Запасный вход

Никита Некрасова, 2021

Как оказалось, Боги тоже люди, они любят, скандалят, ревнуют, от зла оберегают род людской, и не к спеху им, они бессмертны. Колдунья Опера находит шестилетнюю дочь, которую в одночасье потеряла восемьдесят лет назад. Поставить на ноги умирающего ребенка, взрастить, развить тот редкостный геном, что в их семье передается от матери к дочери, все это ей под силу. Дело за малым – припомнить способ, как вернуть утраченную молодость и кто из давних поклонников и где оставил ей наследство, и еще, она непременно разыщет любовь всей своей жизни, даже если он затаился на самом краю вселенной.

Никита Некрасова.

ЗАПА̒СНЫЙ ВХОД.

Часть 1

Глава 1

«Находка». Россия. Тамбовский лес. 2007 год.

— Ииишты, еперныйтеатр — боровичок, — на пятку похожий, — подслеповато щурясь, проскрипела старуха. И в это время холодный осенний ветер спугнул стайку разноцветной листвы, она покружились в воздухе, и прикрыла грязно-коричневый бугорок.

Недолго думая, она ткнула туда своей клюкой, бугорок дернулся, исчез из поля зрения, листва вяло шевельнулась и затихла. Наверное, много чего повидала на своем веку эта дама почтенного возраста, потому что, данная ситуация ее никак не удивила.

Впрочем, она задумалась, одной рукой придерживая тачку с хворостом и лекарственными травками, а второй тяжело опираясь на клюку.

Одета она была не по сезону тепло. Валенки с галошами, ватные штаны, фуфайка, и последний штрих — широкополая фетровая шляпа, когда-то имевшая цвет и форму, а сегодня ее удерживал шарф, прикрывая так же и шею в несколько слоев.

Худое лицо, заострившийся нос. Дряблые щеки, наверняка когда-то были упругими и румяными, сейчас свисали безвольными складками. Взгляд водянистых глаз под нависающими веками буравил презрением все, что попадалось ему на пути.

Говорят глаза это зеркало души, и если бы кому-то пришло в голову заглянуть в них, хотя бы с капелькой участия, можно было бы рассмотреть, что все существо ее буквально кричало о глухом одиночестве и безысходности.

А Тамбовский лес сыпал «золото» вперемешку с «червонцами», щедро укрывая ими прошлогодний настил.

— Ку-ку, ку-ку, — донеслось с верхушки дуба.

Старуха вздрогнула, попыталась взглянуть наверх, но шея хрустнула, в глазах потемнело, — кукуй, кукуй, безмозглая курица, балаболка…

— Ох и муторно мне, ох и пакостно, все раздражает, ничто душу не греет… Пора, пора в дорогу собираться, зажилась на белом свете…

Прикрыв глаза, она увидела сребристую дорожку и себя, юную, беззаботную, что неслась навстречу, тому, единственному, который поджидает ее вдалеке, распахнув руки, чтобы заключить ее в свои объятия.

— Солнце мое!

— Мой Лунный лучик, я искала тебя всюду!

— Каааррр! — послышалось сверху.

Очнувшись с легкой мечтательной улыбкой на синюшных губах, она не стала разыскивать взглядом единственного друга и мудрого собеседника, что с незапамятных времен, всегда был рядом, был свидетелем и горя и радости и нынешней безнадёги.

— Сам дурак, поживи с мое, да узнай, почем фунт лиха, тогда и будешь каркать, а я все, ухожу! Не хочу! Не хочу! Ненавижу эту немощь, ненавижу этот лес! Ты слышишь? — ее трескучий голос рванулся, было в чащу, но заблудился в ближайших кустах. Она закашлялась, сплюнула в сердцах, поправила шарфик и, принялась, нехотя разгребать палкой листву.

За пяткой, это, таки, была пятка, обнажилась человеческая фигурка.

В небольшой ямке, свернувшись калачиком, спал ребенок. Белое, без кровинки ухо было едва прикрыто грязно-розовым беретом. Короткая курточка “дутыш”, ситцевое платье, гольфик и ботинок на одной ноге. Старушка еще какое-то время изучала эту картину, стараясь уловить движение или дыхание, но казалось, дышит здесь только она одна.

«Ох, грехи мои тяжкие, ну мне это надо? До дому ужотко рукой подать» — забормотала старуха.

А ветерок-проказник, увлекая за собой лоскутный ковер с земли, принялся исследовать лежащее неподвижно тельце. Под курточкой ему показалось тесно, и он набросился на черные пряди волос, что выбивались из-под розовой шапочки. Наигравшись вдоволь, ветер стих.

Старуха, кряхтя и охая, присела перед телом, убрала прядь со лба ребенка.

— Надо проверить, дышить, аль нет…

Поднесла свои скрюченные пальцы к носику, да, так и застыла в изумлении.

Личико девочки было слишком бледным для спящего ребенка.

Она знала… У нее тоже когда-то была дочь…

Но не это поразило ее.

Разрез глаз, эта изящно изогнутая линия — от виска кверху, к носу вниз, в обрамлении черных ресниц. Эта восточная красота… Скулы, подбородок, тоненькая шейка…

Кровь в жилах, почему-то начала бурлить, редкими толчками наполняя сердце.

— Не может быть…

Что-то невыносимо знакомое было в этих чертах. Она взяла ледяную ручку девочки своими узловатыми пальцами. Внутри все заныло от тоски.

Она смотрела и смотрела, как только мать может разглядывать любимое чадо и видеть, как он улыбается ей. Живой и здоровый.

— Ом-ма¹ — послышалось откуда-то сверху. Вздрогнув, как от удара электрического тока, она прислушалась, но ветер уже скомкал это родное для нее слово и унес прочь, вдаль.

— Нет, этого не может быть… А вдруг?…

Старуха осторожно перевернула девочку на спину. Трясущимися руками расстегнула курточку. Усилием воли, заставляя себя дышать, заглянула под сарафанчик. Небольшая бледно-голубая молния яснелась на груди.

Когда-то лет сто назад, ее доченька, малышка шести лет, стоя возле окна, наблюдала за грозой. Разряд, и ребенка отбросило к стене, она даже не потеряла сознания, а вот голубенький ожог остался.

Оххх! Омо-мо²… Тталь³? Чан Ми⁴?

Только и успела вымолвить старуха, как острая игла возилась в сердце и она стала заваливаться на бок. Мягко плюхнувшись на опавшую листву, она невидящими глазами смотрела на девочку.

Сколько времени прошло?

Первым к ней вернулся слух.

Ку-ку, ку-ку, — отсчитывала годы кукушка.

Восстановилось зрение, появилось ощущение тела, и с ним невыносимая боль в сердце.

— Ку-ку… Да, на этот раз, ты права, старая курица… Еще не время на тот свет…

Прикрыв морщинистые веки, она сделала глубокий вдох и на выдохе выдернула воображаемую иглу из сердца, мгновенно отправив ее в недра земли, к самому центру, в раскаленную магму.

Восстановила дыхание, глянула по сторонам. Никого…

Вдруг, лучик солнца пробился сквозь оголенные ветви деревьев, осветив безжизненное тельце девочки.

— Я? Я сделала это? Смогла… Ну, наконец-то… Да я чуть коньки не отбросила, дожидаясь!!! — внезапно рассвирипела старуха.

— Шельма, стерва, мерзавка, коррроста, еперныйтеатр, а, чтоб тебя… — Обращаясь куда-то в пространство, ругалась старуха…

— Как всегда напартачила, дура ты, дура стоеросовая… А если уже поздно???? Если не смогу ее восстановить????

В лихорадочном возбуждении она выпрямилась, быстро развязала свой шарф, закутала им голову девочки. Сбросив фуфайку, осторожно перевалила тельце себе на спину, пришлось опять стать на четвереньки, чтобы обратно надеть фуфайку и застегнуть ее на все пуговицы. Холод вгрызался в теплую дряблую спину, — но это ничего, я успею, успею, — бормотала она, и, подхватив с земли валявшуюся клюку, мелкими шажочками, засеменила по тропинке, домой.

Глава 2.

«Визитёр». Избушка в лесу 2007 год.

Ржавый, покрытый копотью гвоздь, вбитый в бревенчатую стену, невесть, сколько лет удерживал на веревке картину в деревянной раме. Масляная краска давно растрескалась, местами облупилась. Конец веревки истрепался, раздвоился и выглядывал из-под гвоздя толи ухмылкой, толи рожками. Однако, стекло было неожиданно чистым, и под ним угадывалась картина, пожелтевшая от времени.

«Красавица», так называлось это полотно.

Печь жарко топилась и языки пламени, отражаясь в стекле, пожирали портрет девушки в ханбоке, ее изящно наклоненную головку и холеную руку, держащую цветок.

Кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. Старуха, бормоча проклятья, подбросила полено в печь, закрыла дверцу и, неспешно пошла открывать.

Вместе с последними лучами закатного солнца и морозным дыханием, в дом ворвалась, черноглазая девица, вьющиеся черные локоны иногда вспыхивали серебром, хотя на вид ей было лет 20-25 не больше. Обращаясь к хозяйке, она не долго, задержала на ней взгляд, ощупывая и как бы смакуя, каждый видимый предмет в избе.

— Опера, миленькая, спасибо тебе, я все сделала, как ты сказала, — она на ходу бросила куртку на табурет, сюда же плюхнулась, поставила на стол большую дорожную сумку, продолжая тараторить:

— Золу приготовила, соль тоже, галстук его у меня остался, галстук подойдет? Дальше — оловянная пепельница, правильно я говорю?

— Ой, ты не одна? — услышав надсадный кашель со стороны занавески, забеспокоилась девица, выдернула куртку, на которой сидела и попятилась к двери.

— Сиди, Оксанка, раз пришла — беззубо прошамкала старуха. Затем, медленно, с достоинством, и, даже где-то с гордостью, взяла с припечка⁵ алюминиевую кружку с отваром, отпила сама, отбросила тряпье с лежанки, приподняла почти невесомое тельце и стала осторожно вливать горячий напиток в полуоткрытые губы ребенка.

— Ты, че, Опера, домовенка втихаря родила, а теперь выхаживаешь? — глаза у девицы округлились донельзя, одновременно страх и любопытство толкали ее вперед, она на цыпочках подошла и встала за спиной старухи.

— Не твоего ума дело, может и родила…

— На новорожденного не похож. Ты что опыты над ним ставишь? Годков шесть будет. А с волосами что? Что это за пучки? Неужто это все, что от волос осталось? А голова-то квадратная… Она перешла на шепот, прикрыв пальцами рот, но вопросы из нее так и сыпались.

— Не квадратная, а идеальная — раздраженно ответила старуха.

— Идеальная — это когда круглая — посмела перечить Оксанка.

— Круглая — это круглая, а у нее голова идеальная — прошипела старуха. — Худющий-то какой, рученки, прям, насквозь светятся…Ты, что в погребе его держала? Мертвеца краше в гроб кладут.

Слушая только себя, пожирая глазами ребенка, она сыпала и сыпала вопросами.

— Цыц, оторва, затарахтела… Может и в подвале…Осторожно перевернув ребенка на бок, прикрывая тряпьем от чужих глаз свою находку, старуха опрокинула остатки напитка себе в рот, сглотнула и захихикала:

— Может и опыты, тебе какое дело? Спрашивай да убирайся, глаза б мои вас не видели.

— Да ты что, Опера, обиделась? На-ка вот, я тебе печенье принесла и молочка, а это ступка новая, из дуба, как и заказывала „Дуб-дубище, дай мне силу-силище”, звонко захохотала Оксана и тут же осеклась, наткнувшись на злющий взгляд колдуньи.

— Я тебя предупредила еще в прошлый раз, Оксанка, больше сотрясать воздух не буду, знания даются свыше или передаются от матери к дочери…

— А может маменька моя и передала мне еще в утробе знания эти самые, да только сказать не успела, погибла ведь трагически, сгорела от водки, да ты знаешь, сколько раз я рассказывала. Ну вот, скажи, отчего зудит во мне этот интерес к колдовству всякому? — она порозовела от удовольствия, озвучивая запретную тему. Там, в городе на нее косо поглядывали и давно уже сторонились знакомые, подсознательно чувствуя, что с ней что-то не так. И только здесь она вся раскрывалась не оглядываясь, набивалась в подруги, выуживая знания по крупицам.

— Не мое это дело. Хочешь приворот сделать — делай, да только знаю я — бегать тебе ко мне аж до самой моей смерти. Так что поспешай.

— Да ладно тебе, Опера, ты у нас еще боевая, ты еще и меня переживешь. Тебе сколько лет-то?.. Ну, ладно, можешь не отвечать сейчас, потом сюрприз будет, — опять засмеялась гостья, украдкой пронзая взглядом занавеску.

Будя глазами зыркать, вертихвостка, зуди по делу, а то поленом огрею.

