты в рюкзаки для себя, отца и брата собирал я, естественно, не без помощи мамы. Хлеб, сало, котлеты, вареные яйца, лук и бутерброды с вареньем — для перекуса. Конечно же, термос с горячим ароматным чаем из сбора трав. Ко всему для пропитания — еще и снаряженные патроны в патронташах, набор туристической посуды, аптечка, топорик, полиэтиленовые мешки для мяса, бельевые верёвки. Всё это я перевязывал, складывал в различные карманы, упаковывал в газеты. Хотя я на этой охоте буду без ружья — это не огорчало. Доверие быть настоящим загонщиком переполняет душу тревогой и ответственностью. Чтобы не забыть, компас одел на руку ещё с вечера. Но сон не шел: виделись сцены из прошлых охот, планировались в мыслях маршруты загонов, остановок и расстановки номеров. Виделись и сами угодья: лёжки кабанов, косуль, лосей, их тропы. Уснув уже далеко за полночь, в пять утра я самостоятельно встал, оделся и ждал гула машины брата — он с охотниками должен был подъехать к шести.

В шесть утра мы с Федей и Саяном забираемся в тентованый кузов «ГАЗ-66» и окунаемся в самый настоящий чарующий мир пока еще предстоящей охоты спаянного и хорошо организованного коллектива военных охотников. Степенно рассевшись в пыльном кузове, каждый из них пожал нам с Федей руку, улыбнувшись и спросив на всякий случай: «Не грешили ли сегодня ночью с женщинами? Дичь с собой на закуску не взяли? Рюмочку не тяпнули с утреца? Собачку, не кормили ли?», — и тому подобное, с улыбкой и подколкой. До места охоты ехать было около часа, потому что в моём «учебном» егерском обходе «зеленая зона» и охота там запрещена. Охотники травят соленые анекдоты, рассказывают небылицы из охотничьей практики или даже о не самых скромных своих любовных похождениях. Мы с Федей, краснея, слушаем все разговоры, раскрыв рты, но при этом, абсолютно не стесняясь, покуриваем «Космос». Мой отец в этот раз поехать не смог — мама не пустила, посетовав на незаконченные домашние дела. Поэтому и курили смело, и смеялись, по-взрослому шутили с взрослыми охотниками. Саяну же такая поездка не нравится. Во-первых, остался голодным с утра. Во-вторых, кое-кто хотел его погладить — а это уж совсем беспредел! Саян оскалил зубы, приложил уши — не лезь! Но в ответ услышал громкий смех. Это уже переходит все границы! Поэтому, от греха подальше, он засунул морду под моё колено, изредка поглядывая обиженно на меня черными глазами. Я гладил его по голове и успокаивал: «Всё, скоро закончится эта тряска в пыльном кузове, и начнется настоящая охота!»

И вот машина встала. Тихо хлопнули двери. Брат, улыбаясь, просит всех выгружаться. Нас встречает притихший утренний осенний лес. Пьянит свежий воздух, а тихий писк синичек и поползней — лучше любой музыки на свете. Охотники развязывают рюкзаки, раскладывают оружие, подвязывают патронташи, шутят, как обычно, выпрашивая друг у друга то патрон со счастливой пулей, то сто грамм из фляжки, спрятанной у кого-то в нагрудном кармане. Егерь охотхозяйства в старом плаще-дождевике, как у почтальона Печкина, с такими же смешными усами, смачно курит самокрутку, щурясь от дыма, и тихо беседует с братом. Брат подозвал нас с Федей и объяснил егерю, что мы сегодня с ним будем в загоне. Егерь даже не заметил нашей гордости, шутит: «А где я их по лесе шукать буду, как потеряются?» Мы, естественно, возмущаемся в душе, но молчим: егерь Гришка для нас авторитет намного больше всех здесь присутствующих охотников! Он может всё: и волков обложить флажками, и лося на пятнадцать отростков генералу на выстрел выставить, и живёт он с женой вдвоем в лесу на хуторе-кордоне! Мы терпим такие его насмешки — а то ещё закапризничает и откажется взять в загон. По-деловому проводится инструктаж по технике безопасности, в ходе которого (о, гордость!) брат представляет нас как настоящих загонщиков на весь сегодняшний день. Все, в том числе и мы, расписываемся в журнале, и начинается первый загон. Охотники цепочкой уходят на номера, а мы идём за Гришкой занимать свои позиции на загон. Гришка сосредоточен, не разговаривает. Прошли около километра, когда Гришка останавливается и делает первую расстановку…

— Я пойду с дальнего края. Слухайте меня. Идёте недалеко друг от друга и кричите так, чтобы верхушки елок колыхались, и все мыши из загона на номера повыскакивали! Ясно — нет?

— Ясно!

— Тогда ждите моего сигнала. Если собака ваша зверя облает, кричите еще громче, чтобы зверь стороной не пошёл…

Ну что ж: на моего Саяна уже сделана ставка! Это льстило мне. А он, словно слушая егеря, смотрит тому прямо в глаза. Хвостик завернул в полтора кольца, ушки торчком. Чувствуется, что наше волнение передалось и нашей лайке — это волнение начала первого загона на охоте.

Егерь уходит, а мы с Федей нервно перекурили. Сверили по компасу направление загона и разошлись метров на сто друг от друга.

— И-е-е-п! Пошё-оо-о-л! По-шё-о-о-л! — Раздался голос Гришки метрах в трёхстах от нас.

Загон начался. Подражая егерю, мы старались не ударить лицом в грязь: орали, что было сил. Саян совершенно по-деловому «застолбил» старт и скрылся в ельнике. Мы уже прошли почти половину загона, когда я увидел его, явно чем-то озабоченного. Он носился среди елочек, принюхиваясь и не обращая внимания на меня, а потом и вовсе исчез из поля зрения. И тут же я услышал его хриплый лай на одном месте. Услышав лай, мы с Фёдором заорали ещё громче, ещё азартнее. А Гришка, наоборот, притих. Я на всякий случай глянул на компас и опешил: мы с Фёдором отклонились градусов на тридцать влево. Закричав об этом Федору, я принял вправо, но тут же лай собаки стих. Продолжая гнать загон в сторону номеров, мы кричали, свистели. Лай Саяна вновь раздался прямо напротив нас, но уже гораздо дальше, и в это время, неожиданно громко именно там и грянул дуплет. Лай затих, но через некоторое время опять с новой силой зазвучал где-то правее. Опять выстрел! Второй! Опять лай затих на время, и опять появился, гораздо правее, на фланге. Мы уже почти вышли на номера, когда где-то далеко залаял Саян и тихо щёлкнул одинокий выстрел. На этом всё стихло. Идя по своему маршруту, я вдруг ощутил пряный, ни с чем несравнимый запах сгоревшего пороха, стреляной гильзы и подкуренной сигареты. И тут я заметил охотника. Он стоял с ружьём в руках и курил, улыбаясь, глядя на меня. Я подошёл к нему и сразу увидел лежащего около тропинки в лесу дикого кабана.

— Это Вы? — спросил я.

— Я, конечно — гордо ответил охотник. — Из-под вашей собачки! Из-под Саяна. Он у него чуть ли прямо не на хвосте висел, молодец! Еле сумел выстрелить. А он сразу же его — за загривок!

— Поздравляю, — я важно пожал ему руку, гордясь за Саяна. — А что там дальше за стрельба была?

— Ваш Саян только успел грызнуть этого подсвинка, а потом вдруг затрещал лес, и Саян бросился на треск, залился вголос, ушел на фланг, и уже где-то там выстрелы были слышны!

У меня радостно затеплело в груди: ай да Саян! Ай да молодец! С правого фланга затрубили коротко в стволы — условный сигнал «отбой загона», сбор всех на зов. Перерезав кабанчику горло, мы пошли на зов, по пути собирая стоящих на номерах охотников. Вскоре нас догнали запыхавшийся Фёдор с ещё одним охотником, а за поворотом лесной тропинки у ног счастливого охотника лежит подсвинок-второгодок. Мы поздравили и этого охотника. А Владимир Сергеевич, председатель охотколлектива, отломал еловую веточку и воткнул в шапку удачливого охотника.

— А кто же там стрелял? — спросил я у охотников.

— Наверное, Август Кузьмич насыпал соли кабану под хвост! — Засмеялись охотники.

А Август Кузьмич Перик — самый возрастной, но и самый титулованный охотник в нашем охотколлективе. Это именно Август Кузьмич посадил когда-то на кукурузное поле боевой самолет с боекомплектом и полными баками, спасая при этом украинский городок и рискуя своей жизнью. Боевой орден Красного Знамени я видел лично у него на пиджаке — на соревнованиях по стрельбе на круглом стенде военно-охотничьего общества.

Не было с нами пока ни брата, ни Саяна.

— Наверное, Виктор там трубил, — резюмировали охотники, имея в виду моего брата.

— Пошли, поможем, может Кузьмичу там плохо, — кто-то озабоченно предложил двигаться в ту сторону.

— А я видел, как Саян гнался за огромным секачом в ту сторону. Мне далековато было стрелять, да и мелькнули они всего на доли секунды, — сказал один из охотников.

Наш разговор прервали очередные позывные метрах в двухстах от нас. Быстро подойдя к месту сбора, мы увидели моего брата и Августа Кузьмича, активно размахивающего руками, а в метрах пятидесяти от них — Саяна, трепавшего шерсть огромного секача, буквально горой торчащего из вытоптанного папоротника. Радости моей не было предела, но я вынужден был соблюдать важность и степенность. Только возбужденный Фёдор толкнул мне в плечо и сообщил: «Саян — красавец!» Охотники загалдели, обступили старого, с трясущимися руками Кузьмича, шутя, хлопали его по плечам, жали руки. Трое из них отправились к поверженному зверю, но тут случилось чудо… Неожиданно для всех, до того занятый своими делами Саян, подпустив охотников метров на десять, приложил уши, оскалил клыки и угрожающе зарычал на подходящих охотников, не подпуская их к добытой дичи. Те, не поняв сразу, прошли ещё несколько метров, и тогда Саян бросился к ним с грозным лаем, заставив остановиться в недоумении и даже страхе.

— Во даёт, — довольно улыбнулся брат, — иди, Коля, нацепи его на шворку!

Я подошел к Саяну. Злое выражение его морды мгновенно сменилось на гордое и счастливое. Он завилял колечком хвоста, глядя то мне в глаза, то на поверженного зверя, из которого вокруг он успел нарвать клоков щетины и пуха. Я взял его на поводок, потрепал по холке, похвалил и отвел в сторону. И теперь он уже абсолютно равнодушно смотрел на то, как охотники потрошили кабана, оттаскивали того к дороге, весело шутили и даже попробовали угостить его жиром и куском лёгкого. Забрав у них лакомство, я сам отнес Саяну, предложив ему попробовать ещё теплый его трофей. Аккуратно, словно смакуя каждый кусочек, Саян не спеша съел почти килограмм угощения и прилег.

Тем временем общим решением было принято предложение нескольких охотников слегка «подвострить глаз», а потом продолжить охоту. Но брат категорически настоял: «Охота окончена, лицензии закрыты — оружие сложить». Старый огромный секач и сеголеток¹ пошли по договору между охотниками в собственность охотхозяйства — на экспорт для иностранных западных любителей дичины, а «прошлогодка» охотники решили выкупить в личное пользование по спортивной лицензии. На поляне накрыли импровизированный стол, расстелив прямо на мху газеты и выложив на них привезенные из дома деликатесы. О том, что охотники, нахваливая своих жен в приготовлении им на охоту закуски, явно привирают, я узнал много позже. Я это понял, когда сам собирал себе на охоту рюкзаки под злое ворчание жены. А пока — блинчики с ливером, маринованные боровики, ветчина, квашеная капуста, окорока, сало с мясной прослойкой, бутерброды со шкваркой и луком, соленые огурцы и помидоры, «бородинский» хлеб — всё это выставлялось на «стол» вокруг бутылок с водкой. Я и Федор скромно приютили на газете взятые из дому сало, вареные яйца и лук, но Фёдор, умница, смущаясь, поставил еще и бутылку самогона, настоянного на мускатном орехе. Охотники заметили, одобрительно загудели. Владимир Сергеевич произнес первый тост: за открытие коллективной охоты на копытных. Второй тост был за героев дня — отличившихся стрелков. Третий тост произнес заместитель председателя гарнизонного Совета военных охотников полковник запаса Павел Гаврилович: за егерей и за Саяна! Как было приятно слышать эту похвалу из уст авторитетнейших для нас с Федором людей. Мы с ним стеснялись, пригубляя из стаканчиков за каждый тост, но, поймав строгий взгляд брата, захватили по блинчику, и отошли тихонько в сторонку. И правильно: разговоры «за столом» уже перешли в воспоминания не только об охоте, но и спорах о политике. Подошёл Виктор, пожал нам руки в знак благодарности за работу и, ухмыляясь, пообещал: «Готовьтесь, скоро на охоту пойдем своим, семейным составом. «Как это?» — переспросил я его недоуменно. «Просто! Я, папа, ты, Саян, и, конечно, Фёдор. Чем не бригада?»

— А я себе уже одностволку нашёл, — тихо и смущенно похвалился Фёдор.

— Хм, — нахмурился брат, — а родители знают? Как это, нашел?

— Так они на неё мне и деньги давали!

— Ну, тогда другое дело, — улыбнулся брат и вернулся к «столу». Водку он не пил, потому что был за рулём, но считал своим долгом поддержать своим присутствием за праздничным столом свой охотколлектив.

Вскоре охотники закончили трапезу и быстро освежевали тушу кабанчика. Затем честно разделили мясо между собой. Всего было шесть охотников, но кучек разложили восемь — это включили в общий пай и нас с Федей. Брат взял в руку ветку, а один из охотников стал спиной к кучкам мяса:

— Кому? — спрашивал брат, указывая веткой на одну из кучек.

— Рожкову — отвечал стоящий спиной охотник.

— Кому? — повторял брат

— Спирину!

— Кому?

— Тарасову.

Так по кучке мяса досталось каждому из нас, и мы их упаковали в пакеты

— Одну минуту! Прошу внимания! — брат держит в руках внутренние филейки разобранного кабанчика и его же почки, сердце и печень. — А эти трофеи достанутся метким стрелкам: Николаю Кондакову, Вениамину Тарасову и, конечно, Августу Кузьмичу! Ура королям охоты!

Он под аплодисменты передал поощрительный приз метким стрелкам. Тем временем двух других диких кабанов забросили в кузов. Разобравшись с рюкзаками, мы отправились грузиться сами, так как уже перевалило за полдень. А вот залезть в кузов никто не смог: там сидел Саян и, грозно сверкая глазами, рычал на любого, кто пытался залезть в кузов.

— Ай, молодец! Ай, умник! — я забрался в кузов, придержал Саяна, пока раздобрившиеся охотники, тяжко вздыхая, карабкались в кузов. Охота закончилась.

«Николай! — спросили меня по дороге охотники, — а как ты приучил пса охранять дичь и не подпускать никого без тебя?». И я рассказал им историю о том, как я с Саяном однажды пришел на речку купаться, когда ему было около полугода. Оставив на берегу свои кроссовки и одежду, я с разбегу плюхнулся в воду. Но через некоторое время услышал на берегу визг девчат и грозное тявканье Саяна. Оказалось, что девчонки ради шутки хотели спрятать мои штаны или завязать их на узел, смочив водой. Но возле одежды, сверкая глазами, лежал Саян. Разгадав их злой умысел, он распугал их самих, защитил честь и имущество того, кого он считал своим хозяином, другом, приятелем и единомышленником. Мне его реакция понравилась, и я попросил уже парней подкрасться к моей одежде, у которой лежал Саян. Ни крики, ни угрозы, ни просьбы не подействовали — Саян ближе трёх метров никого не подпустил. Так зародилась наша с ним тайна. Саян уже навсегда понял своё право на охрану нашего «общего имущества», и мы только подыгрывали и поощряли это его стремление к охране чего-то нашего.

Федю брат отвёз индивидуально к дому. И это было высшей похвалой и высшей степенью признания его за «своего». А наш отец, заглянув дома в кузов и выслушав мой рассказ, многозначительно сразу сверкнул глазами в сторону матери и негромко сказал: «В следующий раз я с Саяном два дня буду в лесу! Все слышали?». А вечером, за ужином после бани, Витя рассказывал отцу о сегодняшней охоте. Гришка-егерь знал, где днюет большое стадо диких кабанов и сразу принял решение там проводить первый загон, поскольку открытие охоты — это праздник не только для души, но и для тела и желудка. Хотелось к обеду окончить первую часть праздника и приступить ко второй его части. Когда загонщики стали приближаться к лежащему стаду, свиноматка осторожно повела стадо под ветер, скорее всего услышав-таки людей на лесной дорожке. Но тут появился Саян, который отвлек на себя внимание свиноматки, и табун рванул прямо от нас, загонщиков, на охотников, стоящих на номерах. Сеголеток почему-то отбился от стада и первым вышел на стрелковую линию. Его, скорее всего, отбил из стада Саян и сразу же стал активно преследовать, поэтому тот, презрев опасность, рванул от собаки на номер, где и стоял Кондаков. Стадо же после выстрела сдвинулось вбок и там перескочило линию стрелков, где и остался лежать второй подсвинок. А огромный секач затаился перед номерами в густом ельнике и переждал бы весь загон, если бы не Саян, который его обнаружил, облаял его и стал преследовать. Секач к тому времени сообразил, где стоят охотники, и держал направление на фланг, почти к самой машине. А там стоял-дремал Кузьмич со своим «ИЖ-54» и двумя «Полева» в стволах. Саян не дал кабану прошмыгнуть незамеченным: два раза останавливал и облаивал его, проходя параллельно номерам. Кузьмич взбодрился и одной-единственной пулей с расстояния семидесяти шагов попал секачу в позвоночник, разом лишив его всех проблем. Ай да, Кузьмич! Ай да, Саян! Ай да, молодцы! Что ж, баня, мамины пельмени с жирной сметаной, впечатления прожитого дня «срубили» меня быстро, и я еле дошел до кровати и провалился в сон без сновидений. И Саян тоже спал, уютно свернувшись у входа в будку, слегка вздрагивая во сне. А где-то на окраине поселка мой друг Федя, разложив в тазики мясо, гордо рассказывал удивленной и довольной матери о прошедшей охоте, где он был одним из главных ее героев…

* * *

…Зима в этом году выдалась ранняя и снежная. Уже вначале ноября выпало столько снега, что он достигал кое-где уровня заборов. По заведенной в нашей семье традиции новогоднюю елку мы приносили из леса и наряжали всегда 31 декабря и ближе к вечеру. Так и в тот день, мы — отец, брат и я, поделав все домашние дела с утра, оставили маму топотать у печи с приготовлением всяких новогодних вкусностей, а сами ушли в лес с ружьями — за елкой.

Деревянные армейские лыжи были неуклюжими и тяжелыми, несмотря на то, что мы их опалили, густо смазали парафином и через газету отутюжили. К металлическим креплениям в виде петли из транспортерной ленты резиной от автомобильных камер упруго крепился валенок, и такое крепление позволяло весь день ходить на лыжах без проблем. В лес мы вошли уже ближе к обеду. Елочка в нашей семье всегда по традиции должна была быть пушистой, густой, симметричной. Такие росли на краю дубовой рощи у самого Белого берега, и идти туда нам надо было не менее семи километров, а потом столько же и обратно. Но что такое пятнадцать километров для настоящего мужика-охотника?! Мы легко прошли путь до рощи, легко добыли пять белок из-под Саяна, которых было разрешено стрелять именно мне. Вдруг, уже на краю дубовой рощи, Саян облаял старое дуплистое дерево — дуб. «Куница», — шепнул отец. Мы с братом застыли, а отец, отыскав под снегом толстую палку, сняв лыжи, подошел к дубу и изо всей силы стукнул палкой по дереву. Затихший было Саян прямо взвился с визгом — на верхушку дуба из дупла выскочила красавица-куница. Стрелять опять доверили мне. «Пятерочкой» целясь около головы, я попал в куницу, и она, цепляясь за голые ветки, вскоре упала в снег. Саян в азарте даванул её зубами и бросил в снег. Довольные, мы положили куницу в рюкзак отца, отыскали нашу елочку, запримеченную ещё осенью, и решили по пути домой устроить привал — с костром, салом и чаем из термоса. Развели костер, пожарили сало, отец с братом потянули из фляжки, мне не дали — мал. А тут недалеко заработал вертевшийся до этого рядом Саян. С подвизгом, весело, он активно кого-то облаивал. Отец, я и брат, схватив оружие, побежали на лай. Каково же было наше удивление и восторг, когда на верхушке старой осины мы увидели… куницу! Выстрелил отец — куница упала. Счастливые и довольные, мы вернулись к костру, где теперь уже и мне на радость дали приложиться к фляжке. Потом выяснилось самое смешное: в рюкзаке у отца отсутствовала ранее добытая куница. Вот это разочарование! Куница, мною раненая легко, сбежала из открытого рюкзака и лишь благодаря Саяну вновь была возвращена в положенное ей в тот день место. Тут уже и Саяну положили и кусочек сала, и котлету, и кусок блина, от чего он отказываться, естественно, не стал…

Уже стало в лесу темнеть, когда недалеко от окончания леса по пути домой заработал Саян. Глухо, зло, с остановками и перемещениями. У брата «пропадали» две лицензии на кабанов-сеголетков, срок которых истекал на новый год. Посоветовавшись, брат с отцом решили использовать последний шанс. Оставив меня караулить рюкзаки и елку, они стали обходить с двух сторон густой ельник, где работал Саян. А я с волнением вогнал в стволы две пули и затаился на широкой кабаньей тропе со свежими следами. Саян активно облаивал кабанов, и я понял, что он кружит вокруг стада. Выстрел не заставил себя ждать. Саян сразу же стих, а меньше чем через полминуты я услышал хруст и шелест веток, явно надвигающихся лавиной прямо на меня. «Надо было бы хоть с лыж спрыгнуть», — запоздало подумал я, и тут же об этом забыл: прямо на меня налетело стадо диких кабанов. К сопению мелькающих черных пятен и громкому шелесту снега добавился лай Саяна. Я мгновенно вскинул ружьё, неудобно легшее на плечо под толстым слоем маминой телогрейки, и стал ловить на мушку мчащихся мимо меня диких кабанов, понимая, что у меня «разбегаются» глаза. И все же наверняка одного из кабанов я поймал на планку и метров с двадцати выстрелил. Попал или нет, я не заметил. Кабан исчез за елочками. Откуда ни возьмись, зарываясь в глубоком снегу, выскочил Саян и скрылся за елкой, где и исчез мой кабан. И вновь донесся лай Саяна, а затем и его злобное рычание. Я быстро снял замерзшую резину креплений и, проваливаясь в снегу, перезарядив патрон, стал подкрадываться к рычанию. Кабан лежал в метрах десяти за елочками и не шевелился. Саян азартно рвал его за щетину, и я понял, что стрелять уже и не надо. На радостях открыл стволы и, достав патроны, хотел потрубить, но не смог — губы на морозе прилипали к стволам. А из-за деревьев уже показались силуэты брата и отца.

— Ты стрелял? — издали спросил брат.

— И что с того? — довольно буркнул я.

— И что?

— Как положено — добыл! — уже не скрывал я эмоций.

— Ну ты, малой, даешь! А пули у тебя откуда?

— Оттуда. Из твоего патронташа. А что у вас?

— Поросенок!

— Что будем делать?

— А ничего. Освежуем. Подвесим. А я потом на машине приеду, заберу.

Втроем, мы относительно быстро освежевали туши, нарубили веток и прикрыли их в снегу. Часть свежего мяса захватили с собой на новогодние праздники. Брат одну лицензию выписал на себя, он же и внесет в кассу деньги за неё. Домой мы вернулись к шести вечера. На холодной веранде на подносах красовались стройными рядами, как солдаты на параде, аккуратные пельмени, в тарелках застывал холодец, в большой миске нарезан винегрет. Мама уже навела порядок на нашей кухне-столовой, накрыла стол узорчатой скатертью, достала из картонных ящиков елочные игрушки. А нас ожидала сухая, жарко протопленная баня. Пока мы с братом и отцом установили ёлочку, пока вдоволь попарились в баньке, пока дождались румяную после бани маму, пришло время всем садиться за новогодний стол.

Саян в этот раз так и не съел всех предложенных ему в честь праздника и за успешную охоту лакомств. Захватив мягкую косточку, оставшуюся после уварки холодца-студня, он залез в будку, набитую сеном, спрятал косточку под сено, и, свернувшись в клубок, сладко заснул. Что ему снилось, никто не знает, но, судя по тому, что он периодически вздрагивал и громко втягивал ноздрями воздух, он был на охоте. И был на ней главным. Так оно стало вскоре и по сути!

Поскольку у меня были каникулы, в лес с Саяном я ходил почти каждый день. Иногда с Федей, но чаще один. Я разносил из кормохранилищ картошку, желуди и дикие яблоки, выкладывая все на подкормочные площадки для диких кабанов, закладывал в ясли кормушек для оленей и косуль сено, засыпал в ящики зерно. Места дневок диких кабанов обходил стороной, чтобы не срывать их с места неистовым Саяном. Попутно добывал белок, на удачку — куниц. В те времена выделанная шкурка куниц у цыган стоила больше половины маминой зарплаты за целый месяц, поэтому шесть добытых мною лесных куниц и четыре братом являлись хорошим подспорьем в семейном бюджете. Шкурки отец выделывал сам на кислом геркулесовом тесте. Сейчас тот рецепт мало кто знает, но в то время действительно шкурку, выделанную отцом, можно было протащить через обручальное кольцо.

В один из таких дней я пошёл по обычному своему маршруту и уже повернул лыжи к дому, когда увидел на снегу волчью тропу. Следы были уже заиндевелыми — ночными. На всякий случай, перезарядив ружьё крупной самодельной катаной дробью, я окликнул Саяна, но тот не отозвался. Спустя время я услышал где-то совсем рядом взбрёх собаки, а потом и отчаянный визг. Не успел опомниться, как впереди посыпался иней с веток, и я увидел мчащегося ко мне большими прыжками Саяна, а за ним — настигавшего его волка. Я вскинул ружьё, но стрелять не мог, мешал Саян. Волк же, заметив меня, резко затормозил и бросился в сторону. В уже уходящего под елку волка я запустил дуплет из обоих стволов. Саян сначала замер в двух шагах от меня, а затем бросился за волком.

— Саян! Фу! Нельзя! Ко мне! — запоздало закричал я, но лайка уже меня не слышала, или сделала вид, что не слышит. Перезарядив ружьё трясущимися руками, я вынужден был идти по следу и вскоре обнаружил яркие пятна крови на снегу — волк был ранен. В подтверждение моей догадки где-то впереди я услышал осторожный, низкий, как на человека, лай моего Саяна.

— Саян, ко мне-е-ее, — заорал я, но лай повторился опять, но уже чуть дальше. Насколько это было возможно на лыжах, я устремился на лай и уже через минут пять догнал Саяна. От увиденного волосы зашевелились у меня под шапкой. На небольшой заснеженной поляне, оскалив клыки и сгорбившись, стоял огромный серый, в рыжих подпалинах на спине и боках волк. Он огрызался на Саяна, который кружил вокруг него в двух-трёх шагах, но не решался напасть. Но, только заметив меня, Саян сразу же бросился на волка, и оба они, взрывая облака снега, покатились с громким рычанием по поляне. Что делать? Ружьё здесь бесполезно! Я достал из-за голенища валенка охотничий нож, вытащил из ножен, не отрывая взгляд от яростно рвущих друг друга извечных врагов. Даже не понимая, что я делаю, я бросился к ним, наметив себе ударить волка ножом. Но схватка уже заканчивалась. Подбежав ближе, я увидел, что Саян сбоку и снизу захватил за шею волка и сжимает ее так, что волк уже начинает судорожно семенить лапами, а кровь от ранения дробью и укусов собаки залила весь его бок. Открытые глаза волка стали мутнеть, судороги почти прекратились, но Саян не разжимал челюстей. Я понял, что волк «отходит» и не стал мешать Саяну. А он, взглянув снизу на меня именно не собачьими, а звериными глазами, отпустил шею волка и несколько раз хватанул волка за окровавленный бок. Поняв, что волк мёртв, он стал жадно хватать снег. Ошеломленный, я стоял молча, смотрел на волка, на собаку, не представляя, что «такое» я смог увидеть. Опомнился, только когда увидел, что вокруг наступили плотные сумерки.

— Саянчик! Саян! Иди ко мне! Иди, хороший, — я присел в снег, маня собаку. На трёх лапах Саян медленно подошел-прополз по глубокому снегу, ткнулся окровавленной, рваной мордой мне в колени. По моим щекам текли слёзы. Я мог потерять любимую собаку, а он же — спасал меня. Он знал и был уверен, что я помогу ему в борьбе со стаей волков. И он отомстил тем, кто хотел его убить, разорвать и съесть. Я понял, что мой почти двухлетний Саян теперь уже взрослый и опытный зверь. Я был счастлив, что он стал таким сильным и смелым, а вот теперь тыкается мне мордой в лицо, пытаясь лизнуть языком мои слезы. Бросив волка на поляне, выстрелив на всякий случай два раза вверх, я взял Саяна на поводок, и мы побрели по ночному лесу домой. Мама смазала Саяну раны йодом, но наше предложение оставаться ночевать на веранде Саян отверг категорически: ударив дверь лапами, он открыл её и остановился у калитки вольера в ожидании, когда мы ему её откроем.

Целую неделю Саян почти ничего не ел, только пил много теплой воды. Ветеринар, осмотревший его назавтра, нашел на его шкуре много следов от волчьих укусов, обработал их перекисью водорода, уколол антибиотики, и с учетом того, что он был вакцинирован от чумки, бешенства и энтерита, порекомендовал больше жирной, мясной пищи. К жирной пище Саян так и не притронулся, а вот молоко и воду, обильно сдобренные рыбьим жиром или подсолнечным маслом, вылакивал по полтора-два литра в день. Через десять дней он уже крутился колесом в вольере, завидев меня, выходившего из дома на крыльцо с ружьём и поводком.

* * *

В марте по поручению брата я готовил шалаши для охоты на тетеревов. Выходя по выходным из дома в четыре утра, я пробирался вдоль реки вверх по ее течению километров на шесть. Всю пойму реки до большого соснового леса на крутом берегу доисторического русла ее занимали заросли лиственного пойменного леса. Заросли ивняка перемешивались с зарослями березняков, одинокими ветвистыми кустами волчьей ягоды — крушины, осинников. Болотины местами возвышались длинными взгорками-грядами, на которых посреди больших и малых полян устраивали свои токовища тетерева. Количество петухов на отдельных островках во время токов достигало двадцати токующих птиц на одной большой поляне. В мою задачу входило поставить шалаши для двух-трёх человек в таких местах, чтобы к ним максимально ближе можно было подъехать со стороны леса, т.к. по лугу весной разливался паводок. Три таких гряды я уже нашел: до большого леса было около километра по звериным тропам. Шалаши поставил. Даже сена в них из оставленных на зиму кем-то копенок натаскал вдосталь. И в этот раз я пришел на новый ток, с удовольствием наслушался «чуфыканья» и «болботания» красавцев косачей. Записал в своей тетрадке время, погоду и, перейдя в ещё заснеженный лес и взяв Саяна на поводок, походил по подкормочным площадкам для копытных, где густо витал запах стада или одиночек диких кабанов. Саян, взятый на поводок, недовольно косил на меня своими умными глазами, выражая явное неудовольствие таким вот «плененным» своим положением. Я про себя посмеивался: «Если ты такой обиженный и крутой — вывернись». А Саян, конечно, знал, что можно делать, а что нельзя, ждал, когда я отпущу его с поводка и терпел. Так незаметно мы ушли от намеченного ранее маршрута и уже в полдень я засобирался домой. Чтобы сократить маршрут, пошел напрямую через болото, надеясь через пару часов уже греться дома на печи. В болоте Саян нашел, задавил и приволок ко мне беленького горностая. Похвалив за работу, я положил белоснежного хищника в карман рюкзака и дал Саяну кусочек сахара. Вот и речушка: хотя и неширокая, метров сорок, но быстротечная. До моста мне идти не хотелось — далеко, и я, немного послонявшись по берегу у следов норок, осторожно ступил на лёд под нетолстым слоем снега. Лёд даже не трещал, хотя я видел, что снег в некоторых местах был мокрым и серым. Саян, оставив цепочку следов, перескочил речку и исчез за кустами противоположного берега. У меня в ушах всё ещё стоял голос токующих тетеревов, а ведь и еще сегодня суббота, дома ждёт жарко протопленная баня и вкусный ужин. Я осторожно дошёл до середины реки по собачьим следам, а затем свернул прямо к берегу. О том, что под моими ногами затрещал лёд, я понял слишком поздно и совершенно напрасно прыгнул вперёд. Лёд подо мной после прыжка проломился сразу, и я, проваливаясь, едва успел раскинуть руки и зацепиться за край пролома. Сапоги мгновенно заполнились водой, а тело обожгло ледяной водой так, что даже захватило дыхание. Течение потянуло отяжелевшие ноги под лёд, и я понял — конец! Освободившись от ружья, нырнувшего за спиной в воду, я перевернулся спиной к напору течения и попытался забросить на лёд хотя бы одну ногу или грудь. Но пальцы мгновенно закоченевших рук только судорожно царапали лед под снегом, скользили, и я чуть не ушел под лед полностью. Отпустив ноги по течению, я почувствовал, что сдаюсь под напором воды, уже унесший один сапог. Помогая другой ногой, я стянул второй сапог и почувствовал, что сбросил «сто килограммов» лишнего веса. Но сил держаться на поверхности оставалось всё меньше и меньше — руки каменели, и я чувствовал, что долго так я не продержусь. Даже промелькнула мысль: скоро утянет — и с концами. Но тут из кустов от берега выскочил мой Саян и стал с лаем отчаянно бегать вокруг торчащей из воды моей головы и кистей рук: к этому времени меня почти всего затянуло под лёд.

