Шурави советские. Записи военного контрразведчика

Николай Акимович Дуюнов

Книга о работе сотрудников военной контрразведки во время войны в Афганистане, о малоизвестных и ранее не публиковавшихся формах и методах работы наследников легендарного СМЕРШа.

Кундуз

Ил-76 поражает размерами, когда стоишь рядом с ним, подавляет своим объемом сидящих внутри него. Не каждый день приходится летать на таком гиганте. Ровно гудят двигатели, ярко светит сквозь иллюминаторы июльское солнце. В самолете стоит приглушенный гул разговоров. На сиденьях, на полу сидят, лежат офицеры, прапорщики, солдаты. Нет-нет да и видишь гражданских лиц. Чемоданы, вещмешки, сумки разных размеров и расцветок дополняют эту картину. У всех настороженные, сосредоточенные лица. Изредка слышно ойканье, когда самолет проваливается в воздушную яму. Некоторые офицеры дремлют или делают вид, что дремлют, скорее второе. Ведь наш самолет летит на высоте десять тысяч метров из Ташкента в Кабул. Расчетное время полета — 1 час 45 минут.

105 минут мы будем вместе. Мы — это свыше двухсот военнослужащих различных родов войск, направленных на замену нашим военнослужащим, находящимся в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане с декабря 1979 года.

Я смотрю на часы — 8:45 ташкентского времени, 6 июля 1981 года. В памяти пронеслись сумасшедшие дни подготовки к спецкомандировке в Демократическую Республику Афганистан…

На второй день отпуска, 20 апреля 1981 года, я не успел никуда уехать, меня вызвал в отдел Крайнов А. Н. и начал расспрашивать о здоровье, о семье, о планах на отпуск и так далее. Я удивился, с Крайновым у нас были чисто служебные отношения, никогда он ни у кого не интересовался подобным — и вдруг такая забота. Я ответил:

— Все нормально. Давай, Анатолий Николаевич, не темни, говори, зачем вызвал.

В ноябре 1980 года у нас со Светланой родился второй сын Алеша, старшему Саше исполнилось в марте пять лет. Крайнов никогда не отличался дипломатичностью, был прямолинеен и поэтому выдал:

— Решением руководства вы направляетесь на медкомиссию для выяснения пригодности к службе в жарких районах.

Я спросил:

— А где жарче, чем у нас в Средней Азии?

Ответ был прост:

— В Афганистане.

Для меня неожиданностью это не было, я знал, что большинство войсковых соединений, вошедших в Афганистан в декабре 1979 — январе 1980 годов, было из ТуркВО и САВО. Кроме того, Селин А. К. на совещаниях неоднократно заявлял, что многим из нас придется побывать в ДРА, заменяя оперработников, вошедших с войсками в числе первых. Тем более если ты там уже побывал.

Конечно, эта новость радости Светлане не доставила, так как Лешке всего шесть месяцев, Сашке идет шестой год. У нас до года даже не разводят, а здесь «по желанию» отправляют на войну, и ты должен еще радоваться. Мои родители живут в Узбекистане, отец прикован к постели, мать не может его оставить, родители Светланы на Дальнем Востоке, тоже в возрасте, так что с какой стороны ни подойди, быть ей одной с детьми в далеком гарнизоне. Были и слезы, и долгие разговоры, но в конце концов решение было принято однозначное: интернациональный долг надо выполнять, к тому же это моя профессия — Родину защищать.

О том, что происходит в Афганистане, я знал не понаслышке. Уже приезжали в гарнизон Кубатов Джумалы и Елизаров Саша, награжденные за боевые действия: Джумалы — орденом Красной Звезды, Саша — медалью «За боевые заслуги». Мы с волнением слушали их рассказы о боевых буднях полка, с которым я заходил в Афганистан, о делах конкретных офицеров, которых я знал лично. Эти ребята были первыми, в кого стреляли душманы, надеясь уничтожить вместе с ними и первые ростки народной власти.

Командир полка подполковник Кудлай был ранен в ногу на одной из операций и заменен в Союз, командиром полка был назначен подполковник Арутюнян, многие офицеры выросли и в должностях, и в званиях, награждены государственными наградами, некоторые ранены, несколько офицеров погибли. Замполит роты старший лейтенант Опарин Александр посмертно награжден орденом Ленина и «Золотой звездой» Героя Советского Союза.

Медкомиссию я, конечно, прошел, да и как не пройти — мастер спорта по боксу, ежедневно пробегал по пять километров (нескромно, конечно, но не в санаторий ведь еду).

Поехал в Узбекистан, в прекрасный город Навои, утопающий в зелени, чтобы попрощаться с родителями, братом и сестрой. Родители год назад уехали из села Чалдовар Панфиловского района Киргизской ССР в связи с болезнью отца (сказались старые фронтовые раны).

Настроение было боевое, однако мать его не разделяла, так как у нее был опыт ожидания отца с войны — с двумя детьми и долгие годы. Она знала, что ждет Светлану. Отец давал практические советы, как вести себя на войне, а уж он знал, что это такое — орден Боевого Красного Знамени, орден Славы III степени, четыре боевых медали что-то да значили для бывшего сотрудника ГРУ ГШ.

Мать по старому обычаю перекрестила меня и пожелала благополучного возвращения домой.

Сдал я дела прибывшему вместо меня оперработнику, услышал на проводах хорошие слова о себе от начальника Особого отдела КГБ СССР по САВО полковника Борисенко В. К., который заявил, что майор Дуюнов Н. А. — один из лучших оперативных работников округа и кому, как не ему, достойно представлять округ в Афганистане, и пообещал поддержку семье на период командировки.

Никогда не забуду выражение лица Светланы, плачущего Сашку, улыбающегося Лешку 3 июля 1981 года. Я просил ее не провожать до вокзала, проводят сослуживцы. Билет был куплен, подошел поезд, и я поехал в город Ташкент, в распоряжение Особого отдела КГБ СССР по Туркестанскому военному округу.

Странные чувства одолевали меня. С одной стороны, очень хотелось попасть туда, где только становилась на ноги молодая республика, где ждали замены ребята, первыми вошедшие туда и все сделавшие, чтобы об Афганистане заговорили как о самостоятельном государстве. С другой, я реально представлял, как тяжело будет моей семье в эти годы без меня. Но чувство долга и пример тех, кто первым громил банды душманов, перебороли сомнения, и я постепенно настраивался на Афганистан.

В Ташкент я прибыл в полдень 4 июля и сразу же с вокзала позвонил начальнику отдела кадров Особого отдела КГБ СССР по ТуркВО подполковнику Ермоленко П. П. Мне ответили, что ждут, подсказали, как проехать, устроили в гостиницу КЭЧ.

На следующий день со мной беседовали различные должностные лица, вводили в оперативную обстановку. Оформляли служебный паспорт, удостоверение личности. С учетом того, что я работал ранее в авиации, было решено направить меня в Особый отдел КГБ по авиации 40-й армии. А 40-я армия — это и есть тот ограниченный контингент советских войск в Афганистане.