Опера подсела к столу, с прохладцей, стала перебирать продукты принесенные Оксанкой, надолго задержала в руках ступку, любовно поглаживая деревянный предмет, как бы привыкая и приручая его к себе.

— Меня вот нюансы интересуют — мне его образ надо в голове держать, да только в последний раз как виделись, он такую физиономию скорчил, что я и сомневаюсь, удастся ли приворот, а сомневаться ведь нельзя, правда? Так может мне первую ночь с ним вспоминать, да только пьянющий он был, а так счастливый… Уж чего он только не вытворял со мной, сказать стыдно, она глубоко вдохнула — и стало ясно — сейчас посыпятся скабрезности, «подруга» резко прервала ее.

— Не действие вспоминай, а отношение к тебе, фибрами его ощущать надо, фибрами — дубина стояросовая, вон, отседова! Ииишь — ты, в ученицы записалась, видала я таких учеников! Зудит у нее — зудит — почеши, а меня нечего в компанию приглашать!

Опера с грохотом поставила ступку, постучала узловатым пальцем Оксане по макушке — лицо ее побагровело, руки затряслись, и казалось, из глаз вот-вот посыплются искры.

— Вон, я тебе сказала, что б духу твоего тридцать три дня здесь не было тупица беспамятная, во-о-о-о-н! — и она на самом деле с угрожающим видом направилась к стопке с поленьями.

— Да помню, я, все. Помню. Почему это я беспамятная? Ладно, ухожу уже, ухожу. Обиженно тараща глаза, не в силах замолчать, продолжала “маленькая колдунья” бубня себе под нос — в полнолуние, свечку зажечь, сесть к столу, провести ритуал, никому не рассказывать, ему на глаза не показываться, аж, пока сам не придет.

Отбарабанив зазубренный урок, схватила куртку, пустую сумку и вылетела из избы, громко хлопнув дверью. Через секунду она просунула голову в дверной проем.

— А почему именно тридцать три дня, то, а?

В ответ, сухое полено со свистом пролетело через всю комнату, и ударилось, ровно в то место, где только что торчала голова Оксанки.

Глава 3

«Пробуждение»

Седьмые сутки валит снег не переставая. Тишь в лесу — оглохнуть можно. Деревянная избушка видна, только тогда, когда идешь к ней по тропинке, которая, впрочем, была хорошо утрамбована, видно за зиму не одна пара ног и не единожды сюда захаживала. Сугробы сравняли избушку вровень с крышей, и при определенной доле фантазии можно было принять ее за берлогу с дверью. А короткие тропинки, в основном за дом, определяющие места жизнедеятельности, сейчас почти не видно.

Дверь с трудом отворилась изнутри. Старуха с горшком в руках протиснулась сквозь образовавшийся проем, валенком отбросила наваливший за ночь снег и, попривыкнув к свету, воззрилась на содержимое «ночной вазы».

— Так-так, неплохо, неплохо, — приблизив горшок к носу, она понюхала, покивала головой, окунула указательный палец в желтоватую жидкость, лизнула ее, опять кивнула, еще раз оглянулась вокруг хозяйским взглядом — забормотала: — «Вали, вали «лапастый», скоро твой срок придет, а мой наверняка отодвигается», — и засеменила за дом, утрамбовывая валенками скрипучий снег. Вдруг, тучам надоедало хмуриться, и они открыли блёклое зимнее солнце. Перед носом старухи радостно плясала одинокая снежинка пронзенная внезапным лучиком и старуха нежно заговорила с ней, — красавица, ты совершенна, твоя симметрия идеальна, не приближайся ко мне, твой срок и так скоро придет, а вот мой, вишь-ка, отодвигается.

Старуха бесчисленное количество раз на дню, к делу и без дела, повторяла про себя это слово, и от него теплело на душе, уходила тревога. И, вовсе не потому, что «костлявая», вдруг отпрянула от этой развалины в человечьем обличии. И не потому, что она боялась своего конца. Она знала, что как таковой смерти нет, есть только момент перехода в иное состояние, в котором бессмертной душе намного приятнее и комфортнее. Там хорошо, покойно, но там не будет этой маленькой девочки…

В жарко натопленной избе, на печке весело булькала в кастрюльке жидкая манная каша, в другой — картошка в «мундире», на припечке привычно томился отвар из лекарственных трав.

Опера осторожно мела деревянные полы, стараясь не поднимать пыль, и для этого макала веник в ведро с талым снегом. Вдруг, рука ее застыла на середине пути.

— Узнает ли она меня? — ее взгляд беспокойно шарил по комнате, пытаясь вспомнить, куда она задевала осколок зеркала. Сунув веник под мышку, она открыла ящик комода, засунула туда руку и облегченно вздохнула, — вот он, нашла.

Выкрутив посильнее фитиль керосиновой лампы, она стала вглядываться в свое отражение, и то, что она там увидела, ей не понравилось.

— Ужас ужасный, — думала она, кусая деснами дряблые губы, чтобы они хоть немного порозовели, сдвинула морщинистую кожу к ушам, — неужели это я? Непостижимо, как давно я не смотрелась в зеркало? Наверняка не узнает, мне тогда было двадцать пять…

Веник выскользнул и глухо шлепнулся на пол, скрипнули кроватные пружины. Старуха вздохнула, сунула зеркало в карман, поставила ведро с веником в угол, зажгла еще одну лампу, в избе стало чуть светлее, и неслышными шагами подошла к кровати. Уже не тряпьем был прикрыт ребенок, ярко-красное новенькое пуховое одеяло в белоснежном пододеяльнике укрывало спящего ребенка до подбородка. На белой простыне и подушке темнели пятна от пота. Старуха достала из комода сухое белье, ловко поменяла постель, осторожно сменила пижаму, отерла полотенцем лысую головку девочки, пучки волос она давно остригла, взяла отвар и поднесла его к изболевшимся губам ребенка. Когда последняя капля была отправлена по назначению — послышался едва уловимый вздох, медленно стали приоткрываться глаза, мутные поначалу, постепенно проясняясь, остановились на старухе.

— Ишь ты, кто это у нас проснулся? Ну, что ж, милая, с возвращением…

Погоди, щас лампу поближе поднесу, — засуетилась старуха, поставила кружку на стол, взяла керосиновую лампу и приблизила к изголовью. На нее внимательно смотрели два изумрудно-зеленых глаза.

— Ишь ты, еперный театр — ангел, ну чистый ангел, и глазоньки зеленющие: «Мама, глазоньки твои, ты видишь?» — бросила в потолок старуха, ее исполосованные глубокими морщинами лицо отразило восторг ребенка, который вдруг обнаружил давно утерянный ларчик со своими сокровищами, и нараспев проговорила, — родиночка моя, кровинушка…

Из глаз полились неудержимые слезы, рыдания нарастали, она плотно зажала рот рукой, метнулась в угол, высморкалась в тряпку, заставила себя успокоиться. Вернулась.

— Ну, давай знакомиться, меня Оперой кличут, а тебя как? — в ответ лишь слегка дрогнули губы.

— Так-так, говорить пока не хотим, задумчиво произнесла Опера, внимательно оглядывая девочку с ног до головы.

— А ручку дашь бабушке? Ну-ка давай сюда ладошку, — девочка с трудом подняла исхудавшую руку, даже, не пытаясь ответить рукопожатием.

Забеспокоившись, старуха взяла в свою узловатую ладонь ножку малышки и ногтем большого пальца провела по подошве, внимательно наблюдая за реакцией. Ничего. Еще больше нахмурившись, Опера просунула руку под головку, и резко нагнула ее к груди — в ответ все тело девочки дернулось, она застонала, и на глазах появились слезы.

— Все-все-все, миленькая, прости, прости, не бойся, я больше не буду.

— Плохо дело, плохо, плохо — в висках застучало, комната качнулась, но она усилием воли снизила себе давление и прекратила внезапно появившийся тремор в руках.

Укрывая девочку одеялом, отирая пот, что выступил на лобике и, поглаживая бледную ручку, она опять забормотала, и голос ее крепчал:

— Но мы справимся, правда? Ничего не бойся, мы справимся, конечно — справимся…

И уже не старушачий со скрипом твердил голос, но молодой, задорный, уверенный в себе…

— Сейчас кашку покушаем, и все будет хорошо. Это я, тебе обещаю, Я — ОПЕРА, а Опера слов на ветер не бросает. Да будет так. И так будет всегда!

Глава 4

«Визитер Наталья Ивановна». Записка.

Настенные ходики отсчитывали минуты, и им в такт падали на стол картофельные очистки. Опера завтракала. Привычно макая кусочек в солонку, привычно отправляя ее в свой беззубый рот, на языке картошечка рассыпалась, и оставалось только хорошо ее перемять деснами и сглотнуть. Но сегодня руки Оперы слегка дрожали, крошки просыпались на стол, она этого не замечала, так как внимание ее было сосредоточено на ходиках и спящей зеленоглазой девочке, впрочем, мирно посапывающей в кровати. Накормленная, напоенная и в чистой сухой постели.

Уж скоро, лет десять, как утро в избушке заканчивалось поеданием неизменной картошки, кто ее доставлял старухе и когда — неизвестно. Посетители никогда друг с другом не встречались, у каждого было определенное время, у каждого была своя нужда в старухе и, получив, кто облегчение от болезни, кто удачу в любви — исчезали.

Правда, не все. Те, кто с ленцой, так и ходили регулярно и зимой и летом, по тропинке через лес, не в состоянии справиться со своими проблемами самостоятельно. Терпели грубоватость и вспыльчивость колдуньи Оперы, и, как ни странно, она многим помогала.

Когда она поселилась в этом заброшенном охотничьем домике уж никто и не помнит. Почему Оперой называют — тоже. Ходили слухи, что она бывшая оперная дива, или художница, не зря же на стене картина в раме висит, но уж давно никто этим вопросом не задавался. Опера иногда трансформируется в Опру, для краткости, имя ее передается от уха к уху шепотом, шепчутся так же, что состояние у нее зарыто в лесу, да только никто проверять не пробовал, побаиваются.

Ровно в одиннадцать Опера прибрала остатки нехитрого пиршества со стола и глянула на дверь. Раздался робкий стук и царапание, и она облегченно вздохнув, поспешила открывать.

— Доброе утро, — мягким извиняющимся голосом произнесла дамочка, и пламя от керосиновой лампы блеснуло в ее очках, стекла сразу же запотели после морозного воздуха с улицы. В обеих руках у нее были сумки, и лишь аккуратно поставив ношу возле стола, она принялась протирать очки белоснежным носовым платочком, извлеченным из кармана пальто.

Опера запахнула заячью жилетку, скрестила руки на груди, молча, наблюдала за гостьей, ничем не выказывая своего нетерпения. На столе уже высилась горка чистого сменного белья, и лишь когда из сумки стали извлекаться баночки с детским питанием, из молочной кухни, она оторвалась от дверного косяка, подошла к столу, прихватив деревянный ящик с ручкой.

— Переложи сюда, и отнеси в сенцы, ⁶ — коротко приказала старуха, и дамочка безропотно повиновалась. Возвратившись, повесила пальто на гвоздь возле двери и робко присела напротив колдуньи. Опера достала из кармана фартука несколько купюр и положила на стол.

— Через три дня, как и договаривались.

— Ну что вы, мне право неловко, для меня это ничего не стоит…

— Бери — для меня стоит. Рассказывай.

— Ах, боже мой, мне так стыдно, я все испортила…

— ЧТО? Испортила… — Опера резко прервала, чуть было не начавшийся ливень. Дамочка вздрогнула, как будто бы ее неожиданно стукнули. Не пролившиеся слезы мгновенно высохли, она взяла себя в руки и, комкая платочек, пролепетала:

— Да, действительно, куда уж дальше портить. Простите мою несдержанность. Понимаете, Игоряша вчера пришел не очень поздно, я весь день готовилась, как вы учили, но когда подавала ужин, у меня из рук кусочек хлеба выскользнул на пол. Ах, я такая неловкая. Я увидела его поджатые губы все, все из головы испарилось, в одно мгновение.

И все пошло по схеме, на которую вы мне указали. И, только когда я забилась под угловой столик, а ему уже лень было меня оттуда извлекать, и только когда я подумала «Господи, до чего же красив, в гневе он как разъяренный Марс, пусть убивает, я так его люблю», я опомнилась, но было уже поздно. Он, молча, и это самое страшное, ушел в спальню, правда, спустя несколько минут, уже спал сном младенца. Пухлые губы приоткрыты, длинные тени от пушистых ресниц, широкая мужественная грудь… Женщина внезапно замолчала.

Опера нетерпеливо барабанила скрюченными пальцами о столешницу. Едва дождавшись паузы, быстро заговорила.

— Ну, теперь, наконец, ты поняла? То, что он паразитирует на твоей энергетике, мы разобрались еще в прошлый раз, и это его вопросы. А, ну, вспомни, говорил в начале отношений, такую фразу: «Покорность, признак настоящей женщины», говорил?