— Саян! Саянчик! Иди ко мне! Дай лапу, — прохрипел я.

Саян подбежал к пролому, но я не смог даже протянуть руку, чтобы достать его.

— Саян! Лапу, — прошептал я, и он, наверное, понимая, что от него теперь зависит моя жизнь, приблизился, подполз вплотную ко мне. Из последних сил я выкинул правую руку, схватил Саяна за переднюю лапу и потянул. Он заскулил, скользя по льду тремя лапами, и вскоре очутился со мной в полынье. Я не выпускал его лапу, хотя меня всё больше затягивало под лёд течением реки. Саян совершенно неожиданно прыгнул мне на плечи и через мою голову, задом, выбрался на лёд. Я тут же потянул его снова, но лапа выскользнула из моей руки, и я даже с головой окунулся в ледяную воду. Все мои движения уже были бессознательными. Я не чувствовал холода, кроме боли в одной ноге, которую свело судорогой. Саян отряхнулся от воды, гавкнул и вновь подбежал ко мне. Теперь мне удалось схватить его за бок, и я потянул его на себя, но пёс уже понял ситуацию, рванул в сторону, скользя лапами, потом в другую сторону — и я сумел-таки вытащить тело из воды по грудь на лед и только после этого отпустил собаку и замер. Теперь, уже не обращая внимания на его скуление и суету вокруг меня, я, отдохнув несколько секунд, сначала выкинул правую ногу на лёд, а потом телом перекатился подальше от полыньи. Саян прыгал вокруг меня, несколько раз лизнул меня в лицо, а я только шептал: «Саян, Саян, Саян, подожди». Перекатываясь по льду, я подкатился к берегу. Пытаясь встать, вновь провалился под лед. Но здесь воды было уже мне чуть выше пояса, и я, хватаясь за кусты, таща за собой сведенную судорогой ногу, скрипя зубами от боли и от холода, кое-как выбрался на берег. Первое, что бросилось мне в глаза — следы норок, так удачно для установки капканов ведущие в пустоту под нависшей на кустах ледовой шапкой. Немного отлежавшись, я, почувствовав, что начинаю замерзать, заставил себя встать и выбраться по крутому берегу на луг. До дома надо было идти километра три. Я снял рюкзак, в котором уже всё промокло, на всякий случай одел ошейник на скачущего вокруг меня Саяна, и поплёлся домой, намотав на ноги мокрые запасные портянки, вытянутые из рюкзака. Последние метры до дома я уже практически ничего не видел, кроме светящегося желтого пятна окошка на кухне. Добравшись до крыльца, я отпустил Саяна, кое-как заполз в дом, чуть не теряя сознание…

Три недели в инфекционной больнице с ангиной и круглосуточными уколами показались мне намного лучше, чем быть кормом подо льдом для зимующих там раков и налимов. Вернувшись из больницы, я первым делом подошёл к вольеру. Из будки выбралось сонное тело Саяна. Он широко зевнул, потягиваясь, и молча спросил:

— Когда на охоту?

— Наверное, завтра, — молча ответил я.

— Ну, я готов! — улыбнулся Саян, высунув язык…

Вокруг вовсю вступила в свои права настоящая весна. На груше в саду на все лады распевали как всегда рано прилетевшие скворцы. В небе трепетно колокольчиком звенел жаворонок. Так захотелось в лес, так захотелось понюхать, не срывая, колокольчик сон-травы, пройтись по мягкому мху холмов Боровичного, навестить бобровые плотины, сплавать на лодке на острова среди разлива, полюбоваться боями турухтанов, «барабанной дробью» дупелей, кряканьем уток и хриплым «шелестом» селезней, выпить кружащего голову берёзового сока. А что может быть наиболее классическим в весенней охоте, чем охота на вальдшнепа на тяге? И я решил, немного оклемавшись, сходить с Саяном на Никитову поляну вечером, где, как я уже хорошо знал, есть очень хорошие тяги вальдшнепов.

Немного отлежавшись после болезни, я в ближайший выходной отправился с Саяном на тягу. Стараясь не тревожить весенний лес охотничьим азартом Саяна, я не пошёл с ним обычным маршрутом, а решил проплыть на весельной лодке по разливу почти от самого нашего дома. Лодка стояла в двухстах метрах от дома на речки, берущей свое начало в Бобовках. Придя на берег, я вычерпал воду из лодки ржавой консервной банкой, забросил рюкзак и ружьё в чехле на сухой нос лодки, кликнул уже мокрого Саяна и оттолкнул лодку от берега. Вокруг буйствовала весенняя какофония голосов пролетных и местных птиц. Чибисы, травники, бекасы, кроншнепы, улиты, турухтаны, чайки, утки, гуси на все лады пели, кричали, свистели и крякали, одним словом, радовались жизни и пробовали уже токовать. Я тихо опустил весла, поплыл к лесу, поглядывая вокруг и буквально впитывая в себя этот весенний воздух, пахнущий тиной, прелым камышом, рыбой, лесом и подснежниками. Я наслаждался птичьим гомоном, порой отрываясь от весел и любуясь в бинокль на ничего не подозревающих токующих или просто отдыхающих птиц. Нельзя сдержать улыбку, увидев, как турухтаны, подняв свои перьевые воротники, дерутся как настоящие молодые петушки из нашего сарая. Брат Виктор говорил, что английская Академия наук предлагает миллион долларов за двух одинаковых турухтанов: наверное, шутил. Но я на всякий случай приготовил два патрона с пятеркой в контейнере и присматривался к сотням токующих птиц — ни одного одинакового! Увы! А Саян равнодушно поглядывал на них и даже развесил свои ушки в стороны, вроде от скуки. И тут неожиданно захлестала по воде недалеко от лодки пара лысух. Я не успел моргнуть глазом, как Саян уже барахтался в разливе, разглядывая, куда делись лысухи. Пришлось помочь ему забраться в лодку, да и в придачу получить душ от его встряхиваний. На всякий случай я ему доходчиво объяснил:

— Нельзя! Фу! Сидеть!

Он опять развесил уши, даже не глянув в мою сторону — деловой!

Остаток дня, до вечера, мы объезжали острова, затопленные и незатопленные бобровые плотины. Саян деловито обнюхивал хатки, а я с удовольствием отмечал в своем дневнике белые огрызки палочек на хатках и возле них — жилые! Проголодавшись, мы остановились на сухом взгорке опушки Никитовой поляны, развели костерок. Я пожарил на палочке сала, вместо чая с удовольствием попил подсоченного заранее берёзового сока и растянулся на прошлогодней сухой траве. Близился вечер. В вечернем небе «блеяли барашки» бекасов, ворчливо скрипя, перекликались черные дрозды, суетились синички, тенькали пеночки, красиво и мелодично свистели зяблики: умиротворение. Я запомнил голубую, как небо, поляну ветрениц, а по-местному — пралесок, чтобы по пути домой нарвать букетик маме. Тихо закатилось за верхушки деревьев солнце. Как хорошо лежать на сухом взгорке в весеннем лесу на закате. Птицы! Они прилетели домой! Они радуются, поют, щебечут, весело порхают, перекликаясь, с ветки на ветку, создают пары, строят гнезда. Может быть, зря я, незваный, с ружьём сюда пришел? Да ещё и весной? Странные вопросы стал я задавать сам себе, отлежавшись в больничке и получая там уколы в изрешеченные словно «семеркой» ягодицы сутками подряд. И Саян со мной рядом лежит, о чем-то думает. Скорее всего, просто ждет лёта вальдшнепов. Почему? Потому что он — охотник! А я? А я точно такой же охотник. Моральное, эстетическое, духовное, физическое удовлетворения в охоте несут во мне мои гены. От предков, от истоков. А истоки кто создал? Создатель! Создатель, однажды рассердившись за непонятки в душе созданного им человека, так и повелел: идите, работайте в поте лица, и пусть дикие звери и птицы будут вам в пищу. Сказал и сделал! И вот те его слова будоражат мою душу — душу настоящего охотника. И не в том дело, что добуду, может, сегодня я птицу, а дело в том, что век её и так короток. Может быть, и созданы мы с ней были изначально от наших далёких времен мироздания, чтобы через века и тысячелетия встретиться, и она, эта птичка, станет частью меня? Если буду знать, где она живет, где она пролетит, зачем, как, когда? А знать это я смогу, только исходив этот лес вдоль и поперек, присматриваясь, прислушиваясь, принюхиваясь и даже оглядываясь. Много нас таких? Отнюдь! Единицы! По сравнению со всем населением. И кто может нам отказать в этом, запретить нам то, что дал и заповедовал нам Создатель? Никто! И я брожу, и я присматриваюсь, и я принюхиваюсь, и я оглядываюсь, чтобы не только охотиться и добывать, а чтобы знать, с кем мы рядом живем, как и чем живут они — дикие, как сделать их жизнь лучше в условиях технического, урабанизационного вмешательства в их места обитания, их жизни, их передвижения. Жить рядом и не знать с кем — это ли не абсурд? Изучая их жизнь, я пользуюсь и своим правом от Бога охотиться на них. А им Создатель дал все возможности на стать частью меня: я не могу летать за ними по воздуху, я не могу плавать за ними по воде, я не могу догнать их в лесу или в поле, я не могу осязать их на расстоянии, я не могу их укусить или забодать. Я ничего не могу из того, что дала им природа ради их собственной жизни. Но у меня есть одно, главное, преимущество — развитое сознание. Я думаю, где они живут, как они живут, чем питаются, когда спят и бодрствуют, где проложили свои тропы и когда по ним пройдут, когда приносят потомство. И я, конечно, использую всё это в своих личных целях: как в познавательских целях, так и в охоте. И я не добываю самочку с детьми, я не ловлю их петлями, не травлю их ядами. У меня ружьё. Оно для того, чтобы в поле взаимной видимости дать им последний шанс: свернуть, спрятаться, убежать, укусить, забодать или просто исчезнуть в естественной среде обитания. Подчеркиваю — в поле их слуха, в поле их видимости, в поле равных шансов на удачное разделение наших интересов… Эх! Это — охота! Она есть, и она будет всегда и везде. Даже где-то на чужих планетах и галактиках! Что же корить себя и слушать бредовые и бедовые идеи о «братьях наших меньших?» И не всегда они и меньшие, и не братья они нам вовсе: посмотреть только на прилавки наших магазинов, чтобы удивиться, сколько таких «братьев» там лежит в разных съедобных качествах и формах…

Я почти убедил себя в том, что не стоит нервничать, глядя на оголтелых травоядных человеческого рода, ратующих за то, чтобы оскопить миллиарды голов животных, чтобы они больше не размножались и не росла их численность. До такой степени, что они, такие травоядные, станут всеядными. Или, например, слушать бред богатой миллионерши, расходующей деньги мужа на то, чтобы прекратить добычу пушных зверей в дикой природе. Думая о защите того же соболя или куницы, норки или ласки, она, эта дамочка, просто не знает и не задумывается, а чем или кем они же питаются. И ей не жалко ни белок, ни птичек, ни птенцов, которых без особой душевной муки съедают эти самые «меха». А откуда ей знать? Она же потеряла всё данное ей от Создателя, раз она бросает деньги на то, чтобы «пушнина» уничтожала своё окружение себе на прокорм. Да стоит задумываться и о том, что в последнее время охотники почти не озабочены тем, чтобы прокормить диким мясом или одеть в меха свою семью, своих близких. Охотники любуются дикой природой, они вырываются туда из суеты, соскучившись в крови своей по шуму листвы, по запахам прелой лесной подстилки, по шуршанию пичуги по ветвям деревьев, по грозному цокотанию белки, выглядывающей из-за сучка своими «строгими» глазами. Они скучают по гону собак, по запаху стреляной гильзы, по дыму костра, по горячему чаю с дымком от этого же костра. В их крови — зов этой природы, тянет он таких людей к себе из городов, из уютных квартир и из домашних неустроек. Тянет похлеще красивой ухоженной женщины, даже миллионерши. Потому что нет в мире ничего прекраснее, чем дикая природа, которая доверяет нам, охотникам, секреты обитания своих жителей диких, своего бытия. В том числе, и это очень важно, и для их добычи, как способа нашего обитания и как способа регулирования их численности. Не надо быть биологом, чтобы просто представить, что станет с нашими лесами, с сельскохозяйственными полями, будь возможность у кого-то запретить охоту на копытных…

Саян прервал мои размышления. Внимательно вглядываясь куда-то в лес, он навострил ушки, встал и уже хотел рвануть от меня, но я успел его поймать и, зацепив на поводок, шепнул ему: «Сидеть. Тихо. Фу». А на поляну с противоположной от нас стороны вышла лосиха и прошлогодний лосенок. Они остановились, осторожно присматриваясь. Расстояние — около ста-ста пятидесяти метров по прямой. Лосиха учуяла наше присутствие, но не уходила, разглядывая поляну. Нас они видеть не могли, потому что нас скрывали покрывшиеся зеленью молодые кустики ивняка. Успокоившись, лосиха стала обходить поляну по периметру, по ходу сгрызая молодую поросль ивняка и крушины. Этот пойменный заболоченный лес с сухими грядами островов был излюбленным местом для отела лосей. Вся наша семья это знала, и никогда в жизни у нас даже в мыслях не было добыть здесь лося с февраля по август. Вот и охотники, вот и инстинкт, вот и ответ на все злобные и неоправданные выпады различных «зеленых» о кровожадности охотников.

Саян замычал, глядя на меня обличающим взглядом. Вот он и не понимал, почему он должен сидеть на поводке, когда бы ему развеяться, потренироваться, разогнать кровушку, погоняв пугливую, но от этого не менее грозную лосиху по всему лесу, насладиться возможностью остановить могучего и сильного зверя, заставив себя бояться, заставить его неудачно нападать и опять убегать. Не просто убегать, а убегать туда, куда он подвернет огромного и сильного зверя — на охотника, на хозяина, на друга, у которого в руках смерть для этого сильного и хитрого зверя.

— Тихо, тихо, Саянчик, тише. Не время, — убеждал я друга, и он, заурчав, прилег на передние лапы и сделал вид, что ему абсолютно всё безразлично. Но когда в районе скрывшейся лосихи тявкнула лисица, он вскочил с места и так дернул брезентовый поводок, что закачалась олешина, к которой он был закреплен.

— Эх ты, зверь, — усмехнулся я, — не любишь родственников? Ну, я их тоже не очень жалую. И что теперь с тобой делать? А? Скоро тяга, а ты «на измене». Фу! Нельзя! — зашипел я.

Обиженно сопя, Саян закрутился, и с явным остервенением подняв ногу, «заточковал» место нашей стоянки, удовлетворенно глянув на меня: лиса здесь — никто!

Ну, и ладно. Успокоился! Постепенно затихли и дрозды — пора! Я расчехлил ружьё, вложил патроны с «семеркой». Скоро тяга. От греха подальше, Саяна решил не отпускать. Убежит он за смелой лосихой — непорядок. А если я не найду сам вальдшнепа в густой пожухлой траве, то найду его с Саяном на длинном поводке. От своей грядки решил не отходить: место-то проверенное не раз. И действительно, только-только сгустились сумерки, и я, и Саян услышали вдали характерное «рыпанье»: «Хр-хр-хр-хр» и звонкое: «вцик-вцик-вцик». Прямо вдоль всей поляны пролетел первый вальдшнеп. Чтобы не дразнить Саяна, я не шевелился. Он только вздохнул и отвернулся: «И чего мы сюда притащились?» — угадал я его мысли. А вот уже и второй, и третий вальдшнепы пролетели в разных направлениях, и я приготовился стрелять. «Вцик-вцик, хр-хр», — играя, пролетела пара. Самочка, скорее всего, спереди, заигрывает, а большеглазый, большеголовый и длинноклювый ухажёр увивается позади, улавливая тот единственный её намек, когда можно будет прямо в воздухе нагнать её, сцепить ногами и придаться их вальдшнепиной любви, бешено и невпопад взмахивая слепливающимися крыльями и падая в густую траву в тесных объятиях.

Я пропустил и эту пару, но летящего вслед за ними и подсматривающего соперника, так неосторожно не обращающего внимания на шагнувшего из кустов человека с ружьем, так неосторожно проигнорировавшего резкий взмах вверх стволами этого самого ружья, я не пропускаю — и он падает прямо к ногам. Саян дергается, не достаёт, нервничает и скулит. Я подбираю ещё теплый, мягкий комочек. Теперь мне его уже и жалко, но охота есть охота: обратно не вернешь. Я даю Саяну его понюхать. Тот неохотно вдохнул, смешно чихнул и отвернулся. Я кладу птицу в тряпицу и в рюкзак, перезаряжаю патрон. Ещё два надежных выстрела — и мы в полной темноте идём с Саяном по звериной тропке в пойму к лодке. Саян тянет меня вперед, а я не могу налюбоваться на ночной лес! Тревожный, тихий, но полный движения и настоящей жизни ночных его обитателей лес. Тельная лосиха обхаживает только ей известную маленькую сухую полянку в зарослях ивняка, где она вот-вот принесёт своё потомство, которое уже ощутимо даёт о себе знать в ее животе. Лось, обиженный тем, что лосиха его почему-то прогнала, бродит где-то недалеко, но на глаза ей не попадается: пусть одна боится волков и людей без него, надежного защитника. Дикая свинья, опоросившись ещё по снегу в начале весны, в середине марта уже давно покинула своё устланное еловыми лапами, сухим папоротником и мхом уютное гнёздышко под старой разлапистой елью и по ночам водит своих шустрых, пугливых чад по лесу, уча их находить старые желуди, улиток, червяков, первые грибы, кладки рябчиков и тетеревов в придачу к своему молоку. Поросята растут, и свиноматка всё дальше и дальше водит их в лес и даже на картофельное поле. Взрывая своим мощным рылом борозду, она выкапывает проросшие семенные клубни, а поросята лакомятся сладкими белыми корешками-проростками. У самцов косуль и оленей отросли мохнатые рожки, и они приносят немало хлопот, царапаясь больно о кусты и ветки: но это пока. Скоро они закостенеют и превратятся в грозное оружие. А их самочки изучают тем временем и приглядывают себе малохоженые густые заросли — для отела. Зайцы-русаки сбросили свой зимний мех и, довольные, неприметные, с удовольствием поедают на полянах зеленое и сочное разнотравье. Куница уже вывела в старом дупле не менее старой осины четыре пушистых комочка, которые для этого уютно согреты ощипанным материнским пухом. В хатках у бобров тоже появилось потомство. Пушистые серебристо-платиновые бобрята ещё не видели солнечного света, но они уже давно знают запахи матери и отца, пропитавший каждый сантиметр их жилища, а к ним прибавился сладковато-приторный запах материнского молока. Вот-вот в норах лисиц, волков, енотовидных собак запищат слепые щенята, а их родители каждую ночь будут уходить на охоту, чтобы поддержать эту родившуюся жизнь от их плоти и крови. Природа весной — это рождение новой жизни, но это и перерождение одной жизни в другую. И это не вызывает ни у кого возмущения. Шершень поймал и тащит в гнездо огромного овода, который только что напился лосиной крови. Вертлявый уж поймал и съел лягушку, успевшую до этого съесть не одну стрекозу; стрекоза же отложила в теплую воду личинки, которые, развиваясь, будут питаться кровью рыб. Птицы собирают личинки жуков, которые могли стать бабочками; куница питается птенцами, которые могли петь песни; муравьи, и те нашли гнездо тлей: половину съели, а других растащили по листьям — пусть размножаются, уничтожая листья, но кормят муравьев сладкими остатками своей жизнедеятельности. Волк поймал и съел поросенка, который только что разодрал со своими собратьями гнездо горестно квохчущей рядом глухарки-коплухи. А я несу из леса трех вальдшнепов, которые не изменили инстинкту продолжения своего рода. И только из-за этого они сейчас лежат у меня в рюкзаке в качестве моей завтрашней пищи. Рядом идет Саян. Природа — это его стихия. Вольер — это не дом, это обязанность жить рядом со мной, иначе бы он никогда не вернулся бы из леса в вольер к своей кормушке. Здесь у него есть всё для жизни. Но когда-то давным-давно его предки решили помогать людям. Не все. Часть осталась дикими, и поэтому они стали между собой врагами — врагами беспощадными и непримиримыми. Это и есть часть загадок природы, а может, и воли Создателя: почему Создатель сделал кого-то дичью, а кого-то охотником. Хотя бывает иногда — все меняется местами.

Вот и моя лодка, протекшая уже до середины шпангоута, вырубленного из корня сосны. Мой отец сам делает лодки — не часто, только по большой необходимости. А эти лодки, хоть и протекают, рассохшись за зиму, зато надежны, устойчивы на любой волне. Я переворачиваю лодку прямо на воду, придавливая нос, вода проливается через борт — доплыву. Саян охотно запрыгивает в лодку и ждёт, когда я положу «на нос» рюкзак, чтобы улечься на него и смотреть вперед. А у меня «на носу» — экзамены, и эта охота, наверное, последняя в этом году. Учусь я неплохо, всего четыре четверки, а остальные — пятерки. Но месяц болезни немного потянул назад: надо наверстывать. Меня ждет институт в Кирове, а это конкурс шесть-семь человек на место. Не шуточки, на халяву не пролезешь. Я мечтательно смотрю на звездное небо на востоке: за две с половиной тысячи километров отсюда находится Киров-Вятка. Как-то сложится?

* * *

Пролетело в хлопотах лето. Выпускные экзамены. Долгожданная поездка в Киров и поступление на факультет биологии-охотоведения при конкурсе четыреста человек на пятьдесят мест. Первые впечатления о вятской речи, первые романтические встречи со студентами-старожилами. И разочарование. Уже в конце сентября я, в составе четырех поступивших только-только абитуриентов, был отчислен с жесткой формулировкой: «…За несоблюдение правил Советского общежития и дискредитацию звания Советского студента…» Случилась большая драка. Студенты старшего выпускного курса другого факультета хотели заслать в гастроном за водкой моего одногруппника Игоря из Горького. Он отказался и пришел в комнату с разбитым в кровь лицом. Мы вчетвером быстро нашли обидчиков и, затащив их в туалет, там и оставили отмывать свою кровь. А часам к одиннадцати весь их факультет вломился к нам на этаж. Стали врываться во все двери, разыскивая нас. А кроме нас с Игорем в нашей комнате жили ещё двое поступших парней из Сибири. Оба после армии, оба — десантники, оба уже ходили на медведя. И в результате побоища весь коридор общежития вскоре был заляпан каплями крови прибывших к нам на разборки хулиганов. А на следующий день без серьезных разбирательств ректор, который в то время просто ненавидел охотоведов, приносящих такую славу сельскохозяйственному институту средней руки, просто отчислил нас с вышеуказанной формулировкой. Приказ тот я сорвал, и он долго как-то хранился у меня дома, но факт остается фактом: нас отчислили. Но нет ничего в этом мире, что происходило бы случайно. Меня, обивавшего пороги деканата, профкома, приемную ректора, вызвал декан заочного факультета и прямо сказал: «Я хорошо знаю вашего брата, который учится у нас на пятом курсе. Давайте переводитесь и Вы на заочное отделение, по результатам летних экзаменов — сразу без экзамена». Не зная в то время законов философии, я выбрал из двух зол меньшее: написал заявление и на последние деньги отправил домой телеграмму: «Перевелся на заочное отделение. Еду домой». Денег на билет не было — неделю разгружал вагоны на станции «Киров — товарный». Заработал и на билет, и на штраф, и на новый охотничий нож из магазина на Комсомольской площади, и на прощальный банкет с яичницей и пирамидой коньяка «Три бочки», так как в то время в Кирове днем с огнем водки было не отыскать. Жалко было уезжать из Кирова, но лишь в фирменном поезде «Вятка» в плацкартном вагоне я понял, как я скучаю по родине, как скучаю по семье, по Саяну. Я представлял, как пойду на охоту, как уговорю брата официально принять меня егерем.

Но, к сожалению, официально принять меня егерем брат не мог: по трудовому законодательству того времени мы, родственники, не могли работать в прямой подчиненности. Выручала мамина простота. Она дала мне, огорченному, денег на билет и отправила в Минск, в Окружной совет военно-охотничьего общества Краснознаменного Белорусского военного округа. Я приехал втайне от брата и пошёл на приём прямо к главному начальнику — полковнику с фамилией Перец. Он, улыбаясь, выслушал мой сбивчивый рассказ и об институте, и об охотхозяйстве, и о Саяне. Вызвал секретаря и поручил… оформить меня егерем военно-охотничьего хозяйства, где начальником работал не принявший меня до этого на работу мой брат. Сколько радости! А сколько гордости, когда полковник Перец дал в моё распоряжение личную чёрную «Волгу», на которой мы с шофёром съездили на окраину Минска в склад, где я получил форму, планшет и обувь. Я до сих пор помню запись в моей трудовой книге. В ней написали: «Принят на работу егерем военно-охотничьего хозяйства. Обязательство и присягу на верности Родине принял». Брат к тому времени жил уже отдельно от нас, но случайно приехал по пути из леса к родителям именно в тот запоминающийся вечер. На кухне на полу были разложены мои новые форменные принадлежности одежды и экипировки: фуражка зеленого цвета и зимняя военная шапка с эмблемами ВОО, ПШ-обмундирование, парадная форма, юфтевые сапоги моего личного размера, военный офицерский бушлат, рубашки военного образца и настоящая полевая офицерская сумка-планшет.

— Что это такое? — растерянно с порога просил брат, уставившись на обмундирование и установленную на кухонном столе мамину швейную машинку.

— А вот что, — я с гордостью протянул брату зеленое удостоверение егеря.

— Да, ну, на фиг. Как это так? — брат растерянно вертел в руках моё удостоверение, глядя то на меня, то на маму, то опять на довольного меня. — Ну, малой, ну даёшь! Поздравляю! — брат обнял меня и с улыбкой принял предложение остаться поужинать, отметить и переночевать.

— И загрузить тебя по-полной, раз уж ты такой настырный, — многообещающе сдвинул притворно брови брат.

В этот вечер мы засиделись далеко за полночь. Не испортили первое «деловое совещание» мамин обильный ужин и «по соточке» первачка. Говорили много о биотехнии, о планах на селекционную охоту, об усилении борьбы с браконьерами и хищниками, о последних уборочных работах в колхозах и возможности поживиться там отходами зерна, картофелем, кукурузой. Брат, к моей неописуемой радости, важно пообещал отдать мне имеющийся в охотхозяйстве старый трактор. И, самое главное — Саян. Собака брата теперь становится и моим неизменным спутником на работе, значит, полноценным сотрудником военно-охотничьего хозяйства с содержанием на прикорм в размере одного рубля в день, т.е. тридцати рублей в месяц, в то время как мой оклад составлял семьдесят пять рублей. Это была радость — работать егерем и получать за это ещё сто рублей — с Саяном на двоих. Через день в военной егерской форме и с ружьём брата я пошёл в свой первый профессиональный егерский обход. В полевой сумке — «Справочник егеря», журнал-дневник егерского обхода, карта «Зеленой зоны», которая была и раньше моим учебным обходом, и карта участка охотничьего хозяйства, примыкающего к «зеленой зоне», со вчерашней ночи ставшего довеском к территории моего настоящего егерского участка-обхода.

Я до сих пор помню, какими счастливыми глазами провожала меня мама на работу в моей новенькой форме, с Саяном, с бутербродами и термосом в рюкзаке за плечами.

А вскоре я был приглашен братом в гарнизонный Дом офицеров, где каждый четверг после 18:00 собирались члены гарнизонного Совета военно-охотничьего общества, военные охотники и начальник охотхозяйства. Обсуждали планы работы, предстоящие выезды на проведение биотехнических мероприятий, на борьбу с браконьерами. Мама дала мне двадцать пять рублей — на традиционное угощение членов Совета в местном офицерском кафе «Березка». Брат втихаря всунул мне ещё «четвертной», зная, что маминого взноса маловато будет. Столики заказал тоже брат. И вот я в цивильном костюме и галстуке принимаю поздравления авторитетнейших людей, которые с пятнадцати лет были для меня на высоте первых космонавтов или членов Политбюро. Они, улыбаясь, подходили и поднимали тосты за меня, за братьев, за охоту. А когда мне предоставили слово, я, краснея, предложил выпить «за нас всех, за моего друга Федю…и за Саяна». Все дружно чокнулись и с улыбками выпили до дна. Так Саян вместе со мной получил официальную прописку в элитном клубе-коллективе гарнизонного Совета военно-охотничьего общества крупнейшего в те времена гарнизона в БССР.

* * *

Наступила осень и с ней — сезон охоты на копытных. Как обычно, он делился на два вида охот: спортивную охоту и охоту промысловую. Спортивная охота заключалась в том, что охотники покупали одну или несколько лицензий на один месяц с правом добычи одного из копытных: косулю, дикого кабана и очень редко — лося. В течение месяца они выходили на охоту по своим лицензиям с егерями до тех пор, пока не добудут указанное количество копытных. А промысловая охота заключалась в том, что не менее половины лимита добычи копытных в охотничьем хозяйстве предстояло освоить силами штатных работников, а мясо сдавать через мясокомбинат — на экспорт. Выручка от продажи лицензий и мяса шла на содержание штата охотхозяйства и проведение охотхозяйственных и биотехнических мероприятий.

Каждые выходные я был обязан ехать с бригадой охотников, которую мне указывал брат, на коллективную загонную охоту. Слава о моём Саяне уже давно прошла по городу, и каждый охотколлектив разными способами пытался задобрить меня, чтобы именно я с Саяном обслуживали их на охоте. Мне лично, в принципе, было всё равно, с кем ехать — это решал брат. Саяну — тем более. Он уже хорошо понял свою роль в загонной охоте, и, если зверь прорывался через загон целым, то он держал его от силы полчаса и возвращался ко мне. Он хорошо чувствовал стрелковую линию, и каждому было видно: всегда старался при любом ветре выгнать кабана или лося на стрелковую линию. Да и мы, загонщики, которым строго-настрого запрещено было стрелять в загоне, старались и «толкали» зверя на номер.

А по будням, как только выдавалась свободная минута у брата, мы ездили на промысловую охоту — план выполнять и душу потешить. Часто с нами ездил и Федя Никитов — в качестве загонщика и, по совместительству, моего друга. На одной из таких охот был ранен дикий кабан-секач. Один из охотников, взятый нами на охоту по старой дружбе, стрелял по перебегающему кабану метров с сорока. Кабана вёл Саян без голоса. После выстрела кабан остановился недалеко от квартальной линии, там его и облаял Саян. А потом они сдвинулись, уходя всё дальше и дальше. На снегу — кровь алая, в две стороны, и мы решили, что охотник попал, как и целил, в район груди и скоро кабан ляжет. Чтобы его быстро добрать, брат на машине поехал на перехват по предполагаемому ходу вепря, а я тихонько пошел по кровавому следу: лай Саяна уже и не был слышен, а секач мог вернуться или залечь. Договорились о месте встречи на лесной дороге, куда поехал брат.