6 июля 1981 года в 6 часов утра я и несколько других оперработников должны были вылетать из военного аэропорта Тузель города Ташкента в город Кабул, столицу Афганистана.

И вот, я лечу в самолете, кругом не знакомые мне люди. Но уже через час мы в большинстве своем перезнакомились, посыпались шутки, смех. Среди нас были и те, кто возвращался назад в Афганистан из отпусков, лечения после ранений, из командировок. К ним было больше всего вопросов — что за гарнизоны нас ждали, какая там обстановка и так далее.

Не на все вопросы могли ответить ребята. Да и времени было не так много, и мы с волнением ждали прилета в Кабул.

Одеты мы были в повседневную форму, везли с собой все свое богатство. Все пухленькие, незагорелые, свеженькие. А рядом сидели обветренные, худые и измученные солдаты и офицеры, уже понюхавшие пороха и окопной грязи.

Замигало табло «Пристегнуть ремни», затем раздался голос, объявивший, что самолет начал снижение в аэропорту Кабул, но он не просто снижался, он падал вниз так, что мы все попадали на пол самолета и лежали с ужасом, не понимая, что происходит. А происходило снижение по-боевому, о чем мы, естественно, не подозревали. Затем толчок, еще один, рев двигателей — и вот, мы катим по полосе.

С грохотом открывается рампа, и перед взором — аэродром, палаточный лагерь, стоянка вертолетов с афганскими звездами. Остановились.

По спущенному трапу сходим на землю, осматриваемся. Вы бы видели глаза и лица тех, кто впервые попадает в Кабул. Это и любопытство, и страх, и желание показать, что мы и не такое видели. Такое же выражение было, очевидно, и у меня, когда ко мне подошел бравый подполковник в выцветшем обмундировании с орденом Красной Звезды на гимнастерке. Подполковник Трофимов, замначальника Особого отдела КГБ по 103-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, дислоцированной на аэродроме в Кабуле, ему поручено встретить нас и сопроводить в отдел. Отдел находился рядом, езда заняла всего пять-шесть минут — и вот, мы среди своих. Все было не так, как в Союзе. Палатки, каски, бронежилеты… В общем, было чему удивляться. Люди — и те не такие: загорелые, поджарые, одеты не так, как мы. Нам стало как-то неловко за наш цветущий вид, за растерянный взгляд. На нас смотрели, улыбаясь, бывалые ребята, но мы чувствовали, что это добрые улыбки, в нас они видели себя и как бы говорили: «Подождите, и вы будете такими же, как мы, даже очень скоро».

Лагерь поразил своим спокойствием, деловой обстановкой, будничностью своей, что ли. Мы ожидали всего что угодно, но чтобы так… Но когда сели два самолета — американский и французский, дошло: заграница!

Аэропорт Кабул расположен за городом, в северной его части. Горы образуют как бы чашу, внутри которой лежит город. Здание аэропорта небольшое, перед ним площадь. На здании буквы: KABUL. Но это я уже потом разглядел, а сейчас было не до того.

Трофимов доложил в штаб, что встретил нас, оттуда поступила команда ждать, приедут, заберут.

Через час пришел уазик, мы погрузили вещи, сели сами и поехали в штаб 40-й армии. Мы обратили внимание, что все вооружены пистолетами, автоматами, рожки длинные, связаны попарно изолентой. Офицер собранный, малоразговорчивый, да и нам было не до разговоров. Проехали через КПП, солдаты афганские подняли шлагбаум, и мы поехали возле каких-то домиков, затем снова афганское КПП и дорога в город. Скорость — 80 — 90 км/час, мелькают машины, люди, повозки, все как в цветном кино, так как действительно все цветное: желто-красно-коричнево-черные машины, одежда пестрая, повозки разукрашены, лошади… Мелькают бородатые лица, какая-то экзотическая одежда. Затем въехали в город — здания, машины, люди. В общем, Кабул ошеломил. И это только из окна машины. Я старался все запоминать, даже дорогу. Но мы сделали столько поворотов, что я понял, насколько бесполезным делом занялся. Мои спутники молчали, каждый смотрел на город.

Не мог я тогда предположить, что этот по-своему красивый, экзотический город станет для меня родным, что в нем придется прожить почти два года, что я его изучу и буду знать лучше, чем города, где служил раньше, что встречу там верных друзей и много открою для себя нового, и себя в том числе.

Проехали мимо красивого замка на горе, офицер пояснил:

— Дворец Амина, сейчас там штаб армии.

Промелькнул дворец — и вот, мы у КПП, где стоят свои солдаты. Еще через три минуты мы остановились около длинных одноэтажных домиков. В один из них нас и пригласили.

Я знал, что должен менять майора Чичиланова Юрия Ивановича, который в городе Кундуз, на севере Афганистана, работал в вертолетном полку, в народе — в Джамбулском полку. Он находился вместе с полком с января 1980 года и сейчас ждал замены.

Через полчаса за мной приехал начальник отдела авиации 40-й армии подполковник Редько Виктор Васильевич, который отвез меня в штаб Особого отдела КГБ по 40-й армии, где меня представили начальнику Особого отдела 40-й армии генерал-майору Божкову Сергею Ивановичу. Он попросил меня рассказать о себе, о семье и удивился, почему меня при маленьком сыне отправили в Афганистан. Пожелал удачи, и я поехал в расположение отдела. Там мы поужинали, меня определили на ночлег, затем продолжился инструктаж.

Спать легли уже во втором часу. А с учетом того, что в Кабуле время какое-то непонятное, на 2 часа 30 минут разница с Ташкентом и на полчаса — с Москвой, мой первый рабочий день был очень длинным. Уснул я сразу и проснулся от какого-то грохота. Слышу беготню, какие-то команды, стрельбу из автоматов, пулеметные очереди. Оделся, выглянул на улицу. Ночь, стрельба, трассеры в сторону горы и оттуда — в нашу сторону. Слышу крик: «Ложись!» Упал куда-то за будку и ощутил свою неполноценность: все стреляют, отражают нападение душманов, а я лежу, как бревно, и ничего не делаю, чтобы помочь своим товарищам. Прошло минут 30, и все потихоньку стихло. Принесли раненых, я подошел ближе. Их было трое — у одного кровь на плече, другой ранен в голову и руку осколками, у третьего ранение в бедро. Их унесли в медсанбат, начальник дал команду «Отбой!», и все разошлись по своим местам. Разве здесь уснешь? Проворочался я до рассвета, стрельба еще была несколько раз, но чуть дальше от нас.

Утром все вели себя так, как будто ничего особенного не произошло, начальник спросил, как дела, у раненых, ему ответили, что отправили в Кабульский госпиталь.

День прошел в напряженном изучении документов по вертолетному полку, что было до этого и какие сигналы есть сейчас, ведь это мне придется их продолжать. Я выяснил, что Кундуз — очень напряженный узел в Афганистане, где активно действуют банды Исламской партии Афганистана, которые постоянно совершают диверсии на дорогах, нападают на колонны, засылают агентуру в город и окрестности для наблюдения и фиксации всех передвижений афганских и советских войск, уничтожают активистов и сочувствующих народной власти, обстреливают позиции советских войск.