— Да, говорил, а откуда…

— Манипулятор, ядри его в корень! Не важно откуда, оттуда! Не зацикливайся, это все в прошлом. Как защититься, мы тоже выяснили — так действуй, напиши себе на лбу, если память плохая. Что ты носишься со своей любовью к нему — как курица с яйцом? Себя любить, дорогая моя надо, уважать себя надо. Без этой любви и болонка твоя — еперный театр, любить тебя же — не научится. Даже самому распрекрасному императору важна личность, а не безвольная наложница. А то, что сама поняла, наконец, это уже полдела сделано, это уже прогресс, почти, успех! Еще пару раз посмотришь на себя со стороны, на него, оттуда же, и дело в шляпе и будем образ лепить, совсем другой образ, совсем другой коленкор у нас с тобой получится, милая.

Казалось, что этот эмоциональный всплеск утомил старуху.

У женщины появилось ощущение, что голос у бабушки звучит сам по себе, а ее мысли где-то совсем далеко и сейчас она вяло шаркает по комнате. Подошла к занавеске, но не заглянула туда, как обычно, выдвинула ящик из стола, достала клочок бумаги и ее рука зависла в воздухе.

Словно впервые увидев гостью, испытующе рассматривала ее.

А, та, комкая платочек дрожащими руками, с надеждой внимала старухе. Ее глаза были полны страдания и боли.

Колдунья тряхнула редкими, седыми космами, тяжело вздохнула.

— Страдания и боль, — задумчиво произнесла она, глядя прямо в глаза женщине. — У тебя переходный период, который всегда сопровождается болью, а вот страдание — это милочка, по выбору.

Женщина промокнула под очками один глаз платочком, второй глаз вопросительно и непонимающе остановился на старухе.

— Ну, деспот он у тебя, деспот. А деспоту нужна жертва, понимаешь? И ты сама провоцируешь его на такие действия, соей бесхребетностью, вечным страхом в глазах. Вздрагиваешь в его присутствии при резких звуках, да? Нет уверенности в себе, чувство вины заело, да? Он весь из себя такой умный да красивый, а ты его недостойна, да? Ничего-ничего, ты уже меняешься, а переходный период это всегда боль, вот только страдать и ничего при этом не делать — это, уж, милая, по выбору. По выбору, вот так-то.

Опера помолчала, читая текст, написанный на клочке бумаги, который она держала все это время в руках.

— А ведь мы с тобой что выбрали? Действие. Вот и будем действовать. Это твой выбор, это твой мужчина перед богом и людьми, так что у тебя все будет хорошо, милая, главное не сдавайся. А мужик он у тебя хороший, только помоги ему, у тебя две дорожки — не дать ему раскрываться как деспоту, а это работа над собой, или подчиниться полностью, быть битой и терпеть унижения.

Теперь уже женщина облегченно вздохнула, промокнув второй глаз платочком.

Опера подала клочок бумаги посетительнице:

— Смотри, здесь адрес, ты на машине? — дамочка покорно кивнула.

— Срочно найди по этому адресу Чарторыжского Никиту Николаевича, отдай ему записку, на словах ничего передавать не надо, он все поймет…

Старуха, подала дамочке пальто, и легонько подталкивая ее к двери, сказала:

— Ну, ничего, ничего, скоро сказка сказывается да не скоро дело делается, ты же у нас умница, образованная, все наладишь, все сделаешь как надо, и муженек твой любимый на лапках перед тобой ходить будет, дай срок, а теперь поспеши, поспеши, мне шибко скоро надо.

Глава 5

«Доктор»

Cito! Чарторыжский Никита Николаевич.

Ул. Ленина д. 6 кв.6

ДЦП, 6 лет.

ОПЕРА.

Долго разыскивать улицу, Наталье Ивановне, не пришлось. Это было так называемое в народе «Дворянское гнездо», в городе его все знали, да и сама она с мужем жила неподалеку. Судя по записке, Никита Николаевич был доктором, и отнюдь не гинекологом, тогда Наталья Ивановна его наверняка бы знала. Воспоминания о мучительных, болезненных процедурах и бесконечных анализах в бесплодных попытках забеременеть, вызывали у молодой женщины спазмы внизу живота. Приговор — бесплодие. Это было два года назад. Сейчас ей тридцать. Высокая, статная женщина, не худышка. Спина прямая, движения плавные, слегка даже замедленные, но только чуть-чуть, и это ей придавало некий шарм. Капюшон ее пальто откинут, и на морозном солнце блестит шатеновая шевелюра, вряд ли это были ее естественные локоны, скорее это высокопрофессиональный труд парикмахера.

Припарковав машину, Наталья Ивановна поменяла «хамелеоны» на обычные очки, достала из сумочки записку, хлопнула дверцей серебряной «Мазды» и направилась в первый подъезд, в квартиру № 6.

У Никиты сегодня выходной. Полдень. Классическая пижама в полоску сидит в кресле перед телевизором, внутри ее, естественно, Никита Николаевич Чарторыжский, известный в городе врач невропатолог.

Рядом на столике вперемешку рукописи, дамский роман, градусник, три чашки с остатками кофе, поставленные друг на друга, чтоб не мешали, на тарелочке надкусанные пирожки, дальше пепельница, переполненная окурками. Счастье. Никто не галдит, никто не запрещает курить в комнатах. С экрана телевизора хохмит Винокур: «Я врач неврипитолог», и Никита Николаевич задыхается от хохота.

Звонок в дверь. Отозвался резкий, строгий голос: «Я занят, прошу не беспокоить!» но, вспомнив, что он не у себя в кабинете, убавив звук, поплелся открывать.

— Здравствуйте. Никита Николаевич?

— Да, по какому вопросу? Подтолкнув безымянным пальцем тяжелую оправу на носу, посторонился. — Входите.

— Простите за беспокойство, но меня просили вам передать вот это.

Щелкнув выключателем, он взял записку.

Когда то уютная прихожая была несколько, скажем так — неухожена, но Наталья Ивановна сразу отметила, что интерьер подбирался женщиной. Слева стоял внушительного вида комод с огромным зеркалом и с откидным стульчиком, переступив порог можно сразу снять обувь, не сходя с коврика, чуть повернувшись, можно без лишних усилий взять тапочки из открытой полочки. Взглянув на истертые шлепанцы хозяина, Наталья Ивановна поискала взглядом женские, не найдя таковых, сказала про себя — Ага! Но, вдруг обнаружив, что человек стоит в пижаме, в голове кое-где просматривались перышки из подушки, ей стало как-то неловко и, пробормотав — «Простите, ответа не нужно», — она попыталась открыть дверь.

— Секундочку!

За то мгновение, что он читал записку, с ним произошли изменения не в лучшую сторону. Куда делось благодушие тщедушного очкарика. Из-за толстых плюсовых очков, Наталью Ивановну сверлили два жирных глаза. То есть как это ответа не нужно? А это, по — вашему, что? — тыча желтым от никотина пальцем в слово «Cito⁷!» Никита Николаевич угрожающе близко поднес к лицу «почтальона» записку.

— Я же сказал — знать не знаю, и встречаться не желаю! — и уже на визг сорвался голос разъяренного доктора и, вслед за голосом и, сам он как-то весь вытянулся.

— Очень высокого роста, — не к месту подумала Наталья Ивановна. Но к счастью это был кратковременный всплеск эмоций. Доктор Чарторыжский опять сжался, прислонился спиной к стене, схватился за сердце и прохрипел — «Валидол, там, на кухне, в ящичке».

Наталья Ивановна, брезгливо поглядывая на заваленную грязной посудой мойку, с шумом открывала и закрывала многочисленные навесные ящички немецкого кухонного гарнитура. И вот, открыв очередной, по запаху можно было и с закрытыми глазами определить, что это аптечка, взяла лежавшую на виду упаковку. Никита Николаевич к этому времени переполз на свое любимое кресло. Как избалованный ребенок, с гримасой вселенской скорби, он открыл рот, позволил вложить туда таблетку, облегченно вздохнул и закрыл глаза.

Наталья Ивановна, неуверенно поглядывая по сторонам, коснулась безвольно свисающей руки Никиты,

— Вам уже лучше? Позвольте мне уйти…

«Умирающий», слабой рукой уцепился за рукав пальто.

— Прошу, вас, не оставляйте меня… Присядьте.

Наталья Ивановна, поколебавшись, подошла ко второму креслу, перенесла кипу цветных пластмассовых папок на диван, вернувшись, присела на краешек.

Доктор, с трудом открыл глаза.

— Прошу вас, отключите телевизор, мне он сейчас ни к чему… Благодарю вас, о благодарю вас… — и его рука опять безжизненно свесилась с подлокотника.

Наталья Ивановна посмотрела на старинные напольные часы и подумала: — У меня есть еще пара часов, подожду, все же плохо человеку…

— За что? — ожила в своем кресле пижама, — за что мне эти муки? Всю кровь она из меня выпила до последней капли… Десять лет! Десять лет — ни слуху ни духу, я уж думал нет ее на свете и вот — на тебе — жива живехонька и опять со своими просьбами — я ее видеть не хочу, понимаете? Я знать ничего о ней не желаю, вы это понимаете? Вот спасибо папеньке оставил наследство… Он с ней всю жизнь нянчился, все было подчинено ее капризам, мне в ее лабораторию запрещалось входить, видите ли. Что она там варила? Зелье для вечной молодости? Шарлатанка! Ну, вот и пусть лечит своими травами! Я то, тут, причем? Ах, ну зачем, зачем папенька на смертном одре перепоручил мне заботу о ней? Я же не могу ослушаться, не могу, — перекатывая остатки валидола под языком, смертельно уставшим тоном прошептал Никита Николаевич.

— А вы, вы ей кто? Дочь? Да нет, это биологически не возможно… А — а, вы у нее в услужении… Как это возможно? На дворе двадцать первый век и вы, с виду, такая интеллигентная женщина, верите в эти доисторические бредни? Что она вам наобещала? Страстную любовь или все ту же вечную молодость? Отвечайте, что вы жметесь? — его голос штопором вонзился в потолок.

— Наталья Ивановна слегка покашляла, села удобнее в кресло, этот разговор ее заинтересовал, завеса тайны колдуньи Оперы слегка приоткрылась.

— Видите ли, Никита Николаевич, это глубоко личное. Скажем так — она помогает мне преодолеть некие психологические проблемы, кстати, очень профессионально, я сама читаю подобного рода литературу, и ее советы, всегда, на высшем уровне, если закрыть глаза на ее возраст и место жительства — она создает впечатление очень образованного человека, хотя, по моему мнению, несколько грубоватого…

Доктор, во время этого монолога нашел в себе силы повернуть голову в сторону посетительницы, и с интересом слушал ее.

— И где же она проживает? В каком городе? Стране? На какой планете?

— Да здесь, у нас, за новостройками лес начинается, знаете?

— Да…

— По трассе, после 186 километра съезд по грунтовке, знаете?

— Еще бы… — Никита Николаевич, почему-то помрачнел и, меняя тему, спросил:

— А ребенок чей?

— Этого никто не знает. Появился с месяц назад, по моему мнению, очень больной, я привожу свежее белье на смену, продукты, у меня такое ощущение, что он либо все время спит, либо без сознания, правда, она его старается не демонстрировать…

— Что — о — о? Месяц без сознания? И она его держит в хлеву? Она, что давно в прокуратуре не бывала? Ну, нет, пора положить этому конец! — воодушевленно прокричал доктор, выскочил из кресла, как пробка из бутылки шампанского, радостно и шумно. — Пожалуйста, позовите такси, я сейчас переоденусь, — и Никита Николаевич метнулся в соседнюю комнату.

— Да я на машине, подвезу, — растерянно прошептала Наталья Ивановна.

Глава 6.

«Побег». Россия. Небольшой городок возле леса 1921 год.

Дневные сны не сбываются. Они лишь подсказывают, что есть проблема и в ней надо разобраться.

От печи нестерпимо дышало жаром. Крышка от огромной кастрюли с супом, слегка подрагивала, и Оленька, схватив тряпку, приоткрыла ее. Пар столбом рванулся к потолку.

Горячая пища на поминках, это древний обычай, поскольку считалось, что душа покойного отлетает с паром.

Сегодня сороковой день, как схоронили безвременно усопшую Настасью Григорьевну. Жена хозяина страдала нервным расстройством, и вот в один день накинула себе петлю на шею.

Дамой она была истинной. Нраву тихого, спокойного, и Оленьку не обижала, даже, если ненароком увидит, как ее благоверный позволит лишнего в отношении хорошенькой помощницы в зубоврачебном кабинете, да чего греха таить, и в коридорах, и в аптечной лаборатории….

Оленька терпела ухаживания. Она давно уже привыкла к повышенному вниманию со стороны мужского полу. Посмеиваясь, помогала и в аптеке и в кабинете и на кухне. Антон Сергеевич платил исправно. От пациентов отбоя не было, НЭП на дворе.

