Шаг вперёд, два назад

Николай Асламов

Смерть ходит по дорогам Европы. Закутанный в саван, с барабаном на плече, Костлявый забирает смертных одного за другим. Ему нельзя помешать. Он не знает жалости и никогда не допускает осечек. Лишь однажды Смерть промахнулся, и бродячий флейтист Вальтер задержался в этом мире. В мире, где на каждом шагу оживают страшные сказки и жуткие легенды. В мире, где незнакомый человек опаснее ужасов ночи. В мире, потерявшем Бога.

История первая. Вальпургиева ночь

Боль была просто адская. Голова трещала так, будто в нее забили пару гвоздей, тело совершенно не слушалось, отзываясь на каждую попытку пошевелиться сотней впивающихся в кожу игл, а во рту прочно обосновался малоприятный металлический привкус. Правда, воплей других грешников и хохота чертей слышно не было, сковородки и котлы рядом не шкворчали и в бок вилами никто не тыкал. Вальтер решил, что он все-таки не в аду.

— Паскудные времена настали! — заявил рядом незнакомый мужской голос. — Очерствели люди нравом, оскотинились.

— Какие времена? Какие нравы? — ответил другой голос, тоже мужской и сильно похожий на первый тоном и выговором. — Семь тысяч лет прошло от Сотворения¹, а люди все те же: пакостят друг другу по мере сил и оправдывают себя то Божьим повелением, то законами природы, то силой денег, а то и вовсе тем, что слишком часто чешется левая пятка.

Разговору вторило глухое дребезжание и цоканье копыт. На рай тоже не похоже. Частые подпрыгивания на кочках вскоре убедили Вальтера, что он в телеге.

— А я тебе говорю, совсем ошалели люди! — продолжал возмущаться первый. — Раньше хоть разбирались, судили, а теперь чуть что — сразу за инквизитором бегут, в чертовщине друг друга обвиняют. Утопить, сжечь или живьем закопать — вот и все разбирательство! Вон, шурина моего свояк — кобелина знатный. Седой уже и плешивый, а все бес ему в ребро. Чем он там девок охмуряет, не знаю, может, денег дает, может, еще чего, но только не со всеми выходит. Вон, мельникова дочка возьми и тресни его скалкой. Через всю деревню гнала, лупцевала, хаяла его, на чем свет стоит. Хорошо, совсем не прибила. Повеселились все знатно! А этот только отлежался — шасть к отцам-дознавателям. Заявил, что дочка мельникова — колдунья и наслала на него мужское бессилие, а для подтверждения жену с собой прихватил. Такая карга, я тебе доложу, страх! На племенных быков бессилие нападет!

Второй собеседник задорно рассмеялся. Хохоту вторил веселый металлический перезвон.

— Конечно, не знала эта страхолюдина супружеских радостей, — продолжал первый, — о чем дознавателям и сообщила. Так она ведь их лет двадцать уже не знала! Отцы, конечно, для виду народ в деревне поспрашивали — ну, людишки и рассказали, что да, девка, мол, лупила колотушкой и проклинала вслух. Все, на следующее утро дочку мельника, обритую, сожгли, а свояк шурина моего к другим бабам приставать начал.

Второй хохотал и звенел уже без остановки.

— Где это видано? Колдовство, видишь ли, всем мерещится! — не на шутку разошелся первый. — Неурожай — колдовство, урожай — колдовство, молоко скисло — колдовство, от гороха на музыку пробило — снова колдовство! Чихнуть лишний раз нельзя, вдруг сосед тебя в колдуны запишет. А мне-то как? Я с детства чихаю по два-три раза подряд, нос у меня такой!

От громкого визгливого смеха и веселого звяканья голову так ломило, что Вальтер невольно поморщился. Решив, что его отправили в чистилище, чтобы искупить грехи страданием, музыкант сделал попытку приподняться.

— Смотри-ка, господин чихающий колдун, очнулся наш счастливчик! А ты все — «сдохнет, не сдюжит»! — заверещал второй и опять зазвенел.

«Колокольчики на нем, что ли? Или бубенцы?»

— Да уж, парень, свезло тебе! — с кряхтеньем произнес первый.

Вальтер наконец различил, что тот сидел немного подальше — видимо, лошадью правил, а второй, звеневший, — рядом с ним, в телеге.

— Кому я обязан? — с трудом выговорил музыкант. Язык слушался плохо, а остальное тело и вовсе отказывалось повиноваться.

— Мерину, который телегу тянет, — поспешил с ответом второй. — А еще достопочтенному бондарю, да сохранит Господь его бочки целыми, а живот — полным! Это он тебя погрузил в лихую колесницу, на которой, как говорят, воевал еще греческий царь Александр.

— Яном меня зовут. Не знаю, кто в моей телеге воевал, но кабы не дурак этот, бросил бы я тебя в том овраге, — простодушно заявил бондарь. — Подъезжаю, значит, к мосту, а он там уже роется, трупы обирает. Ладно, раз он нашел, первая доля, стало быть, его. Тут он и заявляет, что под конями еще кто-то есть, поднять надо. Напряглись, вытащили. Ты дышал едва-едва, а он тебя в нос лизнул, ухо свое к груди приложил и сказал, что жить будешь.

— Кстати, может, дадим что-нибудь живому? — вставил второй. — Как-никак, на его долю тоже причитается.

— Да уж, знатно он тому всаднику шею свернул! — хмыкнул бондарь. — Кинь ему сапоги. Мне не налезают, может, ему сгодятся?

На живот Вальтеру упал тяжелый сверток, пахший новенькой кожей. Музыкант резко отбросил его в сторону и, превозмогая нахлынувшую боль, попытался охлопать одежду в поисках флейты. Оказалась на месте.

— Так, давай-ка не залеживайся! — уже верещал над левым ухом второй, непрерывно звеневший колокольчиками. — Кровь к голове прилить может, и от удара помрешь раньше срока. Зря, что ли, вытаскивали тебя?

С помощью крепких рук, безжалостно тянувших вверх, музыканту удалось приподнять голову и положить ее на доставшиеся сапоги. Иголки тут же впились в шею и плечи, а в довесок к боли пришли сильное головокружение и тошнота. Уж лучше было помереть от кровяного удара, чем так мучиться!

— Ты шут? — спросил Вальтер, когда тьма перед глазами немного замедлила вращение.

— Владыка мира, — тут же ответил задорный голос. — А еще весельчак, балагур, озорник, зубоскал, шутник, фигляр, дурак, выдумщик, шалопай и вестник мимолетной радости!

— А зовут тебя как? — поинтересовался Вальтер.

— Да как только не зовут! — зазвенел шут в ответ. — И так, и сяк, и наперекосяк. Когда не зовут, сам прихожу. Ты можешь называть меня ваше Всешутейшее величество Йост Иррганг.

— Я слышал о Принце любви из Турне, что путешествует верхом на свинье, про Короля дураков из Лилля, про Принца утех из Валансьенна, про Аббата веселий из Арраса², — перечислил Вальтер. — Про Всешутейшее величество ничего не знаю.

— Конечно, — подтвердил новоявленный вестник радости. — Вся эта челядь из моей свиты регулярно забывает чествовать своего монарха!

— Болтун это, каких свет не видывал! — вставил бондарь. — Прогнать бы его поганой метлой, да обещал подвезти!

— А где мы едем? — забеспокоился Вальтер.

— Мы в предгорьях Гарца, вздымающихся на теле благословенной Саксонии, словно перси молодой вдовы при виде юного красавца, — тут же растекся шут. — Если посмотреть направо, покрытые туманом всхолмья…

— Я не могу посмотреть направо, — оборвал дурака Вальтер. — Налево, кстати, тоже.

— Да я так, фигурально выражаясь… — пошел шут на попятный, раззвеневшись не на шутку. — Достославный бондарь, да будут бочки твои красивее дамских округлостей, не подскажешь ли, которая из здешних вершин — Брокен?

— Ведьмина гора? — переспросил владелец телеги. — Да вон она, самая высокая. Из-за других макушкой выглядывает да в тумане прячется. Тьфу на нее!