Открытых боевых действий душманы не предпринимают, все делают исподтишка, в спину. Создают нервозную обстановку в кишлаках, запугивают население, уничтожая тех, кто чем-то проявил лояльность к новой власти.

Словом, обстановка сложная, динамичная, времени на раскачку нет, решения надо принимать самостоятельно и быстро.

Следующим утром я улетел самолетом Ан-12 из того же Кабульского аэропорта в город Кундуз. Ночью снова была стрельба, поспать почти не удалось, и поэтому в самолете я немного расслабился. Полтора часа пролетели быстро, и вот — Кундуз. Солнце палит немилосердно, кругом все выжжено, земля желтая.

Все части располагались на возвышенности, где и был организован гарнизон, за основу был взят Кундузский аэропорт. Взлетно-посадочная полоса была удлинена, чтобы могли садиться тяжелые самолеты и вокруг разместились другие части. Внизу располагаются кишлаки и километрах в семи — город Кундуз. Но это я узнал потом, а пока пошел искать того, ради кого прилетел в Афганистан — Чичиланова. Искать пришлось долго, так как Юрий Иванович начал отмечать свою замену задолго до моего прибытия в Афганистан, а про работу забыл еще раньше. Да и передавать на связь негласный аппарат он не собирался, так как не работал с ним уже давно. Объяснял очень просто: полк вскоре должен был заменяться в полном составе на Родину, так что затруднять себя, да и меня, он не хотел. Я успел познакомиться с командиром полка, его заместителями, командирами эскадрилий, отдельными летчиками, техническим составом, а Юрия Ивановича все не было. Появился он только на третьи сутки, отмокал от возлияний, очень обрадовался, увидев меня, а когда узнал, что я из того же САВО, чуть не прослезился. Передал мне рабочую тетрадь, и все. Мол, сам разберешься, не маленький. К вечеру он улетел в Кабул. Начальник не стал его держать в Кабуле, и через сутки Юрий Иванович уже пил водочку в Ташкенте, как о том и мечтал.

Меня одели и обули уже в такую же форму, какую носили все офицеры, и я стал налаживать контакты со своим негласным аппаратом. Ох, и не легкое это дело в условиях компактного размещения части. Офицеры-летчики жили в модулях (сборно-щитовая казарма) по 10 — 15 человек, с кондиционерами, а остальной состав жил в палатках, без излишеств. От Чичиланова мне досталась землянка. Вырытая несколько в стороне от палаток, она просматривалась со всех сторон и явно была неудачна для работы с моими помощниками, а мне было рекомендовано работать именно в ней. Я сразу же забраковал этот вариант работы и стал искать другой.

Получил оружие, боеприпасы, обговорил вопросы взаимной информации с командованием и стал знакомиться с соседями.

Гарнизон в Кундузе размещался по обе стороны аэродрома. С левой стороны по направлению взлета размещалась 201-я мотострелковая дивизия, прибывшая из Душанбе и развернутая по штатам военного времени. Правда, не вся она находилась компактно, а была растянута на большом расстоянии, как вдоль дорог, так и охраняя конкретные объекты жизнедеятельности афганской власти. Начальником Особого отдела был подполковник Утяшев Клим Иосифович. По правую сторону — 56-я десантно-штурмовая бригада, где начальником Особого отдела был мой сокурсник по 311-й школе КГБ СССР подполковник Билиенко Иван, который находился в Афганистане с первых дней и хорошо знал оперативную обстановку в окрестностях Кундуза, о чем мне подробно рассказал в процессе нашего общения. И я узнал то, что мне пришлось бы выяснять как минимум полгода. Иван уже был награжден орденом Красной Звезды, а бригаде предстояло передислоцироваться в город Газни, на юг Афганистана, и он вводил меня в курс дела довольно обстоятельно.

Другое дело — подполковник Утяшев, который руководил отделом дивизии и вскоре готовился к замене в СССР. Главное при этом было, как я вскоре понял, его личное благополучие. Почти на каждом борту вертолетного полка (а в Советский Союз почти каждый день летало несколько вертолетов Ми-6, в Кокайты — Туркмению, в Душанбе — Таджикистан) передавал упакованные чемоданы, свертки и отдельные вещи, которые затем уходили в родную Караганду, где жила семья Клима Иосифовича. Он практически единолично контролировал всю жизнь вертолетного полка, исключив Чичиланова вообще из оперативной жизни. Он был в хороших отношениях с командиром полка, его заместителями, командирами эскадрилий, и поэтому они были уверены в том, что Утяшев — начальник Чичиланова, и выполняли все его просьбы, а попробовали бы не выполнить…

Утяшев контролировал весь север Афганистана, так как 201-я дивизия занимала огромную территорию, численно превосходила дивизию, развернутую в СССР, примерно в четыре раза и была очень боевой дивизией, да и командовали ей хорошие командиры: начальником штаба был полковник Стасюк, боевой офицер, не трус и грамотный штабист.

В дивизии по штату было около 20 оперработников, которые были хорошо подготовлены и знали свое нелегкое ремесло, прошли не одну боевую операцию, имели и ранения, и контузии, надежно прикрывали войска на протяжении почти двух лет — в общем, классный коллектив. Но чего там не было — так это дружбы, и все для этого сделал их начальник Утяшев.

Не сразу я это понял, но жалею об этом по сей день.

14 июля ночью нас разбудила стрельба на аэродроме. Я глянул на часы: около двух часов ночи. Я побежал в штаб, благо туда сто метров, стрельба прекратилась минут через пять, и караул доложил, что отражена попытка проникновения противника в склад боеприпасов полка. Захвачен один диверсант, он находится в комнате караула.

Караульное помещение представляло собой землянку, состоящую из пяти комнат. В одной из них я увидел грязного, оборванного пожилого афганца, сидящего на полу. На голое тело была надета рубашка, очень грязная, широкие штаны, калоши, связан он был размотанной чалмой. Здесь же стоял какой-то желтый горшок, куча проводов.

Часовой пояснил, что он и его напарник (посты в Афганистане выставлялись только парные) заметили какое-то движение в темноте, заняли окопы и, когда тени приблизились, внезапно окликнули их. В ответ раздались выстрелы. Но ребята расположились таким образом, что душманы попали под перекрестный огонь и залегли. Помощь подоспела в считанные минуты, и душманы стали отходить, что-то крича на своем языке. Троих убили, одного с грузом на спине так прижали огнем, что он никуда не двинулся. Сейчас он сидел на полу и настороженно поглядывал на вошедших.

Командир полка подполковник Рушинский и я стали задавать задержанному вопросы: кто он, откуда, с какой целью проник на объект, к какой партии принадлежит.

Задержанный сказал, что он мирный житель из кишлака Аяхель, зовут Мохаммад, искал пропавшую два дня назад корову. Но мина (ей оказался тот желтый горшок), провода, взрыватели говорили сами за себя. Мохаммад врал, изворачивался, плакал, пытался нас разжалобить. Целовал руки, но поняв, что ему не верят, стал кричать, что ненавидит шурави, жалеет, что не довел дело до конца, и смерти от неверных не боится.