Я пошёл по следу и вскоре стал понимать, что крови становится всё меньше и меньше, а кабан бежит вроде как на трёх ногах, то есть прихрамывает на переднюю правую ногу, но не устает и не ложится. Кое-где по следам я видел, где и как его «кружил» в густых подлесках Саян. А вскоре услышал и сам лай — уже где-то в районе дороги, на которой должны стоять брат, Федя и охотник. К удивлению, кабан, а за ним Саян, уже перешли эту дорогу, но охотников не было видно нигде. Я потрубил в стволы — тишина. Подумав, что я неправильно впопыхах понял брата, наметив для встречи другую дорогу впереди километров за пять, я побежал на голос Саяна, перепроверив заряженное пулями ружьё. Лай удалялся, и я понял, что Саян услышал, как я трубил и ещё азартнее стал преследовать раненого секача. А крови тем временем почти не стало вообще. Я нашёл какую-то тропинку и побежал на лай, крикнув несколько раз Саяну: «Саян! Взять! Взять!». Он услышал меня, и лай стал яростней, азартнее. Сколько пришлось бежать еще о дороги, сказать трудно — километра два. Но я опередил их и стал подбираться с обратной стороны по ходу секача. И вскоре лай приблизился настолько, что я, стоя на маленькой дорожке на пути дикого кабана, уже слышал, как он клацает клыками, гоняя собаку, как скрипит под копытами снег, как шуршат ветви. Усталость как рукой сняло. Сердце стучит где-то в районе шеи или головы. Хруст и шелест всё ближе и ближе. Посыпался снег с веток, но стрелять не могу — не вижу четкого контура тела зверя. Приседаю, держа ружьё у плеча, и… заваливаюсь прямо стволом в снег. И именно в это время в метрах десяти вываливается из молодого ельника заснеженная туша секача. Я хорошо помню маленькие глазки, свирепо рассматривающие меня, застывшего с забитыми снегом стволами ружья. В ту же секунду прямо на морду секача налетает черная тень Саяна. Укусил он его или нет, я не заметил, только секач, громко ухнув, сразу бросился на отскочившего Саяна, а я дрожащими от волнения руками раскрыл стволы, вытащил патроны и не без труда продул стволы. Пока вставил патроны, Саян лаял уже в метрах ста от меня. На ватных, негнущихся ногах, я пошёл в сторону лая, но опять раздался скрип снега, шелест веток — прямо на меня вновь ломился все тот же дикий кабан: его развернул ничего пока не понимающий Саян. В густом ельнике ничего не видно, и я приседал и перемещался, но секач выскочил в метрах десяти правее на маленькую прогалинку и сразу, заметив меня, бросился ко мне. Вскидывая ружьё, я успел обратить внимание, что он скачет на трёх ногах, и нажал на спусковой крючок, целясь ровно между глаз. Пуля попала в лоб — и кабан завалился прямо у моих ног. И тут же сбоку на него налетел Саян и стал яростно трепать загривок, морду и пах кабана. Видимо, здорово рассерчал и на кабана, и на нас, охотников. Быстро достав нож, я перерезал секачу горло, и как оказалось, не зря. Позже, делая чучело головы секача и вываривая череп, мы обнаружили, что пуля не попала в лоб — я мазанул с близкого расстояния. Пуля Майера попала в надбровную дугу кабана и, разбив её, свернула в сторону и ушла. Кабан был лишь оглушен и контужен. Может, поэтому, чувствуя это, так свирепо его, лежащего, атаковал Саян, в очередной раз спасавший меня если не от смерти, то от очень серьёзных последствий и больших проблем со здоровьем. Кстати, я стрелял по живой цели пулей «Майера» не в первый раз и не в первый раз увидел, что под углом попадая в цель, она деформируется внутрь и даёт рикошет, улетая в обратную деформации сторону… И этот выстрел еще раз подтвердил необоснованность утверждения некоторых охотников, что лоб кабана «не пробивается пулей», которая якобы «отскакивает» и рикошетит. Позже я не раз успешно стрелял диких кабанов прямо в лоб, чуть повыше условной линии, соединяющей глаза, и зверь сразу ложился намертво с пробитым черепом. Вопрос стоит в точности попадания, поскольку голова у дикого кабана довольно крупная, но большую ее часть составляют мощные челюсти, мышцы, вытянутое рыло, длинная густая шерсть, а сам лоб, прикрывающий мозг — узкий, скошенный, и попасть ровно в него в движении и с расстояния не так уж и просто…

Успокоившись и покурив, я потрубил в стволы — тишина. Взял нож и принялся потихоньку свежевать тушу. Удалил аккуратно «вонючий мешок», вспорол грудину, брюшину. Опять потрубил — и опять тишина. Выстрелил. Где-то в километре отозвались выстрелом. Услышали! Опять потрубил. Отозвались. Пока они меня искали, я уже сбросил внутренности и почти до спины снял толстую шкуру. Саян, насытившись угощениями от меня, равнодушно наблюдал, как мы разрубили кабана на четыре части и только за четыре ходки, дотащили мясо до машины которая, кстати, сломалась по пути. Вот почему мы не встретились на условленной дороге. А брат в очередной раз сделал очень серьёзный вывод: категорически запретил впредь в одиночку преследовать любого подранка. Что касается меня, то я так и не сделал должных выводов: ещё много-много раз в жизни я добывал диких кабанов на предельно близких расстояниях: раненых, бегущих, стоящих, днем, ночью, зимой и летом. Дело не в дурости или азарте, думается мне, дело в уверенности в себе, в своём оружии. Но тот факт, что пуля отскакивает ото лба здоровых секачей, я категорически отрицаю. Кстати, тот секач, которого ранил охотник на этой охоте, был ранен всего-то чуть выше правого копыта в ногу. Нас сбила с толку алая кровь не снегу, хлеставшая на первых порах в две стороны. Создавалось впечатление, что он был ранен в грудь, но это была ошибка, которая могла стоить мне больших проблем, а то и жизни.

Саян приспособился к режиму своей работы: то в загоне на копытных, то в егерском обходе со мной. Кроме подкормки, охраны, учетов диких зверей в мои обязанности в то время входило выполнение плана по заготовке пушнины. Ежемесячно я должен был, чтобы получить премию, сдавать в заготовительную контору пушнины не менее чем на двадцать пять рублей. Выручал, естественно, Саян. Так умно и красиво получалось, что он понимал мою команду: «Ищи», когда я показывал на верхушки деревьев. Приходя в лес, Саян, сначала начинал исследовать старые кабаньи или лосиные следы. Я строго ему говорю: «Нельзя», и показываю на верхушки деревьев: «Ищи!». И он понимает, что мне нужна белка или куница. Оставив другую работу, он минут через десять находил белку, радостно и звонко её облаивал, затаившуюся, и с удовольствием хватал для страховки зубами, падающую после выстрела с дерева. Добыв за день пять-шесть белок, облупив их прямо в лесу, я считал, что можно остановить процесс. Подзывал Саяна, хвалил его и, показывая на верхушки говорил: «Ну всё, всё, Саян хватит. Нельзя! Фу-у!». Он смотрел умными глазами и всё же облаивал очередную белку, а я уже больше не подходил. Когда он понимал, что я уже сегодня белку стрелять не буду, то с сожалением прекращал облаивать белок. Заскулит, взбрехнёт, царапнет дерево, пугнув белку и, увидев, что меня больше сегодня эта охота не интересует, бежал догонять меня. А вот куницу я никогда не бросал. Саян это знал, по кунице работал очень охотно и азартно. У него к куницам был свой личный интерес, и даже месть…

Как-то в самом начале охоты с молодым еще Саяном, мы нашли следы куницы, и они, эти следы, привели нас к большой куче хвороста — порубочным остаткам, сложенным лесниками. Куница залегла на день под ними. Саян активно облаял гору хвороста, обегая ее со всех сторон, заглядывая снизу в каждую щель. Но пробиться вовнутрь, естественно, не мог. Сколько я не прыгал сверху — куница выбегать не стала: она нас учуяла, а может, и увидела, поэтому и таилась. Пришлось разбирать сверху кучу практически до последних палок, чтоб выгнать из-под них лесную красавицу. И она в самом конце выскочила так неожиданно и так стремительно, что мы заметили её уже метрах в трёх от нас, пытающуюся выскочить на дерево. Здесь её и схватил молодой и неопытный Саян поперёк туловища. Куница извернулась и вцепилась Саяну зубами прямо в морду. Так они закувыркались в снегу. Мы не стали помогать Саяну. Собака и куница замерли, лёжа на снегу, и я до сих пор помню свирепые, но жалобные глаза Саяна, который снизу смотрел вверх и ждал от меня помощи. Не дождавшись ее, он, резко вскакивая, так тряхнул головой, что куница отпустила его щеку и тут же умерла от перелома позвоночника. Всё закончилось хорошо, только с тех пор Саян затаил особое отношение к куницам и снять его со следа или с поиска её дневки где-нибудь в дупле или беличьем гнезде-гайне было очень даже проблематично.

В один из зимних дней я решил пройти по периметру всего моего обхода, но с самого утра Саян «зацепился» за свежий след куницы, которая в одном месте сошла с дерева, чтобы преодолеть широкую квартальную линию. За квартальной линией она метров через сто вновь пошла на дерево. Сколько не пытался я обходить следующие квартальные линии, нигде не было ни её перехода, ни опавших с ветвей снега на месте её перепрыгивания с ветки на ветку от соседнего дерева. И Саян куда-то пропал. Я почти час потратил на поиски выходного следа, когда услышал отдалённый, едва слышимый лай Саяна. Бросив безрезультатные поиски, я пошёл на лай и прошёл целых два квартала, пока не увидел самого Саяна, облаивающего старую толстую осину. Я сразу понял, что Саян, наверное, нашёл ту куницу, которую и я искал. Подойдя к осине, я увидел, что чуть ниже середины дерева есть дупло, а под деревом на снегу, кроме огрызенной древесной коры, валяются кусочки пчелиных сот и мертвые пчелы.

«Да ну, на фиг!» — обрадовался я, и не зря. Постучав топором по дереву, я выгнал на верхушку дерева большого самца куницы. А когда меховой комок после выстрела аккуратно уложил в рюкзак, я, перевязав себя веревкой в качестве страховки, сняв армейский бушлат, вскарабкался к дуплу, ткнув топорищем в дупло, обнаружил там… мёд! Полчаса ушло на прорубку «окна», и вскоре к ногам не менее изумленного Саяна в снег сверху полетели большие куски длинных оттянутых вощин, полных запечатанного пчелами меда. Полный рюкзак ароматного дикого мёда весом около двадцати килограммов притащил я в этот вечер домой в придачу к ценнейшему трофею — лесной кунице. Жалко, конечно, было пчелиного роя, но он был разорён и замёрз.

В другой раз я, оставив трактор в деревне на краю леса, целый день бродил с Саяном по зимнему лесу. Разнес корма, подновил солонцы. Три белки я снял из-под Саяна и возвращался к трактору уже ближе к ранним зимним сумеркам. У самой деревни Саян забегал, засуетился. Я, было, пытался посадить его на поводок, но он исчез, и вскоре раздался его радостный, веселый лай. «Опять белка или кот домашний» — мелькнула мысль, но надо было идти снимать собачку с обливания. Когда я подошёл ближе, то увидел, что Саян облаивает птичье гнездо почти на верхушке большой черной ольхи. Ха! Белка? Вряд ли! Гнездо вроде воронье. Подойдя ближе, я увидел, что из гнезда выглядывает мордашка куницы. Я и палки бросал, и по дереву стучал, но куница не хотела выпрыгивать из гнезда. Прицелившись в голову, я выстрелил из «пятерки». И, естественно, попал. Но куница зависла прямо в гнезде — вниз головой. Пришлось раздеваться и лезть на дерево. С трудом по тонкому стволу я добрался до гнезда, стал вытаскивать из него куницу, когда заметил, что в гнезде что-то блеснуло. Сбросив куницу вниз на снег, я потянулся к гнезду. А в нём среди нескольких металлических бутылочных пробок и кусков проволоки оказалась золотая цепочка граммов на двадцать. Не веря в удачу, я положил её в карман, а когда спустился, обнаружил на цепочке заводское клеймо с пробой. Ай, да, Саян. Ай, да, сукин сын!

…Очень любил Саян охотиться на куниц ночью. Особенно в морозные звёздные вечера, когда куница любит прямо с вечера пробежаться в поисках прикорнувшей на птицы, выбежавшей из укрытия белки. На такую охоту я ходил обычно один. Прикрутив изолентой фонарик к стволам, я выходил из дома в девять вечера и спешил к заснеженным хвойным лесам, где мы с Саяном искали куниц, охотившихся на белок. Ночная охота — это отдельный опыт, отдельный раздел и способ охоты. Во-первых, в мои восемнадцать лет в те времена и уже в мои седые годы сегодня, ночная охота — это очень большой азарт, адреналин и даже риск: ведь неизвестно, кого облаивает собака. Бывало, что на меня в темноте налетало стадо кабанов. Я светил фонарём по сторонам, орал, но не стрелял: убежит Саян в поисках подранка — не дозовёшься и в темноте не доищешься. Но ещё полчаса с тебя стекает холодный пот, дрожат коленки. Бывало, что блудил ночью. Уходил от маршрута в сторону порядочно, пока не обнаруживал какой-нибудь знакомый ориентир типа взгорка, ручья или приметной наезженной дороги. Бывало, что стрелял в светящиеся под лучом фонаря глаза куницы, а она, битая, застревала где-то в ветвях ёлки. И полночи уходило на то, чтобы найти её в ветвях и сбросить на снег. А было и такое, что я часа два тряс ветки или верхушку елки, сняв теплую одежду на земле, замерзая до последней косточки, так и не услышав, как куница упала. И уже совсем замерзший, спустившись на землю, я обнаруживал куницу и лежащего рядом с ней Саяна, недоуменно поглядывающего на меня… Бывало, что Саян уходил ночью за кабанами или за лосем — ничего поделать не сможешь. Приходилось жечь костёр, дожидаясь трудягу, счастливого и довольного вернувшегося и пытающегося лизнуть меня в лицо за то, что не ушёл, не оставил, не бросил. Но были ночью случаи, когда Саян не отходил от меня ни на шаг, и только через день или через некоторое время, оказавшись снова на этом месте, по следам я узнавал, что нас сопровождали поодаль волки. Не решался больше Саян на них нападать, зная, что могу не успеть добежать к нему на помощь, окажись он один хотя бы против пары волков, не говоря уже о стае. О том, что Саян интуитивно понимал меня, я знал точно, поэтому, бывало, и разговаривал с ним. А вот, если разговор серьезный, то он внимательно меня слушал. Если же я выговаривал ему за какой-то проступок: то кота чужого разорвёт, поймав в лесу недалеко от деревни, то на охоте чужую собаку покусает, то исчезнет без следа надолго, он чуть виновато опускал уши; но я-то видел: не признаёт вины, только вид делает, что слушает внимательно, хитрый.

Однажды весной я поздно возвращался с охоты. На берегу лесного озера мы устроили удобный подход для диких копытных к водопою и сразу целый комплекс биотехнических сооружений: вышку, несколько солонцов и подкормочную площадку. Сокращая путь, пошли не по лесу, а к реке. Перешли по мосту реку и увидели стоящую в кустах белую машину. Место дикое и, заподозрив неладное, я направился к машине. Так оно и вышло: у машины двое браконьеров уже накачали резиновую лодку, развели костер и перебирали сети, готовясь поставить их на разливе левого берега реки. Я подошёл к ним в форме, но без оружия, представился и попросил показать документы:

— Какие к черту документы, лесник? Ты шёл куда-то, ну и иди куда шёл! — огрызнулся один из них.

— Я повторяю: я не лесник! Я — егерь, а вы нарушаете Правила рыболовства, и я составлю на вас протокол. Или сразу бросьте сети в костер — и мы мирно разойдемся, — попробовал я урезонить браконьеров.

— Мы сейчас тебя бросим в костер. И собаку твою зажарим и съедим, — заржал второй.

Я достал из сумки бумаги и собирался демонстративно составлять протокол на неизвестных, неустановленных лиц, попытавшихся устанавливать сети на реке, тем более в период нереста. Один из браконьеров засмеялся, подошел ко мне и вырвал у меня протоколы. Завязалась потасовка, и в это время совершенно неожиданно для меня Саян укусил моего соперника за сухожилие ноги сзади, пониже ягодицы. Тот дико заорал, полез за ножом, висевшим на ремне в чехле. Но я опередил его, ударив несколько раз кулаком в лицо, и отобрал нож, выкрутив ему руку. В это время второй браконьер выхватил из-под лодки топор, бросился ко мне. Я не успел опомниться, как Саян в прыжке ударил сзади лапами и мордой того в спину так, что мужик со всего маха врезался лицом в землю. Мне оставалось только добавить ему ногой по затылку и оттащить Саяна, рвавшему тому задницу через ватники так, что летели клочки ваты. Разделавшись с браконьерами и успокоив Саяна, я нашёл под козырьком в салоне «Москвича» водительские документы. Составив протоколы на нарушителей, я забрал их сети, документы и передний номер; всё это принёс домой, а назавтра отдал в РОВД вместе с сопроводительной запиской об обстоятельствах дела. Вещдоки: нож, топор, сети — отдал по отдельной описи. Браконьеры понесли заслуженное наказание, а Саян от мамы целую тарелку говяжьей печенки — его любимого лакомства из нашей домашней кухни. Так совершенно неожиданно открылось ещё одно очень важное качество моей охотничьей собаки: служебно-сторожевое. Впоследствии это качество не один раз помогало мне и брату в сложных и даже критических ситуациях при схватках с браконьерами или лихими людьми в лесу.

* * *

По итогам конкурса борьбы с волками нашему охотничьему хозяйству за две недели до нового года выделили бесплатную спортивную лицензию на добычу взрослого лося. Но охотиться при этом можно было всего лишь два последних выходных декабря.

Суббота прошла в радостном возбуждении, но, несмотря на то, что лоси в загонах были и даже несколько охотников стреляли, лось добыт не был. Вечером за столом состоялся не очень лицеприятный разговор подвыпивших охотников, в ходе которого прозвучали нелестные слова и в адрес егерей, и в адрес собак, и в целом всего охотхозяйства. И если брат, присутствующий при этом, резко оборвал критиков, не умевших нормально стоять на номерах и прицельно стрелять, то мне как молодому егерю было очень обидно. Я ушёл из-за стола. Вышел на крыльцо и закурил. Привязанный тут же, Саян быстро угадал мои мысли, ткнулся молча и устало мордой в мои колени.

— Ну что, Саян? Плохо мы работаем, — горестно сообщил я ему. — Сколько критики: егеря молодые, леса не знают; собаки ленивые в охотхозяйстве, толковых нет. Лосей мало — хоть мы уже двадцать голов отправили на экспорт. Эх, Саян! Надо завтра всем доказать, что мы лучшие.

Саян только тяжело вздохнул, закрыл глаза и не стал ни оправдываться, ни извиняться, не стал мне ничего доказывать…

…А в это время на Смоляном болоте огромный лось, лосиха и двое их сеголетков-деток, неспешно обходили по краю делянки, набивая желудки иглицей молодых сосёнок. К утру они перешли дорогу и остановились на дневку в моховом сосняке, где и видимость хорошая, и подстилка непромерзлая. Следы четырех лосей, переходивших под утро дорогу, Виктор увидел из-за руля машины, притормозил и поехал дальше. Проехав ещё полкилометра, остановил машину, попросил всех выгружаться и готовиться к охоте загоном. На инструктаже объяснил, что в окладе четыре лося: лосиха с двумя сеголетками, которых стрелять категорически запрещено, и самец-лось, возможно, уже без рогов. Но, объяснил брат, что самец будет и по размерам больше, и идти он будет, скорее всего, отдельно — позади или стороной от лосихи с лосятами. Поэтому всех охотников настроил на выдержку. Лучше перебдеть, чем недобдеть!

С осадком в душе от вчерашней критики пошёл я с Федей в загон. Я, кстати, был уже с оружием: мне скоро девятнадцать, и я получил охотничий билет военно-охотничьего общества и переоформил ружьё брата «ИЖ-58 МА» на себя. Фёдор без оружия — ещё не положено, он моложе меня на год. С нами в загон напросился ещё один охотник, который вчера перебрал с горя от двух своих выстрелов в «молоко». Мы обошли Смоляное болото — выхода нет. Я стал по центру, Федя и охотник разошлись влево и вправо от меня метров на двести-триста. Я глянул на часы и на компас — пора! Отцепил Саяна, давно тянувшего меня уже за поводок в загон, и, что есть силы, заорал, как учил всегда егерь Гришка: «Ий-е-еп! Хоп-гоп! Ий-е-еп! Пошли! Пошли! Ай-яй-яй», — загон начался. Закричали слева и справа наши загонщики. Саян сразу же исчез из вида…

Лоси слышали с утра, как проехала машина, и звук её затерялся где-то за поворотом дороги. Лосиха лежала рядом с лосятами, разрыв снег аж до самого мха, и грелись боками друг о друга. Лосята на зиму отрастили хорошие густые «шубы». Полая ость хорошо держала тепло, как шелковистый пух, не пропуская холод к коже. Тепло им рядом с мамкой. Самец с оленьеобразными рогами по семь отростков каждый, стоял в стороне. Он обошёл лёжку лосихи, потоптался на месте. Лосю почему-то ложиться совсем не хотелось. Тревожные чувства не покидали его всё утро. И тут он услышал крики загонщиков. Эти крики лось хорошо знал и отличал от криков обычных людей. Загонщики шли ровной линией и явно хотели, чтобы лось пошёл обратно своим следом: там, где они пришли в это болото сегодня утром. И тут он услышал легкие прыжки и частое дыхание. К ним галопом неслась черная собака. Заметила, затормозила, оглядела лося и, не заметив, кажется, лосиху и лосят, залаяв, бросилась к рогатому. Лось, пригнув голову и выбрасывая вперёд копыта передних ног как копья, бросился на собаку. Собака перестала лаять, мгновенно прыгнула в сторону, обежала лося и заметила вставшую лосиху и лосят. Бросив рогача, собака стала облаивать лосиху и спрятавшихся за ней лосят. Лось стал осторожно уходить в сторону от собаки, оставив лосиху с лосятами одних с назойливой лайкой. Тем временем люди, кричавшие от большого леса, подходили всё ближе. Лось понял, что надо спасаться бегством и, имея большой опыт, понимал, что бежать обратным следом нельзя — там смерть. Пусть первыми пойдут лосиха с лосятами. Лось стал осторожно пробираться в сторону от загона, а собака с лаем погналась за лосихой с их потомством прямо по утреннему следу. Лось прислушался. Загонщики идут ровно, но мимо него: можно затаиться и тихо простоять, пока они пройдут стороной, а потом вернуться в большой лес ночью, по следам найти лосиху и лосят, если останутся живы после этой облавы. Тихо и осторожно лось пошёл между загонщиками и стрелковой линией.

Саян вывел лосиху и лосят ровно на стрелков. Он несколько раз заставлял лосиху останавливаться, нападая на неё, однажды даже укусил за ногу зазевавшегося лосёнка. Вот-вот должны прозвучать выстрелы. Сквозь запах лосиного пота Саян уже чует едкий запах человеческой мочи, никотина и дурной запах, который часто бывает у людей по утрам. Лоси перебегают широкую дорогу, на которой стоят охотники с оружием, но никто не выстрелил.

В недоумении Саян перебежал дорогу, остановился. Лосиха убежала невредимой. С ней же ушли и беспомощные её детёныши, которых он, наверное, смог бы самостоятельно загрызть насмерть. Но никто не стрелял, а хозяин вчера так грустно что-то рассказывал. Так обидно рассказывал, что Саяну показалось, что он укорял его, Саяна, за плохую работу. И он сегодня старался изо всех сил, чуть не попал под смертельный удар копыта лося. Лося! Там, в болоте, остался огромный рогатый лось! Людям почему-то приглянулись большие лосиные рога. Может, им и сегодня нужны рога?!

Саян развернулся и бросился в загон. По пути он нашёл лосиный след, увидел Фёдора, который показывал на след рогатого и уговаривал: «Саян, взять! Взять! Ищи! Ищи!». Он все понял: побежал по свежему следу и вскоре нагнал затаившегося за корнем поваленной ветром ели лося. Огромный, он неожиданно выпрыгнул прямо перед Саяном и нанёс удар копытом так стремительно, что копыто пролетело всего в нескольких сантиметрах от бока Саяна. Завизжав от неожиданной и яростной атаки лося, Саян прыжком отскочил за ёлку, обежал её, догнал убегающего в сторону лося, и уже сам пытался укусить того за сухожилие, когда лось неожиданно резко развернулся и вновь попытался ударить Саяна острыми рогами. Но Саян уверенно отпрыгнул и стал с лаем кружить вокруг разъяренного лося. Одновременно Саян услышал, что позади Фёдор что-то кричит хозяину, и вскоре понял всё. Фёдор обогнул их стороной и теперь приближался с голосом, с другой стороны. Лось тоже понял непонятный маневр человека, преградившему ему дорогу в большой лес, и метнулся вглубь болота. Но оттуда тоже кричал человек. А собака тем временем всё же успела укусить за сухожилие ноги. От боли лось присел, а потом бросился на собаку, пытаясь ударить её рогами. Не переставая злобно и громко лаять, Саян кружил вокруг лося. Лось постоял и вдруг учуял запах своей самки на ветвях. Она здесь проходила, и опасности по её следу он не учуял и не услышал. Она вряд ли существует, эта опасность. Поэтому лось оставил попытку обойти загон стороной и бросился по следу самки и его детей. Собака перестала атаковать и кусать и лишь изредка грозно взлаивала где-то позади. Лось разогнался, зная, что впереди широкая открытая дорога, поэтому и хотел её перескочить на максимально высокой скорости. Поднимающего оружие охотника он увидел прямо на своём пути, хоть впереди явно чернели из-под снега следы его лосихи и лосят. Но останавливаться было уже поздно, да и собака сзади напирала, стараясь подобраться ближе, неожиданно и больно укусить. Лось прибавил хода, повернул вправо и, уже выскочив на дорогу, увидел ещё одного человека, смотревшего на него через прицел ружья. Дым со стволов и сильный удар в бок он увидел и почувствовал одновременно. Боль сковала переднюю лопатку. Лось споткнулся, упал, перевернулся через голову, несколько раз вскинув белые ноги, затих. Пуля попала в сердце. Как Саян рвал шерсть у него на загривке, лось уже не чувствовал. Он был мёртв… Обычный маневр подставить под опасность первой лосиху не оправдался на этот раз из-за упорной собаки…

…Я шёл в загоне и прошёл уже треть пути, когда заработал Саян. С визгом начал лаять, затем перешёл на хриплый, злой лай. Я понял, что он облаивает на месте крупного зверя. С полминуты лай продолжался на одном месте, но потом сдвинулся к стрелковой линии: «Ну, наконец-то! С Богом!» — подумал я с облегчением и быстрее стал сокращать расстояние. Вот и место лёжки лосей. Так… Лосиха! Двое сеголетков! А где же рогач? Ё-ма-ё! Рогач пошёл стороной, сука хитрый! Обойдёт загон — Саян увязался за самкой. Я с досады сплюнул. Поорал на месте и закурил. По голосу слышу, что Саян уже где-то на стрелковой линии.

— Федя! Федя! Отзовись!

— Я тут! Говори!

— Ты следы лося не пересекал?

— Не-е-е-ет! А, что?

— Возьми вправо-о-о! Впра-а-а-во-о! Впра-а-во-о бери! Лось-рогач стороной идёт!

— Понял! Бегу-у-у!

Молодец Федя! Может, успеет лося обогнуть. Но тут совсем рядом опять заработал Саян. Запищал, взвизгнул и с новой силой рычит, лает на месте, кружит лося. «Молодец, собачка, держи, молодец. Вернулся, нашёл! Скоро Федя поможет!», — сам с собой разговариваю, и, ожидая, что сейчас лось от Феди крутнётся на меня и попытается уйти левым флангом, где загонщики, не слушая меня, уже давно ушли вперёд и теперь не только не помогут, а наоборот помешают. И действительно, слышу, лось прёт на левый фланг, упорно отрываясь и отказываясь идти на стрелковую линию. Кричу, что есть силы так, что, наверное, верхушки деревьев от крика действительно, как учил егерь Гришка, колышутся и мыши бегут на стрелковую линию.

Лось отворачивает вправо — слышу лай собаки — и по следам лосихи идёт, наконец, на стрелковую линию. Вот-вот должен прозвучать выстрел. Вот-вот! Но — тишина, черт возьми, что происходит?

Четыре выстрела подряд звучат так неожиданно, что, кажется, будто они прозвучали над ухом. Хотя расстояние около двухсот метров. А Саян? Саян несколько раз злобно гавкнул на месте. Ещё раз! Ещё! И тишина! Всё! Есть!

Я радостно ору и с криком минут через пять выхожу на дорогу. Посреди дороги без сигнала «Отбой» стоит вся бригада. Курят. Смеются. А метрах в пятидесяти от них лежит огромный черный лось с большими рогами. Возле лося сидит, оскалив клыки и выкатив свирепые глаза, мой Саян. Он вчера меня услышал и понял. Он ждёт только меня, чтобы взглядом сказать мне это. И я это понимаю!

* * *

Два года мы не виделись — я служил срочную службу в армии, но в письмах получал постоянную информацию и об охоте, и о Саяне. Очень скучал, конечно же…

Поезд «Рига-Киев» привёз меня в родной город в два часа ночи. Мелкое недоразумение с патрулём на вокзале, разбор в комендатуре — и вот я на такси подъехал к дому. Два года позади… В свете фар — рвущийся на цепи дворовой Шарик, флегматично выглядывающий из вольера Босый и… колесом скачущий по вольеру Саян. Как он узнал меня издали в военной форме — загадка. И, прежде чем ступить на порог родного дома, я подошёл к вольерам, пообщался со своими собаками, зашёл внутрь к Саяну, который за это время возмужал, окреп, превратившись в мускулистого, крепкого бойца. Он лизал мне лицо, стоя на задних лапах, тыкался мордой в грудь, увешенную заслуженными, и не очень, медными знаками и настоящим, но не полагающемся по Уставу аксельбантом. И только выбежавшие на крыльцо отец и мать приостановили наши объятия с собаками.

Отдохнув три дня, я написал заявление и восстановился в должности егеря. Стояла глубокая осень. Все работы по биотехнии были завершены другими егерями, полным ходом шла охота, поэтому я решил недельку походить с Саяном просто по обходу: ознакомиться с новыми рубками, с различными следами, найти и полюбоваться выделенными сознанием и так полюбившимися когда-то ландшафтами. Есть у многих людей, часто посещающих лес, свои любимые, и не очень, места. Я не любил только одно место — заболоченный лог, пересекающий Любаньскую линию. Любаньская линия была удобна тем, что на ней можно было пересечь часть моего дальнего обхода поперек. Но вот лог, шириной метров триста, наверное, в самом низком и заболоченном его месте, приходилось либо обходить километра за три, либо откатывать сапоги, и, цепляясь за кусты, перебираться по чавкающей грязи на противоположную сторону. А вот любимых мест у меня было несколько. Самое близкое к дому место — поляна среди соснового бора с густо разросшейся в подлеске лещиной. Орешник здесь поднялся метров до пяти, образовав зеленый полог под вековыми соснами. А узкая дорога в этом пологе казалась длинным тоннелем. В конце этого тоннеля и находилась небольшая, радиусом метров в пятнадцать, лесная поляна, заросшая высокой лесной травой. Интересные находки обнаружил я на этой поляне. На одной из её опушек рос удивительный и редкий куст «Вороньего глаза», на противоположном краю поляны, словно специально кто-то посадил — куст барбариса с ярко-алыми кислыми продолговатыми ягодками. А между ними лежит метровый, а то и больше, валун. За этим валуном растёт большая осина, в коре которого вырезано ножом имя Оля — имя моей первой и не совсем взаимной любови. На этой поляне, получив полномочия егеря «Учебного егерского обхода», я строил самим же придуманные лёгкие переносные кормушки для косуль. На этой поляне я любил, уже работая настоящим егерем, насобирать колокольчиков и, высушив их между страницами «справочника егеря», отправить в Киров девушке Лиде, которая ждала меня из армии, но, к сожалению, оказалось, что зря — подвёл я Лиду, не оправдал её ожиданий в светлой её любви. На этой поляне, будучи ещё пацанами, мы с братом делали привал в наших путешествиях по изучению леса, а пути отсюда до дома — не менее семи километров. Я с улыбкой вспоминаю свои хныканья, когда брат вставал и собирался идти, а я капризничал, просил ещё отдохнуть и дать мне вдоволь напиться воды из его фляжки с водой. Несмотря на то, что было мне годков семь-восемь, брат воды много не давал, приучивая таким образом к терпению и выносливости, и отлежаться на жарком солнышке тоже не давал: просто приходилось унимать нюни, идя за братом, который уже скрывался за деревьями: оставаться на съедение волкам не входило в мои планы.