— Отчего же тьфу? — поинтересовался шут. — Гора как гора, видал я, конечно, и повыше…

— Будто сами не знаете, что на той горе творится! — вскрикнул бондарь, а потом, понизив голос, зашептал:

— То и дело слетаются ворожеи и колдуны со всего света, кто на козле черном, кто на метле, кто на прялке или ухвате, а кто в ступе. Каждый со своим демоном, инкубом аль суккубом под руку. Без этого никак. Там напьются все крови честных христиан, да как начнут развратничать вповалку, тут уже не разберешь, кто где! А в самую полночь появляется перед ними сатана, и они по очереди рассказывают ему про все мерзости, что причинили людям…

— Интересный ты человек, господин Ян! — хмыкнул Вальтер. — В колдовство то веришь, то не веришь.

— Так то же Брокен! — возразил бондарь. — Одно дело, когда я благоверную свою ведьмой сгоряча обозвал, и совсем другое, когда вой по горам на всю Вальпургиеву ночь, костры да людские вопли!

— Решено, — хлопнул ладонью шут. — Мы должны на это посмотреть! Через неделю святая Вальпургия, вот и залезем.

— Кто это мы? — поинтересовался Вальтер. — Не собираюсь я с чертовщиной якшаться! Тем более в ночь ведьм.

— И я не пойду, — заявил бондарь. — Еще мальчишками там по склонам лазили. Как вспомню, жуть берет! Туман там постоянный, хоть днем, хоть ночью, мороз до костей пробирает, и камни кругом плоские стоят, на которых ведьмы жертвы чертям приносят… Брррр! А если душа христианская в туман зайдет, то светиться начинает, чтобы твари адские ее, значит, разглядели³.

— Ну вот, — разочарованно протянул шут, — столько интересного, а я один туда иду! Даже пешей дороги не знаю!

— Справишься, — пресек эти поползновения бондарь. — Я сейчас прямо поеду, в Гослар, а тебе, дурак, направо. Протопаешь в горку, потом с горки, там и деревня. Не помню, как ее там, то ли Швайншайс, то ли Штильштайн. Там тебе всякий дорогу подскажет.

— А двор постоялый или харчевня там есть? — вставил Вальтер. Тошнота и головокружение почти отпустили, и вечно прячущийся в утробе голод немедленно напомнил о себе.

— Да как же не быть? — ответил бондарь. — Вон уж тот перекресток виднеется.

— Ну, тогда всем счастливо оставаться! — радостно зазвенел шут, спешно засобиравшись. — Только ты, господин бондарь, одежонку верхового мне подай, как условились. Нечего ее под седалищем припрятывать! Чай, задница — не глотка, гуся не затолкаешь!

* * *

Кабак гудел, как растревоженный улей. Стук кружек, пьяный смех и бессвязный гомон сливались в привычную мелодию вечерних попоек, извечных, бессмысленных по своей сути, но необходимых тем, кто тщетно искал забвения от горестей жизни на дне кружки.

«Интересно, кто забирается в такую глушь? Или здесь наливают только своим?» — подумал Вальтер, замирая на пороге и стараясь унять учащенное дыхание. До того, как его толкнут в грудь или в спину, пройдет всего несколько мгновений, а отшагнуть в сторону, никого не задев, всегда было задачей невыполнимой. Столы везде расставляли, как Бог на душу положит.

Музыкант ловко извлек флейту, приложил к губам, и в следующий миг мелодия жаворонком взлетела к потолку, приветствуя вселенную.

Проклятая дрожь никак не унималась! Подъем в горку дался сравнительно легко, но общая слабость и волнение (вечное волнение, как в первый раз!) сделали свое дело — жаворонку нужно было слишком часто махать крыльями, чтобы оставаться в воздухе. Но результат публике вроде понравился. По крайней мере, разговоры и смех стихли, и бить Вальтера не начали.

Жаворонок, спикировавший было к полу, снова взмыл вверх, затрепетав всем своим хрупким существом, затем, коротко побившись в дверь, окна и крышу, вырвался на волю и, поймав ветер, вылетел на простор. Трель вестника полей заполнила собой все пространство от земли до неба. Пробуждающееся солнце только-только поднялось над краем земли, чтобы прогреть уставшую от холодов землю и обратить к жизни едва пробившиеся былинки. Маленькая, невзрачная и дрожащая от весенней прохлады птичка купалась в его лучах, словно святой в сиянии славы Господней, поющий осанну Царю царей и Господу господ. Вечно изменчивый и каждодневно постоянный голос благоговейно трепещущего восторга. Бесконечно одинокий в своем слиянии с миром, никем не слышимый, кроме Него…

Смешок, короткий и неуклюжий, прозвучал, словно выстрел. Трель жаворонка сбилась, раненая птичка, неуклюже взмахнув крылышками, камнем рухнула вниз.

Один за другим люди подхватывали смех. Хохот сначала пробивался через силу, с натугой выходил из онемевших глоток, то вымученно подскакивая вверх, срываясь на визг, то опускаясь вниз, переходя в надрывное хрюканье, будто кто-то давился трактирным пойлом. Затем разноголосый смех прорвал плотину и беспрепятственно хлынул на Вальтера, мгновенно затопив весь кабак до самой крыши.

Окровавленный жаворонок в отчаянии рванулся было к небу, но десятки глоток, надрывавшихся в тупой истерике, вопящих от восторга и разбрызгивавших пьяную слюну, утопили его в разнузданном реве, разорвали на части и мгновенно сожрали без остатка. Ощущая тихий шелест опадающих перьев, с кровью вырванных из маленького тельца, Вальтер отнял флейту от дрожащих губ и замер в немом ужасе…

— Не старайся, дружище! Они уже оценили, — шепнул прямо в ухо знакомый голос шута, панибратски приобнявшего Вальтера за правое плечо.

Музыкант сжался в бессильном отчаянии.

— Послушай-ка!

На пол одна за другой падали монеты.

— Налейте им! Налейте!

— Хорошо веселят!

— Ух, что творят, стервецы!

— Неплохо для первого раза, совсем неплохо, — так же шепотом одобрил недавний знакомый. — Все делим поровну, если не возражаешь.

* * *

— Давай, дружище, освободи себя от зла!

Новый знакомый одной рукой давил ему на шею, а другой придерживал отросшие волосы, чтобы они не лезли в лицо и не перемазались. Перегнувшийся пополам Вальтер, сильно шатаясь, держался за стену. Было холодно, ночь, наверное. Музыканта ощутимо трясло, но от чего именно, сказать было трудно.

— Переборщил ты маленько, с кем не бывает! — сочувственно произнес шут, а потом вдруг расхохотался. — Трактирщика ты обдал знатно! Зачем ты к нему целоваться полез? Он же не девка!

Колотившийся в ознобе Вальтер хотел было сказать, что не видел, к кому приставал, но вновь почувствовал, как во рту появилась желчь, по пояснице побежали мурашки и живот скрутил новый позыв.

— Надо… извиниться… — произнес музыкант некоторое время спустя, пытаясь сплюнуть мерзкий привкус и наконец выпрямиться.

— Ты давай там голову наклоняй, виноватый! — прикрикнул шут, еще сильнее надавив на шею. — Ладно себя испоганил, а мне одежонка дорога. В ней еще работать и работать!

— Почему они смеялись? — спросил Вальтер, вновь сплевывая желчь. Он задал этот вопрос едва ли не каждому в харчевне, но в ответ всякий раз слышал все тот же пьяный смех и предложение выпить.

— Из-за меня, дружище! Все твои беды из-за меня! — расхохотавшись, ответил шут. — У меня много талантов, и один из них — подражать людям в голосе и привычках, а если надо, то и во внешности. Я просто показал им, как ты играешь, но чуточку по-другому.

— Зачем, Йост?

— Им не нужно рвать душу, дружище. Они не за этим пришли. Они просто хотят забыть о своем убожестве, видя убогость других.