Можете представить мое состояние: не в кино или в книге я такое вижу, передо мной враг, враг коварный, жестокий и не трус.

Рушинский мне говорит:

— Сейчас ночь, горячку пороть не будем, утром отвезешь его в ХАД и сдашь, там разберутся. От него сейчас ничего не добьешься, ты посмотри на его злобный взгляд, попадись мы ему, он с нас живых шкуру снимет.

С учетом того, что такие случаи уже были, командир давал здравый совет, но прибавил, что выделит и охрану.

Я позвонил Билиенко, обрисовал происшествие и попросил совета. Иван сказал, что даст переводчика и две БМД для охраны.

Утром мы оформили документы на задержанного и собрались отвезти его в ХАД города Кундуз, но когда Мохаммад узнал, что его сдадут в ХАД, поведение его резко изменилось, и он заявил, что все расскажет, но при условии, что его посадят в русскую тюрьму. Ему было сказано, что у русских нет тюрьмы для афганцев, а он и так все расскажет в ХАДе. Я сложил в ящик мину, провода, взрыватель, посадил Мохаммада в БМД, и колонна двинулась в сторону города Кундуз.

Переводчик, сержант Алимов, знал, где находится ХАД, и мы поехали, соблюдая меры предосторожности — зарядили пушки, автоматы, десант занял положение по-боевому. На предельной скорости мы понеслись по разбитому шоссе. Дорога была пустой. Вдоль тянулись заброшенные дома. Из них, по словам Алимова, душманы обстреливали наши колонны. Жители ушли из них, так как душманы специально провоцировали стрельбу из них, а когда наши войска открывали ответный огонь, западная пропаганда вопила, что советские войска обстреливают мирные кишлаки.

Кишлак Спинзар находился в двух километрах от гарнизона. Над этим кишлаком в августе 1980 года был сбит первый Герой Советского Союза — подполковник Гайнутдинов Вячеслав. Я его лично не знал, но часто видел в передачах телевидения, читал в газетах и гордился тем, что он из нашего Среднеазиатского военного округа.

И вот он, этот зловещий кишлак. Жителей не видно, жуткая тишина. Пролетели его за несколько минут. Показались шлагбаум, окопы, обложенные камнями, ящики с песком.

Нас остановил афганский солдат с автоматом ППШ, экзотически одетый, или просто показалось, так как я их мало до этого видел. Спросил пароль, ответ: «Шурави», и мы поехали дальше. Город расположен в низине, кругом зелень, прохлада. Попалось несколько машин, повозок. До чего же все экзотично-пестрые, украшенные наклейками повозки блестят, все в цветах. Но взгляды настороженные, недоверчивые, а порой и откровенно враждебные.

ХАД размещался в особняке около провинциального комитета Народно-Демократической партии Афганистана, рядом дома, где живут партийные работники. Кругом охрана, те же окопы. Нашу колонну мы разместили по углам улицы, и повели Мохаммада в ХАД.

Заир, заместитель начальника, встретил нас. Я через Алимова объяснил суть дела, показал мину, взрыватель, провода и наши документальные свидетельства, да и самого Мохаммада. Но дело оказалось не таким простым, как казалось. Афганцы не умели читать по-русски, а мы не знали их письменности.

Но выход нашелся: советник ХАДа майор Борисов Юрий знал и то, и другое. Здесь, в ХАДе, Мохаммада опознали как опытнейшего минера-диверсанта, который прошел подготовку в Пакистане и нанес огромный урон народной власти, так как на поставленных им минах подорвалось много машин и мирных жителей.

Афганцы подписали документы о передаче им Мохаммада, поставив какие-то закорючки и приложив палец. Это поражало, но больше поразило другое: они вывели Мохаммада во двор, поставили его к стенке из толстого самана — кирпича из глины и соломы — и так же буднично всадили в него полрожка из ППШ. Я обалдел. Не знаю, на кого я был похож, но минуты две, пока они за ноги не утащили его куда-то в сарай, не мог вымолвить ни слова. А когда голос прорезался, заикаясь, спросил, что это значит. Ответ был прост, как три копейки:

— Вы привезли бандита с вещественными доказательствами. Чего с ним дальше разбираться? Расстрелять — и дело с концом. У тебя же есть документ о его приеме, чего тебе еще надо?

Борисов, когда мы зашли к нему в кабинет, стал объяснять специфику жизни спецслужб Афганистана, которые насквозь пропитаны родственными связями, так как имея нескольких жен, афганцы плодятся, как кролики, и порой одни дети воюют за народную власть, а их кровные братья — в душманах. Одни ловят и сажают, а другие выпускают. Но есть такие, которые не выпускают, а сразу в расход. Заир такой. Он никогда долго не разговаривает, расстрелял — и дело с концом.

Юра пожаловался, что его мало слушают. Когда он пытается говорить о законности и правах подследственных — афганцы везут его к месту очередного взрыва и показывают то, что осталось от их родственников и друзей, желание говорить само собой проходит. У сотрудников низкая квалификация, многие погибают во время боевых операций, других выдвигают на другие объекты.

Я пригласил Юрия к себе в гости, он обещал приехать. Мы впоследствии часто встречались, и от каждой встречи с ним была только польза для общего дела.

Мохаммад был первым в моей практике задержанным душманом, но увы, далеко не последним.

Я доложил своему начальнику отдела о задержании Мохаммада и о его дальнейшей судьбе. Он поблагодарил за работу и дал задание проработать вопросы охраны аэродрома, складов с вооружением и боеприпасами и доложить ему в кратчайшие сроки, а с командованием обговорить практические меры по усилению охраны и обороны техники полка и аэродрома.

Эти моменты были обговорены с командиром полка Рушинским, начальником политотдела полка подполковником Бацурой, и были намечены практические меры по усилению режима охраны объектов, повышению политической бдительности личного состава.

Создали выносные посты, усилили их технически, поставили сигнальные мины, стали практиковать засады. И в результате этих мер были уничтожены еще две группы диверсантов. На какое-то время нас оставили в покое.

Через два дня улетала в Союз эскадрилья Ми-24, воевавшая с первых дней в Афганистане. Улетала домой — в Рауховку Одесской области. Утром накануне вылета мне звонит начальник Особого отдела КГБ по 201-й дивизии подполковник Утяшев и приказывает прибыть в отдел к 6 часам утра для участия в оперативной комбинации. Приказ есть приказ, его надо выполнять, тем более что приказывает старший оперативный начальник. В указанное время я был в отделе Утяшева, здесь мне определили задачу по блокировке вылета эскадрильи, без команды Утяшева ни один вертолет не должен был взлететь. Я отправился на СКП и довел задачу до офицеров полка. Они с пониманием отнеслись к моей просьбе и заверили, что ни один вертолет не взлетит без разрешения Особого отдела. Позвонил Утяшев и попросил прийти к вертолетам эскадрильи. Я подошел, там сотрудники Утяшева проводили выемки каких-то узлов, свертков, баулов. Все это грузилось на машины Особого отдела 201-й дивизии и увозилось к ним на склады. Узлов было около 15, упакованы они были в какие-то мешки. Что было в них, я не знал. По окончании выемки Утяшев приказал всем прибыть в отдел, где мы должны были подписать документы об изъятии материальных ценностей из вертолетов. Пока мы с другими работниками отдела пришли в отдел, а туда было не менее двух километров, там заканчивали составление протоколов, которые нам оставалось только подписать. Мы подписали бумаги, в которых перечислялись материальные ценности, изъятые при обыске, и затем каждый ушел по своим объектам.

