Фельдъегеря́ генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Книга первая

Николай Rostov (2015)

История девятнадцатого века — как, впрочем, история любого другого века — есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение. Об одной такой мистификации девятнадцатого века этот роман.

Глава шестая

У русского путешественника в дороге два удовольствия: тараканы и клопы; а однообразные пейзажи вдоль дорог вызывают такую в них смертную скуку, что они порой стреляются, заперевшись в гостиничных номерах, а уж водку пьют без меры ведрами, иначе не доедешь.

Такие невеселые мысли приходили в голову Порфирия Петровича, когда он поздним утром выехал из Выдропужска в имение Пульхерии Васильевны Коробковой.

Отдохнувшие за ночь лошади бежали бодро, похмеленный с утра ротмистр мирно спал в санях под медвежьей шкурой, а морозное солнце светило на бездонно-синем небе так жгуче, что алмазный снег слепил глаза.

Ротмистр Марков все еще пребывал в белой горячке и был сущим наказанием Порфирия Петровича. Одно было верное средство от его оглашенной пальбы из пистолетов и бредовых криков: штоф водки, который он выпивал в один глоток и заваливался спать на сутки.

Бросить его, как вы понимаете, Порфирий Петрович не мог — и к тому же все еще надеялся, что драгун наконец-то перестанет буйствовать и расскажет, что привело его в такое буйное замешательство.

— Ишь ты, как вырядились, срамницы! — отвлек Порфирия Петровича от дорожных размышлений кучер Селифан. — Гляньте, барин.

Капитан в отставке посмотрел, куда указал кнутом кучер.

Три розовые нимфы с распущенными волосами купались в снегу возле баньки, из трубы которой под самое небо шел сизый дым.

— Завлекают в непотребство! — зло сплюнул Селифан.

— А хороши ведь! — залюбовался на это «непотребство» Порфирий Петрович. — Истинный Рубенс! — И сердце его бешено заколотилось от вида трех жарких женских тел на алмазном снегу.

— Правильно, барин, топором им отрубить все их непотребства!

— Тебе только рубить, Селифан, — засмеялся Порфирий Петрович на то, как истолковал его слова кучер. — А рубить-то есть что у них, а, Селифан?

— Знамо, есть, — усмехнулся кучер. — На то они и бабы, чтобы у них энто было. Гладкие… стервы. Аж в пот бросило, — отдал должное рубеновским формам «придорожных нимф» Селифан и спросил: — Так че, барин, приехали, что ли?

— Приехали, — ответил Порфирий Петрович. — Поворачивай направо к барскому дому. — И тройка съехала с наезженной дороги и понеслась мимо трех голых баб и баньки к деревянному барскому дому, стоящему на косогоре.

Там их уже ждали.

На крыльце стояла Матрена в душегрейке.

С высоты своего гренадерского роста она посмотрела на Порфирия Петровича, вылезшего из саней.

Неказистый, в потертом тулупчике, артиллерийский капитан в отставке не произвел на нее должного впечатления, но она все же добродушно улыбнулась ему.

— Милости просим к нам в гости, — сказала она густым басом и низко поклонилась до земли. — Баньку с дороги не изволите?

— Не до баньки нам, любезная, пока, — деловито ответил Порфирий Петрович. — Товарищ мой тяжко захворал. Боюсь, не довезу живым до дому. Барыню зови.

— Мы и сами справимся, — возразила Матрена и кликнула двух мужиков.

Мужики ловко вынули из саней спящего ротмистра и понесли в дом.

— А что с ним? — спросила Матрена Порфирия Петровича, когда драгуна уложили в гостиной на диване.

— Белая горячка, — честно ответил Порфирий Петрович. — Доктора бы надо.

— И без дохтора товарища вашего вылечим! — наклонилась над больным Матрена и потрогала лоб. — И из-за чего у него, сердешного, болезнь-то приключилась?

— Барыня где? — не захотел отвечать Порфирий Петрович Матрене. И вообще, его стала раздражать эта назойливая, имевшая на все свое понятие, баба!

— Сейчас выйдет, — ответила ему Матрена и с удивлением посмотрела на него.

«Неспроста этот капитан тут, — безошибочно определила она своим женским нутром чин Порфирия Петровича, и не только чин. — Ох, неспроста. Конец нашему благоденствию. Надо барыню предупредить, а то она со своими куриными мозгами наговорит что лишнего».

А барыня, лучезарно улыбаясь, уже входила в залу, и к ней воздушным перышком подлетел Порфирий Петрович. Приложился к ручке и стал рассыпаться в любезностях.

Потом капитан артиллерии в отставке сам удивлялся своей такой светской прыти.

Он, прожив большую часть своей жизни жизнью армейской — грубой и суровой, — всем этим светским политесам обучен не был. Да и что греха таить, Порфирий Петрович под старость лет, а ему шел пятый десяток, как мальчишка, с первого взгляда влюбился в Пульхерию Васильевну.

И она тоже влюбилась!

«Принимаю огонь на себя!» — пронеслась в ошалевшей от любви его голове артиллерийская мысль — и он забыл: и про розовых нимф возле дороги, и про двадцать пять пропавших фельдъегерей!

На целых пять минут забыл.