Музыкант хотел было сказать шуту, что шее больно и за волосы дергать не нужно, но его снова вырвало. На этой раз скупо, одной желчью. От спазмов содрогалось все тело, а желудок, сжимавшийся так, будто хотел вывернуться наизнанку, и не думал успокаиваться.

— Слушай, что-то ты больно часто извергаешь эссенции, — обеспокоенный голосом сообщил Йост. — Ты столько не съел!

— Надо… к лекарю… — произнес Вальтер, чувствуя резко накатившуюся слабость внизу живота.

— Ума лишился? Где мы тебе в такой дыре врача найдем? И денег больше нет, мы ж прогуляли все!

Музыканту сейчас было не до денег. Он буквально содрал с себя те тряпки, что служили ему штанами, и присел на корточки.

— Дружище, ты хоть за сарай зайди! — возмутился было шут, но, заметив решительность вальтеровых намерений, сменил гнев на милость:

— Ладно, чего уж. С природой не спорят.

* * *

Легкость во всем теле была необычайная. Вальтер буквально взлетел с лежанки, попытался выпрямиться во весь рост, но уткнулся затылком в какой-то колючий веник и сразу же присел. Слабость в теле тут же дала о себе знать; чтобы унять легкую дрожь в руках и ногах и накатившее головокружение пришлось немного посидеть и отдышаться. Заодно ощупал новую одежду. Кое-где залатанные и пахнущие затхлостью — видать, долго в сундуке лежали — льняная рубаха и такие же штаны сидели свободно, но телу были гораздо приятнее его прежних обносков.

Всю ночь Вальтера крутило. Вчерашний шут тащил его в неизвестном направлении, трещал без умолку, то и дело стучался в дома, прислоняя его к стенам и заборам, рядом надрывно лаяли собаки, кто-то ругался… Все это музыкант помнил плохо. Зато ему отчетливо врезались в память заботливые руки, которые поили его странным на вкус питьем, аккуратно поддерживая голову, и голос, так уверенно убеждавший, что все будет в порядке, что Вальтер ни на миг в этом не усомнился. Питье в животе не задерживалось, раз за разом гулко выливаясь в кадку, но голос от этого не расстраивался, понуждая пить еще.

Потянуло сквозняком. Вальтер прислушался, но кроме тихого сухого шелеста, бульканья и обычного деревенского шума ничего не расслышал.

Пытаясь сориентироваться в пространстве, музыкант снова поднялся к венику. В нос ударил яркий запах можжевельника. Вальтер на ощупь двинулся дальше и уткнулся в связку чеснока. Его ребристые головки с шуршащей шелухой, хитро привязанные к бечевке, висели вдоль стены, как праздничная гирлянда. Вальтер повернул налево, ощупывая проконопаченные деревянные стены.

Следующие несколько пучков были мятными. Веточки короткие и совершенно сухие, но свежий запах спутать было трудно. Раньше мать давала ему мяту, чтобы спал покрепче. Затем были веточки подлиннее. Не дерево и не куст, трава какая-то, с разлапистыми листьями, на рябину похожа. Пахнет… Музыкант сорвал край листочка и задумчиво пожевал. Сладковато-пряный запах и горький вкус казались смутно знакомыми. Точно, пижма!

— Мам, он проголодался? — шепотом спросил незнакомый детский голос. Вальтер тут же замер. И жевать перестал.

— Это вряд ли, — засомневался тот же самый женский голос, который ночью убеждал музыканта, что все будет хорошо. — Давай-ка, трактирный герой, выпей! Как раз настоялось. А ты, Томас, мешок приготовь!

Послышался быстрый топот, шелест одежды, и в руку Вальтеру сунули деревянную кружку. Он понюхал осторожно, но не различил ничего, кроме древесины. Настой коры?

— Живот не болит? — поинтересовалась женщина.

— Нет, — ответил музыкант, слегка покачивая кружку в руках. Заполнена на две трети.

— Тогда тысячелистник зря добавила.

Ее речь звучала не так резко, как у других уроженцев здешних мест, да и сам голос был мягким, грудным, обволакивающим. Правда, сейчас в нем отчетливо слышались искрящиеся нотки веселья.

Вальтер осторожно поднес кружку к губам и начал пить. Вкус был сложный, чуть сладковатый и очень вяжущий. Одним тысячелистником точно не обошлось.

— Там на дне крупинки, в них самое главное, — предупредила женщина. — Взболтай и выпей!

— А что это? — поинтересовался музыкант, пытаясь раскусить одну из тех, что застряли во рту.

— Лягушачья икра, конечно, — спокойно сообщила женщина, забирая кружку.

Вальтер тут же начал отплевываться, пальцами пытаясь счистить мерзкий вкус с языка.

Тюк!

По макушке крепко стукнули пустой кружкой, и Вальтер схватился за ушибленную голову.

— Совсем обалдел?! Это семена подорожника, первое средство при отравлении! — возмутилась травница. — Лягушачью икру никогда не трогал? Она же намного мягче!

— А произносить что-то нужно? — уточнил музыкант, почесывая место удара.

— Что произносить? — не поняла женщина, застучавшая чем-то деревянным.

— Ну, слова какие-нибудь… Чтобы выздороветь… — пояснил Вальтер, все больше чувствуя себя идиотом.

— Прочитай «Te Deum»⁴ и перекрестись, — уверенно порекомендовала травница, но Вальтер, у которого слух был наметан, опять различил в голосе скрытое лукавство.

— Поможет? — на всякий случай переспросил он.

— Точно не повредит, — заверила женщина все тем же тоном.

Флейтист прочитал молитвы вслух, и травница рассмеялась. Вальтеру понравился ее смех: беззлобный, мягкий, с легкой хрипотцой.

— Мам, я один этот уголь не дотащу! — разочарованно протянул прибежавший с улицы мальчик.

— А тебе и не надо, — ласково успокоила его травница. — Мешок вот этот потащит. Ты ему только дорогу до гончара покажи. Мне вчера другой голодранец, тот, что в цветных тряпках и колпаке, заявил, что они все отработают и вообще на разные дела мастаки. Вот пусть к хозяйству и прилаживаются, раз уже на ногах. Кстати, где второй-то шатается?

— Добрая госпожа, спасибо вам за бескорыстную помощь, новую одежду и гостеприимный кров! — поблагодарил Вальтер, глубоко кланяясь.

— Ты не обольщайся! — весело сообщила травница, уже гремевшая металлической утварью. — Отработаешь мне за все. Одежда не новая, но твои прежние лохмотья даже в чумном бараке носить стыдно. А что касается крова, на эту ночь я тебя, болезного, в доме приютила, а следующие проведешь со своим дружком-хохотуном в сарае.

* * *

— Хватит уже дудеть! — воскликнула травница. — Ты корове трактирщика траву дал?

Музыкант знал, что ворчит она притворно. Ей нравилось, как он играл, и потому он часто брался за флейту. А она часто перебивала и делала вид, что музыка ее не интересует. Но стоило ему снова коснуться губами ясеневого свистка, как она замирала, а если делала что-то важное, старалась не шуметь.

— Да, только она почти не ела, — ответил Вальтер, убирая инструмент. — Чуть не насильно пришлось заталкивать.

Сказать по правде, он бы на месте коровы тоже засомневался. В том пучке чего только не было, и пах он резко и довольно неприятно.

— Плохо, — зацокала языком Эльза. — Помрет скоро скотина, надо трактирщика предупредить.

— Мам, давай я сбегаю! — вызвался Томас.

— Вот еще! — возмутилась травница. — Один все сидит и на дудке играет, второй шатается где-то днями и ночами, теперь и собственный сын от работы бегать будет? Собирайте, что велено. Меньше недели до святой Вальпургии! Сейчас один день весь год кормит!