Хозяин, обрусевший поляк, из «бывших княжичей», решил, что худшее в этой стране миновало, открыл в своем доме частную лечебницу, и нанял девушку в помощницы, что называется «с улицы», без образования и опыта работы. Она была красива той пленяющей славянской красотой, где присутствует и кровь с молоком, и практическая хватка, крестьянская смекалка и какое-то удивительное бескорыстие. Антон Сергеевич долго вглядывался в розовощекое лицо этой юной, и казалось, бесстрашной особы и какая-то тоска окутала его сердце. Ему вспомнились портреты его предков в тяжелых золоченых рамах, они пугали его, совсем крошку своими властными взглядами, тяжелыми нарядами. Никакого внешнего сходства, но по совокупности от нее исходила какой-то многоликость, древняя мудрость, глубинные знания. Так и не вспомнив, кого из его княжеского рода ему напоминает ему эта девушка, он, более не раздумывая, принял решение.

Однако, многочисленная родня, дядья и тетки Настасьи Григорьевны косо поглядывали на ловкую Оленьку. Невдомек им, было, за какие такие заслуги наняли неизвестно откуда выскочившую, прыткую девицу. Поговаривали, однажды из лесу она вышла, и прямиком к Антону Сергеевичу в дом направилась. Уж они и сушили головы свои, да глаз с нее не сводили. Да врут, небось, люди, чай не русалка, но подозрительность осталась, негоже эдакой красотке вертеться возле женатого мужчины. Девушка же, не обращала на родичей никакого внимания. Она везде поспевала, между делом и зубную боль заговаривала, если кому шибко больно было, а очередь-то длинная…

В лаборатории была незаменима, много травок знала, даже такие, что были неизвестны своими лечебными свойствами самому Антону Сергеевичу, зубному доктору.

И вот, приключилась беда. Оленька еще с похорон почувствовала, что что-то не так. Шептались домашние, и пациенты косо поглядывали, и уж никто не просил унять зубную боль, замолкали, когда она проходила мимо очереди.

Только Степаныч, тревожно поглядывал на Оленьку. Он частенько сиживал в очереди, зубы у него были отменные, но он всю свою деревню перетаскал к «дохтуру», со своей неизменной гармошкой через плечо и частенько орал частушки на улице: «Пройдется, повернется — ловченная»!!!

Все прекрасно понимали, кому предназначались эти песни, да и он не скрывал свой симпатии к девушке.

Откушали и горячее под водочку, и блины с киселем. Расслабилась родня, раскраснелась. Уж никто на вдовца внимания не обращал, не приставали с соболезнованиями. Он тоже захмелел и сидел, понурив голову.

Николаша, сынок хозяйский, тоже дремал, положив голову на плечо папеньки.

Оленька шустро сновала между гостями, меняла грязную посуду, подносила новые кушанья, остановившись возле Николаши, она шепнула ему на ушко:

— Идите в комнаты, Николай Антонович отдохните, чай умаялись, за целый то день.

И вдруг, как гром среди ясного неба:

«Ну, что, курво, дождалася»!!!!!!!!

Все поминальные гости, как голодные звери, мгновенно повернули головы на крик.

Оленька застыла.

Пустые стаканы начали предательски позвякивать у нее на подносе. Антон Сергеевич поднял тяжелую голову, сонными глазами искал источник шума.

Гульня!

Мамошка!

Шлендррра!

Эти слова, как ядовитые стрелы со всех сторон «вонзались» в беззащитное тело девушки, она вцепилась в лаковый поднос, это была ее единственная защита. Огромные глаза полыхнули синевой, с недоумением и страхом она вглядывалась в пьяные лица обидчиков.

Загрохотали, опрокидываясь, стулья и гости плотным кольцом обступили девушку.

— Дегтем ее обмазать!!!!

— В перьях вывалять, чтоб другим неповадно было!!!!!!!!!

И вот уже пустые стаканы посыпались на пол, жалобно звякнул поднос, а гости, как свирепые хищники начали рвать с нее одежду.

— Аааааааааааааа!!!!!!! Пронзительно закричал маленький Николаша, закрывая собой девушку… — Бегите, Олюшка, бегите скорей!!!!!!!!!!

Оторопевшие «мстители», застыли на мгновение, этого было достаточно, что бы Оленька пришла в себя. Она «рванула» к выходу.

Очутившись на улице, лихорадочно соображала — «Куда бежать?»

Напротив парадного, стоял всадник, его лошадь нетерпеливо перебирала копытами. Мужик что-то крикнул, и поманил рукой, он явно предлагал помощь. Не раздумывая, Оленька в три прыжка очутилась рядом.

— «Давай!» Крикнул Степаныч, а это был именно он, без гармошки, в галифе и гимнастерке, протягивая руку. Оленька немедля ухватилась, сунула ногу в стремя, и сама не поняла, как оказалась в седле за всадником. А на крыльцо уже вывалила разъяренная толпа, беснуясь, бросилась в погоню. Да, где там, жеребец, почуяв волю, несся во всю прыть, и только искры летели из-под копыт, и только стук — тук-тук-тук-тук…

Глава 7.

«Неутешительный диагноз». Изба в лесу 2007 год.

Колдунья Опера открыла глаза. Надо же, не заметила, как заснула. В дверь действительно барабанили. Сердце тяжело и глухо бухало, кошмарный сон еще не отпускал. Поправив одеяло своему «найденышу», Опера пошла открывать.

— Добрый день! — Высокомерно оглядев хозяйку с ног до головы, сказал Никита Николаевич. — Где больной? А, впрочем, я и так вижу…

— Теплая вода, мыло, чистые салфетки, — было заявлено безапелляционным тоном.

Снимая тяжелое пальто из драпа, доктор-невропатолог, презрительно глянул на Оперу.

— Ужас, ужас, как она исстарилась, отвратительно, смотреть противно, — подумал он про себя, не стал вешать пальто на гвоздь, отдал Наталье Ивановне, которая в смущении топталась перед дверью.

Не ответив на приветствие, Опера, молча, сдернула с табуретки полотенце, обнажив тем самым таз и мыло в мыльнице, перекинула его, как профессиональный официант через руку, возвращая ему презрительный взгляд. Взяла с припечка кувшин, с теплой водой и так же молча, стала поливать Никите Николаевичу на руки. После этой процедуры, снова коротко прозвучал приказ — «Свет», и тут уж засуетилась Наталья Ивановна, зажигая дополнительные керосиновые лампы и устанавливая их возле кровати. Опера стояла возле девочки, которая только что проснулась и со страхом смотрела на чужаков, снующих по комнате.

— Не волнуйся, детка, это доктор, он хороший, он приехал нам помочь, — поглаживая морщинистой рукой по лысой макушке девочку, приговаривала Опера.

Никита Николаевич долгим, изучающим взглядом смотрел на девочку, неторопливо застегивая белый медицинский халат. Вставив в уши фонендоскоп, указал пальцем на лавку, что стояла у дверей. Женщины послушно присели. Наталья Ивановна взяла руку старухи в свои, показывая тем самым, что Опера не одинока, они вместе, против вспыльчивого Никиты Николаевича.

А доктор уже ничего вокруг себя не видел. С ним опять произошли перемены, на этот раз в лучшую сторону. Он весь преобразился — взгляд подобрел, исчезла угловатость, как будто бы настройщик отпустил колок, и струна обмякла, перестала вибрировать.

Огромные ввалившиеся глаза девочки, со страхом смотрели на чужого дядьку.

Сердце второй раз на сегодня сжалось теперь уже от сострадания. «Кто довел ребенка до такого состояния? — бормотал он про себя, — неужели она?

Тоны сердца глуховаты. Легкие чистые, бронхи чистые… «Не бойся, маленькая, я слегка поцарапаю иголочкой» — Брюшные рефлексы отсутствуют, отсутствие грудного кифоза… Неимоверно, хотя — чего от нее ожидать, она всегда была с придурью.

— Так, теперь посмотрим на молоточек… Легкий экзофтальм с двух сторон… — А теперь ручки…Сухожильные рефлексы рук очень низкие Д меньше С, — а теперь сожми мои пальцы, что есть силы — ну, молодец, молодец, — сила около 4-х баллов, — вот молодец. А теперь другой ручкой…

— Ну, «Олюшка», ты у меня попляшешь, я тебе и папеньку припомню, а уж малышка — это прямое доказательство твоей вины.

— Ну, вот, почти и все, ножки посмотрим и закончим, — рефлексы с ног не вызываются, тонус в ногах резко снижен — не отзываются…Подошва — слабые, но есть. Срочно госпитализировать. Пункцию, развернутый анализ крови, соскоб на дифтерию…

— Ну, вот и все, маленькая, давай я тебя укрою…

Глава 8.

«Колдовство»

Никита Николаевич долго, тщательно и сосредоточено мыл руки, согретой на печке водой. Молчала Опера, поливая воду из кувшина. Наталья Ивановна, затаив дыхание, вжалась спиной в деревянную стенку.

— Документы на девочку есть? — уставшим голосом произнес, наконец, доктор.

— Нет — спокойно ответила Опера, — пункцию делать не дам, она после нее не встанет.

— Она и без пункции не встанет. Я забираю ребенка в свою клинику, и сообщаю, куда следует, — укладывая инструменты, продолжал Никита Николаевич.

— Нет, — все также спокойно отозвалась Опера, прибрав посуду, подошла к кровати, заслоняя собой девочку.

— Ты не поднимешь ее на ноги в этих условиях, здесь нужна срочная госпитализация, возможно операция!

Его подбородок начал постепенно задирался кверху.

— Диагноз ставится на основании тщательного изучения акушерского анамнеза — его голос опять приобрел менторские нотки — течения перинатального периода, — он набрал в легкие дополнительную порцию воздуха, — характером становления статокинетических и психоречевых функций на первом году жизни, — все больше увлекаясь, отчаянно жестикулируя, пытался втолковать «тупым студентам» прописные истины.

— Нет, — резко произнесла Опера, и воздух в избушке начал уплотняться, тяжело задышала Наталья Ивановна возле двери, засопел, надменно поглядывая сверху вниз, Никита Николаевич.

— Так зачем ты меня позвала?!? Ты, ты, вообще, соображаешь, что делаешь? — его голос сорвался на крик — это же подсудное дело!!!! Стоит мне только сделать один звонок, один единственный звоночек и ты знаешь, чем это закончится. Тебе уже не помогут так называемые «друзья», старые пердуны, умирающие один — за — одним в психушке, в психушке, ты слышишь?

Его, что называется «понесло». Застарелые обиды, ревность, подавляемые годами, сейчас выплескивались, и он бичевал объект своих страданий.

— Хорошенький итог, после всепоглощающей страсти — умереть с твоим именем на губах! — его губы брезгливо искривились, — но это их проблемы, они сами приготовили себе конец. Сейчас речь об этом несчастном ребенке. И мой долг сообщить, где, сколько и в каком состоянии находится, неизвестно чей ребенок… Ты украла его у родителей? С тебя станется…

— Это мой ребенок, а позвала тебя… Силы уже не те. Решила подстраховаться.

Опера смотрела в пол, и, «бичевателю» показалось, что битва выиграна, с воодушевлением он продолжил.

— Все скорбишь о своей погибшей? Но это не причина отбирать дитя у матери. Сию минуту говори имя и фамилию родителей. Пора положить конец этому беспределу! — он «хлестал» колдунью радуясь, впрочем, что не приходится смотреть ей в глаза.

— Меня вспомнила? — уже кричал, оскорбленный до глубины души невропатолог — где же твой — Презерман? Дохно? Хлебников? Все покинули тебя, давным-давно предан забвению образ Железной Леди!!!! И тут Никита, телёнок-недотепа вспомнился? Все! Кончилась твоя власть надо мной! Что силы растеряла? Да ты сбрендила, на старости лет!

— Коджа⁸! — рявкнула Опера, и все в домике вздрогнули — ее брови поползли вверх, морщинисты веки открывались, дряблые складочки, вокруг, когда-то синих глаз разглаживались.

— Вспомнила! Вернее поняла… — и ее изумленный взгляд блуждал подле Никиты, но она смотрела не на него, перед ней мелькали картинки прошлого.

— Ага! Наконец-то, обрела память — ты, ты виновата в смерти этих уважаемых людей. Этих прекрасных, умнейших граждан нашего города, ты опоила их своим зельем, наигралась и выбросила на помойку жизни, за ненадобностью!

И тут вдруг заговорила Опера:

— Презерман… — ее голос, вкрадчивый вначале, постепенно набирал округлость и силу, ласково вибрирующий за грудиной, вдруг стал отдавать металлом — Презерман — нажрался снотворного, будучи душевно болен уже полтора года. Свидетельство о смерти выписывал ты. Твое дежурство.

— Да, мое дежурство, ну и что? — опешил доктор.

