Фельдъегеря́ генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Книга первая

Николай Rostov, 2015

История девятнадцатого века – как, впрочем, история любого другого века – есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение. Об одной такой мистификации девятнадцатого века этот роман.

Глава вторая

Губернаторская власть сродни императорской, считал Федор Васильевич Ростопчин.

Разумеется, близость Петербурга имела свои неудобства, поэтому граф управлял Московской губернией с некоторой оглядкой на сей столичный населенный пункт. И все же император Павел Ι был почти за тысячу верст и хотя докучал своими циркулярами и Указами, но и только.

Указы и циркуляры граф читал и исполнял сообразно своему пониманию. Что ж, если его понимание никогда не совпадало с пониманием государя императора. Это сходило ему с рук. К тому же Москва и губерния при нем благоденствовали, да и отставки граф не боялся.

Но всему — и хорошему, и плохому — приходит, как говорится, свой срок.

В конце 1804 года срок этот, видимо, пришел, вернее — грянул внезапно и оглушительно, как дробь полковых барабанов в рассветной тишине перед экзекуцией.

Мурашки пробежали по спине графа, когда он услышал вдруг эту «барабанную дробь».

Разумеется, никакой такой барабанной дроби не было. Она всего лишь литературная фигура. Правда, барабанный грохот в ушах графа стал стоять постоянно с того момента, как он понял, что пришел конец…

Конец чему?

Конец всему, решил граф.

Почему он так решил?

А решил он так потому, что в одно пасмурное декабрьское утро понял, что российский государственный механизм сломался. Тот циркулярный поток бумаг из Петербурга, который так раздражал его, вдруг иссяк, прекратился. Ни одной бумаги, ни одного фельдъегеря из Петербурга за две недели не приехало.

Федор Васильевич написал императору одно письмо, второе… третье. Ответа не было!

Вот тогда и ударила барабанная дробь ему в уши.

В смятении чувств и мыслей отправил он драгунского ротмистра к Порфирию Петровичу. Но и тут произошло невообразимое. Порфирий Петрович не приехал, и ротмистр как в воду канул. Пришлось еще послать курьера к строптивому артиллерийскому капитану в отставке. Курьер вернулся через два дня и сообщил, что Порфирий Петрович — нет, не пренебрег просьбой графа, а тотчас с драгунским ротмистром отправился к Федору Васильевичу в Москву!

«Час от часу не легче, — подумал граф. — Где их черти носят? Уж не запил ли опять?»

Последняя мысль успокоила Федора Васильевича.

Думать, что Порфирий Петрович запил с драгунским ротмистром Марковым, было, конечно же, со стороны московского генерал-губернатора малодушие, но что еще он мог вообразить в этих невообразимых до безумия обстоятельствах, которые обрушились на него в конце 1804 года?

И все же он не пал духом. Его деятельная натура требовала разрешения безумных обстоятельств. Обер-полицмейстеру Тестову было приказано незамедлительно и непременно сыскать пропавших.

— Где же, ваше превосходительство, я буду искать этих забулдыг? — резонно спросил обер-полицмейстер Тестов, непомерной толщины мужчина, любитель таких же, как и он, сдобных купеческих барышень.

— А где хотите, Елизар Алексеевич, там и ищите! — насупил брови московский генерал-губернатор. — В трактирах, в борделях… и где еще можно сыскать загулявших пьяниц?!

— Помилуйте, ваше превосходительство, ротмистр Марков — драгун в полном смысле этого слова, но так забыться в своем пьянстве, чтобы пренебречь своим долгом! Не поверю, — убежденно сказал обер-полицмейстер, вытер пот со лба платком и высморкался. — Не хочу думать о худшем, — продолжил он благодушно, — но лежат они, голубчики, в каком-нибудь сугробе под березкой или сосной. По весне только и найдем!

— По весне?! — взревел Ростопчин. — Я вам дам — «по весне»! Живых или мертвых… через два дня — не больше!

— Два дня мало, ваше превосходительство, но попробую. Всю полицию подниму на ноги. Сыщем, непременно сыщем. Но два дня, ох, мало, — обреченно вздохнул Елизар Алексеевич.

Зима выдалась снежная, сугробы намело высоченные, а березок и сосенок в Московской губернии век не пересчитать!

Так оно и вышло. Ни через два дня, ни через неделю не нашли они драгунского ротмистра Маркова и Порфирия Петровича Тушина, капитана артиллерии в отставке. И пятого января 1805 года обер-полицмейстер Тестов вошел в кабинет генерал-губернатора с полным намерением подать в отставку.

От этого намерения Елизар Алексеевич находился в неком воздушном состоянии, т. е. не чуял под собой ног, чуть ли не парил в воздухе всем своим многопудовым телом.

— А морозец крепчает, ваше превосходительство, — сказал он вдруг неожиданно для самого себя — и для губернатора, разумеется, — что барышня грудями на выданье!