Став егерем, я и Саяна приучил, что эта поляна в орешнике — наша базовая стоянка. Очень часто я, выходя на эту поляну, находил там весело закрутившего хвост Саяна, говорящего мне: «А, я первый!». Однажды с Федей мы спрятали под камнем почти целую бутылку самогона, прихваченную тайком из дома — так и осталась она там лежать нетронутой уже столько лет. И, естественно, что пройдя по лесу полдня, я повернул на «ореховую поляну». Ничего удивительного, что там уже, высунув язык, меня уже поджидал Саян. Давно никем не кошеная поляна была устлана полегшей травой. Камень — на месте. «Оля» — метра на два выше головы. С интересом палкой ковырнул землю под камнем и вывернул зеленую, из-под лимонада, бутылку с прозрачной жидкостью с колыхнувшейся мутью на дне. Открыл, понюхал — хорошо пахнет. Придёт Федя из армии — распробуем «виски»!

Саян по пути облаял несколько белок, но я не стал стрелять — рановато. Бегает Саян бесшумно, так же резво, так же энергично! Но что-то изменилось?! Изменилась манера. Исчезла детская его и юношеская суета, исчезло лишнее его принюхивание к непотребным запахам. Он по-деловому мелькал где-то впереди в просвете деревьев, исчезал ненадолго, подбегал ко мне, заглядывая в глаза, и вновь исчезал. Что-то звериное, боевое и сильное пробивалось в его поведении, в его движениях, в его взгляде черных умных глаз.

Брат выдал мне на всякий случай три лицензии на добычу двух кабанов и одной косули. Я с удовольствием взял их: соскучился по охоте, соскучился по охотничьему адреналину, по азарту, по только охотникам присущему набору чувств и эмоций. Отдохнув на поляне, я решил идти в сторону дома вдоль заболоченной поймы, тянувшейся параллельно реке и лесу на километров десять, как раз до выхода из леса к дому. Саян определил направление нашего дальнейшего движения, несколько раз возвращался, проверяя свою догадку о выбранном пути и потом вовсе исчез. Я, закинув ружьё за плечо, не спеша шел знакомой тропинкой в сторону дома, как вдруг услышал в болоте грубый и хриплый лай. Саян работал! Первой мыслью было — лоси! Но позднее, услышав, что Саян кружит довольно большим кругом, часто замолкает, я зарядил оружие пулями — кабаны! И точно, вскоре я нашёл их следы. Небольшое стадо. Видимо, свиноматка с сеголетками и парой-тройкой прошлогодков, а сними рядом — не очень большой секач. Саян внезапно залаял уже где-то далековато. Наверное, секача подцепил? Я быстрым шагом пошел отсекать передвижение диких кабанов из болота в лес. Обычно они долго кружат в болоте и неохотно идут в большой лес. И основным переходом внутри этой заболоченной поймы был перешеек между двумя клиньями леса, ограниченными полянами: Миколовой и Никитовой, как мы их назвали с моим другом Федором, который сейчас служил в ВДВ где-то на Украине. Я бегом побежал на перешеек, но не успел, кабаны уже перескочили его, и я услышал только их треск. Но Саян лаял в другом месте — и лаял как-то непонятно, с остановками и рычанием. И тут я явно услышал визг дикого поросёнка там, где лаял Саян. Я бросился туда и обнаружил этого бедолагу. Он прижался к корню упавшей старой ёлки и, разбрызгивая слюну и пену из пасти, огрызался на собаку. А Саян стоял и спокойно лаял на него, но как только кабанчик собирался сдвинуться с места, бросался к нему, заставляя занять оборону у дерева. Я поднял стволы, прицелился и нажал на спусковой крючок…

Снимая шкуру с подсвинка, я с ужасом обнаружил, что задняя часть ног кабанчика вся искусана Саяном до костей — ещё немного, и он загрыз бы его там, на месте. И я понял, что изменилось в Саяне. Он стал настоящим промысловым охотником. Он стал тем, кем был заложен в генах природой. В Кирове практически нет диких кабанов, во всяком случае, в те времена — по статистике. Поэтому промысловик в собаке выпестовался, развился и превратился со временем в его образ жизни: бесстрашного, умного, цепкого, верткого, сильного охотника. К этому времени коллекция медалей и жетонов Саяна на ковре в моей спальне уже не вмещалась на площади квадратного метра. Саян стал тем, кем и должен был стать со временем: уникальным, универсальным творением самой природы. Кто бы что не говорил, но природа не создаёт убийц, она создаёт охотников, а это далеко не одно и то же. Саян стал охотником для себя и для человека, с которым его связывала охота. Он научился охотиться ценой прожитых опытом лет. Порой, рискуя своей жизнью, на холоде, в воде, на снегу, он, не раздумывая, бросался на дикого зверя, так как это было той самой охотой, о которой я когда-то раздумывал на вальдшнепиной тяге: от шершня с оводом в лапах до аиста, рвущего клювом зайчонка, от гусеницы до тигра, от любого зверя до человека. Саян охотился, потому что по-другому он не должен был жить и не был для другого предназначен от рождения природой — хоть он и собака. Вот Шарик, он уже десять лет охраняет дом и вполне счастлив своей жизнью. Вот — Босый! Он не охраняет дом, не гоняется за кабанами. Целыми днями спит в будке. Но дай ему след зайца, и инстинкт охотника погонит его по полю, по лесу, по болоту, по шпалам — под поезд; но он будет гнать до тех пор, пока человек не добудет этого шустрого беглеца или не наступит ночь. Это — зло? Нет! Это страсть, это природный дар, это — охота! Конечно, мы, люди, готовим их к такой жизни. Учим не бояться, учим искать, преследовать, хвалим и поощряем за поиск и работу по остановке диких зверей, но кто мы? Охотники! Потому что в наших генах сохранилась страсть от природы к изучению дикой жизни, к единению с ней не только охотой, но и любованием, наслаждением, созерцанием и, естественно, пользованием в разумных пределах тем, чем позволила сама природа за нашу любовь…

Уложив подсвинка в мешки и рюкзак, я закряхтел: не такой он уж и лёгкий. Пришёл домой уже в полной темноте. Сбросил рюкзак на веранде, закрыл Саяна в вольере. Очередной день пройден. В памяти всё ещё мельтешила картина урочища, тропинок звериных следов: где кормушку поставить, где солонец срубить, где кормохранилище построить. Планы не по добыче, планы по помощи дичи, по посильной их поддержке. И ведь теперь уже думаю о том, что сделать в лесу так, чтобы им, диким, лучше там жилось. Это и есть душа настоящего егеря. Кто такой охотник, что такое охота, что такое душа охотника? Это всё совсем не просто, но так красиво, так изящно, как и все то, что сотворено и принадлежит природе…

ЭПИЛОГ

Так уж сложилась моя дальнейшая судьба, что мне пришлось уехать из дома работать охотоведом и руководителем в охотхозяйственной отрасли в другую местность. Новые охотничьи угодья, новые места, новые красоты, новые ландшафты, новые заботы и новые знакомства. Молодой специалист, я везде старался пронести те навыки отношений в коллективе охотников, которые были привиты мне военными охотниками, среди которых я рос. Тех, кто охотился и в Германии, и в Венгрии, и в Прибалтике, и в Польше. Довелось и мне самому поездить по миру и с оружием, и без, и с охотой, и с целью путешествий. Но всю жизнь в любых охотугодьях чудилась и виделась мне мелькающая и бесшумно перепрыгивающая через поваленные деревья, легко находящая затаившуюся белку, останавливающая до моего прихода огромного лося или выгоняющая на меня стадо диких кабанов, сбитая крепкая фигурка моего Саяна. Было у меня несколько разных собак, среди которых Саяна так и не появилось…

Спустя пять лет после отъезда из дома как-то в телефонном разговоре мама горестно сказала, что Саян совсем дряхлый, воет по ночам. Что меня дёрнуло — не знаю. Я бросил все дела и приехал к родителям. Саяну к тому времени было уже двенадцать лет, но выглядел он очень старым. Ослепший на один глаз, вся морда седая и в шрамах, одна лапа не слушалась. Услышав меня, Саян вылез из будки, виновато махая хвостом-колечком, подошёл к сетке вольера и уткнулся в неё мордой. Я вошёл в вольер, присел на корточки и погладил Саяна по морде, по спине. Он тяжело вздохнул, развернулся и пошёл в будку.

Ночью он очень сильно выл, и мы решили его все-таки выпустить. Я открыл дверцу вольера. Саян посмотрел на меня светящимся от света в окне глазом, шагнул из вольера и не спеша пересёк двор. Остановился у калитки, постоял и, толкнув калитку носом, вышел…

Больше он домой не вернулся. Мы объездили все улицы нашего посёлка с расспросами, но никто и нигде его не видел. Я три дня бродил по прибрежным кустам, в бинокль следил за воронами, вдруг бы слетевшихся где-нибудь к павшей по нашему мнению собаке. Через неделю мы прекратили поиски, поняв, что Саяна ушел, и больше его не будет.

Так оно и вышло — Саяна не стало. Саян ушел в другой мир, в другое измерение, а может в душу другого существа. Но в моей памяти и в памяти десятков людей, так или иначе связанных со мной и моей собакой, он остался как настоящий преданный друг и помощник, неизменный спутник в охоте, в бесконечных егерских обходах, в беспокойных ночевках в самых глухих уголках леса. Саян остался в памяти как необычно умный и поразительно прозорливый охотник, как умная и общительная собака, как эпоха, красивая и незабываемая часть моей жизни — жизни человека, в которой важное место занимал пёс, воистину дарованный мне судьбой.

2020 год. Бобруйск.

ПЕТЯ

…Эта история началась с того, что я забыл взять с собой на охоту компас: простой и дешевый компас на кожаном ремешке. Со своим другом Игорем я поехал в самый дальний обход охотничьего хозяйства, директором которого я на тот момент являлся всего лишь чуть больше года. Надо отметить, что территория охотхозяйство была тогда разбита на три удаленных друг друга участка. Тот участок, куда мы направлялись, находился почти в ста километрах от центральной усадьбы охотхозяйства, поэтому я еще не успел его изучить. А изучать было что…

Большая часть этого участка охотничьих угодий в пятнадцать тысяч гектаров представляла собой верховые болта, заболоченные сфагновые сосняки и сосняки-клюквенники. Верховые моховые болота тянулись в тех краях на десятки и десятки километров. А среди этого, казалось, бескрайнего и зыбкого ковра сказочными островами возвышались небольшие так называемые гряды, поросшие старыми-престарыми елями, соснами вперемешку с березами, осинами с хорошо развитым подлеском и подростом. Несколько раз ранее, обходя с егерем его обход, я с восхищением наблюдал на островах и на клюквенных кочках следы жизнедеятельности глухарей, тетеревов и рябчиков. А попадавшиеся лосиные следы порой возбуждали воображение своими огромными размерами. Естественно, местность эта не была обжита людьми, и за деревней Иглица, где и проживал наш егерь, дорога просто заканчивалась, превратившись в заросшие глубокие лесовозные колеи, тропинки и даже древние гати через протоки или деревянные шаткие кладки через узенькие ручейки. С Игорем мы приехали в Иглицу в шесть утра — в начале октября это еще темень. Быстро собрали оружие и, убедив егеря, что мы не заблудимся, и не стоит нас сопровождать, мы отправились по уже известной мне заросшей тропинке к спрятанной в глубине болота большой поляне, на которой некогда находилась маленькая деревенька или даже хутор Барсуки. Мы неторопливо прошли несколько километров по пути к Барсукам, вспугнули пару косуль на краю этой поляны и полакомились кисло-сладкими дичками в заброшенном саду давно не существующей деревни. Несколько тетеревов сорвались из густой травы, где мы нашли естественный галечник, весь изрытый птичьими лапками. Стало уже светло, когда мы за Барсуками вновь вошли в болото. Чахлые сосенки, осоко-сфагновые клюквенник, редкие березки встретили нас неестественной, даже немного напряженной тишиной. Рябчики на манок совсем не отзывались. Правда, несколько раз среди чахлого леса мелькнул болотный лунь: может, это он впереди нас поохотился и заставил притихнуть рябчиков? И вот только теперь, пройдя вглубь большого болотного царства, как я знал по изученной мною ранее карте, я и опомнился, что компас остался в куртке-ветровке, которая преспокойно сейчас лежит на заднем сиденье холодного «Запорожца». А вот и зря: компас сейчас нужен: дорожек-тропинок нет, небо заволокло тучами, вот-вот может и дождь начаться. Но делать уже нечего, и я направился по смутным ориентирам к виднеющимся вдалеке верхушкам деревьев на островах-грядах, чтобы по предполагаемому полукругу пройти километров десять по болоту и вернуться в Иглицу. Так мы по звериным тропам вышли на первую гряду, где успешно добыли первых двух рябчиков и тем самым вспугнули огромного лося с большими лопатообразными рогами. Лось, наделав много шума и треска, видимо, недовольный тем, что его, хозяина здешних мест, соизволили встревожить, не спеша перебежал с одной гряды на другую, позволив нам в бинокль вдоволь насладиться красотой его природной мощи и грации. На противоположной стороне нашего островка поднялось из папоротников семь или восемь глухарей, заставив нас от неожиданности схватиться за оружие. Как вертолеты, поднявшись над подлеском, они быстро скрылись, но мы ликовали: глухарь в наших краях чрезвычайно редкая птица. С одного острова мы перешли на второй, потом на третий и ближе к обеду должны были по моим расчетам выйти к мертвому озеру среди болота, именуемому озеро Черное. Но вот что-то подсказывало мне, что озером здесь и не пахнет: куда ни кинь взгляд — вокруг стволы сгнивших деревьев, топь, бульканье вырывающихся газов из «окошек» в трясине. Большое количество звериных троп пересекались между собой и уходили в разные стороны. Хотя мы и не шли напрямую по опасному болоту, а передвигались больше по звериным тропинкам, я к обеду точно понял, что мы заблудились. Об этом и сообщил Игорю, рассказав, что кроме Иглицы километров на двадцать вокруг нет ни дорог, ни деревень. Что ж делать? Конечно, мы, найдя сухой островок, сели перекусить. Была у нас, естественно, и бутылка водки, но мы решили только по чуть-чуть «сполоснуть горло» — надо же как-то выбираться. Перекусив, немного поспорили о том, в каком направлении находится Иглица, выбрали направление по плывущим облакам и пошли. Прошли больше часа: болото, островки — и никаких знакомых ориентиров, никаких дорог, квартальных линий, а уже тем более квартальных столбов. И тут я заметил старый-престарый геодезический тригонометрический пункт, проще говоря — вышку, маяк из жердей, высотой с трехэтажный дом. Старые жерди прогнили, покрылись толстым слоем сырого мха, но я, сбросив оружие и рюкзак, полез наверх. И уже на середине маяка я заметил ожидаемое: примерно в паре километров от нас на большой поляне среди болота стояло с десяток легковых машин.

— Игорь, — кричу я другу, — смотри! Направление даю рукой! Там поляна и машины. Пока слезу — потеряю. Бери ориентир!

Я полез вниз и, как и следовало ожидать, метров с двух грохнулся — не выдержала-таки лестница. Но мох смягчил падение, да и главное, что Игорь запомнил мой ориентир. Так через полчаса мы и вышли на большую поляну и подошли к стоящим машинам. Первое, что бросилось в глаза — это Минские серии номеров. Возле одной из машин копошился пожилой мужчина. Подойдя, обнаружили, что он чистит собранные какие-то грибы, а рядом стоят ведра, полные клюквы.

— Добрый день, — мы как можно вежливее обратились к испуганному мужчине, который держал в руке перочинный ножик и стал затравленно оглядываться по сторонам, словно ища поддержки у кого-то.

— Не подскажите, где мы находимся?

— Как это где, — буркнул мужик, — в лесу!

— Это ясно, а есть ли какая деревня тут рядом? — Я знал точно, что не Иглица.

— Я особо и не помню: то ли Пчёлка, то ли Пчела.

— Может, Пчелинск, — усомнился я своей догадке.

— Кажется так, не помню, — он отступил за машину, — а вы кто?

— Мы? — Тут вмешался Игорь, — мы партизаны, с войны бродим.

— Какие на фиг партизаны, — мужчина, выйдя за машину, осмелел, — браконьеры?

Мы засмеялись, и я показал осторожному грибнику-ягоднику свое удостоверение. Уверен, что издали он его не прочитал, но простая красная книжечка возымела действие, и мужик вышел из-за машины.

— Вот дорога в деревню, — он кивнул куда-то в противоположный угол поляны, — километра два до нее.

Мы поблагодарили его и понуро отправились в деревню: я рассказал Игорю, что Пчелинск примерно в пятнадцати километрах от Иглицы, если брать по карте напрямую, и уже не в Могилевской, а в Минской области. Добраться оттуда обратно на транспорте можно только через города Березино, Белыничи и никак не меньше чем за сутки.

Пчелинск — глухая, разбросанная на островах-грядах среди болота и по берегам маленькой речушки или ручья убогая деревенька. Мы вошли в деревню — на улицах никого. Увидев во дворе чахлого домика бабушку, спросили у нее, действительно ли это Пчелинск.

— А як жа ж! Вядома ж — гэта Пчэлiнск! А вы, хто такія будзеце?²

— А мы лесника ищем, бабушка. Есть он у вас в деревне?

— Дык вунь яго хата, калі ён вам трэба, — добрая бабуля указала нам на более-менее добротный дом по улице.

Поблагодарив женщину, мы пошли к леснику, и тут удача вновь нам улыбнулась: лесник был дома и… гнал самогоночку. Увидев нас уже на пороге хаты, он едва не обомлел: в камуфляжах, с оружием, с рюкзаками за плечами, мы никак не вписывались ни в местный колорит, ни в определенные противоправные его действия в эпоху Горбачевской «борьбы за трезвость».

— Ну что, гражданин — гоним? — сурово спросил Игорь, в жизни по профессии оперуполномоченный уголовного розыска УВД.

— Дык гэта ж, дзеткi, ай-ай! — Мужчина, уже преклонных лет, покраснел, побелел и вовсе поник. — Дык гэта, трэба ж…, а як жа без яе?!

— Ладно, отец, — успокоил я хозяина дома и спас его от обморока, — мы к вам по делу.

— А по якому ж?

— Нам надо срочно, до темноты попасть в Иглицу!

— А Божачкi мой, а міленькі мой! А навошта ж яна Вам, тая Іглiца?

— Там у нас машина. И там нас ждет егерь Михаил Демьянович. Знаете такого?

— А хто ж яго не ведае? Дык Вы адгэтуль зайшлi ажно сюды?

— Да, оттуда. А сейчас нам надо обратно, и Вы понимаете, что без Вас мы никуда не попадем… Так что — собирайтесь.

— Ой-ёй. А як жа, а як жа? Я ж не змагу — далёка ж гэта. И ноч напаткае.

— Вы нас доведите до Черного озера, а там уж мы сами. Или переночуете у Михаила в Иглице. Другого варианта, как вы понимаете, у вас нет, — я припугнул, уговаривая, лесника.

Мужик понял, что мы просто так не уйдем, стал собираться, что-то бормоча сам себе под нос. Мы же с Игорем решили, что от него не отстанем ни при каких обстоятельствах, а если надо будет, оставим до утра ночевать в Иглице у егеря. Собравшись, что-то бормоча себе под нос, лесник повел нас по улице. Я разглядывал деревню и удивлялся: улица от улицы разделялась болотом и ручейками, через которые были проложены самодельные мостики-кладки. И здесь опять тишина: ни собаки не лают, ни куры не кудахчут, ни трактора не работают. Пройдя по улице уже вплотную к лесу, мы на самой окраине деревни повстречали странного парня. Ему на вид было лет тридцать. Высокий, худой, слегка сутулый, с длинными, на плечах, каштановыми волосами, в старом военном мундире, перевязанном по поясу то ли чулком, то ли колготками, в кирзовых сапогах, он внимаетльно, изучающе, исподлобья наблюдал за нашей процессией, явно удивленный присутствием нежданных гостей на этой территории.

— О, Петя! Здарова! Ты што робiш? Хадзі ка сюды, мой даражэнкі — заискивающе поздоровался лесник с местным аборигеном.

— Здарова! А нiчога… А што табе?

— Вось, хлопцы — з Магiлеву. Трэба их у Іглiцу завесцi по балоце. Давай, збiрайся хуценька! Давядзеш iх да Чорнага возера — а там яны самi дарогу ведаюць, — залепетал лесник, буквально вцепляясь в Петю, а мы поняли, что это еще один шанс нам от судьбы попасть до ночи к нашей машине.

— Петя! — сказал я. — Мы тебе заплатим, — и достал из удостоверения настоящие, полноценные советские пять рублей.

— А што мне рабiць з гэтымi грашами? Усё роўна гарэлкi няма! І талонаў няма.

Тут вмешался Игорь:

— Гарэлки мы тебе найдём. Ты нас доведешь до Иглицы? Мы тебя напоим!

— А што вы там згубiлi?

— Мы оттуда пришли, а дороги обратно не знаем… — Я стал доставать из рюкзака полбутылки оставшейся водки, — вот, Петя, водка!

Петя заулыбался:

— А вы i не можаце ведаць дарогi на Іглiцу!

— А чаму? — Я перешел на белорусский язык.

— Таму што яе няма! Не iснуе!

— А как же ты нас поведешь? — это уже Игорь…

— А хто казаў, што я павяду?

— Вот, лесник! — Игорь наступал.

А лесник, поняв, что это его шанс не идти по болоту в такую даль, на ночь глядя, засуетился:

— Петя! Родненькі! Завядзеш хлопцаў — з мяне целы лiтр самгону!

Игорь понял подсказку сходу:

— Мы тебе слово даем — лесник не обманет, потому что мы завтра приедем на машине через Березино и проверим…

Петя посмотрел на водку в моей руке, на лесника и скомандовал леснику:

— Скiдывай боты. Я iх сабе надзену!

Лесник быстро снял свои резиновые сапоги, одел кирзовые, которые Петя носил на босые ноги.

— Ну, што — давай бутэльку, — Петя уставился на меня грозным взглядом.

— Э-э, нет, — Игорь убрал протянутую мною бутылку, — ты сначала доведи, а потом получишь от нас и водку, и деньги, и от лесника — литр. Пошли.

Петя засопел, ничего, не сказав, круто повернулся и зашагал к лесу.

— Даганяйце, — шепнул обрадованно лесник.

И мы поспешили за удаляющимся проводником. Сначала идти было легко. Простой смешанный лес, твердая почва под ногами. Мы хоть и с трудом, но поспевали за сутулой спиной нашего проводника. Но уже через километр началось болото. Причем, такое, что у меня до сих пор мурашки бегут по коже, когда я вспоминаю те первые километры нашего путешествия из Пчелинска в Иглицу. Петя завел нас в такое царство водяного или лешего, что нам уже стало казаться, что он специально, как Сусанин, ведет нас на погибель. Высокий, он, как лось, вышагивал по высокой спутанной траве, ловко прыгал с кочки на кочку, не обращая внимания на то, что земля, а точнее, мох и трясина вокруг нас колышутся и прогибаются, как перина. Трясина, пузырящиеся «окна», отсутствие тропинок и удивительное и одновременно страшное зрелище — березовый лес, ушедший в болото и погибший в нем. Березы давно отмерли, обломались посередине. Мы шли около километра среди мертвых белых стволов, поросших трутовиками, как среди колонн. Картина не для слабых нервов. И вот — первый на нашем пути остров-гряда. И сразу же из густого елового подлеска взлетает семья глухарей. Мы валимся на сухую траву, а Петя, поглядывая на нас, улыбается одними глазами из-под лохматых бровей:

— А якая ж вы такая мiлiцыя, што так скора стамiлiся? Га?

Я пытаюсь поддержать разговор.

— Это Игорь с милиции. А я — охотовед. Михаила Демьяновича, егеря, начальник. Мы особо-то и не устали!

— А! Так ты — малады дырэктар? Чуў я пра цябе! Гэта ты ўзiмку ваўкоў пабiў у нас у балоце?

— Да, я. Было в этом году.

— А ваўчыца ж збегла! Як жа ты, ахотавед, ваўчыцу адпусцiў? Яна, унь, пяць ваўчат вывела у нас. І водзiць іх па балоце!

— Откуда ты знаешь, Петя? — заинтересовался я и тут же забыл об усталости.

— Як гэта, адкуль? Я iх бачу амаль кожны дзень!

— Дзе ты их видишь?

— Як дзе: то ў лесе, то ў полi, то на дарозе, то ў лузе.

— А ты что, охотник, Петя?

— Ну, быў я паляўнічым, але стрельбу забралi. Вашы ж — мiлiцыя!

— Я не мiлiцыя, Пеця!

— А ўсе роўна ж кнiжка у цябе чырвоная.

— Нет, дружище, я не милиция. А ружье у тебя хоть хорошее было?

— Добрае! Я яго сам зрабiў!

— Сам сделал ружье?

— Так.

— Из чего? Из палки?

— Ствалы знайшоў у знаёмых, з казенным жалеззем. А ложу сам зрабiў.

— И что, хорошее ружье-то было?

— А няўжо ж!

— А на кого охотился?

— На цецярукоў, на зайцоў, ну, калi-нiкалi кабанчыка па бульбе браў, каб бульбу не рыли.

— Да ты что? И много у вас тетеревов?

— Многа!

— А глухарей?

— Ха. Глушцов многа, але я Вам, мiлiцыi, не пакажу.

— Петя! Я ж не мiлiцыя! Мне покажешь ток глухариный?

— А як жа я табе пакажу? Гэта ж па балоце хадзiць трэба. А вы трохi прайшлi — i падняцца ўжо не можаце!

— Ладно, Петруха. Ты скажи: до озера Черного — далеко ли еще?

— Праз дзве-тры гадзiны и прыйдзем.

— Это километров пять?

— А не, тут усе дзесяць будзе!

— Да ты что! А короче нельзя?

— Як карацей? Я i так вас вяду прама — да возера.

— А как ты узнаёшь дорогу?

— Як?

— А как ты понимаешь, что мы идем правильно?

— Ха-ха! Не бойся! Каб хацеў вас звесці на пагібель, я б вас у багну завеў i кiнуў бы там. Вы б адтуль самi не выбралiся. А так мы абыйшл гiблае места стараной. А зараз iдзем роўна на возера Чорнае.

Мы промолчали, наверное, оба посчитав, что с шести-семи часов мы прошли не менее двадцати километров, а тут еще десять! Это ж как дойти? А если убежит наш проводник? Мы переглянулись.

— А не бойцесь вы, не збягу, — словно угадав наши мысли, Петя совершенно серьезно добавил, — тым больш, што ў вас — мая гарэлка.

Мы опять переглянулись: ну и Петя! Однако долго залеживаться он нам не дал: просто вскочил на ноги и быстро, но бесшумно пошел прямо в болото с нашего сухого островка.

— Эй, ты куда? — крикнул Игорь.

Но сутулая спина стала скрываться в кустах, и нам пришлось спешно догонять нашего неутомимого долговязого проводника.

Болото, болото, болото… Усталость серьезно одолевала, а твердой земли под ногами как не было, так и нет. Идя следом за Петей, я все же пытал его: есть ли здесь рыси, куницы, много ли браконьеров и откуда, остаются ли на острове волки весной? Петя знал все, отвечал медленно, певуче, порой даже казалось, что по слогам. Он мне уже был интересен и как собеседник, и как знаток этих мест, и как просто уникальный человек. На очередном привале Петя выпросил у меня висевший на шее стальной манок на рябчика, брезгливо отер его о свой китель, несколько раз продул его, а потом очень искусно стал манить. И чудо свершилось: сразу два петушка прилетели «на разборку». Но мы с Игорем уже не стреляли — нам бы до Иглицы дойти. А Петя тем временем рассказал мне, что именно здесь есть глухариные тока, на которых он и слушал, и видел до пяти-семи петухов на току. Сойти с ума: почти в центре Белоруссии в моем охотничьем хозяйстве есть такие тока глухарей! В конце концов, появилась и твердь под ногами, и я стал узнавать окружающий ландшафт, хотя вокруг уже начали подбираться и сумерки. Вот, наконец, и само Черное озеро! Площадью около трех-четырех гектаров, озеро утопало в берегах торфяного болота среди мхов с обилием ягодников клюквы. Но рыбы в нем не было вообще никакой — я это знал и раньше. А от озера по болоту шла широкая квартальная линия прямо к Иглице. Я остановил Петю.

— Ну что, Петя? Это же и есть Черное озеро?

— Ну да, мы яго завем Чорным возерам. Тут два-тры кiламетры да Іглiцы.

— Ну, тогда будем прощаться? Спасибо тебе.

— Як дзякуй? А гарэлка?

— Ну да, конечно!

Я отдал ему начатую бутылку водки, и он сразу же ее выпил из горлышка. Мы с Игорем достали из рюкзака свои бутерброды, но Петя закусывать не стал.

— Ты чего, ешь! — Порекомендовал я ему.

— А што тут есцi? Мацi занясу, можа яна сёння i не ела нiчога.

— Да, гм… а как ты до дому дойдешь? Ночь уже.

— Лёгка. Што мне тая ноч?

Я увидел, что Петя, стесняясь как-то, топчется, что-то хочет сказать.

— А, Петя, деньги? На! — Я протянул ему пятерку.

— Не, грошы не трэба.

— А что?

— А мне — каб з твайго ружжа стральнуць, хоць разок.

— Э-э, нет-нет, — запротестовал почему-то Игорь, усиленно жестикулируя и моргая мне глазом.

— А чего, Игорь? — Рассердился я, — иди, Петя, вешай на сук свою пустую бутылку.

Петя сходил, повесил бутылку из-под водки на сук метров за сорок. Я зарядил ствол «тройкой» в контейнере и передал ему ружье. Боковым зрением заметил, что Игорь также зарядил свое ружье и отошел в сторону. «Ну, мент — он и в Африке мент», — усмехнулся я. Тем временем Петя вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил. Бутылка разлетелась осколками, а ведь я ее в сумерках почти и не видел с такого расстояния.

— Ну, молодец, — похвалил я и тут же обратил внимание на восторг в его глазах: как у ребенка, которому дали заветную игрушку.

— А як гэтая стрэльба называецца?

А просто — «ТОЗ-34».

— Ах, добрая у цябе стрэльба — мне б такую!

Я забрал у него ружье, но, разглядев не остывающий восторг в его глазах, решил дать ему выстрелить еще разок. Вытащив стреляную гильзу, я бросил ее на воду. Папковая гильза не утонула, а как поплавок зависла в черной воде. Зарядив ствол «семеркой», я протянул Пете ружье… Выстрел. На месте гильзы расходятся по воде только круги, а мне — счастливые глаза Пети.

— Ну, што? Я пайшоў, бо iсцi мне далёка. Бывайце здаровы, а то Мiша, вунь, страляе — гукае вас.

Действительно, со стороны Иглицы прозвучало два выстрела, а потом и сигнал егеря в стволы. Мы поняли, что это егерь нас ищет. Потрубили и мы в стволы, а Петя, тем временем, растворился в сумерках — как ему пятнадцать километров идти по трясине в темноте… Может, дойдет, а вдруг и нет?

Я закричал Пете: «Эй! А может, останешься, переночуешь?», — но он даже не повернул головы.

Кое-как мы добрались до Иглицы, где нас ждал изумительный деревенский обед и ужин, одновременно, горячо истопленная сухая баня и радушие Зинаиды Александровны — жены егеря. За таким столом мы рассказали о Пете, а Михаил Демьянович ревниво наморщился и тихо буркнул:

— Тоже мне, Сусанин: он мог вас в такое болото завести! И бросить там.

— И что? Мы б его заставили вывести нас, как бы он удрал?

— Ого! Как бы вы его заставили? Он бы сел на месте — а ты хоть стреляй его, не поднялся бы, и все тут: он ведь — леший болотный!

— Вот и я так думал, — поддержал Егеря Игорь, — всю дорогу ружье заряженным держал.

— А мне Петя понравился своим древним и честным рассуждением, основательной жизненной позицией, непосредственностью дикаря и классного знатока природы, — я не согласился с егерем. А то, что Игорь всю дорогу настороженно держал в руках ружье, я видел и без его подсказки. Так закончилась одна из моих охот, и началось серьезное знакомство с уникальным природным явлением, неописуемым и завораживающим ландшафтом Приберезинских верховых болот. Но тогда, уставший и переполненный впечатлениями и эмоциями, я еще об этом и сам не знал и не догадывался…

* * *

Прошло два года. Как-то в компании нескольких приятелей-охотников я рассказал эту историю. И вдруг один из них совершенно неожиданно выдал:

— Так это ж мой дальний родственник! Сестры моей бабушки — внук, то есть, мой двоюродный или троюродный брат. И я его хорошо знаю. Он, правда, немного с приветом.