Практически все время с утра до вечера они проводили в полях, но не пахали и не сеяли, а собирали травы. Одни прямо по росе, холодившей босые ноги и умывавшей руки, а другие, наоборот, в вечерних сумерках. В полдень садились где-нибудь в теньке, обедали и отдыхали. Фрау Эльза быстро поняла, что Вальтер ничего в травах не понимает, поэтому сначала давала ему потрогать и понюхать одно-два растения, чтобы не рвал все подряд, а потом отпускала, как она это называла, «на вольный выпас». Пользы от музыканта было чуть больше, чем от козла молока, поэтому он чаще брался за флейту, чем за работу.

— Держи, Вальтер. Это тысячелистник.

Музыканту очень нравились ее прикосновения. Травница брала его за руку уверенно, но мягко. Иногда клала руку ему на плечо и подводила к нужному растению. С тех пор как Вальтер ослеп, к нему вообще не прикасались женские руки, и бродячий артист совершено не ожидал, что это будет настолько приятно. Аж мурашки по коже!

Музыкант провел пальцами по мелким листочкам, с оборотной стороны чуть более шершавым, чем с лицевой.

— Этот я помню! — воскликнул он. — Тысячелистником лечат, когда животом захворал.

— От трактирных хворей батогом поперек спины лечат! — с нескрываемым ехидством сообщила травница, а потом добавила уже всерьез: — Цветами тысячелистника боль в желудке снимают, а листьями кровь останавливают.

Она стояла совсем рядом, и Вальтер отчетливо слышал ее запах. Пахло дымом очага и козьим молоком, старой, но чистой одеждой, женским потом, острым, пряным, но не таким тяжелым, как мужской. Едва уловимо пахло мылом и очень сильно — травами. Удивительный аромат женщины плыл над полями, то смешиваясь в невообразимые многозвучия, то разделяясь на отдельные ноты, и переливался всеми цветами, о которых Вальтер только помнил. Музыкант никогда с подобным не сталкивался; это было настоящее волшебство.

— Госпожа Эльза, я тоже кое-что слышал о свойствах трав, — произнес он только для того, чтобы она еще немного постояла рядом с ним. — Дягиль помогает от распутства, а укроп — от дьявола.

— В жизни не видела, чтоб дьяволом болели, — с усмешкой сообщила травница и сразу отошла в сторону, к огромному разочарованию музыканта. Он принялся отыскивать в траве характерные листья, но не слишком спешил. Все равно после него травы самой Эльзе перебирать.

— Не называй меня госпожой, Вальтер, — внезапно сказала она. — Мы ведь…

— Мама, мама, я правильно сорвал? — подбежал, шурша травой, Томас.

— Конечно, милый! — произнесла Эльза, и в ее голосе было столько тепла и ласки, что мальчик наверняка просиял. — Только мы это в другой пучок положим!

* * *

Музыкант сидел на стуле с запрокинутой назад головой, боясь даже шелохнуться. Острое лезвие, неприятно щекотавшее подрагивающий кадык, упиралось ему в горло.

— Еще чуть-чуть, и станешь на человека похож! — подбодрила Эльза, орудовавшая бритвой, как заправский цирюльник. Вообще, Вальтер в руки к цирюльнику раньше не попадал, но думал, что разница невелика. Слепому бродяге всегда было не до внешности, а поросль на подбородке и щеках ему и вовсе не вредила, но Эльза почему-то думала иначе. Сначала волосы немного подровняла, а теперь, намылив ему щеки, уверенными движениями очищала подбородок и щеки от мужской поросли.

— Ох, дружище, не жилец ты больше! — зловещим тоном произнес Йост, наблюдавший за процессом бритья с самого начала. — Вон она как молодо выглядит, наверняка в людской крови купается! Сейчас один взмах — и будет вся мокрая, липкая и красная с головы до ног!

— Побойся Бога, Йост! — укоризненно произнес музыкант, но рука травницы, как нарочно, дернулась. Сбоку, прямо под выпирающей косточкой челюсти, защипало.

Эльза чертыхнулась.

— Вот, о чем я говорил? — радостно завопил шут. — Попомни мои слова, дружище, сведет она тебя в могилу, даже не пикнешь!

— На, промокни! — с досадой буркнула травница, подавая Вальтеру влажную тряпицу. — Я в дом.

Бритье организовали во дворе, где света было больше. Вальтер сидел верхом на перевернутой кадушке, а шут, как всегда, бил баклуши и болтал без умолку. От работы он все эти дни уверенно отлынивал, прямые поручения игнорировал. Правда, есть за все время он ни разу не попросил, питаясь только тем, что приносил ему Вальтер, а когда травница намекнула, что не за просто так предоставила Йосту крышу над головой, он и вовсе перестал ночевать, изредка появляясь, когда вздумается.

— Зачем ты ее дразнишь? — укоризненно спросил Вальтер, услышав, как Эльза захлопнула за собой дверь. — Ты же видишь, что ей неприятны твои намеки!

— А что я такого сказал? — парировал Йост. — Вся деревня ее за глаза ведьмой называет.

— Она не ведьма! — отрезал музыкант.

— С чего ты взял? — не сдавался шут. — Чтобы это заявлять, ты должен знать обо всех ее поступках, а чтобы доказать обратное, достаточно всего лишь одного случая колдовства! Поинтересуйся, например, куда она мужа своего дела! И был ли он у нее вообще!

Вальтер несколько раз ловил себя на мысли, что хочет задать этот вопрос, но всякий раз не решался, надеясь, что когда-нибудь Эльза сама откроет ему сердце.

— Есть такие вещи, Йост, — вздохнул он, — о которых лучше и вовсе не знать.

— Предпочитаешь ложь, хотя можешь узнать правду? А я-то думал, что наоборот.

— Какую правду, Йост? — перебил Вальтер. — Ту, что по деревне болтают? Что дьявол забрал мужа, когда они поссорились? Что она плюнула кому-то вслед, и тот покрылся паршой? Что всякий раз, когда ее прогоняли из деревни, кто-то заболевал и ее звали обратно, чтобы лечить? Это просто события, которые, может быть, вообще не связаны между собой!

— Кого-то ты мне напоминаешь… — задумчиво произнес шут и вдруг схватил Вальтера за руку. — Пойдем со мной на Брокен! Там и выясним, есть колдовство или нет и ведьма ли твоя Эльза.

— Она не моя! — высвободился Вальтер. — И на Блоксберг⁵ я с тобой не пойду!

— Точно напоминаешь! — хлопнул себя шут, и колокольчики зазвенели громче, чем обычно. — Знавал я бондаря одного, который в ведьм не верил, а Вальпургиевой ночи боялся!

— Мне это не интересно, — отвернулся Вальтер, заканчивая возиться с тряпкой. На ощупь лицо было вполне гладким, а порез совсем малюсеньким.

— Ну и оставайся, тебе же хуже. А я прямо сейчас отправлюсь срывать покровы с самых темных тайн этого мира!

— Как, уже? — удивился Вальтер, который в глубине души все еще надеялся на помощь Йоста по дому. Многие дела были ему, калеке, не под силу, хотя он, как мог, облегчал травнице бремя хозяйственных забот. — До ночи ведьм еще три неполных дня!

— Подъем на гору не долгий, а вот топать туда… — разъяснил шут. — Постой, а может, твоя ведьма меня на метле подвезет? Или она на козе летает?

— Да катись ты ко всем чертям! — не выдержал Вальтер. Однообразие сегодняшних шуток не вызывало в нем ничего, кроме раздражения.

— Вообще-то, к ним и иду, дружище, — совершенно серьезно заявил Йост. — Если я прав, меня ждет самое жуткое и самое забавное зрелище во вселенной!

— Одинокая ночевка на пустой и холодной горе? — ухмыльнулся музыкант, спрыгивая с кадушки.

— Нет, дружище! — бросил шут ему в спину. — Один слепой дурак, которого притащат на заклание!

* * *

— Ну-ну, Томас, ты чего?

Мальчик ревел без остановки. Уткнулся ему в живот и плакал навзрыд, размазывая слезы по рубашке. Музыкант, застигнутый врасплох таким бурным проявлением чувств, попросту растерялся.