На следующий день меня пригласил к себе Утяшев и сказал, что в эскадрилье, по данным их агентуры, готовилась операция по контрабанде в Союз партии кристалона, купленного в Афганистане для перепродажи и получения прибыли офицерами эскадрильи, но они ее пресекли, и теперь материал будет сдан в прокуратуру дивизии, а затем реализован в дуканах Кундуза, а деньги будут перечислены в Союз.

Еще через день мне звонит один из работников Утяшева и предлагает поехать в Кундуз, где переводчик Утяшева будет сдавать изъятый материал в магазин. Нечасто была возможность побывать в Кундузе, я дал согласие, и на следующий день мы на нескольких БМП выехали в Кундуз. Переводчик, таджик по национальности, о чем-то говорил с афганцами, сдавал им материал, а мы глазели на магазины, на афганцев, на эту экзотику — в общем, нам и дела не было до того, чем занимался переводчик. Дело было сделано, и мы вскоре поехали назад в гарнизон. По приезде Утяшев поблагодарил переводчика за сделанное дело, а нам сказал, что мы заслужили поощрение за участие, хотя мы только сопровождали его, не более. Еще через день Утяшев каждому из нас четверых, сопровождавших колонну, вручил по магнитофону «Трайдент» за обеспечение операции по реализации оперативной информации по контрабанде материала эскадрильей Ми-24 Кундузского гарнизона. Эскадрилья была отдельной и командованию моего полка не подчинялась, и поэтому реализацией оперативных данных занимался Особый отдел 201-й дивизии.

Я через день доложил своему начальнику о данной операции и получил указание изложить это все справкой, что я исправно и сделал.

Впоследствии этого документа не нашлось в архиве Особого отдела по авиации 40-й армии, что стоило мне должности и службы в органах КГБ. А пока жизнь в Афганистане только набирала обороты.

Одна из моих эскадрилий располагалась в гарнизоне Файзабад, куда я входил с 860-м отдельным полком из города Ош, где он и располагался. Командовал эскадрильей Герой Советского Союза майор Василий Щербаков по прозвищу Рыжий. Этого невысокого, крепкого офицера знали во всем Афганистане. Герой. Его эскадрилья наносила душманам всегда неожиданные удары, уничтожала их склады, засады на дорогах. Неутомимым летчиком был Василий Щербаков. По несколько вылетов в день, в условиях жары, под обстрелом пулеметов ДШК он всегда точно выходил на удар, под огнем вывозил раненых советских и афганских бойцов, доставлял боеприпасы, продукты питания.

Василий Щербаков был удостоен высокой чести представлять коммунистов Афганистана на XXVI съезде КПСС. Впоследствии Щербаков — слушатель Военной академии им. Ю. А. Гагарина.

Вот в эту эскадрилью я и полетел 26 июля с экипажем вертолета Ми-6, который доставлял горючее и продукты. Было очень жарко, вертолет, несмотря на его большие размеры и груз, бросало то вверх, то вниз. До Файзабада лету минут 40. Внизу желтая выжженная земля, попадались отдельные кишлаки, поля с убранным урожаем, его молотили дедовским способом — коровами топтали снопы, а затем вручную молотили и веяли. Это в нашем-то ХХ веке.

Файзабад — маленький городок, запомнившийся мне еще по первому пребыванию в Афганистане при вводе войск в 1979 году, расположенный по берегам бурной горной речки Кокчи в ущелье, а кругом — горы высотой более 3 500 метров. Узенькие улочки с расположенными на них дуканами (магазинами) создавали восточный колорит. Та же пестрота нарядов, шум базара, настороженность во взглядах. И полное отсутствие женщин. Сплошной мужской коллектив. Я уже говорил, что у афганцев большие семьи, детей рождается много, и не все они, конечно, выживают. Многие болеют рахитом, немытые, чумазые, полуголодные. Разве выдержит сердце настоящего русского человека при виде этих умоляющих невинных глаз? Их отцы, старшие братья ушли в банды, их, очевидно, мало беспокоила судьба оставшихся детей. Я позже задавал вопросы задержанным бандитам о причинах такого отношения к детям, и ответ меня поражал:

— На все воля Аллаха, Аллах дал — Аллах взял. Ни больше, ни меньше.

Мы отдавали детям свои пайки, мыло, одежду, обувь. Они зимой ходили в калошах, а ведь зимой бывает и до 20 градусов ниже нуля. Меня удивляло и другое: такой трудный язык, как русский, дети осваивали за год-другой и были переводчиками при нашем общении со взрослыми. Дети — неутомимые труженики. Солнце еще не встало, а они уже собирают курай (траву) для растопки печки, пасут скот, продают воду, сигареты, разносят товары по заказам. Поражала их честность: никогда ребенок не брал лишнего, всегда надеясь на бакшиш — подарок, скорее чаевые по-нашему. Мы все, имеющие детей в Союзе, старались хоть капельку своей тоски по дому скрасить общением с афганскими детьми. А изверги-душманы использовали их для сбора разведданных о наших войсках, готовили из них убийц, диверсантов. А учитывая то, что они физически были менее развиты, чем наши дети, и выглядели младше, они не вызывали у нас подозрений, что было на руку душманам. Но дети во всем мире, по-моему, одинаковы. Из этих полуголодных, любопытных должны были вырасти хорошие помощники народной власти. И мы делали все для того, чтобы в нас они видели прежде всего друзей.

Прилетев в Файзабад, я зашел в местный ХАД, представился начальнику, обговорил с ним варианты взаимодействия и собрался просить его довезти меня в мотострелковый полк, расположенный на другой стороне речки. До полка было километра три, но дорога шла между кишлаками, а это, как говорят…

Но в это время подъехал уазик, за рулем сидел бородатый майор, который спросил, не надо ли кому в полк. В сидящем майоре я с трудом узнал Валерия Нестерова, не узнал и он меня, ну просто не ожидал, что я попаду снова в Афган, подумать не мог и в первый момент просто опешил. Вот была встреча! Валера — уже майор и начальник штаба полка, награжденный орденом Боевого Красного Знамени. Я удивился такому быстрому росту, но не менее был удивлен и Валера.

Поехали в полк, по дороге Валера рассказывал новости, были и хорошие, и грустные. Погибло несколько офицеров, которых я знал еще по вводу войск и жизни в Файзабаде. Были и потери среди солдат срочной службы. На войне как на войне.