— Дохно… — был нетрезв и свалился под поезд. Свидетельство о смерти выписывал ты. Твое дежурство.

Воздух наэлектризовался, и Наталье Ивановне показалось, что в дом вот-вот ударит молния.

— Ты что? Что-что-что? Хочешь сказать, я убил их, подтасовывая свои дежурства? Ты это хочешь сказать? Ха-ха-ха — бред! Чушь! Ты сумасшедшая! Теперь я вижу — ты сумасшедшая! Ты опасна для общества!

— Хлебников… — с невероятным напряжением вспоминала Опера — саркома, я слишком поздно узнала, ничем не могла помочь. Свидетельство о смерти выписывал ты. Твое дежурство.

— Да, я — это роковое стечение обстоятельств, или ты хочешь сказать, что из-за моих прекрасных глаз произошли эти смерти?

— Нет, но только ты имел возможность вложить в карман покойников мое фото, из семейного альбома, тобой, же и сделанное фото — я тогда выходила из ванной, в неглиже…

— Как-как-как — заикался Никита — ты намекаешь…

— Я об-ви-ня-ю! — отчетливо повисло в воздухе, и указующий перст нацелился в глаз растерявшемуся доктору — теперь все стало на свои места: пару слов обезумевшим от горя родственникам, по городу мгновенно поползли слухи…

— Что ты мелешь, ведьма, а кто спасал тебя от толпы? Вот, спасибо! Вот она, благодарность! Хорошо, что папенька не дожил до такого позора! Спа-а-а-а-сибочки, — пропел он, отвешивая шутовской поклон.

Разогнуться Никита уже не смог. Внезапный страшный кашель стал рвать его горло. «Подавился собственным ядом», — опять не к месту подумала Наталья Ивановна и глянула на Оперу.

Старая женщина стояла каменным идолом, ни кровинки в лице, и только синенькая жилка на виске со старческими пятнами тяжело пульсировала, показывая тем самым, что это живой человек. Словно трещины на земле в жестокую засуху, бороздили когда-то красивое лицо. Казалось, она смотрела вовнутрь себя, что она там хотела разглядеть? Былое время? Лица знакомых, перечисленных доктором…

Кашель тем временем у Никиты не прекращался, наоборот, перешел в какой-то хриплый лай. Доктор, слепой рукой нашаривал табурет, что бы присесть. Из глаз потекли слезы, но он не замечал их, он задыхался, казалось, вместо воздуха к нему в легкие попадал удушливый дым.

Наталья Ивановна не колебалась, выбирая кому помочь — старухе, которая пребывала в трансе — это было ясно, или умирающему во второй раз за сегодня доктору.

Усадив его на табурет, слабого, податливого, она схватила кувшин с теплой водой и попыталась его напоить, не тут-то было, на вдохе, капельки воды, попали в дыхательные пути, и Никита Николаевич, захрипев, начал валиться на пол. Глаза его вывалились из орбит, на шее страшно вздулись вены, длинные пальцы рвали на шее несуществующий галстук.

Оцепеневшая от испуга, Наталья Ивановна, смотрела, как он заваливается на бок. Силясь пошевелиться, она лишь чуть ослабила пальцы, медный кувшин грохнулся на пол, и вода, нарушая все законы физики, поползла, как живая в сторону старухи. Жуткое зрелище открылось взору перепуганной женщины.

Изваяние не представлялось более, каменным, все лицо ее пришло в движение. Нос каким-то образом удлинился, огромной сине-красной сливой прикрыл рот, на месте которого образовалась щель, и из этой щели выползали заклинания на тарабарском языке — «Маравооо-меронг — анннндао — таммм, и эти слова, стекая по подбородку, вместе со слюной, капали на пол. Завороженная этим зрелищем, Наталья Ивановна повинуясь инстинкту, подняла взгляд выше, туда, где обычно находились глаза, и увидела два бездонных черных блюдца обращенных прямо на нее, они стремительно увеличивали свой размер, намереваясь поглотить избу и всех ее обитателей. Наталья Ивановна вдруг почувствовала, что у нее нет ног, вернее вместо ног две тяжеленные, рядом стоящие тумбы, она глянула вниз и увидела центр земли и раскаленную огненную массу, которая устремилась вверх, как будто обрадовалась, что для нее нашелся выход.

Пытаясь сдвинуться с места, Наталья Ивановна хотела крикнуть, позвать на помощь, но не смогла издать, ни звука. А огненная лавина все приближалась, а на пути — самое незащищенное место у женщины, и вот уже пламя лижет внутреннюю поверхность бедер, проникает, вовнутрь обжигая все на своем пути, и вот вместо крови по венам побежало раскаленное золото, и сердце толчками вталкивает его в мозг, и он плавится…

Сама собой голова Натальи Ивановны запрокинулась, руки терзали прекрасное творение парикмахера, еще одна попытка сделать выдох увенчалась успехом, и, дикий, полный страха и ужаса крик пронесся от потолка к стенам, пытаясь вырваться из избы. Но вот сознание оставило ее, она попятилась и упала навзничь, едва не задев головой кровать, где неподвижно, с широко раскрытыми глазами лежала девочка.

И зазвенела тишина в избе, кошачьи глазки настенных «ходиков», удивленно застыли, скосившись на происходящее, Никита, так же бездыханный, скрючился на полу, старуха стояла, словно сухое древо источенное временем с растрепанными волосами, с растопыренными пальцами, все так же рассматривая что-то внутри себя.

— «Омма… омма»… послышалось со стороны кровати.

Первая очнулась Опера. Судорожно вдохнув, удивленно посмотрела на свои дрожащие руки, с которых еще сочилась энергия, словно с корнями вырывая вросшие в пол валенки, подтащилась к девочке и в изнеможении упала на колени.

— «Все хорошо милая, «не ссаель, аги⁹».

Дрожащим слабым голосом шептала бабка.

— Этого больше не повторится, никогда, слышишь, никогда, никому я тебя не отдам, маленькая моя, хорошая, просто я с роду «этого» не делала, не было нужды, вот силы-то и не подрасчитала…

— Ты, видишь, ты, слышишь? Я вернула нашу девочку, и никому не дам ее в обиду. Все будет хорошо, все будет хорошо, — обращаясь к портрету на стене, шептала Опера — и тебя отыщу, ты только дождись меня, дождись меня…

Она смотрела на акварель восточной красавицы в желтом ханбоке, что любовно выписывала сто лет назад его рука.

— Ненаглядный мой, желанный, где ты??? Посмотри, что стало с твоей любимой «иппун».

Внезапно, по всему телу Оперы, пробежала судорога, и душа, с последним выдохом, устремилась ввысь.

Одряхлевшие члены потеряли старческую неповоротливость, она вдохнула полной грудью, без свиста и кашля, легко и свободно взмахнула руками, словно птица, вырвавшаяся из клетки.

— Я иду! Прими, я умоляю, и не отпускай, обессилевшую Оленьку, истраченную, истерзанную от вечных поисков.

Назови, как прежде называл — «иппун¹⁰, мама Чан Ми», позволь воссоединиться с тобой навсегда.

Она уже чувствовала его теплую ладонь, что скользила по волосам, опускаясь к плечу.

Еще немного, и он обнимет ее как тогда, впервые, на Кавказе…

Она уже почти восстановила, его образ в своей памяти.

Еще самую малость, и они встретятся, и, теперь уже навсегда.

Но вот, давление на голову усилилось, стало жестким, непримиримым, и она полетела обратно, вниз.

— Нет, Лиён, нет!!! — Отчаянно закричала Оленька — Лиён!!!

Она медленно приходила в себя, опять навалилась тяжесть физического тела, которое сотрясал холодный озноб. — Не хочу, не хочу, — что-то липко сопротивлялось внутри, отторгая эту немощь.

И, вдруг, она почувствовала теплую ладошку Чан Ми на своей плешивой макушке.

Зеленые, раскосые глазёнки лучились благостью.

— Мама…

Она схватила ручку девочки, прижала ее к губам, и скупые старческие слезы бесследно исчезали в ее глубоких морщинах, смывая тлен.

Глава 9.

«Все в природе вещей». Избушка в лесу 2007 год.

Никита Николаевич был прав в своих догадках. Воспоминание о потерянном ребенке навсегда поселилось в ее сердце незаживающей раной. Не уберегла, не уследила, не просчитала последствия. Ну, что делать, ей было всего двадцать пять, ОН звал ее «Иппун», что значит — красавица, да, она знала за собой такую особенность. Но как он ей это говорил! Ни один мужчина ни до ни после него, не вызывал в ней такую бурю эмоций. А еще в ней была сила, этот проклятый дар небес и, казалось, что весь мир принадлежит ей и только ей безраздельно, включая их маленькую дочь, которая как, оказалось, одинаково любила и маму и папу.

Все когда-то случается впервые. Уговоры, мольбы, слезы, угрозы, ничего не помогало. Нашла, как говорится, коса на камень, характер на характер. А всего-то — надо было отождествиться с ним, глянуть на ситуацию с его стороны. И его понять, ведь он любящий отец, да и законы на его родине отличаются от наших поконов.

«Красота без ума пуста», и не было на тот момент рядом ни понимающей мамы, ни мудрой бабушки, чтобы подсказать, научить уму-разуму.

Красоту женщины во все времена воспевали великие поэты, музыканты, драматурги, и все они писали о гармоничном и прекрасном создании природы, о женщине. Но цельный, идеально развитый человек, телом и духом, бывает только в сказках. Чтобы стать таковым, мы можем лишь стремиться к возможно, придуманному, или навеянному, теми же художниками кристально чистому образу. Человек слаб, по своей сути, и, чтобы достичь желаемого, надо много трудиться над собой, а тут еще и лень-матушка, которая, говорят, родилась раньше человека.

Сколько раз, за всю ее долгую жизнь, к ней в избушку являлись эдакие, красавицы, с воображаемой короной на голове. А в глазах, нет, не пустота, там четко светится, как бы не прогадать, как бы подороже, себя продать, этот вечно медово-ищущий взгляд, невинной смиренницы.

Но вот «красавица», нашла себе «жертву», мужа или любовника. И, превращает его в безвольную тряпку, терроризируя, требуя, ну, как же, она королева, и ей все должны. А как только «жертва», в буквальном смысле лишившаяся своей энергии, пытается сбежать, вот тут — то, эти несчастные, и бросаются искать бабушку-колдунью, чтобы приворожила, не допустила, а то и порчу навела на соперницу.

Знали бы, эти красавицы, кто помогает им творить такое беззаконие, бежали бы за тридевять земель, по пути теряя и корону, и одежды царские. Но таким экземплярам, она быстро давала отворот поворот, это не к ней вопросы. Рогуль-чилим,¹¹ вот это туда, это к ним, вот только никогда не откроют они, не скажут правды, чем расплачиваться придется…

Она тоже, когда то была молодая, красивая и забубённая,¹² так обозвала ее бабушка, за то, что по дури своей, враз лишилась и дочери и любимого человека, и божественной силы. Осознание того, что натворила, пришло быстро, и появилась уверенность в том, что можно все исправить. И не единожды перед ее взором вставали картины прошлого, и она усилием воли оборачивала время вспять, выстраивала иной ход событий, чтобы найти, спасти.

И когда в ее доме, через, страшно сказать, сколько лет, появилось дитя — она вздохнула с облегчением, полдела сделано. Она, Оленька, из прошлого, нашла способ вернуть Чан Ми, сюда, в настоящее.

Опера, не выпуская руки своей дочери, посмотрела на лежащего, на полу Никитку.

Глупенький, глупенький ты мальчик. Профессор, а так ничему и не научился. К отцу ревновал, к Николаю Антоновичу, а он был мне просто другом, преданным другом. Не можешь никак смириться, что тебя отвергли? Так сердцу не прикажешь…

Всю жизнь шпионил, обвинял в колдовстве. И вот лежишь сейчас, беспомощный, и никогда ты не поймешь, что на самом деле нет никакого колдовства, нет ни чёрной, ни белой магии. Есть просто энергия, обыкновенный закон физики. Закон о взаимодействии материи, естественный переход из одного состояния в другое. Правда, есть еще и божественные силы, но это уже другая история.

Тем временем в избе, кроме шепота старухи, возникали и другие звуки. Наталья Ивановна, сидя на полу, близоруко щурясь, вертела головой, пыталась на ощупь найти очки. Никита Николаевич, встал на четвереньки, непонимающим взглядом водил по бревенчатым стенам избушки, поднялся, наконец, увидел Оперу и спросил — « А что случилось?» — Опера, оторвавшись от девочки, бросила испытующий взгляд на Никиту, ответила:

«Землетрус» — и в подтверждение энергично кивнула два раза головой.

— Спасибо… — отозвался доктор — ну, я пошел…

— Секундочку, — кряхтя и охая, поднималась Опера — вы не написали рецепт.

— Да? — продолжая озираться по сторонам, удивился Никита Николаевич.