Я очень обрадовался и сразу же предложил съездить к Пете домой, узнать, как он жив-здоров, а заодно получить какую-нибудь информацию о самой дальней границе самого удаленного обхода нашего охотхозяйства. Так и решили: обязательно съездить в выходные в Пчелинск, а заодно грибов, ягод поискать. Стоял конец августа или начало сентября, тепло и солнечно — самая пора для этого. В Пчелинск мы приехали на моих «Жигулях» вчетвером. Родственник Пети показал дорогу прямо к его дому. Я сразу же вспомнил и узнал кривые улочки с гнилыми заборами, мостиками через ручейки, канавы, болото вокруг. Петя сам встретил нас у калитки. Все тот же военный френч, все те же каштановые спутанные волосы. Все тот же «притуманенный» взгляд из-под мохнатых бровей и певучий, протяжный белорусский говор. На мое приветствие Петя на секунду задержал свой взгляд на мне, но, не ответив, обратился к своему родственнику:

— Чаго прыпёрся, Валерык? Па ягады?

— Да вот решили в гости к тебе заехать, — ответил Валера, — вот, человек, попросил!

— А, гэты? Малады егер, што ў лесе блудзiць, — без злости засмеялся Петя. — А я памятаю цябе!

Он подошел ко мне, бесцеремонно оглядел меня с ног до головы.

— А ружжо свае прывёз?

— Привез, Петя.

— А стрэльнуць дасi?

— А чего бы и нет! Попозже!

— Ну, i добра… а дзе твой мiлiцыянер, што мяне ў балоце баяўся?

— Чего это он боялся?

— А што, ці я гэта не бачыў? Калi ты мне на возеры стрэльбу даваў, ён баяўся — пуглiвы такi мiлiцыянер!

— Ты лучше расскажи, Петя, как тут дикие звери поживают?

— А я iм што — наглядчык? Едзь к Мiшку ў Іглiцу — ён табе i расскажа.

— А если по душам поговорить и по сто грамм на душу принять?!

— А ёсць?

— Конечно!

— Ну, гэта можна! З гэтага трэба ж i пачынаць — а то як мiлiцыянер пытаеш!

К радости Пети мы достали из машины кроме ружей в чехлах еще и рюкзаки, в которых «одна звенеть не может, а две звенят не так…». Жилище Пети было действительно убогим. Старенькая мать пытливо и даже испуганно встретила нас на пороге низкого деревянного дома. Маленькая кухня с печкой, черные пустые чугуны в ней, старая-престарая мебель на кухне. Через открытую дверь я разглядел две кровати в соседней комнате, иконку на стене в углу. Окна без штор и занавесок. Лампочки, загаженные мухами, Выцветшие обои. Мы решили не обременять растерявшуюся хозяйку, накрыли «поляну» за тыльной стеной дома на высокой, никогда здесь не кошенной человеком траве. Погода теплая, кузнечики стрекочут, вокруг разносится щебет птиц, и ни единого комара.

— Ну, Петя, — после третьей рюмки я потянул его за рукав, — пошли, погуляем.

— Пайшлi. Я толькi вазьму вашых прысмакаў, матцы занясу — хай паесць!

— Матери мы привезли круп, сахара, муки и масла. Валера сейчас занесет.

— А чаго гэта вы?

— А так проста. Для знакомства.

— А хiба ж мы не знаёмы?

— Ну так что, пошли? Поговорим.

Мы отправились с ним к лесу. Я хотел расспросить Петю о секретах местных охотников и о браконьерах, поинтересоваться делами в нашем охотхозяйстве, по мнению этого дикого лесного человека. По пути разговорились, оказалось, что Петя даже служил в армии в танковых войсках. Даже был женат, «…але жонка збегла, скурвілась з хлопцам другой вёскi.». Так и живет он с матерью один. В колхозе не работает, а промышляет тем, что водит по лесу приезжающих из Минска и Березино грибников, ягодников, а иногда и охотников. Я сразу не стал говорить, что эти охотники — браконьеры, так как в охотхозяйстве путёвки я выдавал лично сам и знаю, что в эту часть охотхозяйства путевок практически никто не брал и не берет. А Петя и не скрывает: охотиться приезжают и из милиции, и «багацеi», и знакомые знакомых. А ему «…усё роўна — абы грошы плацiлі і не білі занадта ж многа…». Пересилив злость, я молча слушал моего будущего «внештатного егеря» и уже прикидывал, как здесь навести порядки, «не спалив» моего незадачливого осведомителя. Тем временем он рассказал, что лесник, который нас познакомил, погиб. Как ни странно, он взялся рубить тот старый маяк, с которого я заметил два года назад машины на поляне. А маяк обвалился и прибил лесника. Эх, жизнь…

Триста грамм водки на Петю вообще не оказали никакого влияния. Он не спеша шел рядом со мной, изредка вглядываясь зачем-то вдаль между деревьев, а также неспешно рассказывал мне о глухарях, лосях, диких кабанах и конечно, о волках. Так незаметно большой и высокий лес закончился, и мы очутились на краю мохового бескрайнего, как я знал по карте и своему личному опыту, болота.

— Ну што, егер?… Пойдзеш са мной? Не забаiшся?

— Конечно, пойду. Но не сейчас. Надо переодеться и карту взять.

— А нашто табе карта?

— Хочу, чтобы ты меня поводил по островам именно по моей карте. Сможешь?

— А чаму не? Только хадзіць многа табе прыйдзецца!

— А чаму не? — передразнил я Петю, — паходзім, калі не заблудзiмся і не прападзем у гэтымбалоце.

— Ха! Не, не заплутаем!

В этот раз мы еще около часа в разговорах побродили по кромке болота, и я узнал от Пети столько интересного, что просто диву дался: почему мне об этом не рассказали мои штатные егеря. Оказывается, здесь «рядом», в двадцати километрах внутрь болота, есть полигон, на котором производят бомбометания самолеты. Правда, уточнил Петя, уже пару лет уже как не летают. А еще, пояснил он, до революции здесь местный помещик хотел осушить часть болота. Крестьяне десять лет копали траншеи и большой ров, чтобы спустить болото в Берзину, но оказалось, что все это напрасно: вода так и не ушла. И только теперь, со слов моего «дремучего» проводника, ученые установили, что под торфом и мхом находятся огромные озера, целое море пресной воды. И мы сейчас ходим по трясине, которая является своеобразной «шапкой» этого подземного моря! На мой вопрос, откуда он это все знает, Петя ответил, что целую неделю водил по болоту ученых, которые измеряли глубину, делали записи и сказали, что под нами — почти целое море. Когда же я заводил разговор о диких животных, Петя становился настоящим преподавателем. Мне он, как дилетанту, рассказывал о жизни лесных обитателей этой глуши: о куницах, о глухарях, о рябчиках, о копытных, о волках. И я понял, с его слов, что в округе километров на тридцать Петя знает почти всех обитателей этого грозного и сурового мира практически «в лицо». О браконьерах напрямую он говорить не хотел, и я понял — скрывает, таится меня.

— А это, Петя, себе мясо в болоте берешь?

— А ты, што — мiлiцыя?

— Я? Нет! Я просто хочу знать, много ли ты лично бьешь зверя здесь.

— А навошта гэта табе?

— Я не люблю браконьеров и ловлю их везде. Это моя жизнь, и это моя работа.

— И мяне можа хочаш злавiць? — он усмехнулся.

— Нет, тебя не хочу ловить пока.

— І правiльна! Бо мяне ты не зловiш. Нiколi.

— Почему?

— Таму! Хто ты такi? Егер? Ты тут у гэтым балоце згубішся: тут дарог няма. А мяне злавiць — ха-ха, нiхто не змог i не зможа нiколi.

— А я и не собираюсь тебя ловить. Я хочу с тобой дружить. Но с условиями.

— Нашто? Якiя ж прымусы ты мне зробiш?

— Чтоб помогать друг другу. И все.

— А чым я табе дапамагу?

— А это я первый хочу тебе помочь. Надо? Говорі — чем?

Петя задумался и вдруг глаза его стали хитрыми:

— Нада! Давай!

— Чем, Петя?

— Прывязi мне патронаў да винтоукi Мосіна.

— Ого! Ты не шутишь? У меня есть!

— Ну што? Прывязеш?

— Я подумаю.

— Ну вось, а гаворыш, дапамагаць друг другу…, — огорченно отвернулся Петя.

— А у тебя есть винтовка?

— А ты — мiлiцыянер?

— Ну, блин. Покажи винтовку, а я подумаю.

— А не забярэш?

— Нет.

— Калi забярэш — я сабе знайду другую, але да мяне ты больш не падыходзь…

— Договорились…

Мы вернулись в деревню уже ближе к обеду. Мои друзья разбрелись по лесу в поисках грибов и ягод, а я с Петей разлеглись в траве у импровизированно стола за хатой.

— А чем еще занимаешься, Петя, — после очередной рюмки стал я «разговаривать» своего визави.

Оказалось, что он собирает и продает ягоды, грибы, косит сено, чинит печи, заборы, а еще он показал мне самодельной трехколесный трактор, на котором тоже калымит. Подвыпив, он решился показать мне свою винтовку и опять удивил. В хорошем состоянии, с самодельным прикладом, винтовка имела удлиненный ствол за счет прикрученной муфтой к стволу добавочного фрагмента нарезного винтовочного ствола.

— Это что такое? — изумился я.

Петя рассмеялся и пояснил, что он сам удлинил ствол. Долго рассказывал, как подгонял нарезы.

— И что, стреляет?

— А чаму ж не?

— И метко?

— Ну, на дзвесці метраў у зайца пападу!

— Без оптики?

— А якая ж у меня оптыка? Патронаў прывязеш?

— А ты мне будешь помогать?

— А чым жа?

— Ну, на охоту походить с тобой, например.

— Чаму ж не?

— А если я не один приеду?

— Не, не павяду…

— Почему?

— Ты паедзеш, а твае людзi пачнуць без цябе тут лазiць. Не-не, не хачу і не буду.

— А если хорошие люди?

— Дык усе ж людзi харошыя! А звера на усiх не хопiць!

— Да, Петя, — согласился я

Я расспрашивал Петю о вальдшнепах, рыси, о хорьках, о выдрах, о хищных птицах — на все у него был ответ. Причем, я видел — не обманывает. В конце концов, мы договорились, что я куплю у него корзину ягод, а вместо их сбора он меня завтра с самого утра поводит по болоту. Я не любил и не люблю собирать ягоды, а отчет жене о «командировке» за грибами и ягодами везти надо. В этом плане такса Пети — две бутылки водки за корзину грибов и корзину недозрелой клюквы — меня вполне устроила…

* * *

Утром, едва расцвело, мы с Петей отправились в болото. Мои компаньоны спозаранку разбрелись за лесными дарами, а я, забросив на плечо свою «ТОЗ-34» и патроны с мелкой дробью на рябчика, отправился с Петей в манящую меня загадочную страну, где и живут все лешие, кикиморы и прочие «не совсем правильные» для простого человека обитатели, кроме, естественно, интересовавших меня лосей, глухарей и волков. Я показал Пете карту охотхозяйства, сориентировав его, и он быстро стал водить пальцем:

— Гэта Чорнае возера, ты яго ведаеш. Гэта — Іглiца. А тут — наш Пчэлiнск. Гэта — палiгон. Гэта — Барсукi. Гэта — Пад’яблынька. Ну а мы будзем вось тут хадзiць с табой — памiж iмi.

— Это же непроходимое, гиблое болото. Как мы пройдем?

— Эх ты, егер! Звяры ходзяць — а мы што, не пройдзем?

— И то, правда. А острова на карте-то не и обозначены! Ты поможешь мне их найти и сейчас примерно покажи, где самые большие?

— Та-а-к, — Петя на минутку задумался, глядя на карту. — Тут адзiн. Тут — другi. Яшчэ тут, тут, тут. — Он водил пальцем, а я быстро отмечал карандашом крестики.

— Петя! А тропинки между ними есть?

— А як жа ж? Мы ж па iх і будзем хадзiць.

— А тогда, в прошлый раз, ты нас по тропинкам вел?

— А як жа ж? Па болоце нават звяры не ходзяць прама. Гэта ж — багна!

Я только пожал плечами… «тропинки»! Петя достал из голенища большой нож, почти тесак, вырубил несколько упругих лещин, одну из которых молча всунул мне в руки.

— Будзеш iсцiа адзiн — мацай палкай глыбiню ў перадзе.

— Зачем?

— Каб не нырнуць у багну.

— А ты?

— Я буду iсцi другой сцежкай…

— Так мы будем расходиться!?

— Так… Ты ж хацеў сваiмi вачыма балота ўбачыць, так i зробiм — будзем калi-некалi расходзiцца.

— Как скажешь, — пожал я плечами. Но Петя не оставил своей жестокой идеи и скомандовал:

— Вунь, бачыш — востраў. Ідзі да яго. Ідзі ціха-ціха. Палкай дарогу сабе намацоўвай. Зайдзеш на востраў — заціхні і затаісь.

— А ты?

— А я да цябе прыйду крыху пазней. Толькі ціха стой — нешта ўбачыш!

И он развернулся и пошел в болото, немного забирая вправо от «моего» острова. Я вздохнул полной грудью, мне тоже захотелось самостоятельно одолеть это гиблое место. Хотя, почему гиблое? В природе нет ничего лишнего. Я, безусловно, поверил Пете, что у меня под ногами колоссальные запасы пресной воды. У меня под ногами колоссальные запасы торфа. У меня перед глазами не тронутые человеком угодья — почти в центре Европы! Я даже с некоторым воодушевлением и трепетом ступил на прогибающийся вокруг меня топкий слой травы и мха, и, тыкая впереди себя ореховой слегой, направился по заметной тропинке в сторону острова. Тропинка петляла между кочек, между открытых и жутких «лапек» чистой черной воды. Часто стали попадаться следы лосей, хотя их свежесть определить было сложно — грязь, вода, следы мокрые, глубокие. Петя вскоре совсем исчез из виду в редколесье чахлых сосенок, и я остался, казалось, один в этом тихом, безмолвном диком краю. Хотя… вот на кочке помёт глухаря — его ни с чем спутать невозможно. Клюквы в этом году много, но сейчас она еще белобокая. Сверху красная, а со стороны мха — белая: я уже вдоволь «накислился» блестящими шариками. Сейчас все мое внимание было приковано к еле видневшимся верхушкам больших елей на первом из островов, до которого идти было по моим расчетам около двух-трех километров. Как-то я не заметил, но тропинка впереди куда-то исчезла. Я уже шел чисто по болоту, перепрыгивая с кочки на кочку. Болотники пришлось откатать вверх: кое-где вода между кочек достигала до колена и выше. Эх, дела. Я огляделся по сторонам. Куда ни брось взгляд — болото, редколесье сосенок, кочки, и между ними блестит вода, трясина. И верхушки деревьев острова куда-то вдруг исчезли. «Эх, наверное, леший начинает меня водить», — усмехнулся невесело я сам себе. Но ничего: и компас с собой, и солнце светит прямо передо мной — не собьешься. Изучая топкое дно впереди себя, я пошел прямо на солнце, надеясь все-таки наткнуться на тропинку. И тут моя нога не нашла дна, и я чуть не улетел в «окошко». Впереди была замаскированная ловушка. Вода накрыта плауном, рогозом, но земли под ними не было. Мурашки пробежали по спине — надо быть внимательнее, а то не успеешь и крикнуть, как уйдешь под воду. Я обошел опасный участок, хотя предварительно попытался нащупать дно в ямке: трехметровая слега полностью и легко ушла под воду. Вскоре я нашел-таки кабанью тропу и по ней успешно вышел на остров. Стадо диких кабанов, по чьим следам я вышел на остров, было небольшое — голов пятнадцать. Тропа проходила кое-где и под водой, остается только удивляться способности диких зверей легко ориентироваться в усыпанном ловушками-ямами огромном пространстве болот. На острове — рай. Поют зяблики, где-то «очередью» лупит сорока. Ага! Там должен быть, наверное, Петя! Почему-то он мне приказал ходить тихо? Я прилег в лесную негустую траву и загляделся на барашки облаков. Им, облакам, наше болото как на ладони. Где-то километрах в двадцати отсюда — трасса. По ней несутся машины. Где-то километрах в пятидесяти отсюда — город Березино. Там люди суетятся. А здесь — болото. Тишина. Ни деревень, ни людей. Только лоси, глухари, волки. И два человека — я и Петя — среди этого бескрайнего болота. И облака нас видят, и облака видят все вокруг — хорошо им, путешественникам-бродягам! Я так люблю эту дикую тишину, которая даже с песнями зябликов и посвистом рябчиков, с тихим и нежным писком поползней является тишиной этого поистине Берендеева царства. Я лежу на острове, неизвестно как оказавшись здесь — в их царстве. Эх, хорошо!

Вдруг спиной чувствую от земли топот. Подхватываюсь. Действительно, слышу, что по лесу кто-то бежит в мою сторону. Хватаю ружье, рюкзак и вспоминаю, что кроме мелкой дроби и пары патронов с полукартечью с собой ничего нет. А топот приближается, и я уже слышу сопение диких кабанов, шелест ветвей. На всякий случай снимаю с предохранителя ружье и в просвете деревьев вижу мелькающие тени диких кабанов. Ха — это спектакль, который мне устроил Петя! Молодец, хорошо меня поставил. Удобно для стрельбы идут дикие кабаны. Я вскинул ружье, мысленно раз пять успел нажать на спусковой крючок. Боковым зрением заметил движение: ничего себе — Петя! Он бесшумно появился сбоку и уставился на меня из-под своих лохматых бровей:

— Ну што, егер, бачыў?

— Конечно!

— Сколькі іх было?

— Не считал, штук пятнадцать…

— Эх ты, егер! Васемнадцаць галоў. Тры свінні, пяць падсвінкаў, восем парасят і два секачы.

— А ты что, успел посчитать?

— Ха, каб я не знаў, — самодовольно ухмыльнулся Петя. — А чаго ж ты не страляў?

— А я и не собирался стрелять… Нельзя, нет с собой разрешения на добычу…

— Ты ж тут начальнік. Хіба табе нельга страляць парасёнка?

— Петя! Я не браконьер. Лицензии у меня в машине есть. Но если бы я хотел поохотиться, я бы тебе сказал и попросил помочь! А так я просто прошу тебя показать мне болото.

— Ну і добра. Малайчына, егер — не жадны да мяса. Гэта добра. Пайшлі.

Он развернулся и пошел, я засеменил за ним. Мы прошли по острову, и я заметил, что Петя специально провел меня по еще пахнущей дикими кабанами лежке, исподлобья наблюдая за мной: увижу ли я. Я только улыбнулся ему, глянул на разрытый мох и грязевую ванну: мол, вижу-вижу. Пройдя остров по полукругу, мы остановились на опушке у схода в болото. Я попросил Петю подождать, уточнил по карте местоположение и попросил рассказать о дальнейших планах. И тут меня Петя снова ошарашил:

— Нам ісці далёка, таму ты не спяшайся — ноч будзем з табой у балоце.

— Хм. Надо было предупредить наших…

— Што, баішся?

— Причем, «боишься». Будут волноваться.

— Я Валерыку сказаў.

— Что сказал?

— Што можам заначаваць.

— А! Ну и хорошо. Я, правда, еды много не брал.

— Я бачыў; галоўнае, што ты ў фляжку гарэлку заліў, а паесці — дык мы у балоце знойдзем!

— Найдем… Я вот до сих пор ни одного рябчика и ни одного глухаря не видел.

— Дык іх тут няма! Ты ж — егер. Якія глухары, калі сюды дзікія кабаны з лесу прыходзяць на ўсё лета з самай вясны.

— А-а, ты имеешь в виду, что на островах кабаны уничтожают кладки боровой дичи?

— А як жа ж! А што ж ім есці?

— Ну да, логично. А мы сегодня глухаря увидим?

— Канешне. І ты аднаго заб’еш, што-нішто, а есці нешта трэба.

— Нет, Петя. Глухаря я на еду бить не буду, и тебе не советую. Ясно?

— Ясна. А што есці будзем?

— Рябчиков постреляю, да и сало есть, хлеб, сыр, чай, котелок.

— Ха-ха-ха, ты ў балота сабраўся як на нядзелю! Але ж і добра…

Пройдя со мной по болоту дальше на юго-восток километра два, Петя остановился.

— Пойдзем прама — там будзе Мёртвае возера. Абойдзем яго бокам, а далей зноў прама. Так і выйдзем на другі востраў. Давай сваю карту.

Он показал мне Мертвое озеро, которое было обозначено на моей карте, и ткнул пальцем в синие черточки на зеленом поле:

— Тут востраў. Тут сустрэнемся. Ідзі ціха.

— А что, опять кабаны?

— Не, дзікія кабаны так далёка ў балота не заходзяць. Там ласі і глухары. А ў ласей цяпер гульні-вяселле, і яны злыя — могуць і напасці.

— Вяселле, говоришь, — усмехнулся я. По-русски «вяселле» — это значит свадьба. Да, действительно, мой проводник самый настоящий природовед-самоучка. Конец августа и начало сентября — разгар лосиного гона на нашей широте. И я уже несколько раз ощущал в болоте мускусный запах самца лося, а «лосиные» мухи и растопыренные следы копыт огромных рогачей, бродивших по болоту, свидетельствовали о том, что лоси здесь есть и чувствуют они себя сейчас превосходно.

Отметив на карте свой маршрут, я не спеша пошел в направлении, указанном Петей. А он долго стоял, смотрел мне вслед, а потом вдруг резко исчез из поля моей видимости. А болото для меня из однообразной серой унылой картинки превратилось в интересный и даже завораживающий пейзаж. Клюквенники часто перемешивались с редчайшей пушицей, с багульником, и, конечно же, с голубикой. Черничник рос только по опушкам островов, но вот осока, рогоз, иногда и рдест попадались у открытых окошек застоявшейся черной воды. Я осторожно обходил их стороной — благо, тропинок, набитых и исхоженных лосями, становилось все больше. И тут мне на пути встретилось необычайное сооружение. Я долго не мог понять, что это такое, но, вспомнив рассказ Пети, понял, что передо мной тот самый ров-канал, прорытый более ста лет назад крестьянами в болоте. Это действительно был самый настоящий канал, поросший по своим берегам самыми настоящими толстыми, корявыми стволами ивняка. Видимо, крестьяне, обсаживали берега прутьями ивняка, потому что я видел толстые корни, остатки старых стволов. Но в большинстве своем берег был непроходим из-за зарослей переплетенного между собой ивняка, кое-где с примесью берез, осин и ельника, и сосенок. Пробившись к каналу, я обнаружил, что он полноводный, и даже кое-где торчат остатки сгрызенных бобрами веток, стеблей и стволов. Значит, где-то будет и плотина. А Петя мне ничего не сказал! Пройдя вдоль канала метров триста, я нашел широкую, с метр, звериную тропу, которая вела к каналу. Так и есть — плотина. Перейдя по плотине канал и, пройдя еще метров триста вглубь болота, я наткнулся на Мертвое озеро. Примерно в десять гектаров почти идеальной круглой формы, озеро казалось черной жемчужиной в этом фантастическом болотном краю. На глади воды — ни волн, ни ряби. Берега — вровень с самим болотом. Ни уток, ни аира, ни кувшинок, ни лопухов, ни камыша. Пусто. Мертво. Голое, действительно, мертвое озеро. Я с берега пытался найти дно — бесполезно. Прямо с берега глубина больше трех метров. Ого! Обходя озеро по кругу, нашел россыпи гусиных перьев: неужели на пролете здесь гуси останавливаются? Надо у Пети спросить. И удивительным казалось еще одно обстоятельство: к озеру вело много звериных троп. А что, мало им воды в болоте? Да вот и запах лося стал ощущаться везде и постоянно. И тут я увидел лося. Сначала мне показалось, что что-то черное, несимметричное торчит среди редких чахлых сосенок. Но, пройдя немного, я понял, что вижу лося. Тихонько достал из-за пазухи расчехленный бинокль, поднес и глазам… Мама моя! Огромный лось. Черный. Лоснящийся. Смотрит в мою сторону и прядет ушами. По двенадцать отростков на лопатообразных рогах. Ух, красавец! Я завороженно рассматриваю лося, а тот, заподозрив неладное, начал двигаться в мою сторону. И тут за ним показалась самочка. Большая, как и самец, она также внимательно смотрит в мою сторону, осторожно шагая за лосем. Меня бросило в жар. О том, что здесь можно спрятаться как-то от копыт или рогов этого исполина речи даже и нет. Я быстро перезарядил ружье картечью и стал наблюдать за лосями уже без бинокля. А расстояние между нами сократилось метров до ста. Первым не выдержал я и, топнув ногой по мху, закричал: «Эй, куда прёшь? Ого-го. Я — тут! Ого-го!». Лоси остановились, а потом, как бы нехотя, развернулись и легкой рысью побежали по болоту. Я опять достал бинокль… Из-под копыт летят брызги. Как величественно и грациозно по топкой трясине, словно плывут, удаляются исполины этого дивного царства, в котором почти не существую человеческой деятельности. Напряжение схлынуло, я достал термос, выпил кружку горячего кофе и с удовольствием продолжил путь к уже начавшим виднеться верхушкам следующего острова, откуда слышалось пение лесных птиц. Уже подходя к острову, я увидел черного дятла — желну. Сначала услышал раскатывающуюся эхом дробь клюва дятла по сухому дереву, а потом и увидел очень осторожную птицу. Разглядывая в бинокль, в очередной раз убедился в достоинстве человеческой мысли — это я о бинокле: ничего не подозревающая черная птица, размером с крупного голубя, с красным гребешком на голове, суетливо обследовала ствол сухостоины в поисках личинок короеда. Эх, сколько ни крути — а в природе нет ничего непродуманного. Сколько за день птицы, те же дятлы, вытаскивают из норок, щелей и отверстий в деревьях вредителей. И сами питаются, и лес спасают. Жалко их чуть-чуть: попробуй день изо дня стучать носом в дерево. Но — это жизнь. И клюв у дятлов устроен так, что у его основания есть своеобразный амортизатор. Когда стучит он этим клювом по дереву, дерево трескается, крошится, а голова у дятла не болит! А желна не видит меня — увлеклась. Хотя! Дятел, наконец, заметил меня, покрутил головой и, резко сорвавшись, мгновенно исчез в чаще. Я закусил кофе горстью кислой клюквы — а что? Вкусно! Надо бы дома попробовать, а еще лучше, кого-нибудь угостить. Вот неожиданное угощение получиться — ни в одной кулинарной книге, ни в одном ресторане нет такого рецепта и такого напитка в меню: кофе с клюквой.

Выйдя на сухую и твердую землю, сразу повалился на траву, стянул сапоги и, не открывая глаз, затянулся сигаретой. Красота! И все же, какие красавцы — лоси! В других частях и егерских обходах моего охотхозяйства таких исполинов мало. Средний вес взрослого пятилетнего лося там — около двухсот пятидесяти килограммов товарного мяса. А эти — намного крупнее. Я размышляю о том, что там, где охота на лосей интенсивная, где особо ценятся рога как трофей, крупные рогачи-производители добываются в первую очередь. Самочки же покрываются во время гона молодыми быками. Там лось и на пять отростков уже стал хорошим, ценным трофеем. А здесь лося никто бить не будет — это ж тащить его на себе километров двадцать до того же Пчелинска! Ну, если только такой вот местный абориген, как Петя, добудет и мешками за день перетащит. Только позже я узнал, что ошибался. Местные жители-браконьеры в мешках мясо не таскали. Били лосей только зимой и вывозили-вытаскивали по снегу на лошадях. А пока я наслаждался одиночеством, отдыхом, теплым днем и радостью своего существования в мире водяного и лешего, которые, кстати, как-то себя пока и не проявили, тьфу-тьфу. Где же мой проводник? Я встал. Тщательно затушил и раскрошил затушенный окурок и пошел по краю-опушке острова. Взлетевшая стайка глухарей чуть ли не из-под ног заставила вздрогнуть и встрепенуться. Ага! Вот вы где? Конечно! Кто сюда за ними придет? Я решил самостоятельно пройти по острову. Свернул влево и полез сквозь заросли малинника, ориентируясь по проблескам солнца. Поляны, попадавшиеся на острове, сплошь истоптаны лосями. Попадаются и их катышки. Даже беличьи погрызы шишек нашел. Несколько раз взлетали недалеко рябчики, но на выстрел не попадались. Пробовал манить — тишина! Конечно! Меня увидели — испугались! Ничего! Еще не вечер! Я уверенно прошел весь остров, который тянулся грядой метров на пятьсот. Вот где волчье царство! Но следов волков нигде не нашел, как и следов их присутствия. На опушке леса нарвался на большую стайку дроздов. Одним выстрелом сбил трех штук — вот и ужин будет. А где же Петя? И словно услышав мои мысли, из болота донёсся голос Пети: «Го-о-п! Го-о-п!». Он шел мне навстречу, то есть, обошел остров давно стороной и успел вернуться назад! Вот это «болотоход!». Я присел на поваленное дерево и дождался проводника.

— Ну, што, забіў глухара?

— Нет, Петя, — дроздов!

— Навошта ж яны табе?

— Будем их жарить.

— Ты будзеш іх есці?

— Конечно…

— А глухароў не бачыў?

— Бачыў. Но я тебе сказал, глухаря стрелять летом — преступление. Весной. На току — другое дело.

— Дык ён вясной худы. Сіні.

— Петя. Я глухаря стреляю не ради мяса.

— А навошта?

— Ради охоты. Ради азарта. Ради чучела.

— А ты і пудзіла³ робіш?

— Да.

— Ого, гэта добра. Але ж мяса трэба.

— А дразды?

— А хіба ж гэта мяса?

— Ну я тебе свое сало отдам, не переживай.

— І фляжку!

— И фляжку.

— Ну так і добра? — впервые за день Петя улыбнулся, — кали з фляжкой, дык і гэтыя птушаняты пойдуць.

— А я, Петя, лося видел! Огромного быка на двенадцать отростков. С самочкой. И канал видел.

— А як перайшоў? Ці пераплываў!

— Як-як: по плотине!

— Ото маладзец! А я не сказаў: думаю, хай егер скупаецца у вадзе.

— Ишь ты, фантазер, сам купайся.

— Дык я ўжо!

— Что?

— Скупаўся!

— Зачем? — Только теперь я увидел, я что он и выше пояса мокрый.

— Пераходзіў па дрэву канал, а яно абламілася, каб яго трасца ўзяла, укінуўся ў ваду.

— Вот! Не рой другому яму — сам в нее попадешь!

— Якую яму? Каму? — Петя уставился на меня.

— Да ладно. Присказка такая.

— А ты вумны, егер? Вучыўся дзе?

— Конечно. Но и ты ж не дурак!

— А як жа ж!

— Что, перекусим?

— Не, рана яшчэ піць гарэлку. Ісці далёка.

— Петя, не пить, а перекусить.

— А хто гэта перакусвае ў лесе без гарэлкі?

— А, ну ладно. Потерпим. Что дальше?

— Далей вось што…

Петя предложил пройти еще километров пять-семь и только там, на очередном острове, заночевать. Заодно посмотреть гон лосей, которых на том месте должно быть не менее пяти рогачей. Как я мог отказаться от такого предложения, хотя чувствовал, что ноги уже порядочно гудят: по болоту прыгать — это не по суше гулять! Но настроение зашкаливало — я не мог даже себе раньше представить, что это болото, это, казалось бы, гиблое и сумрачное царство так меня увлечет. Ведь это целая страна, это зарубежье, это — другая планета! Конечно, главная заслуга моего восторга была в том, что я в этой необычной стране не чувствовал себя «иностранцем» благодаря Пете. Чудному, медлительному, простому, открытому, вдумчивому аборигену. Но так неожиданно, например, пришедшему ко мне там, на острове сегодня, чуть ли не на спинах у самых настоящих диких кабанов, которых он явно знал давно. И он здесь, конечно же, дома и в переносном, и в прямом смысле этого слова.