Была суббота, время послеобеденное, в полку была баня, и мы с Валерой сразу подъехали к ней. Она была построена на берегу речки из камней, вился дымок. Сидели чистые, довольные офицеры и прапорщики. Кубатов и Елизаров чуть не упали в обморок, когда увидели меня, и как были мокрые, так и обнимали, тискали, что-то кричали. Я ведь был оттуда, с Родины, где они не были около двух лет.

Я привез с собой водочки, закуска нашлась на месте, и мы долго не могли успокоиться, вспоминая нашу жизнь до войны. В основном говорили ребята. Я слушал все, что они говорили, надо было сразу писать в учебник по контрразведывательной деятельности, так как такого в Союзе и присниться не могло.

Жили ребята уже в деревянном домике, имели мотоцикл К-750В, который знали все в гарнизоне, знали его и душманы. Саша Елизаров за рулем, Джумалы Кубатов в коляске, на груди бронежилеты — и этот экипаж пылил по дорогам провинции Горный Бадахшан. Работали ребята хорошо, знали всех главарей бандформирований, получали своевременную информацию об их планах и помогали командованию в проведении боевых операций без потерь. Время их пребывания в Афганистане подходило к концу, они ждали замены. У Саши в Союзе родилась дочь, и он ее еще не видел, она жила в городе Алма-Ата. Джумалы рассказал, что семья получила квартиру в городе Фрунзе, жена воспитывала дочь и сына. Фото висели у каждого над рабочим столом.

Джумалы и Саша ввели меня в курс дела по провинции, мы обговорили вопросы взаимодействия, так как я все же далеко нахожусь от эскадрильи и может возникнуть ситуация, когда нужно оперативное вмешательство, а ребята всегда рядом.

Мы еще раз съездили в ХАД, где я познакомился с нашими советниками и партийным советником, который определял всю жизнь города. Власть наших партийных советников была больше, чем я ожидал в мирной жизни, ни одно решение афганское руководство не принимало, если не было одобрения партийного советника. Он был и царь, и бог в Афганистане, вершил судьбу страны. Но и жилось им непросто: на них велась настоящая охота, их обстреливали, устраивали засады. Мужественные ребята, ведь жили они среди афганцев и надеяться могли только на себя, так как афганских подразделений рядом не было.

В полку была связь с Кабулом, я доложил начальнику о своем нахождении в Файзабаде, о результатах контактов с местными коллегами и через три дня вернулся в Кундуз.

Здесь меня ждал сюрприз: по замене из САВО прибыл Женя Михайлов, майор, работавший в соседнем гарнизоне, с которым я был хорошо знаком. Женя ростом более 180 см, весом более 100 кг, и ему не нашлось подходящего обмундирования в полку, куда он прибыл по службе. Когда Женя пришел ко мне и я увидел, что он совсем не похож на бравого оперработника, мы пошли на вещевой склад вертолетного полка и подобрали ему подходящую авиационную форму и технические туфли, после чего он смог приступить к работе, так как в той форме, что мы носили в Союзе, работать не было никакой возможности.

Жара стояла 40 — 45 градусов, кругом пески, и от них воздух прогревался еще больше, а наша форма была до того универсальной, что в ней служили и на севере, и на юге и плевать было нашим тыловикам на то, что мы задыхались от жары и от неудобной одежды. Да и в бою она была до того неудобной, что мы одевались кто во что горазд — и в спортивную одежду, и в техническую, а она оказалась самой удобной. Вообще, в авиации все было намного добротнее и удобнее, чем в других родах войск.

Женя ожил и стал похож на бывалого воина. Правда, похудеть ему удалось не сразу, но зато потом в его мундир можно было завернуть двух таких Михайловых, так он похудел.

В обслуживание Жене дали зенитно-артиллерийский полк, командиром которого был выпускник Оренбургского зенитно-артиллерийского училища, которое заканчивал и я, но четырьмя годами позже. Мы познакомились, часто встречались, и это помогало Жене в работе в полку, так как командир полка относился к его информации очень серьезно и оперативно реагировал на нее. Да и сам Женя был опытным работником и предоставлял командованию информацию о местах дислокации банд, точках ДШК (крупнокалиберные зенитные пулеметы), складах оружия и боеприпасов и так далее.

Я недолго прослужил в гарнизоне Кундуз и впоследствии слышал только хорошие отзывы о майоре Михайлове. Дела у него шли хорошо, и он был представлен к награждению орденом Красной Звезды.

Начальник вызвал меня в отдел в Кабул на оперативное совещание, где я доложил о результатах работы в полку, получил ценные указания и убыл назад в Кундуз. В то время проводились боевые операции в провинциях Кундуз, Горный Бадахшан, и мои летчики (я так позволю себе их назвать, так как жил вместе с ними, делил хлеб и соль) совершали по несколько вылетов в день на удары по позициям душманов.

Через день мы с командиром полка, замполитом, комэсками вылетели на командный пункт 40-й армии к руководителю боевой операцией генерал-майору Винокурову. Нам поставили боевую задачу на ближайшие дни, и мы засобирались назад. Но тут доложили, что подбит один из наших вертолетов. Пули пробили топливопровод, центральный провод электропитания, и вертолет начал падать. Командир экипажа сумел на авторотации посадить его на маленький кусочек дороги. К нему тут же кинулись душманы, но ведомый зашел с тыла и разом охладил их пыл. Душманы стали обстреливать ведомого. Старший лейтенант Константинов маневрировал, наносил удар ракетами и пулеметами, а в это время из Кундуза уже вылетала другая пара с работниками ТЭЧ и запасными частями. Пока Константинов отгонял душманов, ребята выбрались из вертолета и заняли круговую оборону. Вояки из них, конечно, слабые, но все же они отбивали атаки до прилета подмоги. Потом Константинов улетел, так как кончались горючее и боеприпасы, прибывшие ребята занялись ремонтом вертолета, и через четыре часа они поднялись в воздух и благополучно прибыли в полк. Константиновский экипаж и подбитых ребят представили к наградам.

Джамбулский полк (так его называли в Афганистане) прибыл из города Джамбула Казахской ССР вместе с гражданским персоналом, и эти люди воевали вместе с офицерами и прапорщиками, жили той же тревожной и опасной жизнью, получая совсем другие деньги и не имея льгот. В этом полку первыми получили звание Героя Советского Союза подполковник Гайнутдинов Вячеслав и майор Щербаков Василий, 80 процентов офицеров и прапорщиков награждены орденами и медалями СССР, причем боевыми. Отвоевав около двух лет, полк подлежал замене, и в августе 1981 года оставшиеся в живых летчики, техники и гражданский персонал улетели на Родину, а вместо них прибыл вертолетный полк из города Нерчинск Забайкальского военного округа. Ребята необстрелянные, не воевавшие в горных условиях. День и ночь гудели над гарнизоном вертолеты, летчики отрабатывали взлеты и посадки, десантирование личного состава и многое другое, без чего нельзя выпускать экипажи на боевые вылеты, так как экипажи неопытные, а душманы-то остались те же, с огромным боевым опытом. Так что мелочей в подготовке не было, цена ошибки — жизнь. Это я пытался внушить каждому экипажу и техникам, их готовившим.