–Я что-то не припомню…

— Я и напомню, и продиктую, присядьте… — усаживая доктора одной рукой на табурет, другой подвинула бланки рецептов и ручку.

Наталья Ивановна, обнаружив, в конце концов, свои очки, водрузила их на нос. Мир вокруг нее, из размытого пятна, опять стал ясным и понятным. — «Землетрус»? Замечательно, — подумала она, взглянув на золотые часики на руке, — пора домой.

— Домой, домой, — бурчала сзади Опера.

— Что-то она сегодня неважно выглядит, — подумала Наталья Ивановна об Опере, открывая дверцу машины и приглашая доктора, который, словно цапля на болоте, высоко поднимал колени, и растерянно оглядывался по сторонам.

Глава 10.

«Влюбленный гармонист». Деревенька на отшибе 1921 год

— Оленька! Держись крепче, сейчас грунтовка пойдет!

— Что?

Скрипнув зубами, Степаныч прокричал:

— Лицо прячь, ветками в кровь отхлещет!

Она уткнулась лбом в мокрое пятно между лопатками, сцепила покрепче руки на талии всадника. Ее била крупная дрожь, от пережитого, от хлесткого ветра, от недоумения, почему все так обернулось? Что она сделала этим людям? Откуда эта ненависть? Она же ни в чем не виновата, покойница нездорова была, и это все знали. Ей казалось, что эти хищные руки, до сих пор, тянутся за ней, тычут в спину, секут по коленям, треплют за волосы.

Она еще крепче прижималась к своему спасителю, не слыша, как бешено, колотится и его сердце.

Странная гонка продолжалась, и она потерялась во времени и пространстве, оглохла и ослепла, и только одна единственная мысль билась у нее в висках — «скорее, скорее»…

За ними давно уже никто не гнался. Однако Степаныч все гнал и гнал свою лошадь, одна деревня, вторая, третья оставались позади, и вот, наконец, она услышала:

— Тпрррруууу!

Оленька, не двигалась, со страхом вслушиваясь в тишину, но слышно было только фырканье лошади, ее бока тяжело вздымались, она была копытом, словно требовала продолжать гонку.

Всадник повел плечами. Посидел еще немного, бросил поводья, и попытался разнять ее руки, что словно канаты сковывали его движения, с трудом, ему это удалось. Он первым спрыгнул, взял коня под уздцы, привязал к столбу возле деревенского домика. Оглянулся по сторонам, зачем-то притопнул сапогами, пытаясь стряхнуть с них пыль, но она только поднялась потревоженным облачком и стала медленно оседать на прежнее место.

Степаныч смотрел какое-то время на нее, затем привычным движением поправил гимнастерку, прокашлялся, и, не поднимая глаз, сказал:

— Ну, ты, это, сходить то будешь, или как? Мне коня отереть надобно…

Его слова застревали в глотке, и, и он с усилием выталкивал их наружу.

Не дождавшись ответа, он тихонько гмыкнул, и осторожно поднял взгляд на Оленьку.

Она сидела, бледная, как мраморная статуя, скрестив руки на груди, прикрывая изодранный разъяренными поминальниками лиф. Обнаженная коленка была покрыта ссадинами…

— Етить-колотить, да ты, никак замерзла??? Ну-ка-ну-ка, давай-ка я тебе подсоблю, — он стащил ее с лошади, прижимая к груди как маленького ребенка, понес в дом.

Деревенская изба стоит на отшибе, и ни одна живая душа не узрит происходящего, кроме лошади, которую отёрли, успокоили, задали отборного зерна. Да и она вряд ли кому поведает об этом приключении, ей нет дела до суетности людей. Все, что она знает в своей жизни, так это вкусно пахнущего кусочком сухого черного хлебца человека, который утром заходит в стойло и ласково с ней разговаривает.

— Ты хорошо, покушала? Вот и умница…

— А, ты, хорошо покакал? — это не к ней, это к лохматой дворняжке, что вечно путается под ногами хозяина. Видно у этой надоеды, проблемы с кишечником.

Степаныч возбужденно носился по комнате. Водрузив огромный чайник на печку, в которой уже весело плясал огонь, он метнулся к кованому сундуку, отпер замок, выхватил соболиную шубу, на мгновении задумался, погладил дорогой мех, крякнул, и стал укутывать ею девушку.

Обнаружил, что шуба соприкасается с грязными баретками.

Глянув на Оленьку, она лежала с закрытыми глазами, он осторожно расшнуровал ботиночки, сбросил их на пол, отряхнул низ шубы и уставился на торчащие ножки.

Облизнув пересохшие губы, снова бросился к сундуку, запустил ручищи в деревянный тайник, выхватил целую охапку одежды, накинул все на дрожащую девушку, норковым палантином он укутал ноги, песцовую шубу, поверх соболиной. Белоснежно-узорчатым пуховым платком укутал голову. Стылая кровать не грела, а лишь вбирала в себя остатки тепла.

— «Нет, это долго, того и гляди концы отдаст»… — пробормотал он, прикоснувшись к чайнику.

Переминаясь с ноги на ногу, он неотрывно и тяжело смотрел на закутанную Оленьку, его самого бросало то в жар, то в холод. Наконец, он принял решение.

Постанывая и скрепя зубами, сбросил сапоги, гимнастерку, галифе и в одном исподнем «нырнул» в постель, прижался к ее спине, растирая заледеневшие руки, своими шершавыми горячими ладонями.

— Какая же ты у меня мерзлявая, шептал он ее затылку, ну, ничего-ничего, скоренько согреешься.

Оленька проснулась, но не смогла открыть глаза, что-то давило на нее сверху, да так, что не пошевелить, ни руками, ни ногами. И этот запах, отвратительный запах, не давал дышать.

Паника.

Ни в коем случае не допускать паники. Так говорила бабушка. Из каждой безвыходной ситуации есть три выхода. Так учила мама.

Расслабиться, проанализировать ситуацию. Что беспокоит больше всего? Запах. На что это похоже? Земля, влажная. После дождя? Нет, лежалая, с примесью разложения. Что может гнить в земле? Листва… Нет, не то. Останки насекомых? Нет. Животных? Это ближе, это, похоже. Кровь? Да, она знала запах крови, но здесь идет вперемешку с землёй.

— Меня, что, похоронили заживо????

Спокойно, есть всегда три выхода. Всегда есть три выхода. Сконцентрируйся на руке. Пошевели пальцами.

Получилось. Но пальцы свободно двигаются… Хорошо. Вторая рука. Ощущается что-то гладкое, шелковое. Теперь ноги. Свободны. Но почему не открываются глаза? Почему так тяжело дышать? «Посмотри на себя со стороны», услышала голос бабушки. Хорошо, это легко, это я смогу. Белесая дымка отделилась от тела, и зависла под потолком.

Два человека мирно лежат рядышком. Источник запаха?

— Это то, чем укрыты спящие, это шкуры животных.

Она почувствовала боль и страдания, услышала крики и ружейные выстрелы. Увидела, как старый бородатый мужик тащит по земле за волосы женщину, а затем рассовывает награбленные вещи по мешкам. Факелами пылают деревянные дома, вопли, стоны, проклятья…

Все в порядке, я жива, это просто видение, и глаза открылись сами собой.

Омерзительный запах, все еще не давал дышать, она отбросила шубы, стянула платок с головы, села, пытаясь вспомнить, где она. Мужчина вздрогнул, и проснулся.

— Оленька, ну, ты как, согрелась?

— А, Степаныч, это ты?

— Да, я это, я не бойся, мы далеко, и в безопасности. Сейчас чайку устрою, ты полежи, пока, отдохни еще.

— Степаныч, а есть во что переодеться?

— Конечно, сей минут. Только вот, зовут меня Василий, Вася. А ты, шубку-то накинь, пока…

— Нет, спасибо, содрогнулась Оленька, мне чего ни будь попроще.

Хозяин носился по комнате, доставая из сундуков платья, шляпы с перьями, ботинки, балетные тапочки, кирзовые сапоги…

— Да не суетись, ты, вон висит телогрейка вот ее-то мне и дай.

— Шушун, что ли? Да, Бог с тобой, девица, да я же тебя в шелка разодену, в шубах собольих ходить будешь, как пава. Домик в городе у меня есть, на «тройке» выезжать будешь.

— Ты, к чему это клонишь, Степаныч?

— Люблю тебя, Оленька, люблю, аль не замечала? И не Степаныч я для тебя, а Вася, Василек, ты ж смотрела на меня ласково, я видел. Сбросив шубы на пол, он принялся целовать ей руки.

— Барыней заживешь, ни в чем отказа не будет, я же в деревне по заданию. Служу я, служу Оленька новому правительству. Всё у меня в руках. Ты думаешь, откуда я взялся, напротив зубодраловки?

–Ты, знал??? Откуда?

— Кругом, кругом «свои люди» у меня. Весь городишко у нас с тобой в руках будет, только согласись, родимая, ножки целовать буду.

И, он действительно схватил одну ногу и стал покрывать ее поцелуями.

Оленьке стало смешно, а потом, когда он схватился за пятку — щекотно, и она захохотала, откинув голову, и в то же время, пытаясь запахнуть на груди разорванную кофточку.

Влюблённый «начальник», открывши рот, смотрел, не зная, что и подумать.

— Да ты, не веришь мне? Хорошо, смотри, смотри.

Он рванул за ручку крышку погреба, спрыгнул туда. Послышалась возня, сопение.

Оленька тем временем встала, накинула на себя телогрейку и присела на лежанку зашнуровывать свои баретки.

Из подвала появились руки и поставили на пол шкатулки, одну, вторую, третью. За ними выскочил «Василек», весь в паутине, его исподнее стало серо-черным.

Оленька еле сдерживала смех.

— Вот, вот, видишь, что я для тебя припас?

— Ну-ка, ну-ка, покажи свое богатство… — Она уже все поняла, и спокойно, смотрела на эту потеху.

— Вот, ожерелье с агатами, я узнавал, дорого стоят, а вот просто каменья, рубины, саффиры, нам с тобой на всю жизнь хватит. А вот сережки с птичками, видишь, в глазики брульянты вставлены.

— Степныч, да это ж запонки мужские, опять засмеялась девушка, — хотя по идее должна была обрадоваться, так подумал «богатей», глядя на нее преданными «собачьими» глазами.

— Люблю тебя, Олька, люблю, мочи нету, сжалься, согласися, все для тебя сделаю, его голос стал тоненько-просящим, и, вдруг, зарыдал, уткнувшись грязным носом в ее коленки.

— Ну, хватит, хватит, ручёнки — то убери, ты, куда их тянешь, а?

Он замотал головой и еще крепче обнимал ее, не собираясь отпускать.

— Степаныч…

— Прошу, умоляю, назови хоть разочек Вася. Вася-Василёк, так маменька меня называла, и по головке гладила. Нету матушки, никого у меня нету, я тебя выбрал, ты единственная, свет очей моих.

— Хорошо. Василий Степанович! — строго окрикнула его Оленька.

— Да-с?

— Ну, вот, и слезки просохли, и, слава Богу. Ты, хороший мой, собирай свое добро обратно, ладно? Да умойся, оденься и чайком угости, как обещал, а там и поговорим.

Глава 11.

«Опаньки». Спальня доктора Никиты 2007 год.

Она проснулась в абсолютной уверенности, что ей достался лотерейный билет в миллион долларов и «принц на белом коне», сейчас он лежит в ее объятиях. Любовь всей ее жизни, красавец, возлюбленный супруг, неутомимый воин, великолепный любовник, — и как оказалось, таааакой забавник.

Утренняя нега не отпускала, но ночные грезы постепенно исчезали за черными вратами Морфея, бога лживых или пророческих сновидений. Сквозь закрытые веки она еще видела восторженное сияние сотен радужных бликов, но уже понимала, что это всего на всего люстра, которую они не выключили накануне. Во всем теле ощущалась удивительная легкость и упоительное блаженство, — ах, как не хочется пробуждаться но, Игорёк любит кофе в постель, она улыбнулась загадочной улыбкой и вдохнула незнакомый аромат.

— Игорь сменил парфюм? — запах был абсолютно незнакомым, — какие нелепости приходят мне иногда в голову — подумала Наталья Ивановна с намерением полюбоваться точеным профилем любимого, но открыв глаза, увидела чужую люстру, обои, гардины, она с опаской покосилась на соседнюю подушку.

— Это не Игорь! — прежде чем ее охватила паника, успела подумать Наталья Ивановна.

В полной прострации, затаив дыхание, она силилась вспомнить, как она здесь оказалась. Ничего, пустота.

Мужчина издал легкий стон, и перевернулся на спину. И вдруг — прозрение!

— Это же Никита Николаевич! — они вместе были у Оперы, там с ним случился припадок, а с ней, что было с ней самой? Наталья Ивановна осторожно положила руку вниз живота, перед глазами поплыли воспоминания — пожирающее пламя, безобразное лицо колдуньи, хриплые заклинания. Она оцепенела от ужаса.