Я отправился, как мне указал рукой Петя, по указанному азимуту уже намного левее перевалившего за полдень солнца. Значит, я все же сдвинулся на юг, решил я и отметил маршрут на карте. На этой же карте впереди значился крестик — остров. Далековато, но как раз это и будоражило кровь, прибавляло адреналина и сил. Я, тем не менее, аккуратно прощупывал тропу спереди себя. Лосиные следы на грязи поражали воображение своими размерами. Больше никаких следов, кроме пары лап енотовидной собаки и многочисленных «кукурузных палочек» глухарей на кочках, я не замечал. Пройдя какое-то расстояние, я с удивлением обнаружил, что земля под ногами стала тверже. Трясина уже не колыхалась вокруг меня, багульник и голубика сменили клюквенники, а деревья стали выше, гуще и стройнее. Запахло лосем, атаковали «лосиные» клещи, и вот он — лось! Огромное черное пятно с белесыми ногами я заметил прежде, чем лось обнаружил меня. Я тут же стал рассматривать лося в бинокль. Мама моя! Шестнадцать отростков на одной лопате и пятнадцать — на второй. Наверное, лет под двадцать ему! Лось, прислушиваясь, водил ушами, но смотрел в другую от меня сторону. Он был на моем пути, и обходить его стороной не входило в мои планы. Вдоволь налюбовавшись исполином метров со ста пятидесяти, я стал тихо идти вперед, чуть левее обходя уже насторожившегося красавца. Картечь в стволах — мало ли, волк объявится на пути. Лось заметил меня, затаился. А я, сделав вид, что не вижу его, обошел его стороной. Лось с места так и не сдвинулся. Радостно и светло на душе становится после таких вот встреч! Я опять глянул на болото будто бы с облаков. Ни одной человеческой души вокруг и вдруг: лось и человек! Этот исполин лет двадцать бродит по этому болоту. Здесь живет, здесь питается, здесь любит, здесь охраняет свое потомство, здесь, возможно, спасается от охотников и волков. Столько лет наши с ним пути где-то своими маршрутами вились, вились, и вдруг вот сейчас пересеклись. Наши жизни с ним — в одной точке. Сколько мне было лет двадцать лет назад? Пять лет! Так что сейчас этот лось уже намного старше и мудрее меня, а вот на выстрел из оружия подпустил. Зря он так! Человек — опасность, и дикий зверь должен избегать встреч с человеком, тем более в тихой глуши. И я в очередной раз поверил в мною же придуманную и проверенную лет с пятнадцати концепцию: дикие звери знают и чувствуют опасность по ауре, биотокам человека. Сколько раз проверено: если я не хочу, и мне нет необходимости стрелять, хотя сам я с оружием, звери бегут ко мне из-под собак как завороженные. Стоит зарядить пули для добычи — осторожничают, упираются, не идут, а если собаки подняли, летят стороной — попробуй, догони! И лось мой остался позади. Ноги приятно тонут в мягком мху, воды почти нет. А лес становится густым, и я уже поглядываю на компас и на слепящее солнце, уходящее все дальше направо — на запад. Время — три часа дня. Через четыре часа наступят сумерки. А мне идти осталось немного, судя по всему. Под ногами стал попадаться черничник, несколько синиц и поползень промелькнули на ветвях сосенок и осин, покрытых лишайником и мхом. Сам себе улыбаюсь — где я? Где? Куда завел Петя? До Иглицы отсюда около двадцати километров, наверное. Назад до Пчелинска — около пятнадцати, а то и больше. Мы где-то в районе полигона? Слышу спереди — опять желна, значит, скоро большой лес. А если смотреть по карте, впереди на пятьдесят километров нет ни одной деревни. Только за пятьдесят—шестьдесят километров отсюда проходит через все болото железная дорога: Могилев-Осиповичи-Минск. Я ездил по этой дороге на поезде и, конечно, внимательно всматривался в моховые болота слева и справа, и думал о них. Кто тогда мог подумать, что по этим болотам, в которые я так всматривался, я буду бродить! Оглядываясь и постоянно сверяясь с компасом, я вышел на остров. И первая неожиданность — черный, с шерстью, помет волков. Э — да! Здесь им больше воли. Здесь их не взять никогда. Это мне повезло в позапрошлом году приехать на три дня к егерю в Иглицу. И именно в эти три дня угораздило стае волков загрызть в болоте у Иглицы лося и остаться недалеко на гряде на дневку. Тогда я напоролся на следы, нашел останки лося и успел вызвать охотников из города. Из двенадцати волков тогда добыли семь штук. Остальные ушли. Но на местных жителей Белыничского района наша облава произвела впечатление — никто здесь, сколько себя помнят, не охотился на волков с флажками, тем более так успешно. Было добывали волков случайно, в петли ловили. Но с флажками в этом болоте еще никто до меня не охотился. Тогда ушла волчица через пробитые лосями к земле флажки. Она увела с собой еще четырех волков, двое из которых были с кровью. Но наступил понедельник — всем на работу, да и егерь заверил меня, что волки ушли на полигон. Тогда я глянул на карту: необъятное зеленое с синими черточками пространство — и махнул рукой. И вот судьба — я сам сейчас здесь. Ничего в жизни не бывает случайным. Раз тогда я не заставил егеря везти меня по заснеженному лесу в эту местность, значит, суждено мне было к ней прийти летом пешком!

Я расковырял сапогом волчий помёт. Примерно недельной давности. Заячий пух, шерсть лосенка. Петя молчит. Экзамен проводит… Ладно-ладно. Я не торопился и стал обходить остров по его кромке — наверное, он большой. На грязной тропе опять увидел следы енотовидной собаки, поднял выводок рябчиков, но не стрелял — в рюкзаке лежат, «созревают» неощипанные дрозды. Где-то тревожно закричала сойка. Хм. Петя? Я пошел на скрежет крикливой пестрой птицы и вскоре услышал, как где-то треснула ветка. Я притаился и вскоре увидел Петю. Он бесшумно и очень быстро шел ко мне навстречу, но меня, стоящего за деревом, не видел. А руки у него были заняты чем-то большим. Когда он подошел метров на двадцать, я кашлянул.

— Чаго кашляеш, егер? Ці ты думаеш, што я цябе не бачу? — он улыбнулся, — вось, лекарства табе, каб не перхаў, кладзі ў свой мяшок.

Он протянул мне два завернутых в мох кулька. Я принял, развернул. Два больших, по килограмма два каждый, куска черной длинной вытянутой вощины, полных дикого меда. Вот это да!

— Где взял?

— На базары купіў!

— Серьезно, Петя!

— У мяне тут свая пасека…

— Дикие пчелы?

— Няўжо ж!

— Ну ты Сусанин!

— Сам Сусанин. Лася бачыў?

— Огромный. Видел. Вот это рогач. Я хочу такие рога, Петя, добыть!

— Дык што. Ідзі. Бяры.

— Да. А мясо куда?

— Ну, дык маўчы. Прыедзеш другі раз. Я бліжэй табе такога ж пакажу.

— Да ну!

— Патроны вязі!

— Да ладно, привезу, не в этом дело. Я здесь следы волков видел.

— Я тож бачыў. Ноччу паслухаем.

— Мы тут ночевать будем?

— Але ж.

— А остров большой?

— Вялікі. Можа, кламетра тры цянецца па балоце.

Мы немного постояли, я переложил мед в пакет и спрятал в рюкзак — вот чай-то будет! Потом договорились с Петей обойти остров навстречу друг другу и разошлись. Я тихо пошел по сухой гряде по опушке острова, оглядывая одновременно и сушу, и болото. Несколько минут спустя поднял группу рябчиков прямо из-под ног. Рябчики, перекликаясь тихим посвистом, радуют душу. И везде лосиные следы — вот где их царство! Вскоре наткнулся на семью лосей. Прямо у меня по пути на краю болота поднялась целая их семья: лось-рогач, самка и двое сеголетков. Самец грозно затопал по сучьям, недовольный нарушением их спокойствия. Я с удовольствием отметил, что звери не особенно боятся человека, а это значит, что не так уж и часто их тут беспокоят охотники и просто люди. Так далеко за ягодами никто не ходит, охотники — да, могут приходить, но в последнее время и они не особенно стремятся пройти почти двадцать километров, чтобы потом обратно тащить на себе мясо. Привыкли даже местные охотники на машине приехать на охоту, с машины поохотится, на машине и уехать, загрузив и добычу, и свое тело в автомобиль, трактор или квадрацикл, снегоход.

И тут мне на глаза попалась криничка! Боже мой! В таком болоте, и вот — на тебе! Звонким ручейком криничка, вырвавшись из-под обрыва соснового леса, текла по острову в болото. Я прошел до истока. Песок давно вымыт — глинистое дно с отшлифованными камешками. Чистейшая, прозрачная вода вырывается из-под земли маленьким фонтанчиком, который, не достигнув поверхности небольшого естественного углубления, превращается в бурунчики и растворяется бегущим по каменному руслу ручейком. Я не стал доставать крышку термоса, сполоснув руки чуть ниже по течению, вернулся и, зачерпнув горстями ледяную воду, стал медленно пить. Какое это удовольствие — напиться родниковой воды! Холодная, она, кажется, проникает в каждую клеточку уже серьезно подуставшего организма. Даже казалось, что слегка закружилась голова, как от легкого шампанского. Но вино и рядом не стоит, когда ты пьешь студеную воду из ладошек, сам находишься один на один с дикой нетронутой природой, и она, природа, ласково и скромно доверяет тебе свои тайны и свою красоту. Утолив жажду, сполоснув лицо и шею, я почувствовал, что я — счастливый человек, раз мне сама природа доверяет свою чистоту, и свою, никем не виданную тайну и красоту…

Часам к пяти вечера мы встретились с Петей и по моей просьбе вернулись к ручью, где и устроили себе место для ночлега. Молча мы нарубили еловых веток — будущую подстилку у будущего костра. Я ощипал дроздов, нашпиговал их салом, натер их листьями черемши. Петя умудрился найти несколько сыроежек, и мы их аккуратно заложили внутрь дроздов, сдобрив кольцами лука и насадив на прутья, подвесили над углями костра. Чесночный аромат черемши нагнал смаку. Петя лишь усмехнулся:

— А, што тут есці — з гэтых вераб’ёў?

— Эх, Петя, нет посуды. Сейчас мы бы такого супа-шурпы приготовили.

— Ха, хто гэта ў лесе суп ясі?

— Ладно, зато чай у нас будет шикарный, с медом.

Я подвесил котелок с родниковой водой. Растерев в воду немного ягод клюквы и брусники, набросал веточек малинника и черничника и стал ожидать, когда закипит. Лишь только забурлила вода в котелке, я снял его с огня, поставил у костра по ветру — чтобы напитался по ветру дымком. Дрозды мои шипели, румянились, разнося вокруг дразнящий запах жаркого. Я достал свою фляжку и положил на газету рядом с хлебом, яйцами, сыром и кольцами «Докторской» колбасы.

— А, гарадскія — усё ў вас з магазіна!

— А дрозды?

— А птушкі з балота!

— И сало у меня домашнее. И лук. Так что не переживай, не отравимся.

— А я і не баюся. Давай, егер, налівай!

— Подожди, Петя. Уже вот-вот приготовятся птицы. Ты ел когда-нибудь дроздов?

— Ніколі ні еў і не думаў нават.

— Ну вот. А я ел и дроздов, и ворон, и сорок, и грачей.

У Пети полезли глаза на лоб:

— А навошта?

— А так просто. Пробовал. Мы ходили экспедициями в лесоустроительном отряде.

— А што гэта?

— Лес изучать, считать.

— І дзе?

— Я был на Урале и в Карелии. Так вот, я был единственным охотником в нашей экспедиции. И у меня, естественно, было ружье. Я, кроме своей работы проводить учет фауны, еще должен был добывать мясо к столу. А где его возьмешь? Собак нет. Лето. Листва, тайга. Попробуй, найди зверя в горах. Вот и стрелял все, что попадется.

— А чаму не біў лася?

— Я мог бы, конечно, бить, но жалко было.

— Дык есці ж трэба было!

— А соли с собой не так уж и много. Мясо протухает. Порой стрельну кедровок или соек с сороками, пока мои трудяги придут, я птиц ощиплю, перья сожгу, а тушки зажарю в сковороде кусочками — и в кашу. Пацанам говорю — голуби дикие. И ели, за уши не оттащишь.

— Дык ты падманваў?

— Ну а что делать? Жизнь такая! — я рассмеялся, а за мной и Петя.

Так мы не спеша достали с наших «шампуров» дроздов, хлебнули водки и не спеша перекусили. Чай настоялся, и да, какое это чудо, какое лакомство, какой бальзам на душу — чай, приготовленный из веток малины и ягод, на костре и вприкуску с диким медом.

— Ну вось, нам пара!

— Куда?

— Ты ж хацеў ласёў убачыць! Ці што?

— Ничего. Хочу и сейчас. А мы далеко пойдем?

— Не, на той канец вострава, адкуль і прыйшлі. Там цікава будзе.

Уже стемнело, и я шел, еле передвигая ноги, ориентируясь на спину Пети, бесшумно плывущую впереди меня. Так мы прошли по кромке острова к большому вытянутому в болото мысу леса, поросшему мелкими кустарниками ольх или березняка: в темноте не разглядеть. Затаившись за большим вывороченным корнем упавшей на опушке ели, мы стали в ожидании слушать притихший лес. А жизнь в этом лесу на болоте ни в чем и не проявлялась. И от этого мне, привыкшему к шелесту крыльев уток, к шуршанию веток, к потрескиваниям, к различным проявлениям своего обитания живых зверей в обычном лесу, становилось жутковато. Хотя… Где-то в болоте громко треснула ветка, и тут же раздался выдох-стон лося: «Гмууух». И сразу же ему отозвался другой лось — тоже в болоте, но ближе к нашему мысу. Стало жарко. В темноте блестели глаза Пети. И вдруг он, приложив руки к губам, застонал-замычал, ловко и точно подражая лосиному стону.

«Эх, — подумал я, — на фига он судьбу дразнит. Хорошо, хоть елка толстая, можно успеть под нее нырнуть».

Треск с болота повторился, потом послышался быстро приближающийся плеск воды: два лося устремились к нашему мысу. Я поднял бинокль, направил на треск — и обомлел: огромный лось приближался с шумом прямо на нашу импровизированную поляну. Остановившись, он прислушался. Убедившись, что второй лось спешит сюда же, он громко засопел, потом, простонав, стал крушить рогами маленькие деревья и кусты на краю мыса. Треск при этом разносился вокруг с такой силой, что могло показаться, что это бульдозер ломает деревья. И тут с обратной стороны поляны выбежал и остановился другой лось. Мне хорошо стало видно в бинокль со ста-ста пятидесяти метров, как вздымаются мокрые бока последнего. Он, выпуская пар из ноздрей, несколько раз ударил рогами по кустам, а потом побежал прямо к сопернику. Лоси остановились буквально в десяти-пятнадцати метрах друг от друга, несколько секунд осматривались, а потом тот, что первым вышел на поляну мыса, бросился на соперника. Он пригнул к земле голову, грозно выставив рога, бросился вперед, при этом пытаясь сначала ударить соперника передним копытом. Не получилось: другой лось прикрылся своими рогами, и они тут же ударили рогами друг друга. Раздался страшный треск. Лоси упирались, толкали друг друга, рычали, сопели, иногда расходились и вновь сбивались рогами. Уже совсем стемнело, и даже в бинокль подробностей уже не было видно. И в это время на поляну бесшумно выкатилась огромная тень. Третий лось! Он медленно, громко сопя, приближался к дерущимся соперникам, и случилось чудо: дерущиеся лоси остановились, а потом стали разбегаться в разные стороны. Лось, оставшийся на поляне, упал в грязь и стал качаться, высоко выбрасывая белёсые ноги. Лоси, убежавшие в болото, крушили там деревья, стонали, но третий, кажется, не обращал на них никакого внимания. И в это время мы увидели двух лосих, вышедших к лосю. Лосихи остановились, а лось, выкачавшись в грязи, вскочил, отряхнулся и громко и грозно простонал. Сила его легких действительно внушала страх. Оленьи рога, примерно на десять отростков, блестели в темноте. Я прикинул: эти рога закроют весь ковер на стене в зале моей квартиры!

И тут за спиной застонал Петя. Что он наделал! Огромный лось, до этого практически спокойно стоявший на поляне, застонал и бросился к нам.

— Петя! Ты что?

А Петя уже и сам не рад, крутил головой — куда сбегать.

— Эй, — заорал я, снимая ружье с предохранителя, — стой! Ату! Стой!

Но лось, устрашающе пригнув огромные рога к земле и далеко вперед выбрасывая копыта, уже добежал до нашей засады, и только теперь остановился, тяжело дыша.

— Пошел! Пошел! Ату! — Заорал я опять, уже прикидывая, стрелять вверх или же целиться в голову.

И тут лось видимо нас заметил. Он в два прыжка достиг корня, и, несмотря на то, что я кричал, ударил рогами прямо в выворотень. Глухой удар — мы с Петей скатились с дерева, и я, дважды выстрелив над выворотнем, стал судорожно перезаряжать ружье мелкой дробью. Но за корнем ничего не происходило, и стояла мертвая тишина. Выбравшись из-под елки, мы осторожно заглянули за наше укрытие. Никого! Лоси разбежались, и только теперь я почувствовал, как дрожат колени и руки. Хотелось обматерить бестолкового Петю, но даже и на это не хватило сил. Я достал из рюкзака флягу, глотнул залпом несколько глотков, передал флягу своему незадачливому проводнику. Он не отказался, а потом ехидно спросил:

— Ну што, егер, спужаўся?

— А ты?

— А як жа ж? Думаў гэты корань знясе. Во — трактар.

— Ты сам трактор. Зачем ты его дразнил?

— Каб ты ўбачыў свайго лася. Гэта той, пра якога я табе і гаварыў. Прыедзеш восенню за ім?

— Хм. Приеду, обязательно! И добуду его!

Уснуть этой ночью мне не удалось. Петя, как только мы вернулись к прогоревшему костерку, быстро наладил огонь, выпросил у меня пару глотков водки и захрапел. А я не смог уснуть. Смотрел на огонь, на звезды. Думал, пил горячий чай, курил. Я точно решил приехать сюда на охоту. Нашего сегодняшнего «обидчика» я уже простил и на него охотиться не буду — он здесь хороший хозяин своего стада. Двое самцов убежали, не став драться: видно уже получали от него. А вот тот, старый лось, который затаился и даже припугнул меня, — о, это да! Я буду его искать. Я его найду. И без карабина, обязательно приеду с ружьем. В этом болоте у него есть все шансы не подпустить меня к себе на расстояние выстрела, все шансы выжить, с учетом его опыта, его возраста и такого сложного для меня ландшафта. Я понял, что я влюбился в эти, на первый взгляд, мертвые угодья. Сколько величия, сколько древней суровой красоты, сколько целомудрия и ощущаемой силы природы в этом тихом царстве. Даже у костра непривычно: не слышно ночных шорохов ежей, мышей, копошащихся птиц, треска суков под лапами и копытами диких зверей, как это происходит в обычном лесу, где я привык и бродить, и ночевать. Но я-то знаю: и глухари где-то сидят, нахохлившись, и глухарки тихо квохчут, успокаивая и убаюкивая молодых своих чад, и куница, верно, где-то скрадывает себе рябчика или того же глухаря. И рысь может здесь жить — ей тут привольно среди боровой дичи. И лоси. Лоси после моих выстрелов разбежались, испугались. Но сейчас, скорее всего, они ищут или охраняют своих самочек: скоро утро, и зов природы, сила природы с дикой открытой страстью забурлит у рогачей в крови. Застонут, захрипят, вызывая соперника на поединок. А самки будут со стороны наблюдать, будут принимать решения, кому положить свою голову на взмыленную, пахнущую болотом и мускусом шею.

Не выдержав, я взял ружье, зарядил мелкой дробью и пошел по краю острова. Заблудиться я не боялся — остров ведь! Отойдя метров триста от костра, решил «похулиганить». Выйдя на опушку, завабил матерым волком: «О-о-а-а-о-о-о-о-о-о-у-у-о-у» И сразу же услышал, как в болоте заплескалась под копытами лося вода: лось стоял метрах в двухстах от меня, и я слышал, как он быстро ушел в сторону. Но не это меня взволновало: мне показалось, что где-то отозвался волк. Плеск и шуршание лося не дали мне точно расслышать подобие волчьего воя, как мне показалось. И я решил не торопиться. Выждал минут десять и снова завабил. И чудо: отозвались волки! Несколько волков на высоких тонах взвыли примерно в километре от меня, но старые волки что-то заподозрили. Короткий низкий сигнал матерого — и лес застыл в тишине. Эх, нет картечи, ведь, чувствую, придет, прибежит матерый

⁴разбираться. Я проверил направление ветра и пошел к болоту метров на сто от того места, где вабил. Я оказался прав. Не прошло и пятнадцати минут, как я услышал шлепанье по воде — это точно сюда спешит волк. Шлепанье то прерывалось, то возобновлялось: волк обходил меня стороной и вскоре вышел под ветер от меня. И хлюпанья сразу же прекратились. Естественно, волк ушел. Я простоял полчаса — тишина. Вабить больше не стоит: надеюсь, что мы еще встретимся здесь, когда я буду по-настоящему готов к охоте — с трезвым голосом, с комплектом боеприпасов и с надежным помощникам. Спит мой безоружный помощник. Эх. Можно было бы, но ни фары с собой нет, ни оружия у Пети. Мои мысли прервал шорох метрах в двадцати от меня. Да ты что! — волосы зашевелились на голове — Волк? Я перевел стволы, щелкнул предохранитель.

— Эй, не падумай пальнуць, — услышал свистящий шепот.

— Ах ты, бродяга, — зашипел я, — как ты тут оказался? Ты ж храпел!

— А ты хораша вабіш. Я адразу і не падумаў, што гэта ты! Вось гэта егер! Вось гэта да! А ваўкоў чуў?

— Чул, чул. Один проходил сюда по болоту.

— Да, прыходзіў, але ён дым ад кастра пачуў. Збег.

— Да, я так и подумал…

— Ну што, Яўгенавіч, — первый раз за все время знакомства Петя назвал меня по отчеству, — пашлі дадому?

— Ночью?

— А хіба гэта ноч? Ужо раніца!

Я посмотрел на часы — четыре утра. Но идти ночью по болоту?

— Што, ахотнік, баішся?

— Не то, что бы боюсь. Но ночью идти по трясине — это не есть хорошо, Петя, это даже глупо.

— А хіба ты не бачыш у цемнаце?

— Хм, а ты видишь? Филин!

— Бачу.

— Ну ты и пойдешь. А я не самоубийца.

— А што ты будзеш рабіць?

— А ты что, уходишь?

— Але ж. Мне яшчэ табе дзве карзіны назбіраць трэба…

— Да ладно, Петя, обойдусь.

— Але ж не. Я абяцаў. І я пайшоў, а ты з картай не заплутаеш. Ідзі павольна і ціха.

— Ну, давай. Только доведи меня до плотины через канал. А сначала пошли, затушим костерок и все-таки перекусим на дорожку.

— А там фляга твая не апусцела?

— Ну, глоток тебе найдется.

— Тады пайшлі.

Мы перекусили, я допил чай, а Петя — содержимое моей фляжки. Затушили и прибили ногами наш костерок. Всегда меня посещает чувство сожаления и некоторой печали, когда покидаешь стоянку-ночлег. Кажется, что и сам теряешь что-то, и место без тебя чуть-чуть сиротеет. Это лично мое ощущение, может, немного нескромное. Но, когда же здесь был человек, более того, отдыхал, кушал, курил, смотрел на небо, лежал под деревом? Наверное, никогда! А когда еще будет? Трудно ответить утвердительно, что будет? До ближайшей деревни по болоту напрямую не менее двадцати километров. Это хорошо, если я к обеду сегодня доберусь до своей машины. А остров этот, среди непроходимых для обычных людей болот, стоит здесь, может, тысячу лет, и кроме лосей и других диких зверей никто не посещает его, не любуется его разнотравьем, не варит из малины чай, не вздыхает сырой, преловатый запах черничника, переходящего в чахлый кисличник. А вокруг — сфагнум, клюква, багульник и — тишина…

Когда мы дошли до бобровой плотины, на востоке заалела заря. Мы, перекурив, разошлись: я пошел прямо на север-северо-запад. Петя же пошел как-то западнее. Но ему виднее, что у него в голове — не знает никто, кроме него самого. А мне несказанно повезло со знакомством с Петей. Во-первых, я сам прошел по всей северо-западной границе участка моего охотничьего хозяйства и уже вынашивал где-то в подсознании свои личные планы пробных охот здесь на лося, на глухаря и на волков. В далекой перспективе, решив вопрос с жильем, можно привозить на охоту иностранцев. Самые лучшие иностранцы — это россияне. А легенды о пьяной традиции русской охоты здесь у нас в Беларуси ушли далеко в прошлое. Приезжают люди, не только влюбленные в природу, не только заядлые охотники, но и порядочные, искренние, добрые люди. Без понтов, без загибания пальцев, без просьб «подстрелить что-то на ужин». Подписан контракт — все в рамках закона. А понравилась охота — милости просим: продлеваем контракт вперед. А деньги: что с немца, что с россиянина одинаковые. Для Беларуси дорого, но и не за мясом люди приезжают на охоту почти за тысячу километров. Им нужен трофей, им нужна экзотика, адреналин и новизна впечатлений. Так вот, — думал я, — предложу Московским охотникам ночлег в сельской бане и лося на десять-пятнадцать отростков в болоте за тысячу долларов — и найдутся желающие! Только надо самому все истоптать, все посмотреть, понюхать, чтоб не ударить лицом в грязь. Москвичи — не немцы, и, тем более, не поляки: в случае неудачи никогда не затребуют компенсации. Но никаких неудач до сих пор не было и, видит Бог, — не будет. Если сам лично буду уверен во всем.

Таким мыслям предавшись, я тихо шел по сумеречному болоту, когда вдруг увидел непонятные серые тени. И они двигались. Сначала подумал, что это волки. Потом — косули. Но, когда разглядел в бинокль — душа заликовала: журавли! Серые журавли. А собралось их штук пятьдесят. Со ста — ста пятидесяти шагов в сумерках через чахлый сосняк они меня еще не разглядели. Собирали ягоды, чистили перья. Я замер и в очередной раз пожалел, что не имею возможности купить камеру. А придется отжалеть денег и купить в охотхозяйство. Солнце стало пробиваться на востоке, и несколько журавлей радостно, громко, трубно закурлыкали на земле. Какая красота — вот тебе и мертвое болото! Я не стал пугать птиц, вдоволь насмотревшись-полюбовавшись, я обошел их в пределах моей, не их, видимости и продолжил свой неблизкий путь, осторожно изучая тропинки впереди себя. А по болоту как встречающая рассвет симфония разносился громкий и тревожный клич журавлей.

Как я и предполагал, к обеду я вышел на большую поляну, которую пару лет назад обнаружил, заблудившись, с вышки. На краю поляны вспугнул семью глухарей, которые копошились в природном галечнике. Вытянувшись цепочкой, восемь черных птиц почти бесшумно скрылись в лесу, окружающем поляну. Я обратил внимание, что подосиновиков вокруг — хоть косой коси. Специально срезал один, самый большой — целехонький, червей нет. Идя по грунтовой дороге, сутки не спав, я чувствовал себя счастливым человеком. Болото мне, хоть и нелегко, но покорилось. Природа доверила, приоткрыла мне одну из своих многочисленных тайн, приоткрыла завесу в новый, еще неизведанный мною мир. Я — счастливый человек. Кому-то это покажется странным. Например, моей жене. Прожив со мной уже пять лет, она так и не понимает меня и моего общения с природой, а иногда даже и ревнует. Эх. Вот приеду сегодня — опять губы поджаты, глаза холодные. А здесь: рассвет в глубине бескрайних болот и. гимн! Голос природы в исполнении грациозных журавлей. И как продолжение феерии — россыпь мириадов искорок утренней росы на траве, красноголовые упругие подосиновики, семья глухарей. Позади бессонная ночь. Позади открытие все новых и новых тайн дикой природы. Впереди — сериал будничной человеческой жизни.

Я прошел поляну, по грунтовой дороге вышел к Пчелинску и дошел-таки до хаты Пети. Друзья мои давно вернулись из грибных своих похождений и спят в теньке возле машины. Рядом навалены две груды грибов — одни боровики, и почти столько же недоспевшей клюквы. Стоящие рядком пустые бутылки свидетельствуют о том, что у моих друзей тоже праздник был. Я, не найдя Петю, залез в машину и мгновенно уснул, едва успев откинуть спинку своего кресла.

* * *

Месяц я бредил поездкой на охоту в так понравившееся мне болото. Как назло, обстоятельства держали на месте. Начало коллективной охоты осенне-зимнего сезона и окончание летне-осеннего сезона требовали присутствия директора охотничьего хозяйства не там, где больше диких зверей, а там, где больше людей, желающих поохотиться. К тому же октябрь — самый пик заготовки кормов: зерноотходы, корнеплоды, кукуруза — все это правдами-неправдами заготавливалось в местных колхозах. А если совсем честно, просто воровалось в этих коллективных сельских хозяйствах другими коллективами — коллективами местных охотников. Кто-то из них работал агрономом, кто-то завскладом, кто-то комбайнером или механизатором: все они вносили свой посильный вклад в заготовку кормов для диких животных. В одиннадцать кормохранилищ, расположенных в лесу, были завезены качественные корма: сено, зерно, желуди, дикие яблоки, соль, картошка и свекла, а под навесы подкормочных площадок, расположенных у хранилищ и просто в егерских обходах было завезено около ста тракторных прицепов отходов от сортировки зерна — «качественных» отходов. Что значит «качественные» отходы? А то и значит, что во время просеивания и просеивания машинист сортировочного пункта (охотник) так регулировал сортировочные решетки и силу ветра в них, что в спрятанный под погрузку прицеп сыпались зерноотходы, наполовину с качественным зерном. Ячмень, рожь, кукуруза вывозились прямо на подкормочные площадки — под навесы. Но все эти коллективные жертвы надо было как-то не только поддерживать, стимулировать, но и контролировать и даже притормаживать, чтобы не пришлось отбиваться от ОБХСС⁵. Потому о моем болоте оставалось только мечтать, планировать и вздыхать, сдавая в бухгалтерию корешки квитанций и деньги за путевки на охоту, проданные вольным охотникам. И другую работу директора (и одновременно охотоведа, в одном лице) никто не отменял: отчеты, собрания с егерями, собрания с охотниками, кинологическая работа, ночные рейды по борьбе с появившимися браконьерами на транспорте с фарами…

И вот в начале ноября, отпраздновав открытие охоты на копытных и на «пушнину», разбросав все дела по «своим местам», я вырвался на охоту в свое же охотхозяйство, но за сто с хвостиком километров от центральной усадьбы, а точнее, в Пчелинск. И хотя сама деревня находилась уже за пределами не только моего охотхозяйства, но и даже нашей области как административного района, угрызений совести я не испытывал. Я позвонил директору местного лесхоза и как бы случайно обронил, что еду в рейд на границы нашего охотхозяйства и его угодий; возможно, мол, забреду и на его территорию, и получил милостивое разрешение «бродить там», сколько угодно. Теперь я был точно уверен, что поохотиться мне никто не помешает. Позвонить Пете я, естественно, не мог, хотя предупредил по телефону жену егеря из Иглицы, что два дня буду в тех краях на охоте, — пусть не суетится Демьянович, если услышит выстрелы. Но также сказал ей, что выдам премию в размер оклада ее мужу, если он найдет меня в эти дни в болоте между Иглицей, Пчелинском и Падевичами. Сам себе усмехнулся: я-то точно посчитал, что это около пятнадцати-двадцати тысяч гектаров. По болоту. По топкому болоту. Одно смущало: уже две недели шли дожди: смогу ли я пройти там, где ходил, и там, где хочу найти старого огромного рогача. Я иногда засыпал и видел острова, мох, кочки, трясины, широкую бобровую плотину, на которой смогли бы разминуться две телеги.

У Пети за это время я был проездом всего лишь один раз — завез ему пять пачек винтовочных патронов, как и обещал, а матери — ящик макаронов и мешок круп. Он очень обрадовался, сказал, что этого запаса ему хватит на пять лет, но сорвал с меня обещание — за каждого добытого им волка ему лично я буду должен пять патронов. Как только я приехал, он вынес из дома три летних волчьих шкуры. Я посмотрел — следы свежие. Пришлось ехать к ближайшему леснику: знакомиться и за самогоном. Хорошо, что хоть лесника не пришлось долго уговаривать — подействовало удостоверение директора охотничьего хозяйства. Только, как обычно, он сначала сказал, что давно не гонит, но я пообещал привезти из города килограмм дрожжей, в то время большой дефицит, и три бутылки хлебного самогона за пять рублей перекочевали ко мне в машину. Петя принял презент как должное, спокойно занес в дом и уже после этого заулыбался:

— Жадны ляснік, мне дык не дае!

Я тогда не стал вдаваться в полемику, но сейчас вез леснику обещанный килограмм пивоваренных дрожжей — мало ли придется опять просить. Кроме того, загрузил в багажник пакеты с гречкой, рисом, горохом, перловкой и макаронами для Петиной матери, зная, что лишними не будут.