— Грудями… морозец? — удивился генерал-губернатор граф Ростопчин Федор Васильевич. — Вне себя, что ли, ты, Елизар Алексеевич?

— Будешь вне себя, ваше превосходительство, как по грудь в сугробах неделю полазишь. В отставку подаю! Примите, ваше превосходительство. Стар стал, тяжело мне грудями-то, значит, по этим сугробам…

— Не приму! И не зверь я, чтобы заставлять тебя грудями по сугробам этим елозить. Да… поди… и не сам ты по сугробам-то?

— Конечно, не сам, ваше превосходительство. Аллегорически. Но в отставку подаю без всяких аллегорий! — Воздушное состояние Елизара Алексеевича прошло, ноги загудели, и он тяжело опустился в кресло. — Неустойчивость, нестроение нашей жизни чувствую, а понять не могу, ваше превосходительство, из-за чего все это? Вчера мне полицмейстер Симонов докладывает: кучер князя Архарова до полусмерти избил купца второй гильдии Протасова. Нос ему в усы вмял и скулу набок своротил. «За что, — спросил его околоточный Трегубов, — ты такое зверство с купцом учинил?» Кучер ответил усмешливо: «А за то, что он меня аглицким боксом стал стращать. Выставил свой левый кулак к подбородку, а правым мне в рыло норовит ударить». Околоточный удивился, что за английский бокс такой? «Аглицкая ученая драка такая, — ответил кучер. — Я ее со своим барином в Лондоне видел. А мы по-православному драться обучены. Вот я ему наотмашь в его купеческую харю разок и вмазал, чтобы боксом своим не пужал. Извиняйте, вашбродь, если что не так». Каков мерзавец! — прибавил Елизар Алексеевич сердито.

— И что, наказали кучера? — взметнул брови московский генерал-губернатор.

— Околоточный пару раз наказал… по-православному. Приложил пудовым кулаком по ребрам. Пять ребер сломал. Потом кучера к князю отволокли. Князь взбеленился: «Какое такое право вы имели кучера моего наказывать?» Императору жалобу грозился написать.

— Я поговорю с князем, — сказал Ростопчин и тут же спросил: — А купца допросили?

— Нет. Он в беспамятстве все еще пребывает.

— Ты его сам допроси, когда он очнется, где он английскому боксу обучался? — обрадовался вдруг чему-то Ростопчин и легко вздохнул, будто зуб больной выдернул — и боль зубная прошла.

— Не шпион ли английский? — на лету уловил губернаторскую мысль обер-полицмейстер Елизар Алексеевич Тестов, и глаза его весело заискрились, что морозное солнце за окном.

— А говоришь, стар стал, в отставку пора. Морозец, конечно, крепчает, да ведь мы не барышни на выданье… мы не грудями, а головой крепчаем, верой православной против их аглицкого бокса! — с воодушевлением в голосе добавил Федор Васильевич Ростопчин, московский генерал-губернатор. Наконец-то он понял, куда пропали Порфирий Петрович с драгунским ротмистром Марковым и почему иссяк циркулярный поток императорских бумаг. — Мы им, аглицким боксерам, не нос в усы вомнем, мы их всех… — разразился хохотом Ростопчин.

Всех помянул, никого не забыл: и королеву английскую, и лордов ее, и адмиралов, и прочих и прочее. Так сказать, прошелся по всему британскому такелажу отборным русским матом.

Соленый ветер ворвался в губернаторский кабинет, запахло дегтем и порохом и еще почему-то антоновскими яблоками. Впрочем, не яблоками, а морозным московским воздухом!

А в дверях кабинета застыл его слуга Прохор, любуясь на своего барина. «Ну чистый Чингисхан! — сказал он негромко, когда Федор Васильевич закончил материться. — Чистых кровей Чингисхан».

Ростопчин был прямым потомком сего легендарного монгольского хана. К тому же, утверждают некоторые ученые, русский мат прямыми корнями восходит к мату татаро-монгольскому. По крайней мере, до монголо-татарского нашествия славяне — прямые потомки русских — так не матерились

— Ты чего там, Прохор, бубнишь? — посмотрел недовольно в его сторону луноликий потомок Чингисхана.

За шесть сотен лет этой чистой чингисхановой крови осталось в нем — и наперстка не наберешь, а все же и этого ему было много. Не любил он почему-то вспоминать о своем монгольском предке. Вся его русская натура протестовала против этого родства!

— Так ведь, — глубоко выдохнул Прохор и сделал не менее глубокий вздох, собираясь сказать что-то чрезвычайно важное, и торжественно медлил, как бы приготовляя к этому своего барина. И Ростопчин насторожился. «Уж не сам ли император пожаловал?» — пронеслась в его голове шальная мысль. Такой был торжественно ошалелый вид у Прохора.

— Ну! — нетерпеливо выкрикнул Ростопчин.

— Порфирий Петрович Тушин собственной персоной! — пробасил Прохор и топнул ногой. — Капитан артиллерии в отставке!