— Кто тебя обидел? — спросил музыкант как можно ласковее. Ему раньше не приходилось выслушивать детские обиды, но ребенок никак не унимался. Вальтер, вспомнив, как обычно поступала в таких ситуациях его мать, взъерошил густые волосы мальчугана.

— Ка… Ка… Карл! — донеслось наконец из вымокшей рубашки.

— Тот, что живет с восточной стороны?

— Да! — подтвердил Томас и снова разрыдался. — Он… он меня отлупил! Ни за что!

— Как так ни за что? — спросил Вальтер, не переставая гладить мальчишку. — Расскажи мне, как было дело.

— Он… Он цветы выращивает, и я… я… у него сорвал.

— Томас, — перешел на строгий тон Вальтер, — разве мама не говорила тебе, что красть нехорошо?

— Я ведь не для себя! — опять заревел только-только успокоившийся мальчик. Вальтер опять прижал его к себе покрепче, гладя по плечам. «Эх, зря стал воспитывать!»

— Ты хотел порадовать маму?

— Нет, Агату! — ответил Томас, повернув голову в сторону. — Мы с ней вместе гуляли на склонах, она сказала, что ей нравятся цветы у Кривого Карла. Беленькие такие, маленькие. Я полез и попался. Карл меня за уши выдрал и хворостиной отхлестал. Я вырвался, но цветы обронил…

Томас опять расплакался.

— Так ты пострадал из-за девочки? — улыбнулся Вальтер. — Она тебе, наверное, очень нравится?

Мальчик покивал, не отнимая лица от вальтеровой рубашки.

— Так тебе радоваться надо! — потрепал музыкант мальчика за плечо. — Ведь ты пострадал за прекрасную даму! Совершил для Агаты подвиг, как настоящий рыцарь!

— Даааа! А что я те… теперь Агате скажу? — продолжал реветь Томас. — Я ведь ей цветов не принес!

«Ох, как все запутанно…» Вальтер даже не представлял, что ребенок в этом возрасте может плакать по такому сложному поводу.

Спасительная идея пришла неожиданно.

— А давай мы ей другой подарок сделаем! — предложил музыкант.

— Какой? — сразу встрепенулся мальчишка.

— Ну… — протянул Вальтер. — Может, куклу?

— Ведьминскую? — заинтересовался Томас. — Чтоб на Вальпургиеву ночь сжечь?

— Хотя бы, — согласился музыкант, как-то не ожидавший такого поворота. Он всегда считал, что подарки надо хранить, а не сжигать, но кто нынешних детей разберет? Мальчишка явно загорелся идеей. По крайней мере, реветь перестал и в рубашку больше не утыкался.

— Я тогда лоскутков по дворам соберу! — решительно заявил он, шмыгнув носом.

— А я соломы в сарае возьму, чтобы набить, — поддержал Вальтер.

— Только иголки нет… — расстроился мальчик и снова шмыгнул.

— А ты у мамы попроси! — посоветовал флейтист. — Скажи, что вместе со мной подарок делаешь, она даст. Только нос для начала прочисти!

Мальчик шумно высморкался.

— Вот так, — одобрил Вальтер. — Теперь давай вытрем слезы, чтобы не пришлось краснеть перед мамой, если она начнет нас расспрашивать! Не будем показывать ей свои слабости.

Музыкант несколько раз провел пальцами по мокрым щекам Томаса.

— А у тебя тоже есть слабости?

— У всех они есть, Томас, и у мужчин, и у женщин, но мужчины всегда терпят молча, — ответил Вальтер, затем аккуратно взял мальчика за щеки и наклонился к нему поближе. — Так, теперь улыбнись! Как шить-то будем, если у тебя под носом ручьи текут? Всю куклу вымочишь — не загорится!

Флейтист, не убравший ладони со щек мальчика, почувствовал, как заплаканное лицо медленно расплывается в улыбке.

— Вальтер!

— Да, Томас?

— У тебя очень мягкие пальцы, — признался мальчуган. — Мягче, чем у мамы.

Музыкант быстро убрал руки и попытался сделать вид, что приводит в порядок рубашку. От смущения он готов был сквозь землю провалиться.

— Да… я… — замямлил было Вальтер, но вовремя собрался: — Давай, беги уже! Завтра ведь дарить надо, а у нас не готово!

* * *

Дрова трещали сильнее, чем на пожаре, бушующее пламя ревело, как рассерженный зверь. По всей деревне, — да что там, по всей Германии! — взметались в небо языки пламени, унося к потемневшим небесам, кишащим летающей нечистью, дым и пепел сожженных чучел, призванных защитить людей от дьявольских козней. Даже здесь, на пороге дома, Вальтер ощущал жар на лице и ладонях. Прыгающие, смеющиеся и пляшущие в нескольких шагах от него горцы наверняка были в мыле, но костры будут гореть до самого рассвета. Так велел обычай.

Первая ночь мая. Канун дня святой Вальпургии.

Вальтер часто думал, почему нечистая сила избрала именно эту ночь для своих сборищ. В детские годы он считал, что все дело в весеннем тепле: зимой по горам голышом не попрыгаешь. Но, пожив некоторое время в Шварцвальде, он узнал, что наверху, в горах, все так же холодно и даже снег лежит. Тогда ему пришла в голову мысль, что некогда в стародавние времена какой-нибудь варварский народ или дикое племя, жившие на этой земле еще до прихода Христа, праздновали приход весны, зажигая костры и танцуя по ночам обнаженными. Но, если народ исчез, почему их праздник остался? Почему благочестивые христиане, сами полуодетые, до сих пор беснуются сильнее, чем те, кого они когда-то боялись и хотели прогнать в самые неприступные горы и самые глубокие ущелья? Наконец в голове бродячего музыканта возникла третья идея, с которой он жил до сих пор и которая была больше всего похожа на правду: живительные силы пробуждающейся природы каждый год искали выход, переполняя всех существ на земле дикой, необузданной страстью, и люди, не зная, как совладать с напором стихии, на одну ночь отдавались глубинному зову разгоряченной плоти. Те, кто готов был подчиниться требованиям природы целиком, без остатка, уходили в горы, чтобы утолить свою жажду плоти в древнейшем танце мужчины и женщины.

— Как ты думаешь, это смех или страх? — спросила подошедшая со спины Эльза.

Безумные вопли хохочущих людей постепенно удалялись. Процессия, по традиции обходившая каждый двор с факелами, гиканьем, песнями и заклинаниями, свернула налево. Музыкант чувствовал на шее горячее дыхание женщины, стоявшей совсем-совсем рядом, и ему все больше становилось не по себе.

— Я думаю, это одно и то же, — ответил Вальтер. — Люди смеются, потому что боятся. И боятся тех, над кем смеются. Такой вот замкнутый круг.

Травница рассмеялась и увлекла его за руку в дом.

— Выпей, — сказала она, вкладывая ему в ладонь деревянную кружку. — Все смеются, а ты стоишь хмурый!

Вальтер осторожно пригубил, и во рту немедленно расцвел фантастический букет. Из сладости меда, как из плодородной почвы, пробились ростки всевозможных трав, отдавая напитку всю горечь и пряность листьев, всю сладость и терпкость побегов, весь нектар цветов и весь сок корней. Эльза почему-то не отпускала его руки, будто боялась, что он не допьет до конца. Вальтер, немного поколебавшись, медленно выпил все до последней капли.

— А где Томас? — спросил музыкант, с беспокойством ощущая, как напиток пробуждает в нем незнакомое доселе тепло. Будто все его тело согревалось под лучами невидимого солнца, все ярче пылавшего где-то в глубине живота.

— Гуляет с другими, — беззаботно ответила травница. — На рассвете вернется.

Эльза, куда-то отставившая кружку, по-прежнему держала его за руку, отчего Вальтера колотило, как в ознобе, хотя ему с каждым вдохом становилось все теплее. Музыкант вдруг почувствовал, что время все больше и больше растягивается, уши закладывает, а к щекам резко приливает кровь.

— Что это? — хрипло произнес Вальтер, стараясь унять странную дрожь, охватывающую все тело.