Петя спокойно рассказал о жизни, об урожае, о новостях на острове. После того как он отстрелял из винтовки трех волков на приваде, волки куда-то сошли и пока не появлялись. «Мой» лось вроде никуда не ушел: «А што з імим зробіцца?». Петя меня и уговорил на охоту идти с утра, а пока лучше выпить «на удачу» и поговорить по душам. Пришлось согласиться. Мы выпили, и Петя рассказал удивительную и хитрую историю о том, что он пустил в округе слух, что за Пчелинском — милицейское охотхозяйство «Динамо». И теперь многие браконьеры опасаются туда ходить. Охотятся в большом лесу и в Березинском районе, а в болото же даже те, кто раньше ходили, уже стараются и не ходить.

— Ну и хорошо, — одобрил я. — Я по снегу приеду в Иглицу, и мы неделю там шороху наведем. Заодно и у вас тут перешерстим!

В ответ Петя только закряхтел, но промолчал. Я попросил его рассказать о планах предстоящей охоты на лося-исполина.

— А што тут гаварыць? Ён на балоце у мохавым сасонніку будзе. Трэба будзе шукаць яго там.

— Ясное дело. Но скоро зима. Они должны из болота уходить?

— Яны з вады выходзяць на мох сухі. І ўсё.

— А дзе той мох сухі?

— А на балоце…

Вот и поговорили… Сколько не пытал, Петя просто не понимал, что я от него хочу. Для него все было просто: пришли морозы — лоси на сухом. Кончилась зима — в «мокром». А теперь — «на полпути». Я достал карту и стал смотреть.

— Чаго глядзіш? Там дзе ваўкі вылі — там лось твой.

— Ого! Это же далеко. А как мы его вытащим, если я добуду.

— А нашто яго цянуць? Рогі забярэм з галавою. А яго кінем. Стары ён.

— Ты с ума сошел. Я так не согласен!

— Дык што — гнаць яго на дарогу?

— Нет, конечно. Но и бросать мясо я не собираюсь. Мясо надо завезти на мясокомбинат и сдать по накладной.

— Ну, ладна. Нешта прыдумаем. Але ты яго яшчэ злаві — гэтага лося…

Утром мы в темноте пошли на охоту. Хоть Петя и взял свою самодельную винтовку, мы условились: лося стрелять он не будет — это моя охота. Он с усмешкой осмотрел разрешение на добычу:

— Ліцэнзія?

— Ага, все по закону.

— Хм, законнік… Але ж.

Молча шли по мокрому лесу. Молча вырубили себе слеги⁶ и пошли через основательно залитые водой болота. Вот этого я и боялся: троп вообще не видно, вода кое-где — по колено. Петя шел уверенно, и я прикидывал, что идем мы прямо на второй большой остров: компас на руке не давал ошибиться. Уже с рассветом мы вступили на небольшой островок, где подняли трех лосей: лося с рогами на пять отростков, лосиху и лосенка—сеголетка. Лоси пошли болотом и быстро исчезли в сосняке. Петя даже не обратил на них никакого внимания. Я молчал. Мы не пошли за лосями, взяли вправо — на юго-запад. Так шли долго, за полдень перешли канал по старой плотине. Я по карте видел, что, пробираемся ближе к Подъяблоньке, в которой я ни разу не был, но это ж и все дальше и дальше от Пчелинска. Петя сказал:

— Ідзі вунь у той лес, — он показал рукой на полоску верхушек леса, видневшуюся примерно в полутора километрах от нас, — твой лось там будзе.

— А как я его найду?

— Ты — егер?

— Ну да!

— Дык і знайдзеш…

— А где Подъяблонька?

— За гэтым лесам на захад. Кіламетраў дзесяць.

И он просто развернулся и ушел. Я не стал его уговаривать поговорить со мной и живо затопал по воде в сторону верхушек, не забывая прощупывать впереди себя путь. Дойдя до леса, глянул на часы — час дня. Это ж надо — не менее пятнадцати километров прошли с семи утра! Приглядевшись к лесу и сверившись с картой, подумал, что это, возможно, не остров, а большой массив заболоченного сосняка. Соснякам уже перевалило за средний возраст — за полста лет им на вид. Кто их сажал и как — не понятно, но прослеживается порядок посадки культур. Мох сфагнум высокий, влажный — черничник, вперемешку островками багульника и голубики. И сразу в глаза бросилось много лосиных следов и лосиных «катышек». Так! Ясно… Лоси с болота на зиму здесь переходят в сосняк. И зиму, наверное, планируют провести где-то здесь. Неплохо. Деревень, кроме этой непонятной Подъяблоньки, вокруг нет. Дорог нет. Наверное, есть дорога до Подъяблоньки со стороны Березино, но у меня карты Березинского района нет, а Пчелинск и Подъяблонька обозначены просто схематично в болоте. Сейчас пожалел, что не съездил в лесхоз и не взял хорошую карту. Но делать нечего, надо «шукать», как и наказал Петя, моего красавца. И почти сразу же я наткнулся на лосей. Пять лосей стояли на разделе высокого сосняка и болота. Заслышав меня издали, они при моем появлении не стали убегать. Замерев, настороженно смотрели в мою сторону, не подозревая, что и я их рассматриваю, но уже в бинокль. Лось-самец. Рога лопатой. Большие, но это не мой. Две лосихи и двое сеголетков. Я не стал их тревожить, обошел по боле-менее сухому лесу эту семью лосей стороной и вновь стал продвигаться к болоту. Дойдя до кромки леса, глянул на болото. Серое, унылое, на вид — безжизненное. Хм. Я поглядел по карте на свой маршрут от Пчелинска. От деревни я шел сухим сосновым бором, который плавно перешел в бор сложный. Появились в подлеске и елочки, и березки. Вскоре сосны уступили первое место елям. Ельник сложный: сначала кисличник, потом мшистый и орляковый. Потом, ближе к болоту, ельник стал уже черничным, долгомошным. А потом начались сами сфагновые верховые болота-клюквенники. Вижу я сверху взглядом облаков: сначала верховое болото, с осокой, сфагнумом, клюквой, рогозом. Потом верховое перешло в низинное: редкие чахлые сосенки и чахлые березки, редкие кустарники, осока, сфагнум, клюква и открытые черные торфяные озера. По болотам преобладала чахлая сосна, кое-где березки, а на остовах возвышались ели и смешанный густой лес, в пологе которого скромно приютились осинки, ольха и те же березки, а с ним кое-где и рябина, черёмуха, ивняк. Вот я прошел своими ногами чуть ли не все типы лесных насаждений и охотничьих угодий, кроме, конечно, полевых. Хотя! Поляна перед Пчелинском на сто гектаров — чем не поля? И сейчас я стою на краю влажного, болотного сосняка. Подрост и подлесок слабые, но много черничника, много попадается по краю ивняков и осинников молодых. Слабоватая кормовая база, но зимой здесь лосям нравится. Тихо. Более-менее сухо и, главное, нет людей. Возможно, где-то недалеко есть места и посуше, а может даже, осинники. Карта моя всего лишь зеленела и синела полосками обозначения «болото».

И вот он — след! Из грязи болота в сосняк выходят следы огромного лося! Копыта растопырены, но мох и грязь проваливаются, и остается глубокая яма. Я внимательно изучил следы: здесь, по этой тропе, лось шел уже не в первый раз за последнее время. Значит, он где-то здесь. В очередной раз я поругиваю себя за мальчишество: я не взял свой надёжный карабин «Лось—4», а принципиально вооружился гладкоствольным «ТОЗ-34», хотя и с самыми надежным и лучшими на тот момент пулями «Полева-I». Почему ружье? Потому что болото, потому что адреналин, потому что хотелось уравнять чуть-чуть шансы. Лосю много лет, и он многих перехитрил и многих победил. Вот и пришло ему время встретиться со мной. А это значит, он не должен допустить меня к себе больше чем на пятьдесят метров. Подпустит — его шансы на жизнь равны будут почти нулю. Не подпустит — мои шансы на «золотой» трофей тоже ноль. Примерно так я думал и категорически запретил Пете вмешиваться в эту охоту. След «моего» лося есть — и даже не один. Надо поискать еще следы и потом определить, как часто сохатый ходит здесь или живет постоянно. Адреналин взыграл, и я, осторожно ступая, поглядывая на компас, стал углубляться в мшистый сумрачный сосняк. Видимость примерно метров на сто-сто двадцать. Хорошо! Двести метров обзора имею вокруг себя! Жалко, что время неумолимо мчится к сумеркам, а значит, к ночлегу. Придется заночевать в лесу. Но с собой все для этого есть: плащ, топор, еда, кофе, спирт, сигареты, котелок. Я не чувствую усталости. Следов лосей стало попадаться все больше, и вот они — лоси! Достаю бинокль: не мой! Чуть правее стоит семья лосей. Вижу аж пять лосей. Двое рогачей: один с большими рогами, другой лось, молодой или с дефектом рогов — спичак⁷, и с ними два сеголетка и большая бурая самка. Стоят тихо, но меня уже слышат, а может, и видят — морды повернуты ко мне. А мне нельзя их пугать: побегут — и «моего» лося спугнут, уведут. Обхожу эту семью далеко стороной и нахожу

опять крупный след. Удача: след абсолютно свежий, не больше суток. Трава и багульник прижаты, не выпрямились. А вот и катышки. Эх — они! Свежие! Чуть ли не нюхаю — свежие! Становится жарко — найду! Я тихо иду по следам, периодически в бинокль осматриваю подозрительные несимметричные пятна среди сосен. Забирая вправо от следов, приблизился к болоту.

«Кхе-кхе, клинь-клинь», — то ли кашель, то ли сдавленное кликанье послышалось совсем рядом. Первое, что мелькнуло в голове — Петя. Но не тут-то было. Из-за островка елочек стремительно вспорхнули странные птицы. Чуть побольше голубя, но не рябчики. Рыже-ржавого цвета, с черными поперечными полосками, белыми перьями в крыльях и с головами и шеями темно-каштанового цвета. Это рыже-черно-белое пернатое облачко быстро растворилось в соснах. Я не поверил своим глазам: судя по всему — это десяток белых куропаток. Их еще называют тундровыми. Целая семья! И я это видел! Я на минуту забыл и о лосе. Но только на минуту. Лось, судя по следам, шел параллельно большому сосняку и кромке берега болота. Я видел, что он здесь ходит постоянно. И, опять свернув влево, я стал обходить следы моего лося с левой стороны, когда мое внимание привлекло черное пятно среди деревьев. Я поднял бинокль — он! И смотрит на меня. Спокойно, уверенно смотрит. А рога! Золотая медаль — сто процентов! Эх. Отсюда метров сто двадцать. Из карабина без оптики я бы остановил его с первого выстрела. А что же сейчас? Я судорожно снимаю ружье, зачем-то снял его с предохранителя. Справа — болото. Слева — большой неизвестный лес. Прямо — не знаю, где-то там Петя, вдруг спугнет…

Успокоив дыхание, стал думать. Лось, возможно, еще не понимает моих намерений. А я должен этим воспользоваться. Если пойдет в болото — не догнать. А в лесу есть шанс подойти из-под ветра. Я начинаю тихо, пригнувшись, уходить «полукругом» к болоту и ближе к лосю. Вот уже вижу его без бинокля, и он меня, кажется, тоже видит. Напрягся. Начинает уходить в большой лес, от болота. Хорошо! Я тихо иду за ним, но в пределах еле-еле видимости. Лось идет осторожно! Кое-где ветка треснет, кое-где вода хлюпнет. Странно, ведет за собой, что ли? Я больше отстаю, нахожу след и смотрю ветер. Лось идет под ветер — это хорошо, меня не слышит. Вижу по карте, что впереди перешеек: мой лес, в котором я сейчас иду, клином сужается и вдается в болото, а затем, обратным клином расширяется и переходит опять в большой лес. Эх ты! Лось идет в другой участок большого леса? Примерно через пару километров — перешеек. Я ухожу резко вправо и по кромке болота перебежками пробираюсь бесшумно, наугад к перешейку, если я точно иду по карте — не вопрос в такой глухомани блудануть! Но действительно, вскоре увидел, что лес сужается впереди, прорастая какими-то зарослями, скорее всего ольхой, березками и ивняками, а затем клином уходит в болото. Уже мокрый от пота и возбуждения, я мчусь на перешеек и…замечаю опять лосей. Точно не посчитал, но много, наверное, пять-шесть голов. Пригибаясь еще ниже, обхожу и их. И вот я на перешейке. За минут пятнадцать-двадцать километр отмахал по болоту! Замираю. Прислушиваюсь. Тихо все. Прохожу в самый центр клина, нахожу упавшую и заросшую высокой травой елку и, спрятавшись за выворотнем, решаю здесь стоять до «второго Пришествия». Тем временем начинает сереть, в придачу мелкий дождь и тучи сгущают сумерки. Отдышался. И тут же услыхал характерный шум — прямо на меня бежит лось. Пригнулся, присел, не высовываясь — шум приближается и мимо меня просто так не пойдет. Ближе, ближе, совсем близко. Пора! Я встаю и высовываю стволы. Ах, черт! Лосиха! За ней — двое лосят. Заметили меня, но назад поворачивать им поздно — бегут в тридцати шагах от меня. Причем, самка поотстала и прикрывает собой детишек. Вытянулась, как настоящая струна. А где ж самец? А вот и он. Ишь ты — пустил вперед семью, а сам обходит меня стороной. И тут я краем глаза замечаю какое-то движение со стороны болота. Меня бросает в жар. Тихо-тихо мой лось по высокой траве уходит между мною и болотом в другой клин леса. Вот и вся мудрость старого лося! Сначала выгнал на охотника семью других лосей, что будет, то и будет. А сам тихонечко уходит стороной. Но ему надо сделать дугу метров под сто пятьдесят, а мне напрямую до клина метров сорок. И я в высокой траве бегу, пригибаясь, не чувствуя ног под собой. И успеваю его опередить. Огромный лось, поздно заметив меня, шарахается в сторону открытого участка болота, приостанавливается, оглядываясь, и… получает пулю по лопатке. Дернувшись, делает прыжок, падает, встает и начинает все же медленно идти. Но я уже открыто подбежал к нему метров на пятьдесят. Подходя все ближе и ближе, держу на мушке, выцеливаю «хомут» — место соединения шеи и туловища. Лось, вижу, косит взглядом на меня, приложил уши, поднял шерсть на загривке, но… идти уже и не может. Встал. Я стреляю немедленно. Лось падает, и над высокой травой вскинулись несколько раз его белые ноги. Бегу к лосю. Лежит. Мертвый. Глаза открыты… И мне становится немного жалко его — это я приехал к нему за сто с лишним километров. Гляжу на нас сверху — облаками. Это — охота! И этот раз подвела лося его хитрость. Надо было ему оставаться в лесу, погнав семью лосей на меня, а он решил уйти туда, куда до этого и держал путь. Я ведь это предугадал. Я! А ведь не должен был. Раз предугадал, что же, теперь его рога будут долго-предолго украшать мою коллекцию трофеев, а кто-то не поверит, что этого красавца я один на один взял в бесконечном, кажется, болоте, вдали от цивилизации, хотя и в центре Европы. Но, конечно же, не без помощи Пети! Кстати, а где же он?

Достал гильзы, потрубил в стволы и услышал примерно в километре отголосок. Ну и хорошо. Молодец, Петя, какой ни отшельник, а страхует! Пока пришел Петя, я уже начал свежевать тушу. Выпотрошив лося, вставили распорки внутрь; сердце, печень и почки я сложил в пакет из моего рюкзака. Петя улыбается и все поговаривает: «Ну, егер, ну, егер. Ну, малайчына». Он признался, что не верил в то, что я найду лося; а то, что я его добуду — вообще даже и не предполагал. Хотя перешеек этот знал и шел к нему, чтобы меня отыскать на ночь глядя, остановить и не пустить на полигон.

— Ну што, егер, давай фляжку!

— А что будем делать?

— Як што. Гарэлку піць!

— А как лося вытянуть? И куда?

— Пад ранак я схажу ў вёску і вазьму каня. А цяпер пайшлі на сухое.

Мы выбрались на грядку ельника-кисличника. Пока еще было видно, оборудовали себе стоянку и всю ночь просидели у костра. Утром, в темноте, Петя ушел в Подъяблоньку, а часам к десяти утра приехал верхом на коне. Мы сцепили из березок волокушу, затянули с помощью коня на нее нашего лося и километров пять-семь тянули на волокуше лося прямо по болоту. В деревне я купил самогона, нашел Пете помощника, и они освежевали тушу. Я же с фермы позвонил по «межгороду» своему шоферу, объяснил маршрут, и после обеда мы загрузили больше чем полутонную тушу лося в наш служебный бортовой «УАЗик». Уставший, я смотрел на выпирающиеся из-за бортов рога и хотел, чтоб время вернулось назад. Хотя… Ну, вернулось бы… И что? Пошел бы я его искать? Конечно? Нашел бы? Наверное! Стрелял бы? Безусловно! Это — охота!

Петя ехать отказался. У него еще оставалось больше литра самогона, ливер от лося и почти двадцатикилограммовая шея исполина: эх, гулять так гулять! Мы тепло попрощались, договорившись, что я приеду к нему зимой — на охоту на волков.

* * *

Сезон осенне-зимней охоты и выполнение плана поставок дичи на экспорт заняли время настолько, что некогда было и оглянуться. Кроме прочего, надо было организовать и контролировать проведение биотехнических мероприятий, выезжать в рейды по борьбе с браконьерами в наиболее загруженные охотой угодья. Вспоминая Пчелинск и Петю с доброй улыбкой, я никак не мог выкроить время уехать в болото зимой. А егерь Михаил Демьянович самостоятельно закрывал лицензии на лосей и кабанов, охотясь с привлечением местного охотколлектива. План по деньгам выполнялся. Два ружья ржавых Михаил Демьянович все-таки как-то сдал в РОВД. «Браканьеры кінулі стрэльбы свае і збеглі — не дагнаў», — сказал просто, но с хитрой улыбкой, на собрании. Ну и то хлеб: два ружья, два протокола — борьба с браконьерством ведется. К Демьяновичу, как всегда, особо серьезных вопросов не было: сам себе охотник-промысловик, за угодьями следил и был в них настоящим хозяином. Потому, томясь сердцем, но не смог я до февраля выехать в те болотистые места. И вдруг неожиданность — телеграмма от Демьяновича: «Приезжайте в Иглицу, здесь будет ждать Петя».

Я отложил все дела, собрал большой рюкзак, оружие, боеприпасы, бросил в кузов «УАЗа» четыре катушки флажков и две пары лыж, и сам, без водителя, поехал в Иглицу. Действительно, как только я подъехал, из калитки вышли и Демьянович, и Петя.

— Ну што, егер? Лася забраў — і знік?

— А что, Петя, ты меня не забыл?

— Цябе забудзеш! Ты ж на ваўкоў абяцаў прыехать!

— Вот, приехал.

— Ну дык і добра… Пайшлі.

Тут вмешался Демьянович, затащил нас в хату и усадил за стол. Я знал хлебосольство этой семьи и с удовольствием ужинал, обедал или «снедал» — завтракал за этим столом. И в этот раз супруга Михаила Демьяновича выставила на стол скворчащую сковороду с ребрышками, толстые блины к ним, квашеную в кочанах капусту, домашнюю колбасу, отварную картошку, и на десерт моченую бруснику. Естественно, появился графин с самогонкой. Петя, увидев графин, подобрел мигом, а то мне уже начало казаться, что он скоро бросится на меня с кулаками.

Выпили, крякнув, прикусили блинами с жареным мясом. Петя стал рассказывать, что из большого леса приходят волки. Стая большая — голов пятнадцать. Ходят по болоту, ловят глухарей, охотятся на лосей, кабанов. Через три-четыре дня уходят на круг и возвращаются обычно через две недели. Сегодня прошел десятый день, как они ушли. Значит, на днях придут — надо их брать.

— Так у них скоро гон, Петя, могут и не прийти!

— Вяселле? Прыдуць! Ты добра вабіш. Трэба пачынаць вабіць.

— А флажки?

— А на што тыя флажкі. Ты свой карабін узяў?

— Взял. И что?

— Я таксама свой узяў. Заманім іх на востраў. Я завез туды дохлую карову. А раніцай, як засвятлее, Міша іх з вострава пужане, а мы іх на балоце сустрэнем.

— Ты это серьезно?

— Я ніколі не шуткую. Яны — злодзеі. Ужо трох ласіх з’елі, пакуль ты збіраешся.

— А ты?

— А што я? У мяне міліцыя кожны месяц вінтоўку шукае: нехта падсказаў. Я адзін тут застаўся. Цябе вось толькі і чакаў.

— М-да, Петя. Я тебе ничем не помогу, с милицией у меня только законные отношения.

— Ды не. Ты мне казкі не расказвай. Я не пра тое. Вінтоўка схована. На паляванне⁸ з ёй не хаджу. З табой — вазьму і пайду.

— Ну и хорошо. Давай по карте посмотрим твой план.

Я видел, что Демьяновичу план не нравился, а мне, напротив, идея пришлась по душе, особенно после того, как услышал горечь в словах Пети, когда он рассказал нам о том, как волки лосей и глухарей убивают, уничтожают. Мы по карте определили план действий, и Петя хотел уже сразу же ехать в лес. Я его удержал, налил еще несколько раз по стакану, и он с чистой совестью занял мое личное место на печке. Переубедить его не смогли ни я, ни Михаил — мы махнули рукой, немного еще поговорили, и я улегся на «гостевую» кровать: две перины, две подушки и пуховое одеяло в натопленной хате: почти и не спал — жарко. Встал я в три ночи, тихонько оделся. За шторкой мирно похрапывает егерь Михаил с женой, на печке, на моем законном месте, дрыхнет Петя. В темноте я оделся, взял карабин и вышел за огороды усадьбы Михаила Демьяновича. Небо затянуло тучами, ни звезд, ни луны не видно. Темень. Мороз. Снег скрипит красиво, игриво. Эх, прокатиться бы на снегоходе! Или просто на лыжах! Но я прошел еще немного, залез на один из стогов, стоящих за огородами, прокашлялся и завыл волком:

— А — а — о — у-у-о-о-о-о-о-о-о-у-у…

Слышу, как эхо пронесло вой по верхушкам, на острова и даже кое-где отозвалось, несмотря на то, что лес заснежен. Посидев минут тридцать, завыл волчицей:

— О-о-а-а-у-у-у-у-у-у-у-у-о…

Тихо. Никто не отзывается. Но ничего, надо хоть немного потренироваться, в этом году еще ни разу на вабу не ездил. И уже не прислушиваясь, несколько раз завыл и матерым волком, и переярком, и волчицей. Что-то послышалось, явно очень далеко, похожее на волчий вой, но я подумал, что это обычные «глюки». Такое бывает, например, в городе, когда утром у гаража в марте «слышишь» тетеревиный ток. Так и вернулся я во двор — довольный, слегка подмерзший, но веселый. Успокоил зашедшихся в лае собак и вошел в хату. Как хорошо! Тикают на кухне ходики. Пахнет немного брагой, дымком, чем-то таким родным и домашним. Я сбросил бушлат, забрался на печку и подтолкнул Петю, чтоб подвинулся.

— Добра вабіш! Добра — я чуў, — вдруг явно прошептал Петя, перевернулся на другой бок и затих.

Я лег на накрытые старым тулупом печные кирпичи. Приятно припекает бок и спину — эх, хорошо, — сразу же и уснул. Проснулся от того, что в хате как-то непривычно тихо, хотя и горит свет. Оказывается, Петя и Михаил запрягли коня и куда-то уехали, не сказав мне ни слова. Но я не очень-то и огорчился. Хорошо перекусил приготовленной на сале с луком яичницей с блинами, несколькими кусками домашнего сыра и запил все сладковатым зверобоевым чаем. Хозяйка сказала, что Петя и Михаил поехали в разведку, а мне приказали ждать дома. Ага, знаю я эту разведку. Флажки забрали, еды точно взяли, оружие. День просижу бестолку. Я быстро собрался, выгрузил содержимое своего рюкзака прямо на стол: крупы, конфеты, колбаса городская, блинчики — тоже городские — с ливером. Немного продуктов взял с собой в карманчик рюкзака, нацепил лыжи, карабин на плечо — и в путь. Прошел до кормохранилища, расположенного в двух километрах от деревни. Идти было легко по утоптанной санями дороге. На подкормочной площадке с удовольствием отметил присутствие следов стада диких кабанов. Хороший для этих мест табунок — голов на двадцать. Проверил наличие соли, посмотрел корма в самом хранилище — все в порядке, в этом я и не сомневался. Дальше мой путь лежал на Барсуки — мертвый хутор, а следы саней повернули к Черному озеру. Значит, понял я, Петя заставил егеря проехать на острова от полигона. Это неблизкий свет! Я же пошел по глубокому снегу на Барсуки. Вскоре заметил семью лосей: лось, без рогов, лосиха и прошлогодок. Они, стоя в моховом сосняке метров за сто от меня, не стали убегать, а я сделал вид, что не вижу их и еду на лыжах «по своим делам». Несколько переходов кабанов, куница, белячок. Лес не пустой — это радует. Пройдя на лыжах по полю у Барсуков, обнаружил и «новоселов» — пять косуль паслись в траве на опушке заброшенного и одичавшего сада. Меня заметили издали и сразу же стали тихо уходить в лес. Я проводил их с улыбкой, разглядывая в бинокль. Как я и ожидал, в заброшенных домах живут хорьки. Надо сказать, Мише, чтобы поставил капканы — не нужны они нам с боровой дичью здесь, на этом хуторе. Мало — лисы, мало — енотовидные собаки, так еще и хорьки. Хотя я предполагал увидеть здесь следы каменной куницы. Наверное, хорьки выжили «каменку» из заброшенных домов. От хутора заметил штук пятьдесят тетеревов: как черные грачи сидели они пятнами на заиндевелых березах по опушке большого леса. Опять болото — красота! Занес данные себе в специальную тетрадь из планшета. Через месяц спрошу у Миши, кто у него живет в Барсуках: что ответит?

От Барсуков свернул в мою неизведанную, новую природную стихию — в бескрайнее болото, укрытое большим белоснежным волнистым покрывалом. Войдя в сосновое чахлое редколесье, почувствовал, как силы наполняют меня, как стало теплее, уютнее. Интересно самому себе — откуда такой адреналин? Раскопал снег и с удовольствием полакомился промерзшей и оттого кисло-сладкой клюквой. Запил горьким кофе и опять подумал: какой на фиг шоколад к кофе? Вот! Мороженная холодная клюква к кофе — вкус неповторимый! Если бы где-нибудь в ресторане подали! Хотя, вряд ли бы кто понял и заказал, кроме охотников. А охотники, как правило, ресторану предпочитают поляну среди леса или, в крайнем случае, — капот «УАЗа»! С такими мыслями подошел к первому острову. Его я знал раньше, и был на нем в тот день, когда мы с Игорем заблудились. Именно с этого острова я, вместо того, чтобы сделать простой полукруг влево и выйти к Черному озеру, сделал тогда по науськиванию самого настоящего болотного лешего большую дугу правее и вышел аж на Пчелинск. Что ж! В жизни не бывает случайностей. Так я нашел Петю, так мой трофей взял уже два золота и сейчас опять находится где-то в Минске на выставке, откуда, я уверен, приедет с еще одним дипломом и десятком предложений купить его. Цена уже дошла до полутора тысяч американских «рублей». И жена случайно узнала, пилит — продай! Хм. Ни-ког-да! Ни-за-что!

Зайдя на остров, сразу поднял глухарей. Они вертикально взлетели со снега и быстро исчезли в заснеженном подросте. Я успел заметить только пару птиц, но по шуму понял, что здесь была семья. Та-ак. От Миши — километров пять. Ток будет точно. Остров большой. Смешанный лес, есть и сосны, есть и елки, вперемешку с осинником и кое-где с ольхой и березками. Прошел по острову — идти тяжело, все переплетено малинником, сучьями, кое-где вывороченными очень старыми елями. Время — одиннадцать. Подворачиваю на Черное озеро и иду прямиком по болоту. Палки иногда чавкают, выбрасывая из-под снега серые комья, пропитанные водой. Ага! Мокро! Воды много. Но снег хорошо держал широкие самодельные лыжи — подарок Демьяновича. Лыжи он делал сам — из клена. Широкие и легкие, они были и гибкими, и упругими: их можно было смело выгнуть дугой. Михаил делал сам и различную утварь для хозяйства: корыта, коромысла, ступицы и спицы на колеса к телеге и, конечно, сани. Сани для поездки в запряжке лошадью, для развоза по снегу навоза, для подвоза из леса дров и даже для транспортировки из болота лосей и диких кабанов.

Дойдя до Черного озера, нашел свежий санный утренний след. Как я и предполагал, мои охотники поехали в самую глубь болота. Мне ничего не оставалось, как по этому же санному следу вернуться назад в деревню. По пути заметил след куницы и с радостью стал его тропить. Да не тут-то было: куница ушла на старую ель, а по падающему с ветвей снегу найти ее я не смог — снега на ветвях было очень много, и он падал сам, от качания ветвей на ветру. Поискав кругами каких-нибудь выходных следов без результата, я вернулся на санный след и пошел в деревню. Не утерпел, завернул на подкормочную площадку и наткнулся на стадо диких кабанов. Они и не уходили далеко от подкормочной площадки: разлеглись на дневку в густом еловом подлеске метрах в двухстах от подкормочной площадки. Именно в этот ельник я случайно и влез. Запах кабанов услышал поздно: слева, справа, спереди зашуршал снег, заухали кабаны. Я схватил ружье, заряженное на всякий случай картечью. А кабаны заметались по ельнику, так и не поняв, откуда им угрожает опасность. Как и следовало ожидать, два подсвинка выскочили метрах в пяти от меня, остановились, как вкопанные, и стали рассматривать меня, стоящего не шевелясь в белом маскхалате.

— Эй, ну что, смотрите, жулики, — негромко спросил я.

Подсвинки, совершенно по-взрослому подняв вертикально толстые хвосты и хрюкнув, бросились в густой ельник. «Хорошо, хоть мамку не позвали», — усмехнулся сам себе. Разогнав стадо, я с усмешкой походил по подкормочной. Оказалось, что кабаны уже потоптались по моим утренним следам.

Петя и Миша приехали в темноте. К этому времени уже была истоплена баня, из прикрытой печи доносились ароматы обеда и ужина, приготовленные хозяйкой загодя. Я же отобедал, придя из леса в час дня: холодец с квашеной капустой, хреном и горячей картошкой, рюмочку самогона, супа, заправленного жареным с луком салом. Повалялся на печи, изнывая от безделья.

— Ну и друг у Вас, Евгеньевич, — с порога съязвил Михаил Демьянович, — и коня загнали, и сами чуть замерзли. Чуть до Кличева не доехали.

— Да якога Клічава, — отозвался за ним Петя. Его глаза блестели, и я понял, что новости хорошие.

— Ну что вы выездили?

— А у него спроси, следопыта, — Михаил махнул рукой.

— Ну што? Раніцай паедзем ваўкоў біць! — резюмировал Петя.

А Михаил подтвердил: волки пришли-таки в болото со стороны деревни Падевичи. Пришли в наше охотхозяйство и остановились в большом лесу на краю болота, в пятнадцати километрах от Иглицы. Квартальных линий по болоту там нет, поэтому флажки вдвоем они не смогли бы поставить. «…Да Петя, — укоризненно махнул рукой егерь, — авантюру задумал…».

А задумал Петя следующее: сегодня спокойно заночевать, а завтра устроить втроем облаву на волков загоном. Без флажков.

— Это как же загоном — втроем? — засомневался я.

И Петя попросил карту и в очередной раз изумил меня знанием не только местности, но и повадок и особенностей поведения волков в период гона. Он был уверен, что волки сегодня ночью пойдут на острова, где много глухарей и рябчиков, где есть лоси, которые неохотно идут с островов по глубокому снегу и топкому болоту. Тем более, в случае неудачи на островах, волки плагают, что недалеко от Иглицы есть дикие кабаны, и будут подтягиваться сюда, если не найдут замерзшую тушу коровы на одном из островов. А если тушу найдут, то будут до утра драться у мерзлого мяса и там останутся на день. Этим и хотел воспользоваться Петя, чтобы загоном погнать волков с острова обратным следом на «голое» болото, где поставить меня в засаде с карабином для стрельбы по ним — как в тире.