А что дальше? Дальше они вместе приехали домой к Никите, она разделась — полное ощущение, что она у себя дома, пошла на кухню и с отвращением скребла грязную посуду, не задаваясь вопросами. Приняла душ, и улеглась в постель к совершенно постороннему мужчине, Он повернулся к ней и прошептал: «Ну почему так долго, Солнышко?», а его рука уже гладит плечо, касается груди.

Щеки, лоб, нос и даже глаза полыхнули краской стыда. Так что же получается, я была близка с ним?

— Я?!? Я, всерьез, без принуждения провела с ним ночь?

Нестерпимо зудело внизу живота, вопль отчаяния и страха, чуть было не вырвался наружу и, кажется, она вот-вот потеряет сознание.

— Ах, лучше бы я осталась беспамятной, что я скажу Игорю?

А воспоминания атакуют ее со всех сторон, и нет сил, от них избавиться. Перед ней, словно распахнулся занавес и там, в глубине она видит два обнаженных тела в белоснежной пене простыней.

Грудь это гордость Натальи Ивановны — два крупных яблочка, не требующих поддержки лифчика, и струящийся по ним щелк пурпурного платья для коктейлей вызывали восхищение друзей Игоря.

Однако, сейчас, выставив «наглые рожки» навстречу Никите Николаевичу, они требовали ласки.

— Какой ужас! Какой позор! Все это похоже на эротический фильм, который Игорь недавно принёс для «видика». Возможно, я еще сплю?

Пунцовая от стыда, женщина вспоминала подробности, не в силах прервать череду картинок возникающих у нее перед глазами.

Доктор кашлянул, не просыпаясь, почесал выпирающий кадык, блаженная улыбка разлилась у него на лице, губы шевельнулись, Наталья Ивановна разобрала только «…шко», рука непроизвольно опять потянулась в низ живота, и тут, словно холодный душ окатил ее с головы до ног: «Я беременна! Нет, это невозможно, невозможно…Глупая моя голова! Надо бежать, пока он не проснулся, бежать, бежать, распутница!». И она, затаив дыхание, как змея, бесшумно скользнула на пол, на корточках, как можно ниже пригибая голову — собирала свою одежду. Ей очень хотелось, лечь и по-пластунски выползти в коридор, но вдруг, в этот момент он проснется, увидит — и ее опять бросило в жар…

Неимоверными усилиями она заставила себя выпрямиться и, уже одетая, осторожно прикрыв за собой дверь, бросилась к машине.

Часть 2.

Глава 1.

«Чан Ми». Тамбовский лес, весна 2007 год.

— «Нашейники, спиногрызы, нервомотатели, лодыри! И дал же господь сыночков! Оба в отца! — била себя в грудь немолодая женщина в красном газовом платочке с золотой ниткой, он постоянно сползал с головы, и это еще больше раздражало уставшую от жизни посетительницу.

— Тот, «шерстобит» издох от заразы под забором, никому не нужный, и эти туда же! У старшего от девок отбоя нет, все заборы пообссыкали, прошляется ночь напролёт, куда ж работать? Днем отсыпается. Младшему только б на диване полеживать, да «книжещки» почитывать, все размышляет да философствует, почему это девушки стороной его обходят? Да все ко мне, с разговорами — а была ли любовь у вас с батей, а желанный ли я был ребенок? Ну, куда мне от его расспросов деваться? Я с маменькой не смела такие разговоры вести, а ведь мы женщины, а он? Мало того, что мужик, девятнадцать лет, так сын же ведь, срамота, как ты думаешь…

Я ведь с пятнадцати лет на работах, да на каких работах! И путейщицей ишачила, и во вредном цеху десять годков здоровье свое гробила, ты на них посмотри — женщина демонстрировала Опере, искореженные полиартритом пальцы.

— А черноту то, черноту угольную, ничем смыть не могу, у всех газ по улице, а я все углем топлю. Все про любовь какую-то толкуют. Ты уж посмотри, милая, а я отблагодарю, может, порчу, кто навел. Полюбовниц то у покойного, пусть земля ему будет пухом, пруд пруди было. Как щас помню, маменька еще жива была, пацанам — они у меня погодки — три и два годика.

Будит она нас ночью, тихо, так, спокойно, это, что б ни испугались, что б паники не наделать, и говорит: «Тамара, Михаил, вставайте, горим».

Я-то убитая на работе, да со сна, вообще ничего сообразить не могу, а он, прохиндей, сразу смекнул, в чем дело — глянул на дверь, а из-под нее дым уже валит, и открыть нельзя, огонь ворвется. Захлопал глазами кобелиными: «Мама, что делать?»

— «Выбивай окно, выноси самое дорогое» — мама отвечает.

Он с размаху палахнул его ногой — враз, выскочило.

— «Тамара, детей выноси — это мне, — а ты, документы и одёжу, это ему».

Короче, дом сгорел. Постояли мы так-то — он в трусах и шляпе, а я с дитями на руках, слава Богу, все живы-здоровы, благодаря матушке, да и пошли к соседям ночевать.

Он, подлец, повинился, конечно, да мы и сами с мамой догадались, кто поджог устроил. Опять же мама отсоветовала на нее в суд подавать, несчастная женщина, вдова, тоже двое деток, куда ж их дальше сиротить. А мой-то с годик шелковый ходил, на работу устроился, а как дом отстроили, опять, за свое принялся, негодяй.

— А дом поставили в другом месте, или на пепелище? — спросила Опера.

— На том же, а как иначе, головешки мы поубирали, конечно, и пепел, до земли выгребли, а так на том же месте и поставили, где ж еще…

— Всяк человек, и всяка козявка, возвращаясь в свой дом, ищет там спокойствие, надежность, теплоту, защиту.

Заговорила Опера, и вся словно засветилась добротой, пониманием.

— «Слово не воробей — вылетит — не поймаешь». И наши эмоции — в ссорах, оскорблениях, драках — не исчезают бесследно. Уродливыми наростами эти выплески свисают со стен, с потолков, мы ходим по ним, и они опять и опять напитывают нашу душу, наши мысли этими эмоциональными испражнениями, — какую веру исповедуешь, милая?

— Дык, как все, в храм хожу, проповеди батюшки слушаю, посты соблюдаю, как все.

— Христианской, значит… А сейчас молчи, женщина, ни звука, работать буду.

Опера прикрыла глаза.

Ночь, женщина, сдерживая рыдания, поливает керосином чужую дверь, а вокруг нее темное облако, словно платье, свисает грязными лохмотьями до земли. Малейшее движение и липкие, зеленоватые клочья остаются на земле, двери, стенах дома, там мирно спит обманувший ее мужчина. И ревность, обида застят глаза, а руки трясутся от страха.

И видит Опера под домом древнее захоронение. Шесть душ, три сотни лет томятся без прощения в земле, и они тянутся к этой несчастной, и пожирают ее эмоции, на короткое время, заглушая свой вековой голод.

И видит Опера новый дом и не видит там покоя и не видит чистоты. Всюду слизь, мох, паутина, и только тени умерших, блуждают по комнатам в ожидании кормёжки. Они живут за счет чувственной энергии человека, и назад самостоятельно попасть в свой мир не могут.

И видит она себя на пороге этого дома. И приложила ладонь к дверному косяку: «Что плохое на себя взяла, то здесь за порогом и оставила». Зашла в дом, вымыла руки, поставила свечки в каждой комнате, с одной стала обходить дом слева-направо накладывая крест животворящий на все окна, двери, углы:"Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля твоя…

Опера посидела еще какое-то время, разглядывая посетительницу в газовом платочке.

Каждый четверг с утречка, со свечой обойди свой дом слева-направо. Читай Отче наш, восемь дней, поняла? Восемь.

Да смотри, завалы в шкафах разбери, все, что не носишь, отдай, кому нужно или сожги. Дом свой до чистоты до блеска надери, чтоб впредь мерзость не заводилась. Вазочку купи с широким горлышком, набери на речке песку, просей его, промой, высуши и насыпь. Поставишь в прихожей на тумбочке, в пятницу зажигай свечку в песке, пусть догорит до конца. Песок вберет и очистит негатив в доме. Опять же в церковь сходи, свечки за упокой поставь, всем, кто умер в этом доме и в этом месте.

Сыновьям свободу дай, взрослые уже, будь рядом, совет давай — когда спросят, у них свой путь, свои шишки набивать должны. Мысли свои менять надо, изменишься сама, и мир вокруг тебя изменится. Не привязывайся к прошлому, что было, то быльем поросло, глаза раскрой, смотри, как жить стало интересно.

Раз в месяц выходи к книжным лоткам, обсмотри все внимательно, какая книжонка тебе «подмигнет», купи. Прочитай внимательно, там для тебя информация будет.

Опера встала, прогнула позвоночник и с удовольствием отметила, что суставы хрустнули: поддается железобетон, улыбнулась про себя ( пока еще ) бабушка. Глаза тоже засветились улыбкой: «Удачи, тебе, ступай с Богом, нужна буду, приходи».

Опера подошла к девочке, та лежала спокойно и будто бы спала.

— Чан Миии, Чан Миии, — пропела тихонько бабуля.

Хитренькие, зеленые глазки открылись. Девочка улыбалась.

Какое счастье видеть свое проснувшееся дитя.

— Ах, ты ж мое солнышко ясное, Чан Миии, отрада дней моих, ворковала старуха, а пойдем-ка умываться, красавица, покушаем и за работу, хорошо?

Девочка с трудом подала худенькие ручки, Опера подняла ее, легкую, как перышко, они обе были единым целым в эти минуты.

Кое-где еще сохранились серые кучи снега, но тропинка уже была сухая, натоптанная. Опера с посохом в руке, как бывалый путешественник бодро вышагивала и напевала при этом: «Мы едем-едем-едем, в далекие края». Как только она начинала петь припев, одновременно притопывая и размахивая посохом, Чан Ми у нее на спине, заливалась радостным смехом:

— «Класота! Класота!»

Мы везем с собой кота!

Чижика, собаку,

Петьку забияку, обезьяну, попугая,

Вот, компания какая!

Вот, компания какая!

— Ая-ая-ая, — отзывался эхом зачарованный лес.

Однако, у всякой тропинки есть свой конец, пункт назначения, так сказать.

— Плиехали! — радостно сообщила Чан Ми.

Опера разгребала сухие ветки, отмечала про себя, что на них, на сушняке, на валежнике, уже появились, зеленые листочки, которых ну, никак не должно быть. «Надо поменять, привлекают внимание»…

Оголив часть валуна, чёрного, как уголь, гладкого, словно его тысячелетиями полировали неизвестные руки, «девочки», обнявшись, легли на теплый камень.

— Чан Ми, ты готова?

— Да, омма, начинай.

— Сознание, восстанавливай и омолаживай центры головного мозга…Доченька, ты видишь эти центры?

— Да…

— Проговаривай за мной и одновременно исправляй, исцеляй, оздоравливай черные точки. Ты видишь их Чан Ми?

— Да, вижу, плодолжай…

— Центры головного мозга восстанавливайте связи с основными клетками головного мозга. Ведунья ненадолго замолчала.

— Чан Ми, не засыпай, надо работать…

— Да, омма, я сталаюсь.

— Основные клетки головного мозга, восстанавливайте связи с соседними клетками головного мозга, активируйте генерацию молодых здоровых клеток.

Прошло три часа. Опера поднялась с валуна. В горле скопилась мокрота, она отошла подальше, прокашлялась, выплюнула слизь на землю, и протянула над ней руку. Из ладони стал сочиться красноватый лучик, от которого зашипело, забулькало, все исторгнутое из организма. Она стояла так, пока не осталось и следа на земле. Она очищалась, но оставлять этот сгусток, вот так просто нельзя. Вдруг, кто ненароком наступит, человек, или животное, болезнь может, сними приключиться.

Она взяла руки в «замок», подняла их кверху, потянулась, наклон вправо, влево. «Железобетон» скрипел и трещал, однако гнулся, хотя по звукам, которые издавали позвонки, он вот — вот должен был рассыпаться от старости.

— Чан Ми, красавица моя, ты таки заснула, Розочка, как же ты похожа на своего папу… Ну, поспи, поспи, малышка. Она долго любовалась девочкой, поглаживая ее ножки, которые с трудом, но поддавались лечению.

Опера вдыхала живительный весенний ветерок, многообразие запахов пробуждающегося леса и медленно расстегивала кофты на груди, одну за другой, извлекла из этих «недр» баночку. Она открутила крышку и понюхала содержимое.

— «Практически готово, пора».

Глава 2.

«Салон красоты». Городок возле леса. 2007 год.