— Ты разве не знал, что в Вальпургиеву ночь травы действуют сильнее? — лукаво спросила Эльза своим мягким, чарующим голосом и снова рассмеялась. — Я ведьма, Вальтер. Сегодня мне положено колдовать.

Сердце стучало, как барабан, глухо отдаваясь в висках. В грудь мягко вонзилась невидимая игла, от которой по левой стороне тела растекалась сладкая, тягучая истома.

— Эльза, я…

Она прильнула к нему дрожащим телом и своими губами, горячими и сухими, нежно коснулась его губ. Вальтер нырнул в набегающие волны, даже не успев вдохнуть. Она целовала его еще и еще, а он тонул в потоке перехлестывавшей через край природы, неудержимо ломавшей все дамбы и запруды.

— У тебя очень мягкие пальцы… — прошептала она.

— Я знаю, — ответил он и медленно сыграл на мягком, дрожащем инструменте самую нежную мелодию из тех, на которые был способен.

* * *

Боль немного повозилась в обожженных подмышках и груди, пытаясь забраться поглубже, но угнездиться не смогла. Недовольно поворочалась, вылезла и, повинуясь ритму дыхания, зазмеилась по исхлестанному кнутом животу и изрезанным бедрам. Затем медленно погрузила когти в ожоги на спине, оставленные раскаленной решеткой, заставляя все тело конвульсивно содрогаться, и напоследок впилась в изувеченные ступни, оторванные от земли.

Тупая, режущая, ритмично пульсирующая. Вальтер висел, вслушиваясь в многоголосый хор боли, звучавший во всем его теле. Очень хотелось разучиться дышать или просто умереть усилием воли, но человеку такого благословения не дано.

Вальтер только сейчас осознал, насколько он узник собственного тела. Привычка ориентироваться главным образом на слух, чуть реже на ощупь и лишь в некоторых ситуациях на запах была способом наполнить окружающий беспросветный мрак вещами, раздвинуть границы восприятия как можно дальше от собственной кожи. Зрячим было проще совершать побег из той тюрьмы, в которую каждый человек заключен с рождения. Но каждое бегство, сколь бы искусным оно ни было, заканчивалось одинаково — непременным возвращением в тесную камеру. Оковы плоти ключами не отомкнуть. Слишком тяжелы эти цепи, чтобы дух мог их разорвать.

Вальтер только здесь, в казематах, понял, что искусство палача состоит именно в том, чтобы напомнить человеку эту простую истину. Убийство тела дарует душе свободу, и для настоящих мастеров заплечных дел это поражение. Видимо, древние палачи этого не понимали, иначе не было бы ни святой Екатерины, ни святой Варвары, ни всего сонма христианских мучеников. Страдания тела надо постоянно продолжать, тогда о душе думать не получится при всем желании. О Боге — тем более.

Когда все началось, Вальтер даже не понимал сути вопросов, которые ему раз за разом повторяли. Он признался уже во всем, вплоть до покушений на жизнь папы и императора, но ответы, видимо, никого не интересовали. Только сейчас музыкант начал понимать, что его терзали, калечили и жгли не для того, чтобы установить истину, а для того, чтобы навеки запечатать в теле, которое было всецело в их власти. Тогда и только тогда он станет настолько послушным, что с ним можно будет вести разговор.

Сейчас, когда дознаватели, обработав его раны кипящим маслом, ушли, музыкант страдал куда сильнее, чем во время пыток, потому что нет страшнее пытки, чем остаться с собственной искалеченной плотью один на один и слушать, как чудовище, состоявшее из одних лезвий и крючьев, пожирает мысли и эмоции одну за другой.

В каменном мешке гробовая тишина. Ни капель с потолка, ни треска факелов, ни сопения тюремщиков. Ни одного внешнего звука, за который можно было бы уцепиться и выплыть, Вальтеру не оставили.

Веревка на запястьях тугая, колючая. Не толстая, но достаточно прочная, чтобы удерживать его вес. Кисти совершенно онемели, их Вальтер уже давно не чувствовал. Напоследок он думал попросить разрешения сыграть. Наверняка не дадут, но если дадут, сможет ли? На теле нет ни нитки, тело дрожит, но не от холода. Жаровня нагрела воздух. Пахнет паленой плотью и соломой, обильно политой вальтеровой кровью. Перед новым допросом ее уберут и разбросают свежую. Дознаватели каждый раз работали в чистоте.

— Пст, псссст! — зашипела вода на раскаленном металле. — Эй, дружище! Ты тут?

— Йост?

Разбитые губы отказывались шевелиться, надсаженное горло с трудом исторгало звуки, но Вальтер был рад разговору как никогда. Даже боль немного поутихла.

— Мрачновато тут у вас! Прямо плач и скрежет зубовный!⁶ — послышался бодрый голос шута.

— Как? Как ты сюда попал? — удивился Вальтер, инстинктивно повернувшийся к решетке, за которой стоял нежданный посетитель. Боль тут же вонзила в тело свои когти, заставляя музыканта выгнуться, как на дыбе.

— Я, сын мой, облачился в бабские одежды, именуемые рясой, и повелел открыть мне дверь, дабы наставить тебя, еретика, колдуна и закоренелого грешника, на путь истинный!

Шут превосходно скопировал одного из дознавателей. Вальтер в первый момент даже подумал, что их застали врасплох.

— Ты за мной? — робко спросил Вальтер, боясь спугнуть эту мысль.

— А то как же! — ободрил шут, и музыкант едва не просиял.

— Вернулся я, значит, с Блоксберга, а в деревне только и говорят, что тебя повязали, как колдуна. Непорядок, дружище! Все ведьмы на празднике были, у князя тьмы отчитывались, а ты решил поработать сверхурочно? Надеюсь, ты готов предстать перед грозными очами предводителя адских легионов?

— Я ничего не делал! — забился Вальтер. — Не делал я!

— Да ладно! — протянул шут. — Меня-то не обманешь! Уголь горшечнику кто отнес? Ты. У него ночью дом загорелся, насилу потушили. Траву корове кто дал? Опять ты. Сдохла корова. Куклу мальчишке кто помог сделать? Снова ты! Девочка слегла, того и гляди преставится. И ладно бы по отдельности, а тут все разом, в Вальпургиеву ночь. Ты сам справился или тебе ведьма помогла?

— Как Эльза и Томас? — вновь встрепенулся Вальтер. В Гослар их увезли вместе, но с тех пор, как за ними закрылась решетка здешних подземелий, их развели в разные коридоры и допрашивали по отдельности.

— Живы пока, но это ненадолго, — мрачно предрек шут.

— Йост, вытащи нас!

— Шутишь? — хмыкнул лжеинквизитор. — Одна ряса на всех не налезет.

— Тогда хотя бы их! — попросил Вальтер.

— Ее точно казнят, дознаватели свое дело знают. Чего она пропустила Вальпургиеву ночь? Слетала бы, как все, ничего бы и не случилось! — продолжал валять дурака Йост.

Вальтер в отчаянии задергался на веревке. Резь во всем теле стала совершенно нестерпимой, и голос невольно сорвался на визг:

— Йост, не бросай меня!

— Не брошу, дружище, — весело произнес шут. — Признавайся во всем, чтобы вас поскорее на казнь повели, тогда что-нибудь придумаем. А сейчас мне пора.

Едва мигнувший луч надежды коротко затрепетал и погас окончательно.

— Поговори со мной еще! Хоть немного, Йост! Не уходи! — умолял Вальтер, но шут был непреклонен:

— Мне пора. Богобоязненность твоя не должна ли быть твоею надеждою, и непорочность путей твоих — упованием твоим?

Вальтер изо всех сил сосредоточился на окружающем мире, пытаясь различить знакомое звяканье или хотя бы тихий звук удаляющихся шагов, но услышал только сухой скрип веревки. В следующий миг все его силы ушли на то, чтобы не захлебнуться собственным криком.