Для этих ребят я был человеком бывалым, так как прожил в Афгане уже несколько месяцев, и все, что я им говорил, они воспринимали серьезно. Наша контора давала им данные о местах дислокации банд, складов с оружием и боеприпасами, о продвижении караванов с оружием, о местах проведения совещаний главарей бандформирований и многое другое. На добывание этих ценнейших сведений были нацелены усилия сотрудников ХАДа, партийного аппарата, защитников революции. Тысячи людей, рискуя жизнью (а у душманов расправа была короткой и жестокой), добывали и передавали народной власти по крупицам собранные сведения и снова уходили в расположение бандформирований.

Сейчас, очевидно, еще не время подводить итоги и воздавать должное этим героям, но уверен, что будущие поколения афганцев будут учиться у них верности идеалам революции, поставят памятники тем, кто погиб в застенках душманской службы безопасности.

Много информации как командованию полка, так и руководству Особого отдела 40-й армии выдавал и я, получая ее из различных источников, в том числе и из афганского ХАДа, Царандоя (милиции), от партийных советников, с которыми сложились хорошие отношения. Я ведь родился и вырос в Средней Азии, знал обычаи мусульман, и у меня не возникало проблем в общении с ними, а это было 60 процентов успеха в работе, так как у афганцев развито уважение к старшим как по возрасту, так и по должности, а моя должность по их меркам была ой какой большой.

В один из дней августа, 3-го или 4-го, я утром пришел на командный пункт полка, смотрю: на цементном полу около входа на СКП лежит офицер в форме Царандоя, на вид русский, весь желтый такой, явно больной. Спрашиваю, что делает здесь этот человек и кто он. Солдат отвечает, что вчера привезли его какие-то люди, оставили здесь лежать, сами уехали. Проверил документы — майор Барласов Александр Михайлович, сотрудник МВД, здесь же документы о том, что он болен желтухой и направляется на лечение в СССР. Но почему он лежит здесь и один — непонятно. Ведь еще немного — и он умрет, так как уже бредит. Я вызвал врача из санчасти полка, но тот сказал, что его надо как можно скорее отправить в госпиталь и лечить его здесь нет возможности. Я спросил, что у нас есть сегодня на Ташкент. Дежурный доложил, что готовится к вылету Ан-24, на котором отправляется в Ташкент комиссия из 201-й дивизии, а следующий — только завтра.

Я пошел на стоянку самолетов, где копошились техники, готовя самолет к вылету, и, подойдя, увидел нескольких человек в советнической форме, что могло означать только одно — что это большие начальники. Представился, спросил, кто здесь старший. Один из офицеров сказал, что он, и спросил, в чем проблема. Я ответил, что надо с собой забрать одного офицера и доставить его в Ташкент, в госпиталь. Когда они узнали, что больной гепатитом будет лететь с ними, мне пришлось услышать о себе такое, чего я никогда не слышал за столько лет службы. Мне было сказано, что никого они брать не будут и чтобы я здесь не командовал, так как он генерал и решает сам, что делать и кому, с кем и когда лететь.

Ну тут и я не выдержал, не стал спорить с генералом, а пошел на СКП и дал команду: без моего разрешения борт в Союз не отправлять и подготовить к отправке в Союз Барласова — с генералами или без них, но офицер должен улететь.

В Афганистане роль сотрудника Особого отдела была уникальной — он вершил такие дела, о которых в Союзе даже думать было страшно, от него зависело, будут ли летать в Афганистан экипажи, которые честно исполняли свой долг, или не будут. А большинство экипажей — это молодые люди в звании старших лейтенантов — капитанов, которые желали помочь воюющим пехотинцам, с уважением и пониманием относились к сотрудникам Особого отдела, и поэтому, когда я приказал сделать то, что нужно было по ходу ситуации, они все сделали правильно, послушались меня.

Ко мне пришло сразу несколько старших офицеров, они называли свои должности и звания, грозили всеми карами, какие меня ожидают в случае, если я не дам команду на вылет борта. Послушал я их и ответил, что борт улетит только с Барласовым, даже без них. А поскольку я офицер совсем другого ведомства, со мной разбираться будут мои начальники. И угрожать мне бесполезно, я в Афганистане, то есть у себя дома, а им надо к себе домой, не дай бог ночью начнут обстреливать гарнизон.

Посовещавшись, они заявили, что я отвечу за самоуправство, но позже, а пока они подчиняются произволу офицера КГБ и забирают Барласова. На препирание ушло более пяти часов, и все же Барласов был отправлен в Ташкент. Командиру экипажа я сказал, чтобы он лично передал больного врачам, иначе ему никогда больше не летать в Афганистан. Он четко все выполнил и по прилету доложил, что сдал больного военным врачам. А у меня через несколько дней начались проблемы. Господа офицеры выполнили свои обещания и доложили о моем проступке по команде, и ко мне прилетел заместитель начальника Особого отдела КГБ по 40-й армии полковник Табратов Владислав Павлович.

Владислав Павлович внимательно выслушал мое объяснение, поговорил с офицерами полка, с командованием и попросил меня провести по зоне ответственности полка. Я поговорил с командиром полка, и на утро были заказаны два вертолета Ми-8.

Утром, в 6 часов, мы уже летели над провинцией Кундуз, Табратов на ведущем, я на ведомом вертолете. Минут через десять была замечена группа людей с оружием. Увидев вертолеты, они бросились врассыпную и начали палить по ним. Вертолеты зашли на боевой курс, и началась карусель. Заходили со стороны солнца и работали НУРСами, пулеметами. Вначале ведущий, потом ведомый, и наоборот. Бой продолжался минут 20 — 25, в живых не осталось никого. Доложили на КП о результатах и полетели далее в город Файзабад, где Табратов познакомился с жизнью эскадрильи вертолетчиков полка. Под вечер мы вернулись назад в Кундуз.

Владислав Павлович проработал в гарнизоне до вечера, записал все мои объяснения по поводу конфликта с офицерами из штаба ТуркВО, поговорил со мной о делах в полку и предупредил, что после доклада начальнику Особого отдела 40-й армии меня, очевидно, вызовут к нему на беседу. Я не сильно загрустил, так как не считал, что совершил что-то такое, за что можно отхватить взыскание. Но как говорят, начальству виднее, да и в конфликт вовлечены те, кто близко стоит к руководству Особого отдела КГБ по ТуркВО, а как там решат, кто его знает.

Вечером ко мне подходит командир звена и спрашивает:

— Слушай, Николай, кого мы сегодня возили целый день?

— Заместителя начальника Особого отдела 40-й армии полковника Табратова.

— Ну блин, ни за что бы ни поверил!

— А что такое?