Я был в шоке: такого я еще не видел и не слышал. На болоте найти стаю волков и выставить ее на стрелка, стоящего на почти открытом месте? Сомнительно. Но Петя улыбался: «А нашто ты белыя штаны носіш і балахон такі ж?». И в бане, и после бани мы обсуждали завтрашний день, немного поспорили и легли спать. В шесть утра мы вчерашним следом покатили к островам. Черный высокий конь Малыш уверенно тянул сани, не переходил на шаг, а бежал легкой рысью. До рассвета мы проехали километров десять, и в сером свете морозного утра я уже различал вокруг бескрайнее белое пространство болота, поросшего редкими и чахлыми деревьями. Карабин заряжен и лежит на коленях — на всякий случай. Мы не поехали на большой остров, где лежала привада, а стали объезжать его слева километров за три до него, со стороны Падевич. Как и предполагал Петя, вскоре мы нашли волчьи следы. Волки не шли цепочкой, как обычно. Следы были разбросаны в ширину метров на тридцать. Было видно, что волки гонялись друг за другом, местами кувыркались в снегу: то ли баловались, то ли дрались. Но все следы вели прямо на большой остров.

— Ну што, — зашептал Петя, — злазь. Стой тут ціха ў снезе, а мы іх сюды нагонім.

Я огляделся по сторонам. Если вырыть в снегу яму и тихо присесть в ней в моем маскхалате, волки смогут подойти метров на сто, пока увидят и поймут. Ветер с острова — это на меня. Конечно, хочется верить, что проверенная практика не даст сбоя, волки любят идти от опасности своим следом обратно. Стрелять я смогу приближающихся волков, начиная метров со ста, а то и ближе, как повезет, и убегающих — метров на сто пятьдесят — сто семьдесят: видимость и редколесье позволяют.

— А может, попробовать окружить остров флажками?

— Не. Пачуюць, пайдуць па балоце — не дагонім, — Петя улыбался и… достал из-под соломы винтовку, — а я іх таксама пільнаваць буду і пару штук вазьму.

Я нервно засмеялся. Если честно, меня уже подколачивало то ли от холода, то ли от волнения. Лишь Миша и его Малыш были спокойны, как удавы. Миша и скомандовал: «Ну, с Богом». Петя на ходу вскочил в сани, и вскоре я их потерял из виду, отправившихся обратно по своим следам, чтобы подъехать к острову с обратной стороны и погнать волков на меня. Я проверил карабин, утоптал ямку в снегу, сделав себе настоящий окоп, достал бинокль, и потом снова спрятал за пазуху: не нужен он, если будут бежать по следу своему — и так увижу. Ствол и ложе карабина заранее, еще в деревне, обильно смазаны мелом, я сам весь — в белом. Ветер с острова, видимость отменная. А волнение! Аж зашкаливает — я чувствую, как мне жарко в моем утепленном костюме. Что ж. Прошло полчаса, уже совсем рассвело. Я присел на корточки, внимательно вглядываясь вдаль среди сосенок и прислушиваясь в этом безмолвном снежном пространстве. Сердце стучит где-то в висках. И вдруг мое сердце перестало стучать вообще — я услышал далекие крики: «Па-а-ш-о-о-ол! Па-ше-о-о-л!».

Все! «…Идет охота на волков, идет охота…», — звучит знакомая всем песня уважаемого Владимира Высоцкого.

И вот волнение закончилось, едва начавшись — я услышал скрип снега впереди. Еще, еще. Приподнял карабин и смотрю в оптику. Волк! Второй, третий, пятый… — стая прыжками, разбрасывая снег, несется по своим следам прямо на меня. Предохранитель давно снят. Дыхание на самом лучшем уровне. Смотрю в оптику и уже не понимаю расстояния. Высунутый язык, толстые бока, брызги снега. Я уже слышу частое дыхание и понимаю, что надо стрелять: голова волка уже не вмещается в оптику. Замечаю бегущих следом волков, ловлю грудь первого волка и при очередном его прыжке нажимаю на короткий спуск. Вижу, что закувыркался, перезаряжаю, не отводя глаз, и стреляю затормозившего и уже развернувшегося второго волка — попал по боку полуоболочечной пулей. Перезарядился. Ловлю спину и брызги снега третьего уходящего волка. Немного мешают деревца, выцеливаю, стреляю «Есть!». Перезарядившись, успеваю поймать в прицел несколько убегающих волков, но пока выбирал, пока целился — четвертым выстрелом только зацепил волка. Он кувыркнулся в снегу и, вновь, хромая, стал скрываться среди деревьев. Попробовал бежать за ним, даже успел один раз выстрелить, но попал в деревья — волки разбежались, оставив на окровавленном снегу трех своих собратьев. Пройдя по кровавому следу метров сто, я вернулся на свое место. И тут громкий, точно винтовочный, выстрел прозвучал справа. А через секунд пять — второй. Через полминуты — третий. И следом за ним — дуплет из ружья.

Фу-у-у. «…Идет охота на волков. Идет охота…», — в голос запел я, по пояс в снегу подходя к одному из добытых мною волков. Этот шел третьим. Прошлогодок-переярок. Пуля попала в спину. О том, чтобы стащить волков по такому снегу в одно место не может быть и речи. Тяжело. Я пошел ко второму: волчица, взрослая, огромная. Пуля вошла в бок. Подошел к первому: матерый волк, килограммов за пятьдесят. Стрелял я его метров с пятидесяти и, кажется, он уже заметил меня и стал притормаживать. Четвертый волк, раненый мною, убегал на трех ногах, левая передняя, лично видел я в оптику, болталась. Точно не жилец. Над островом кружат вороны, их вспугнули наши выстрелы. Собралось их не меньше двадцати — как могли найти в такой глухомани замерзшую тушу коровы? А вот волкам дали сигнал. Волки нашли видимо тушу и, как предполагал правильно Петя, утроили пир. К их сожалению — прощальный пир. И матерый, и матерая поплатились жизнями за этот пир. Наелись мяса? Надо было им идти обратно в большой лес по болоту ночью под утро. Что такое для волка десять-пятнадцать километров? Ан нет. Остались у халявы. Но Петя — красавец! Где-то ж засаду устроил, ход волков от меня предусмотрел и ветер, и характер волков — стал на их ход, много мудрых и острожных, хитрых зверей…

И тут опять где-то в глубину болота прозвучал одинокий хлесткий выстрел. Я понял: Петя догнал подранка, возможно, моего. Я не выдержал: наломал веток сосны и растопил костерок. Сделав несколько глотков из фляжки, почувствовал, как спало напряжение, как расслабились мышцы, а с ними и сознание. Хорошая охота! Сколько пользы мы сегодня принесли в болото. Сколько сохранили глухарей, лосей, диких кабанов. А волки были — и останутся. «Свято место пусто не бывает…», — скоро и на это место придут другие волки. Но! И их мы будем караулить, и на них будем охотиться. А если они поймут, что волчья жизнь — это, прежде всего, осторожность, то неизвестно, чем закончится наша охота. И кто знает, по какому сценарию развернутся события: у каждого из нас — и у волков, и у людей — своя ноша, своя роль и своя задача в этой жизни. Вот этот вожак, матерый волк, привел стаю на меня, нарушив закон природы: он шел не против ветра, а по ветру. Хоть и по своему следу, и рассчитывал он, что никто не догадается караулить их практически на чистом месте. И сам поплатился, и свою стаю подставил. За ним лежит его подруга, а еще дальше, возможно, его дети. Волк — охотник, волк — осторожный зверь, а я его обманул. Все по-честному.

А вскоре показался черный Малыш. Он рысью бежал по своему же следу, а в санях я увидел красные от мороза и довольные лица моих компаньонов, коллег и друзей.

— Ну что? — закричал я издалека.

— Пять! — закричал Михаил.

— Да ну!

— Пять, директор, с тебя премия и сто грамм!

— Будет тебе премия, обещаю!

Они подъехали. На возу лежало пять волков. Малыш абсолютно равнодушно отнесся к своему грузу, медленно, с достоинством стал жевать брошенное ему под ноги сено.

— Рассказывайте, хлопцы, — торопил я.

— Яўгенавіч. Даставай спачатку фляжку, — Петя наконец-то заулыбался, — месца я выбраў. Карову я прывез. Цябе з Мішай я прывез. Твайго падранка на трох лапах я дагнаў. А грошы-прэмію — дык Мішу?

— И я одного волка, здорового, положил, — тут же заявил Миша.

Оказывается, Мишу Петя отправил поднимать волков и гнать на меня — это он очень добросовестно и профессионально сделал. Сначала тихо поднял волков с лежки, а потом поднял крик. Волки и рванули по своим ночным следам к большому и бескрайнему лесу. На этих следах, на этом маршруте для них не было точно ни запахов, ни опасности. Нарвавшись на засаду, волки бросились обратно, но там Миша! Они бросились вправо, где их поджидал с винтовкой Петя. Он двоих сбил сходу. Потом стрелял по моему подранку, но промазал и побежал по болоту без лыж. В это время егерь подстрелил одного волка, а двое других, шедших рядом, бросились вправо и случайно нарвались на Петю. Он и сбил третьего своего волка, а позже догнал моего подранка и издали достал его из винтовки без оптики. Восемь волков мы взяли из двенадцати — тринадцати. Точно посчитать не удалось, но по прикидкам, ушли четыре-пять волков. Все они разбегались в разных направлениях — это и стоило им жизни. Что ж, костерок мой оказался кстати. Мы достали присмаки из моего рюкзака, заботливо переданные в последний момент женой Михаила Демьяновича и с удовольствием опустошили пол-литровую фляжку со спиртом. «На базу» мы вернулись счастливыми, охрипшими от песен на морозе уже в густых сумерках. Ох, как пригодилась натопленная жарко баня! Выгрузив закоченевшие туши волков во дворе, мы сразу отправились в баню, а после нее нас ждал поистине царский ужин, и мы его сегодня заслужили… Первым из нас, кому был посвящен мой тост, стал необычный человек, лесной человек, человек-природолюб и природный самородок, человек-повесть — Петя.

* * *

Совещания в конторе с егерями я планировал проводить всегда одновременно с выдачей зарплаты. Второй понедельник каждого месяца — именно этот день. Егеря прибывали в контору со всех егерских обходов к 10 утра без опозданий. До часа дня мы обсуждали все насущные вопросы, составляли планы и разрабатывали свои специфичные для охотничьего хозяйства операции. И в этот раз уже после совещания-планерки, когда все остальные егеря получали в кассе зарплату, ко мне подошел Михаил Демьянович и строго конфиденциально сообщил, что в середине апреля меня просит приехать к нему в Пчелинск Петя и просил привезти с собой резиновую лодку, чтоб можно было на ней плавать вдвоем по болоту.

— Когда это он тебе говорил, — поинтересовался я.

— А когда снег стал сходить. Пришел в середине марта, переночевал у меня, ушел рано. Сказал, что хочет показать хорошие глухариные тока, но добраться туда можно будет только по воде на лодке. А лодки у него нет.

— Ясно. Хорошо.

— Что, Евгеньевич, поедешь? — удивился егерь.

— Конечно!

— А зачем? Приезжайте ко мне, я покажу без лодки.

— Э, нет. Твои тока я, с большего, найду и сам. А вот в дальнем обходе, по границам, да и в Березинском и Кличевском районах интересно бы глянуть, послушать. А куда, кстати, ты меня повезешь?

— А не знаю пока, — обиделся егерь и пошел получать зарплату.

К этому времени, уже разлился Днепр, я успел хорошо поохотиться на пролетных гусей, на тетеревиных токах, даже пару вальдшнепов успел добыть на тяге. И уже сам подумывал съездить к Михаилу Демьяновичу и послушать глухарей. И тут это предложение… Да и Петю хотелось увидеть и поговорить с ним, провести ночку в лесу. Посевная терпит, и я в двадцатых числах апреля, захватив резиновую лодку, палатку и другое походное имущество с чердака гаража в личную машину, уехал в Пчелинск на выходные, как обычно, позвонив «соседям», что буду на границе своего охотхозяйства — с инспекцией, обходом. В ответ даже через трубку телефона услышал и почувствовал недоумение: вода, болото, холод. Какие браконьеры? Но их сомнения я оставил им, а сам уже предвкушал встречу с моим болотом, с Петей и его неспешной беседой у костра.

— Патроны привез? — вместо приветствия абсолютно буднично спросил Петя.

— Ты что, солишь их?

— Вунь, пайшлі, пакажу.

Он провел меня в убогую веранду и открыл кладовку. Перетянутые прутьями багульника, в кладовке висели не менее двух десятков шкурок лисиц, штук пять шкур енотовидных собак и две — волков.

— Ого, — присвистнул я. — Молодец. Что ты с ними делать будешь?

— Як што? Прадам. Жыць жа трэба.

— А почем продаешь?

— А хто што дасць, то і добра!

— Хм, Петя, Петя. Почему в колхоз работать не идешь?

— Які калхоз? Што там рабіць — каровам хвасты круціць! Не, гэта не маё. Ты патроны прывёз?

— Да, привез.

— А лодку?

— И лодку.

— Ну дык і паехалі.

— Насколько?

— Там пабачым. На двое сутак, не менш.

— Я так и рассчитывал.

Мы занесли в дом продуктовые подарки для матери: ящик вермишели, мешок перловки, сахар, хлеб, конфеты и муку.

— Во, ты заўсёды нешта прывозіш. Навошта?

— Так мне хочется твоей матери приятное что-нибудь сделать.

— А, ну тады і добра. Пакажы лодку.

Мы покопались с лодкой, с палаткой. Петя и лодку, и палатку одобрил, более того я, увидев его восхищенный взгляд, пообещал палатку ему оставить насовсем. Брезентовая, она мне свою службу сослужила еще с давних лет, тем более что дома была совсем новая, современная палатка, даже с подогревом и освещением. И Петя, выпив пятьдесят грамм спирта, улыбнулся впервые за час нашей встречи.

— Балота ўсё ў вадзе. А мы на тваей лодцы заплывем на палігон. А там усё ўбачыш сам.

На том и порешали. Несмотря на уговоры, я категорически отказался плыть на ночь глядя, и уговорил Петю отправиться завтра с утра. Переночевав, мы притащили накачанную воздухом лодку и скарб в ней метров пятьсот до болота. Что творится вокруг: птицы щебечут на все лады, хоть и встало уже солнце, слышу, болбочут тетерева, запоздалый вальдшнеп протянул. Пете винтовку брать запретил — ограничились моим «ТОЗ-34», и то — в чехле. Хватит нам на двоих. Я строго наказал Пете: в воскресенье вечером или ночью мы должны вернуться, так как в понедельник я должен быть в городе на работе с самого утра. К моему удивлению, Петя загребал ловко и умело: мы быстро плыли по бескрайнему разливу среди белых мертвых полустволов бывших берез. Один остров остался позади уже через полтора часа, а с ним — мои воспоминания, второй позади через три часа, «волчий» остров обошли ближе к обеду. За вёслами меняемся. На «волчьем» острове, как я его окрестил после февральской охоты, сделали остановку. Нашли крупные кости той коровы. И Петя признался, что именно здесь добыл зимой из засидки лис и енотовидных собак. Волчьих и лосиных следов, к сожалению, нет — все ушли, зная о большой воде. Мы поплыли еще дальше, однако я заметил, что воды стало меньше, начали появляться верхушки стеблей клюквы, даже с черными ягодами. Но Петя все греб и плыл по одному ему известному маршруту: под лодкой всегда оставалось от полуметра до метра воды. Так мы пришли к сосняку, где я и добыл «своего» огромного лося.

— А почему мы не поплыли от Подъяблоньки? — спросил у Пети.

— Таму! — Только и ответил он. Вскоре я увидел, что со стороны Подъяблоньки ни пройти пешком, ни на лодке приплыть невозможно: море кочек и вода выше колена. Все ясно! Тем не менее, мы уходили на лодке все дальше влево от Подъяблоньки, долго идя вдоль кромки заболоченного и притопленного разливом леса. Наконец Петя улыбнулся:

— Ну вось, прыбылі.

Мы, раскатав сапоги, вышли из лодки, и потащили ее по затопленному разливом лесу. Здесь явно виднелись следы зимовки лосей. Многие кусты и молодые деревья были изгрызены и по стволу кора оскоблена резцами лосей. Я даже разволновался: вот он где лосиный рай, вот где лосям приволье! И радовался тому, что есть у нас еще такие богатые и красивые угодья. А главное — дикие.

Наконец стало сухо, мы поднялись на взгорок, оставив лодку с багажом у мелкой воды. Эх — красота! Оставив молчаливо суетиться с подготовкой стоянки Петю, я, расчехлив ружье и даже не заряжая его, пошел по суше, предварительно зацепив на запястье компас. Карты этих угодий у меня не было, но со слов Пети по этому лесу можно дойти до Кличева и на пути не встретить ни одной деревни. А это почти полста километров! Мох везде был избит следами лосей, везде виднелись их катышки. Так и прошел я около километра, когда наткнулся на лосей. Видел только двоих, но по топоту понял, что было больше. Эх, адреналин подскочил. А вот глухарей не видно, что-то Петя мудрит. Сделав круг, я к пяти часам вечера вернулся к стоянке, где уже горел хороший костерок и скучал мой проводник. Время перекусить: я достал бутерброды, котелок с водой поставил к огню — чай готовить. Выпили по пару крышечек спирта, перекусили и залегли у костра. Петя предупредил, что ночью спать почти не придется. Что ж — я должен слушаться.

Вечером пошли от костра на подслух. Петя привел меня к небольшой лесной поляне, окруженной молодыми елями, хотя вокруг рос обычный спелый сосновый чернично-голубиковый и багульниковый лес. Я подумал — это то, что надо! Лишь стало темнеть, мы услыхали первого прилетевшего и севшего на место петуха метров за двести от нас. Позже — второй, третий, пятый. И я уговорил Петю не возвращаться в лагерь. Точнее, он пошел один, а я остался один на этой самой поляне. Тепло. Березки уже вот-вот выпустят зелень, в лесу снег растаял, по мху идти — одно удовольствие. Вода хоть и есть в низине, но если идти осторожно, можно и не хлюпать. Да и на моей поляне о воде вообще речи и не было. Я лежал на прошлогодней траве, курил, скушал редких вальдшнепов, думал о жизни, поглядывая на себя с высоты мерцающих в черном небе звезд. Ох, опять меня занесло в такие дебри! Как здорово! Я чувствую чисто физически, как напитываюсь этой космической энергией, которую так высасывает город. А где-то Петя бродит? Вряд ли он валяется у костра — что-то явно химичит! После полуночи стал замерзать. Пришлось и отжиматься, и тихо ходить по кругу. А вокруг! То кто-то бродит и хлюпает по болоту, то где-то птица вскрикнет, то в небе, слышу, утки пролетели, то затрещит что-то, а точнее, кто-то в лесу. Интересный лес здесь — сосняк. Не молодой. Я раньше слышал об этих местах как о партизанском крае. Много читал, о вот сам добраться сюда даже и не мечтал. Петя затянул — это ж надо: на лодке. Если идти от железной дороги, то это километров за тридцать по болоту от станции с красивым названием «Милое» с ударением почему-то на «о». А вот уже на другую сторону от Кличева, у деревни Вирково, я охотился. И местный проводник мне показывал в глухом лесу, заболоченном и непроходимом, дорогу, по которой Наполеоновские полки шли на Могилев. Сейчас по этому шляху идет железная дорога, но часть шляха в болоте уходит в сторону и идет к Березине у деревни Перевоз. Так вот этот лесник утверждал, что Наполеон отступил не через мост и переправу у городка Березино, а именно по этому шляху. И именно здесь где-то, а точнее, недалеко от деревень Остров и Новый остров спрятаны, утоплены в озере сокровища Наполеона. Я лежу сейчас в лесу, где люди не ходят. Но раньше и пан хотел осушить болото, и даже шлях насыпной от Перевоза был. Мало мы знаем свою историю! Лесник тогда уговаривал меня: «Ты ж у міліцыі робіш! Прывязі мне шукацель каляровых⁹ металаў, і и мы золата Напалеона з табою знойдзем. Я ведаю, дзе яно ўтоплена!». Эх, так я и не съездил, но за Вирково и сейчас стоит насыпная дорога — шлях, на котором растут вековые сосны. Я там лично был и точно видел эту насыпь.

И вот сейчас, лежа на полянке среди огромного пространства Приберезинских верховых болот, я чувствовал свою причастность к истории. Когда здесь еще пройдет человек? И зачем? Лес рубить здесь не выгодно, дорого, охотиться — далеко. Может, поговорить в облисполкоме — и создать здесь гидрологический заповедник. Здесь и глухарь, здесь и лоси-красавцы, здесь, возможно, и медведь скоро подойдет из Березинского заповедника, здесь журавли серые гнездятся, здесь глубокие затоны воды — чистой воды. Здесь — фабрика кислорода, легкие нашей стороны. Это хорошая идея — заказник надо начинать оформлять аж от Иглицы и Пчелинска — и до Милого. Идея! Так незаметно дотянул я до четырех утра! Было совсем темно вокруг, но я осторожно стал пробираться к месту прилета с вечера глухарей на ток, которых мы с Петей подслушали. Я запомнил по компасу направление-азимут и сейчас, не торопясь, шел к месту, где слышал посадку как минимум трех глухарей. Ни усталости, ни сонливости. Азарт, адреналин согревают кровь. Иду в полной темноте, хоть в рюкзаке есть фонарик. Прошел метров триста и решил ждать. Место сухое, приятное. Подлесок из елочек разглядел, а сосны толстые, высокие. Я присел на корточки, оперевшись спиной на такую сосну. Зарядил «единицей» оба ствола своей верной «ТОЗовки» штучной работы и, прикрыв глаза, стал кемарить.

«Тэк, тэк» — раздалось осторожное и звучное пение метрах в ста от меня. Глянул на часы — почти пять утра. «Тэканье» повторилось, но ему ответили уже сразу с двух других сторон. Я забыл обо всем на свете: за полчаса я наслушался песен сразу не менее десяти петухов! И «тэканье», и «точение» разносились со всех сторон. Глухарь у нас — исчезающий вид, и я не ставил целью добыть петуха: не было пока у меня и такого документа, да и желания стрелять глухаря. Я осторожно стал подходить к первой от меня токующей птице. Сердце стучит где-то в висках. Иду, как учили: осторожно, под «точение». Два-три шага — стою, два-три прыжка — стою. И вот уже подошел к птице близко, но не вижу. Замер. Жду. Всматриваюсь: и вот по шевелению черного пятна угадал — есть! Достал из-за пазухи бинокль. С тридцати метров рассматриваю расхаживающего по большому суку петуха в бинокль. Ни одно кино в мире не стоит такого восторга, таких эмоций, такого счастья! Минут десять понаблюдав за птицей, я осторожно, под песню ухожу со своей позиции и начинаю подкрадываться к следующей токующей птице. Чем ближе подхожу, тем глуше слышится песня, и галлюцинации создают впечатление, что на одном месте токует несколько птиц. Кажется, даже слышу, как перья шелестят. Или ветки? А уже начинает и в лесу светать. Уверенный в своей невидимости и везении, тут же обжигаюсь: при очередном прыжке попадаю на сухую ветку, которая треснула, как выстрел. И совершенно для меня неожиданно впереди возникает целый взрыв воздуха, вызванный крыльями не менее пяти птиц. Глухари, оказывается, токовали на небольшой поляне, и я их спугнул. Заметить успел лишь исчезающие в ветвях тени. Но все равно я счастлив. К тому же услышал, наконец, вокруг себя проснувшуюся природу: где-то хоркает вальдшнеп, на островах болота токуют, болбочут и чуфыкают, тетерева, где-то затрубили журавли. А еще, и это не глюки, слышу голос гусей, и не где-нибудь, а на разливе болота, где мы вчера плыли с Петей. Кстати, последнего что-то не видно и не слышно. Эх, какая красота! Глухарей я бы мог послушать и у Иглицы, прямо на токовище за хутором Барсуки. Но здесь! Здесь, где человек бывает исключительно редко, в этом затаенном, припрятанном природой кусочке первозданного мира, которого и не касается цивилизация. Я достаю термос, наливаю себе кофе, зажмуриваюсь и встречаю рассвет. Кто мне поверит, что я без машины времени очутился на тысячелетия в глубине времени. Ни-кто! И не надо, главное, что я это знаю сам.

Эх, остаться бы здесь на недельку. В лодке лежит палатка, котелок, сигареты. Но нельзя. Надо работать там, в городе, чтоб им здесь, в лесу, хоть чуточку легче жилось. Выпив кофе, я почти до обеда побродил по лесу, любуясь и восхищаясь притопленным багульником, стуком желны, криком тетеревятника, доносившимся невесть откуда гоготом гусей. Нашел следы рыси, несколько следов очень крупных лосей, даже лежку секача. Все, что видел, занес-зафиксировал в своем походном дневнике. Ближе к обеду вышел к лодке, где меня и ожидал Петя. Я рассказал ему о своих прекрасных впечатлениях, а он обрисовал мне картину всего, что знал вокруг километров на тридцать. Ни деревень, ни полей, ни колхозов, ни дорог — в центре Европы! По пути домой я разгадал источник и причину гогота гусей. Большая, в несколько сот голов стая серых гусей плескалась на разливе болота. Разглядывая их в бинокль, я с восхищением заметил, что они сидят на мелководье и, оказывается, глубоко всунув свои головы под воду, видимо собирают там клюкву: больше им там ловить нечего. Вот тебе и мертвое болото! Прибыв к вечеру в Пчелинск, я уже в сумерках уехал домой, увозя с собой ведро клюквы, незабываемые впечатления и оставив Пете обещание приехать в мае-июне на поиск логова. Не приехал… Судьба сначала забросила меня на шесть лет в северный край Беларуси, где работал инженером-охотоведом, а потом, эта же судьба совершенно неожиданно и жестоко отправила меня еще дальше и очень надолго.

Где же сейчас мой белорусский Дерсу Узала? Сказал ли кто-нибудь ему о том, что не смог я приехать, что помню его с искренним уважением и восхищением. Восхищением его природной проницательностью, его искренней любовью к природе и ко всему живому, его истиной белорусской толерантностью и смекалкой, его красивой, размеренной речью? Вряд ли! Прошло более двадцати лет, а я мысленно часто брожу по болоту, которого, если честно, сначала боялся. Брожу от острова к острову, стою на берегу рукотворного канала, построенного полтора века назад руками крестьян. В ушах у меня звенит колоколец тетеревиного тока, «щелканье» и «тэканье» глухарей, плеск воды под копытами исполинов-лосей. И, конечно же, кисло-сладкий, аж до горечи на языке вкус клюквы, смешанной с запахом багульника и горького кофе. Я вспоминаю черную бездонную гладь мертвых озер, гортанные и тоскливые кличи серых журавлей. Я мысленно задаю Пете свои вопросы и получаю на них четкие аргументированные природной логикой ответы. Но я точно знаю: пройдет время — и я пройдусь там, где когда-то осторожно прощупывал слегой звериную тропу. Я все увижу и услышу вновь, моя мечта обязательно материализуется. Если с Петей — это будет пределом моих мечтаний. А если без него: что ж… На одном из островов разложу костерок, сварю чая, достану свою фляжку и первый глоток из нее выпью за него.

А потом я пойду дальше. Сколько смогу. Я хочу увидеть потомков моего лося, я хочу услышать потомков тех глухарей, тех тетеревов и журавлей, которых мне показал Петя. Я хочу увидеть потомков тех волков, которые ловко обманули нас и остались живыми. Но больше там, в том огромном болоте, я стрелять не буду. Будут силы, попробую это болото сохранить для своих потомков — наших потомков…

РОМАНТИКИ ОХОТЫ И ЗАПАХА ТАЙГИ

Коллегия областного комитета природных ресурсов и охраны окружающей среды затягивалась. Недовольные возгласы в зале притихли и сменились заинтересованным шёпотом. За трибуной уже более получаса яростно защищал свою позицию начальник отдела контроля ведения охотничьего и рыбного хозяйств, заповедников, Красной книги области Алексей Фомин. На его чёрном элегантном костюме красовался совсем ещё новый ромбик — значок об окончании ВУЗа. И это действительно придавало ему силы. Только в прошлом году он успешно закончил заочную учебу по специальности биолог—охотовед и уже почти полгода занимает этот высокий пост, поступив на службу переводом с должности директора охотничьего хозяйства. Шёл конец восьмидесятых годов прошлого века. Ещё не распался СССР, ещё партия занималась подбором и расстановкой кадров, и впервые в истории номенклатурных назначений в сфере экологии на столь ответственный пост назначили не партийного работника уровня первого секретаря райкома, а настоящего специалиста, которых в Белоруссии в то время можно было пересчитать по пальцам одной руки. Алексей подготовил на решение коллегии вопрос о сокращении вдвое площади охотничьего заказника республиканского значения. Это была вынужденная с точки зрения биологии и охотоведения мера, но неслыханная дерзость сточки зрения номенклатурного решения! Во-первых, заказник площадью семьдесят тысяч гектаров располагался на родине первого секретаря обкома партии и организовывался не без его участия. Во-вторых, там проводились никому не известные, но определённо научные изыскания и исследования с участием НАН СССР. Так, например, именно там пробовали акклиматизировать белку-летягу, норку американскую и ондатру, реакклиматизировать европейского благородного оленя. И вот какой-то двадцатипятилетний «пацан», неизвестно с чьей протекции занявший такой ответственный пост, с трибуны приводит «околонаучные» доводы о том, что эти высоконаучные пробы и достижения имеют отрицательный вектор. А Алексей убеждал коллегию, что проводимые в заказнике опыты имеют очень серьёзные отрицательные последствия для дикой природы региона. Так расселение норки американской привело к резкому уменьшению численности норки европейской, ондатры и исчезновению ранее выпущенной для расселения выхухоли. Запрещение охоты на хищников привело к неудачному эксперименту с расселением белки-летяги: её просто отловили куницы. Сократилось поголовье расселённых оленей, так как во время отёла доказаны факты уничтожения телят оленей как волками, так и дикими кабанами, численность последних уже достигла тридцати голов на тысячу гектаров. Лоси стали покидать свои исконные места обитания, вытесняемые завезёнными двумястами особями оленей. Алексей пытался решением коллегии оформить разрешение на проведение в заказнике охотустроительной экспедиции с целью определения целесообразности и значимости такого заказника, находящегося тем более в зоне очень высокой степени загрязнённости радионуклеидами вследствие аварии на ЧАЭС. Это, естественно, грозило в дополнение ко всему распространением радиационного загрязнения в более чистые зоны. Сам Алексей за полгода работы старшим государственным инспектором областного комитета охраны природы и почти полгода — начальником отдела, в заказнике провёл очень много времени. Познакомившись с охотоведом лесхоза, на землях которого находился заказник, он, несмотря на радиацию, облазил пойму красивейшей реки Сож, изучая состояние дел с расселением ондатры и выхухоли. Судьба познакомила его там же с профессором Ленинградского НИИ эпидемиологии А. Рыковым, с опытным охотоведом — самоучкой Е. Ксендзовым и не менее значительным волчатником П. Прудниковым. Зимой, приезжая на подкормочные площадки для кабанов, Алесей укоризненно качал головой: дикие кабаны даже не уходили с подкормочных при приближении людей — стояли, спрятавшись в ветвях ёлок, в ожидании кормов. Алексей сумел переубедить и председателя областного исполнительного комитета, но… «встали на дыбы» первые секретари трёх райкомов, а за ними — директора соответствующих лесхозов. Сколько не убеждал коллегию Алексей о непростительной растрате государственных денег — не смог. Председатель объявил решение: материалы доработать, согласовать с райисполкомами и вынести на дополнительное рассмотрение в течение полугода…

Стоя на крыльце пятиэтажного офисного здания в кругу знакомых охотоведов и директоров охотхозяйств БООР¹⁰, Алексей ещё долго выслушивал их проблемы, их предложения и их приглашения приехать к ним в командировку. А уже в самом конце к нему подошёл заместитель председателя Областного совета общества охотников и рыболовов Валерий Николаевич.

— Ну что, Алексей! Ты, конечно, прав. Заказник надо совсем закрыть и открыть новый на такой же площади, но в «чистой зоне!» Я с тобой на сто процентов согласен, и мы готовы рассмотреть варианты урезания с этой целью наших угодий на стыке районов. Дерзай! Заходи, а то зазнался совсем.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Сеголеток — животное этого (сего) года рождения.

2

Примечание автора: здесь и далее в тексте присутствуют слова и предложения на местном диалекте белорусского языка, которые оставлены мною специально без перевода. Они вполне понятны в русскоязычном формате без перевода, но создают представление о красоте и певучести этого древнего языка, неразрывно связанного с условиями жизни этого народа, его быта и связи с окружающей древней природой.

3

Чучело

4

Матерый — взрослый сильный волок, старше шести лет

5

ОБХСС — отдел милиции в СССР, предшественник ОБЭП

6

Шест для прощупывания почвы, опоры под водой.

7

Лось с рогами без отростков, как у коровы

8

На охоту

9

Цветных

10

БООР — Белорусское общество охотников и рыболовов