* * *

Гослар они покинули в полном молчании. Телега прошла через ворота, в последний раз громыхнула по камням и съехала на проселочную дорогу. Тоненький скрип задней оси, глухой топот копыт, недовольное фырканье лошадей и звяканье сбруи — вот и все, что с облегчением слышал Вальтер. Он столько всего выслушал в городе, что больше ему совершенно не хотелось.

Они ехали в телеге втроем, держась за руки. Эльза, Томас и он сидели спинами друг к другу, наслаждаясь весенним солнышком, легким ветерком, вдвойне приятным после душных инквизиторских подвалов, и обществом друг друга.

Говорить совсем не хотелось. Да и зачем говорить, когда мир вокруг так прекрасен? Мальчик дрожал, но Вальтер и Эльза легонько гладили его ладони. Другой рукой музыкант сжимал ее руку. Если бы не веревки, связывавшие локти за спиной, был бы и вовсе рай.

— Далеко еще? — раздраженно бросил один из слуг профоса, сидевший тут же, на телеге.

— Нет, вон за тот пригорок заедем — и на месте. Там земля помягче, — объяснил палач.

Закопать живьем в землю. Ее — за колдовство: обычная казнь для ведьм. Мальчика — за то, что был зачат в сношениях с инкубом. Его — за пособничество колдовству и оскорбительные угрозы в адрес святой матери Церкви. Мягкостью наказания Вальтер не обольщался. Их не сожгли только потому, что негде было складывать еще один костер. Весь Гослар уже пылал.

Инквизиторы и вольные охотники на ведьм⁷ съехались в окрестности Гарца чуть ли не со всей Германии. В первые же дни мая по городам и весям были схвачены сотни женщин и мужчин, на которых местные жители показали как на участников шабаша на Брокене. Большинство схваченных взошли на костры в городах Саксонии, и не было в Госларе ни одной площади или перекрестка, где не трещал бы хворост и не разносились бы истошные вопли городских обывателей, призывавших Бога и Церковь спасти их от происков нечистой силы. Запах жареной человеческой плоти, пропитавший буквально все, от одежды и волос до камней брусчатки, чувствовался даже здесь, за пределами городских стен.

— Тпрррру! Приехали!

Вальтера грубо сдернули с телеги, перевалили, как мешок, через невысокий бортик, уронив на землю, и снова поставили на ноги.

Все. Что бы там ни задумывал Йост, ничего не выйдет. Отсюда уже не сбежать и за помилованием обращаться не к кому.

Веревки на локтях неожиданно перерезали, а в руки сунули черенок лопаты.

— Копай! — приказал профос, объявивший им приговор несколько часов назад, после того как инквизиторы передали обвиненных в колдовстве в руки светского правосудия.

— Я что, должен сам себя зарыть? — вполголоса поинтересовался Вальтер. «А палач тогда за что деньги получает?»

— По просьбе преподобного отца Эгберта, настоятеля церкви Космы и Дамиана, тебе, заблудшему и околдованному дьявольскими чарами, назначается испытание: если отречешься от ведьмы и ее отродья, закопаешь их при свидетелях и совершишь паломничество в Рим, грех будет тебе оставлен.

— А почему мне не сказали? — засуетился палач. — Я-то зачем ехал? В городе дел невпроворот!

— А ты кто такой, чтобы перед тобой святой отец отчитывался?! — рявкнул профос. — Будешь делать, что велено⁸!

Вальтер демонстративно бросил лопату.

Кто-то подошел, зашуршал в траве и в следующий миг крепко ткнул его черенком.

— Рой давай и не выделывайся! — укоризненно произнес палач. — Жить ведь будешь!

Музыкант отрицательно покачал головой и тут же получил черенком по лицу. После работы отцов-дознавателей это были просто досадные шалости.

— Как занятно! — со злобной радостью заявил профос. — А что если вас поменять местами? Как ты, колдунья? Лопат у нас аккурат две — тебе и твоему отродью!

Кто-то из слуг мерзко засмеялся, предвкушая представление.

— Прости, Вальтер, — тихо произнесла Эльза, с треском вскрывая дерн. — У меня сын.

* * *

Вальтер кашлял тяжело, надсадно, с хрипом выворачивая легкие в попытке избавить грудь от комочков земли. Он стоял на четвереньках, весь в грязи, на зубах песок хрустит, но живой. Опять живой.

Когда Эльза и Томас поместили его, не сопротивлявшегося, в яму и начали забрасывать землей, он прочитал все молитвы, какие знал. Не по себе, по ним. Закапывали его лежа, а не стоя, как велел обычай, стараясь как можно дольше беречь голову от комьев земли. Правда, от росшей на груди кучи дышать было все труднее. Вальтер старался обходиться короткими вдохами, непонятно на что надеясь. Наконец стали закидывать и лицо. Музыкант в последний раз втянул воздух, скорее по привычке, и зачем-то начал считать про себя. Не дойдя до тридцати, конвульсивно напряг тело, но стены могилы уже не поддавались. Он — земля и отходил в землю. В висках стучало все сильнее, а спазмирующие легкие горели адским пламенем.

Сознание уже практически погасло, когда Вальтер почувствовал на своем лице прикосновения чьих-то рук, торопливо пытавшихся освободить ему рот и нос от забившейся земли. Затем откопали остальное тело, перевернули на четвереньки, давая откашляться. Хорошо, что у палача были деревянные лопаты, а не металлические заступы, иначе вылез бы весь израненный, если вообще живой.

Живой.

Вот только зачем такие мытарства?

Кашляющего музыканта вновь поставили на ноги.

— Ну что, нераскаянный грешник? — обратился к нему профос. — Ведьма тебя уже отмолила. С того света, можно сказать, вытащила! Теперь твоя очередь. Сможешь их откопать, отправитесь в Рим втроем.

В руках у Вальтера опять оказался плохо оструганный черенок. Рядом тихо плакал Томас, Эльза шепотом успокаивала его.

— Хорошо, — выдавил из себя музыкант прежде, чем его скрутил очередной приступ кашля. «Чем черт не шутит, может, и вправду отпустят?»

Вальтера крепко схватили за плечи и развернули влево.

— Здесь копай! — подсказал один из слуг. — Легче будет.

Вальтер воткнул лопату в землю, вывернул первый ком и вдруг услышал эхо. Воткнул еще раз, но выворачивать не стал, обратившись в слух. Кто-то воткнул вторую лопату рядом…

В следующий миг ослепительный свет рванулся в слепые глаза. Молодая, ярко-зеленая трава устилала пологий склон пригорка. Редкие белые барашки паслись на светло-голубом поле небес.

Вальтер покрутил головой, в один короткий миг заметив, что роет новую яму, а не расширяет предыдущую, что профос в одежде с гербом Гослара сидит верхом на пегой кобыле рядом с телегой, на которой их везли, что двое бородатых слуг, похоже, из тех редких ландскнехтов, что смогли найти приют на городской службе, отложили в сторону копья и, ухмыляясь, смотрят то на него, то на Эльзу и Томаса, одетых в драную мешковину. Вальтер попытался моргнуть, но не смог. Спустя многие годы он вновь видел окружающий мир, но как-то по-другому, не глазами.

Перед ним торчала вбитая в землю лопата. Скелет одного с Вальтером роста опирался на свое орудие, повисая на нем всем телом так, будто ужасно устал. В первый момент Вальтер подумал, что это какое-то нелепое изваяние, но костяк внезапно переменил позу, щелкнул нижней челюстью и снова замер в ожидании. На нем не было ни савана, ни одежды, плоть и кожа сгнили почти полностью, частично сохранившись только на черепе. В глазницах шевелились личинки, из-за чего казалось, что глаза у мертвеца лукаво бегают из стороны в сторону.

— Чего застыл? — буркнул грузный палач в сером капюшоне и легонько подтолкнул Вальтера в спину. Тот, стараясь не сводить глаз со скелета, копнул еще раз, но не так глубоко, как в первый. Костяк в точности повторил его движение, но мгновением позже. Тогда Вальтер вбил лопату в землю со всей силой, которую смогло родить его истерзанное тело. Скелет тоже приложил усилие и вывернул ком не меньшего размера.