Володя рассказывает:

— Взлетели, летим. Минут через десять замечаем группу вооруженных людей, скрытно приближающихся к дороге. Увидели вертолеты и разбежались, стали стрелять по вертолетам. Я пытаюсь доложить на КП и получить разрешение на атаку, но Табратов командует: «Атакуй!», сам за автомат, открывает блистер и давай палить по душманам. Я командую ведомому прикрыть и атакую. Дал залп из НУРСов, душманы побежали дальше, ведомый добавил, остались еще живые. Так пока я зашел на второй круг, Табратов уже сидел на месте стрелка и из пулемета уничтожил их всех. Мы спрашиваем его: «Вы, наверное, раньше служили в авиации? Уж больно четко все получилось». Владислав Павлович улыбается и отвечает, что сейчас в первый раз сидел за пулеметом. Никто, конечно, не поверил. Он пригласил нас в гости в Кабул, мы еще больше засомневались. Он тогда говорит: «Спросите у Дуюнова, он вам подтвердит».

Я сказал, что все правда, такой у нас зам.

Позже я спросил у Владислава Павловича, действительно ли он в первый раз наносил удар по душманам. Он заулыбался и сказал, что приходилось не раз летать на боевые операции, налетал более сотни часов и поэтому знаком с вооружением вертолета и практически его применял не один раз.

Через несколько дней меня вызвали в Кабул в Особый отдел КГБ по 40-й армии к генералу Божкову Сергею Ивановичу, который второй год находился в Афгане и решал все вопросы своих подчиненных.

Беседа была своеобразной: разговаривали больше не об инциденте в Кундузе, а о делах в полку, об образовании и так далее.

Меня поразило, что меня похвалили за настойчивость и принципиальность при решении вопроса с Барласовым, за то, что не сплоховал перед заместителем командующего округом, а я ведь не знал, что это был он, остались довольны отзывом Табратова о моей работе в авиаполку и спросили, как я попал в авиацию, ведь закончил ракетное училище. Я ответил, что по образованию я офицер по эксплуатации радиооборудования летательных аппаратов и поэтому много лет обслуживал авиационные части, имею классную квалификацию техника по эксплуатации самолета и двигателя.

Затем со мной беседовал замначальника Особого отдела КГБ по ТуркВО полковник Румянцев Виктор Дмитриевич, который постоянно находился в Афганистане и имел большие полномочия, в том числе и в решении кадровых вопросов.

В течение четырех дней я находился в Особом отделе армии, где меня загрузили по полной программе — аналитические документы, беседы по различным вопросам оперативной деятельности, кадровые вопросы и так далее. Затем меня вновь пригласили к руководству Особого отдела армии и объявили, что пришли к выводу о необходимости выдвижения меня на вышестоящую должность. А с учетом того, что я уже находился в резерве на выдвижение, это решение утверждено руководством Особого отдела по ТуркВО и 3-го главного управления КГБ СССР в Москве, о чем мне и было объявлено здесь же.

Так был оценен мой скромный вклад в дело помощи Афганской революции, и через несколько дней, когда я находился вновь в Файзабаде, была дана команда сдать дела новому оперуполномоченному, а самому прибыть в Кабул.

В полку были удивлены, так как такие перемещения в Афганистане были крайне редки на тот период, ибо существовала реальная необходимость пребывания того или иного офицера на одном месте, поскольку он владел обстановкой, знал людей и мог уже самостоятельно действовать в динамичной обстановке боевого времени. Но как бы то ни было, через четыре дня я сдавал дела другому работнику.

Жаль было расставаться с ребятами, с которыми подружился за эти месяцы, летал с ними на удары, помогал, чем мог, иногда возникала мысль: может, и не стоит уходить с этой должности? Ведь я здесь самостоятелен в принятии решений, да и коллектив привык ко мне, обстановку я знаю, знаю поименно главарей бандформирований, их места дислокации, методы враждебной деятельности. Но с другой стороны, ведь я офицер контрразведки, приобрел боевой опыт, а значит, должен расти и передавать приобретенный опыт другим. А это возможно только на должности с большим объемом работы.

Наш быт в Кундузе был непростой, так как только-только стали создаваться сносные условия жизни для летчиков. Из землянок они перебрались в одноэтажные модули с кондиционерами, налаживалось питание. Летчик — это уникальный человек. К нему отношение другое — он ежедневно рискует жизнью, взлетая в 50-градусную жару, на высоте испытывает огромные перегрузки, да еще «маленькие неприятности» — стрельбу по нему со всех видов оружия. Поэтому он должен быть всегда в форме. Ми-8 устроен таким образом, что вся его броня — это умение летчика вовремя выйти из-под обстрела и нанести точный удар своим оружием. Позже Ми-8 были оборудованы бронеплитами со стороны командира и штурмана, но решающим по-прежнему осталось летное мастерство экипажа. Особая роль отводилась стрелку — он должен уметь стрелять со всего вооружения вертолета, а это и пушка, и курсовые пулеметы, и НУРСы. Вы видели, как наносит удар вертолет? Как он падает на цель? Нет? Вертолет штурмует цель в пикировании так же, как и самолет, с той только разницей, что выход из пикирования у него осуществляется, конечно, по другим законам, так как у него все-таки лопасти, а не плоскости и реактивный двигатель. И поэтому в момент пикирования и вывода из него на вертолетчика действуют большие перегрузки. Да и скорость выхода не та, что у самолета. А если кругом горы, вертолет наносит удар до высоты 300 — 500 метров, и в момент вывода его из удара он зачастую никак не защищен от града пуль и снарядов душманов. Никакие парашюты не могли помочь экипажу, если в него попадала очередь ДШК, а горы довершали разрушение, так как времени покинуть вертолет просто не было. Вот и получалось, что на три жизни у них была только одна смерть. Такая вот неправильная арифметика.

Поэтому отношение к этим молодым ребятам, ежедневно рискующим жизнью, со стороны всех категорий должностных лиц было особенно трогательным. И тем острее была горечь утрат. Когда мы глядели на фотографии погибших друзей, возникало какое-то чувство вины перед этими героями, хотелось сделать все для того, чтобы, вылетая на удар, они знали силы и средства ПВО душманов, чтобы отдохнули хорошо, чтобы не волновали их вопросы готовности техники, вооружения. Это и были уже мои вопросы, ради которых я находился в Афганистане. И пусть простят меня те, кому я попортил не один литр крови, заставляя делать все для обеспечения нормального быта летчиков, для организации ремонта и профилактики техники. Для многих моя работа была незаметной, но делал я ее каждый день и смею заверить, что не все там было просто. Воровали продукты, предметы быта, пьянствовали, ссорились, и на все это надо было реагировать немедленно и жестко. Ставка была слишком высокой — жизнь экипажа летчиков. И в том, что число сбитых экипажей почти не увеличилось, была и доля моего труда.

Никогда не забыть мне тех прожитых дней в этом боевом полку, давшем Родине двух Героев Советского Союза, большое количество кавалеров боевых орденов и медалей. Но впереди были другой гарнизон, другой род войск и другой коллектив, в котором я по-настоящему нашел разницу между авиацией и пехотой, между сотней километров в авиации и сотнями метров в пехоте, где острее проявлялась взаимовыручка, психологическая совместимость, где положительные и отрицательные качества становились видны буквально через несколько дней. Впереди была 108-я мотострелковая дивизия, впереди был Баграм.