Вальтер, выбросив из головы все навязчиво толпившиеся мысли, сосредоточился только на том, чтобы копать. Два оживших мертвеца — облеченный в грешную плоть слепой музыкант и никем не видимый костяк — исступленно рыли, по очереди вгрызаясь в землю тупыми лопатами и не обращая внимания ни на кого, кроме друг друга: ни на подбадривающих слуг, которые уложили двоих приговоренных в свежую яму, ни на плачущего мальчика, первым скрывшегося под сыпавшимся сверху земляным валом, ни на обритую женщину, шептавшую то ли заклинания, то ли молитвы, то ли проклятия.

* * *

Вальтер сидел на земле, Эльза и Томас лежали рядом, положив ему головы на колени. Он — на правое, она — на левое. Музыкант спокойными, уверенными движениями стряхивал с милых лиц последние комочки грязи, а мать с сыном тихо смотрели в небо.

Он не успел.

Когда профос сказал: «Достаточно!» и Вальтер отложил лопату, страшный помощник исчез, а вместе с ним исчезла и возможность видеть. Вальтер бросился откапывать тех, кто стал его новой семьей, лихорадочно разбрасывая землю ладонями так быстро, как только мог.

Но он не успел.

Он переворачивал тела, переламывая их через колено и пытаясь вытрясти из них землю. Он укладывал их на спину, пробуя вычистить рты пальцем и вдохнуть жизнь в грязные мягкие губы. Он прислонял ухо к груди, пытаясь уловить хотя бы смутные отголоски сердцебиения, тлеющее пламя жизни, которое еще можно было бы раздуть.

Он не успел.

Вальтер визжал и катался по земле. Он хохотал, как сумасшедший, и пробовал еще раз зарыться в землю, чтобы вновь обрести зрение, но чуда не произошло. Он взывал к Богу и дьяволу, но никто ему не отвечал. Он в бессильной злобе колотил руками по траве и снова в отчаянии бросался к телам, раз за разом пытаясь оживить тех, кто уже отдал свои души костяному могильщику. Он не мог только одного — рыдать.

Он не успел.

Вальтер, обессиленный, сидел на земле, а Эльза и Томас неподвижно смотрели в небо. Он даже не заметил, когда и как уехали палачи. Пальцы медленно скользили по холодеющим лицам, пытаясь запомнить, как выглядело простое человеческое счастье.

Кто-то аккуратно тронул Вальтера за левое плечо и зазвенел бубенчиками.

— Дружище, оставь мертвым хоронить мертвецов!

Музыкант не ответил.

— Давай, пошли уже, — потянул его шут. — Посидим где-нибудь, помянем их.

— Где ты был, Йост? — повернул к нему голову Вальтер. — Где была твоя обещанная помощь? Где твой хитрый план? Лежит у меня на коленях?!

— Как это где? — совершенно искренне удивился шут. — План гремит в кошельке у профоса, а ты все еще жив! Жив, дружище! Уууу, как Костлявый лязгает челюстями от злости! Ты на моей памяти его уже два раза провел! У него же все зубы выпали в попытках тебя укусить! Пойдем уже, хватит тут рассиживаться!

Шут подхватил его под мышки и дернул вверх, пытаясь поставить на ноги. Вальтер нехотя поднялся.

— Куда теперь идти? Ни денег нет, ни флейты… Я все в деревне оставил.

— А я прихватил! — торжествующе воскликнул шут и сунул ему в руки инструмент. — Никто из тамошних на нее не позарился, а дознаватели проглядели.

Вальтер провел пальцами по своей давней возлюбленной, уже не единственной, и извлек короткое печальное трезвучие.

— Почему ты мне помогаешь, Йост? — с подозрением спросил музыкант. — В чем твоя корысть? Что я тебе сделал?

— Ровным счетом ничего, дружище. Просто ты обычный хороший парень, а к таким, как ты, я испытываю пристальный интерес и всяческие симпатии.

— Я не из таких, — твердо произнес Вальтер, по-прежнему испытывая нехорошее предчувствие.

— Так и я не из этих! — заверил шут, и у музыканта немного отлегло.

— Можно, я коснусь твоего лица?

— Валяй! — легко согласился шут.

Его всешутейшее величество Йост Иррганг был ниже Вальтера, но шире. Его коренастая и плечистая фигура, твердые мускулы шеи и плеч скрывали огромную силу. Одежда его была сшита из лоскутков разной, преимущественно четырехугольной, формы. На голове у него красовался двойной шутовской колпак с круглыми бубенчиками, вечно раздражавшими Вальтера своим перезвоном. Лицо шута было безбородым и безусым, правильной формы и очень подвижным. Нос прямой, не слишком выдающийся вперед, но, пожалуй, чрезмерный для такого лица. Пока Вальтер водил пальцами по лбу, щекам и подбородку, шут отчаянно корчил рожи, ни на миг не останавливаясь.

— Если будем выступать вместе, показывай не меня, а других, — твердо попросил музыкант.

— Конечно! — с жаром подтвердил шут. — Буду глумиться над зрителями, им-то все равно.

— Ух, повеселимся! — потер он ладонями в предвкушении. — Я ведь один работать не привык, совместно у меня лучше получается.

— Йост! — прервал его Вальтер.

— Чего, дружище?

— Поклянись, что больше не бросишь меня! Куда ты, туда и я! Куда я, туда и ты!

— Мне как-то не по себе, дружище… — притворно поежился шут. — Мы ведь не жениться собираемся!

— Хватит шуток, Йост! — вспылил музыкант. — Хотя бы сегодня, хотя бы сейчас скажи что-нибудь всерьез!

— Клянусь небом, землей, водой, огнем и всеми, кто в них живет, что не оставлю Вальтера, мастера-флейтиста, даже если он сам захочет оставить меня! — быстро и чересчур высокопарно продекламировал шут. — Пока на земле существует жизнь, пока мир не сгорит в огне, а небо не рухнет на землю, мы будем продолжать веселить и веселиться, и даже смерть не разлучит нас! Аминь! Так пойдет?

Вальтер, на секунду опешивший от такой величественной клятвы, невольно улыбнулся и потрепал шута за крепкое плечо:

— По-моему, слишком, но я согласен.

— Ну вот, — притворно расстроился новый друг. — Просил всерьез, а сам на попятный!

— Да куда я денусь, Йост? — ответил музыкант, проверяя, как там за пазухой флейта, и укладывая руку на лоскутное плечо шута. — Веди уже!

Примечания

1

Разница между летоисчислением от Сотворения мира и от Рождества Христова — 5508 лет. Соответственно, как нетрудно догадаться, на дворе XVI век.

2

Неполный перечень знаменитых шутов, веселивших испанского короля Филиппа в Антверпене, взят из книги Шарля де Костера о приключениях Тиля Уленшпигеля.

3

Описанный физический эффект, получивший название «Брокенский спектр», был изучен еще в XVIII веке.

4

«Тебя, Бога, хвалим» — латинская версия древней христианской молитвы.

5

«Блоксбергом» в Германии называли разные горы, в том числе и Брокен в Гарце, но преимущественно в контексте шабашей ведьм, которые проходят именно на Блоксберге.

6

Поскольку в описываемый период перевод Библии на немецкий язык, сделанный Мартином Лютером, не только существовал, но и получил широкое распространение, автор, не желая лишать читателя удовольствия отыскивать в тексте прямые и косвенные цитаты из Священного Писания, не будет специально выделять их, за исключением тех случаев, когда герои произносят библейский текст на латыни.

7

Вопреки расхожему представлению, борьбой с колдовством в XVI — XVII вв. занималась не только католическая Церковь, но и протестанты всех мастей, а также «частнопрактикующие» охотники на ведьм. Последние лютовали ничуть не меньше, а нередко даже и больше, стремясь перещеголять церковных «коллег».

8

Хотя мастерство палачей было востребовано, они занимали низшую ступень социальной лестницы и фактически не имели возможности ее покинуть. Рожденный от палача становился палачом, а значит, на всю жизнь парией и изгоем.