Ольга Семеновна поиграла приведенными в порядок бровями, одернула строгий черный костюм из стрейчевого шелка, глянула вниз. Новые туфли из натуральной кожи ласкали каждый пальчик, и обнимали ногу с изяществом достойным королей. Она ощутила острую потребность вдохнуть каждой клеточкой обновленного тела сладость свободы, оставив в прошлом тюрьму под названием старость. Повела взглядом и увидела цветущую липу, и тут же золотистый аромат окружил ее с головы до ног, избавляя от завистливых взглядов девушек из Салона Красоты.

Три месяца назад, старуху из леса, в ватнике, да еще и со своими мазями, в салоне, приняли в штыки.

— Ни за какие деньги не возьмусь — остервенело кричала на заведующую, сухая, жилистая массажистка — пусть сначала справку из кожвена принесет! У меня высокие клиенты! Я никакой хлоркой, потом не отмоюсь…

— А у меня инструменты английские, они для раритета не годятся, нахмурив тоненькие бровки, негодовала педикюрша…

— Вот видите… Я извиняюсь, не запомнила вашего имени отчества, — виноватым тоном произнесла заведующая, почесывая наморщенный лоб.

«Лидь-Ванна», действительно сегодня плохо соображала после утреннего происшествия.

Муж Алексей вернулся из рейса, не предупредив заранее, как он обычно это делал, а она только-только выпроводила Толяшика. Хорошо, что ухо привычно уловило знакомый скрип тормозов под окнами. Длинные, каминные спички, просыпались из коробки, падая на пол, она в спешке зажигала газовую колонку. Сбросив халат, пустив струю на голову, выставила темпратуру на максимум, чтобы скорей ванна набралась паром, плотно прикрыла за собой дверь и упала в объятия Лешеньки — томная, розовая, счастливая и любимая «Лидуся».

— Ольга Семеновна — подсказала Опера, сдерживая смешок, она-то уже увидела этот трюк с горячей водичкой.

— Вот видите, Ольга Семеновна, в каких условиях приходится работать. Но девочки до некоторой степени правы. Вы — действительно несколько… мммм… запущены.

«Девочки» опять принялись шумно выказывать презрение и негодование.

— Тихо, девоньки, тихо! Но даже не в этом дело, все можно решить полюбовно. Времена нынче, сами знаете какие, девочки не так уж много и зарабатывают. А вы, какой суммой располагаете? Если их материально заинтересовать, то можно попробовать…

У Лидь-Ванны был «нюх» на деньги, вот и сейчас она посматривала на тряпичную «торбу», которая покоилась на коленях старухи.

— Сколько? — примирительно кивнув головой, Опера опустила руку в сумку.

Милые, мои, девочки, займите рабочие места, я обо всем позабочусь, — выплыла из-за своего стола Лидия Ивановна.

Она выпроводила «девочек», плотно прикрыла дверь кабинета.

— Давайте подсчитаем — как по волшебству на столе появился калькулятор — вам важен процесс или результат?

— Мне важен результат и сроку я даю вам месяц.

— Но, Бог мой, Олечка Семённа, посудите сами, мы, не делаем пластические операции, у нас совсем другой профиль. Мы лишь поддерживаем состояние кожи, слегка регенерируя ослабевшие участки. И потом, составы мы получаем из Англии, Франции, Швейцарии…Накрутки на всем…Доставка…

— У меня одно условие — перебила ее Опера — составы, как вы их называете, у меня свои, я буду их приносить с собой, — она сделала упор на последнем слове, — остальное не существенно.

— Хорошо, хорошо, — не переставая щелкать калькулятором, кивала заведующая в знак согласия. Итоговая сумма заняла половину экранчика, и, она, пряча масленые глазки, повернула счетную машинку к старухе.

— Быстрый взгляд на экран, — «Ого! А впрочем, не важно» — и пачка «зелененьких» перекочевала в ящик стола заведующей.

Два месяца назад, история, «до неприличия пожилой дамы» пожелавшей стать молодой, развеселила город и окрестности. Но сегодня все с завистью смотрели на красавицу неопределенного возраста, раз в неделю, выплывающую из «Салона красоты».

Профессионалки на третьем сеансе обнаружили эффективность вонючей мази. Кожа разглаживалась на глазах, наперекор всемирному тяготению мышцы по всему телу крепли и подтягивались. Популярность этого заведения резко возросла, и с каждым разом Опере все сложнее было протиснуться в массажный кабинет сквозь толпы стареющих женщин.

К ней опять возвращалась сила, данная от рождения. После многолетних бесплодных попыток разыскать Чан Ми, осознавая свою вину, она отказалась от всего, но прежде всего от жизни.

— Я не вижу смысла в своем существовании! Зачем мне этот Божий дар, если я не могу исправить одну единственную ошибку, и вернуть, хотя бы ребенка! — кричала она на семейном сборе.

— Вы, вершители человеческих судеб, спасающие вселенную, всякий раз, когда ей грозит опасность, даже вы не можете отыскать одну маленькую девочку! И не надо! Не надо уговаривать меня, что есть как минимум три выхода! Я испробовала все тридцать три!

И она ушла в лес, молодой, цветущей девушкой, прервав все связи с семьей, и через десять лет превратилась в столетнюю старуху, собственно ей и было от роду, сто семь лет.

Сейчас она обратила внимание на звон серебряных ложечек, появляющийся каждый раз, когда она входила в «Салон красоты».

Сосредоточившись, она намеренно вызвала видение, горько вздохнула, и на следующий день, принесла заведующей баночку белоснежного крема пахнущего ландышем.

–?

— «Это от ожогов. Вам скоро понадобится».

И действительно, к вящему ужасу, у всех, включая заведующую, кто пользовался ворованными мазями, назавтра появились зудящие, пузырчатые пятна. Скандал, разразившийся в кабинете заведующей, грозил сорвать крышу здания. Но на столе, как по мановению волшебной палочки появился калькулятор, ландышевая мазь и малюсенькая серебряная ложечка.

«Лидь-Ванна» обозначила на калькуляторе сумму, зачерпнула ложечкой мазь и наложила на свои волдыри.

Рыдающие работницы притихли, молча взирая на заведующую.

Прямо на глазах, краснота исчезала.

Очаги поражения снимались однократным применением, и через неделю в «Салоне» воцарилась тишина и покой.

Лидия Ивановна со страхом и надеждой продолжала заглядывать в глаза Опере, в надежде выпросить рецепт уже двух чудодейственных мазей, но «чертова колдунья» была неумолима, лишь один раз она процедила сквозь зубы — «Честно надо заниматься своим делом, милочка». Сеансы массажа уже подходили к концу и «Лидуся» с тоской подсчитывала, вот если бы еще один комплексный визит этой дамы, то она бы безболезненно достроила второй этаж своего загородного особняка.

Итак, Ольга Семеновна уверенно направилась к машине, уже минут пять дожидавшуюся ее выхода.

— К нотариусу, сказала Опера, усаживаясь на заднее сиденье, — совсем мальчишка, кого он мне напоминает? — Она смотрела в затылок молоденького водителя. Воспоминания не спрашиваясь, нахлынули сами собой.

Глава 3.

«Любовь». Тамбов 1923 год. Сереженька Поплавский.

Высокий юноша нежного возраста, сапфировые глаза и светлые волосы резко выделяли его среди тусовки. Это была его первая выставка. Он держал руки за спиной, а если они появлялись перед грудью, длинные, изящные, с овальными ногтями, сцепленные, точно в неистовой молитве, то отчаянно хрустел суставами, пугался этого звука, и опять прятал их назад. Его взгляд поочередно впивался в каждого из присутствующих мэтров, знатоков портрета.

Художники со званиями и регалиями сосредоточенно изучали полотна, жевали губы, отходили подальше, и снова приближались, изучая мазок. «Коралловая феерия» — так назвалась выставка. Женские фигурки в пастельно-розовых тонах, смотрели в выставочный зал, — удивленно, восторженно, вопросительно, в унынии и в гневе, в бежевом лесу и на песчаном пляже…

Ольга огляделась. Во всяком случае, равнодушных посетителей, здесь не наблюдалось. Недоумение и зависть, восторг и растерянность, вот что зыбким маревом ощущалось в зале.

— «Далеко пойдет мальчишка, если не остановят»,

— «Моне, но как оригинально! Какая экспрессия!»,

— «Откуда взялся этот сопляк, надо навести справки».

Оленька с легкостью читала мысли, она в прекрасной форме, отдохнувшая в Германии, полная сил и энергии, перевела взгляд на автора полотен. Он опять хрустнул пальцами, их взгляды встретились, и он позволил ей, «нырнуть в хрустальный омут» его глаз.

Говорят глаза зеркало души. Оленьке еще не доводилось встречать взрослого человека с глазами ребенка. Эти глаза лучатся невинной мыслью, что мир приберег для них все самое лучшее, самое интересное, и в них легко смотреть, они впускают тебя внутрь, и, «нырнув» туда, в живительной влаге плещешься до умопомрачения.

Такие люди очень редко встречаются, в основном люди закрыты, закрыты их души, глаза, сердца — это от страха, что тебя обманут, ударят, предадут. Это от того, что был уже опыт в отношениях и как говорят — обжегшись на молоке, дуют на воду.

Молодой художник был в крайне эмоциональном напряжении, он тоже боялся осуждения, непонимания, и тем не мене глаза у него были детские, из них струился желанный свет. Встретившись взглядом с Ольгой, ресницы удивленно дрогнули, его вдруг непреодолимо потянуло к этой женщине. Она смотрела так внимательно, так ласково и мудро, что все вокруг затуманилось, все звуки стихли, он увидел образ, и уже мысленно писал ее портрет.

Внезапно острая боль пронзила руку Оленьки выше локтя. Она вздрогнула, скосила взгляд.

Герка Быковский неслышно подошел со спины и, вцепившись в нее своими мерзкими пальцами, зашептал, брызгая слюной — «Наконец-то! Где ты шлялась! Я обыскался, истомился, истосковался ну, будя, будя, моя ласточка, подула губки и хватит… Ладненько? Пойдем ко мне, я горю, я весь пылаю, только ты можешь утолить мою жажду, фея, моя прекрасная фея, наконец-то я нашел тебя…». Он прилип к ее спине, пытаясь схватить губами ухо, еще секунда и он начнет ее лапать прямо здесь.

Как ни странно, его настойчивость отозвалась в ней томлением, но — начало, развитие, кульминация и завершение этой несвежей истории мгновенно пронеслись у нее в голове.

Стоп.

Этого нельзя допустить. Это пройденный этап. Именно от него она сбежала в Баден-Баден. Она устала от его навязчивости, разнузданности. Она вспомнила, как после очередного скандала смотрела из окна своей комнатки, на удаляющуюся фигуру, нагруженную скудными пожитками. С каким удовольствием она обнаружила исчезнувшую серебряную ложечку из набора и, улыбаясь, подумала: «Ну, что же, за все приходится платить, я еще легко отделалась».

Стоп.

Легкий невидимый толчок, и Гера опустил руки. Еще толчок и он стал озираться по сторонам, явно не понимая, где он находится. Еще один толчок и в голове у него появилась одна единственная мысль «Рада, Радюнчик мой, тебе плохо, тебе нужен доктор, не кому воды подать, сейчас, сейчас роднюлечка, я иду к тебе!» И Гера, с тревожными глазами, расталкивая ничего не понимающую публику, стремительно ринулся к выходу.

«Радюнчик», улыбнулась Оленька, это ее бывшая подруга. Беги, беги, «кобель» в ее хоромы. Похотливые глазки подруги, вечно демонстрируемое декольте не вызывали у нее восторга, но, в самом то деле не замуж же за нее выходить.

Дружили. Беседовали о музыке, музыкантша она была так себе, но, спокойная, размеренная, быт налажен, прислуга вышколена. Одинока? Ну, с кем не случается.

Она сама их и познакомила. И долго же Герка водил ее за нос, да уж больно хорош был в любви, не замечала, ничего не подозревала. До определенного времени.

Вдох-выдох, вдох-выдох, в голове прояснилось. Работая с энергетикой, ты, так или иначе, расходуешь свои запасы, и на восстановление требуется время. То, что она проделала с этим «прохвостом», не нанесло ей большого урона, удовольствие от посещения выставки, компенсирует маленькую потерю.

Она видит, как Альберт Всеволодович, прекрасный копиист, и критик по призванию, подходит к художнику, что-то говорит, бросая взгляды на нее.

— Люби-и-и-мая! Какой сюрприз! Вы здесь! Одна! И без спутника! Куда же вы пропали! Исходя из того, что Герочка Быковский — (Алик скорчил лукавую мордочку) — в несвойственной ему манере ретировался в неизвестном направлении, у нас новое увлечение! — облизнувшись, Альберт Всеволодович склонился, прикасаясь мокрыми губами к запястью, повыше перчаток.

— А вот позволь тебе представить восходящую звездочку на нашем небосклоне! Это фурор! Его «Феерия» поставила в тупик наших монстров! Сергей Поплавский! Это имя прославит, наш занюханный городишко!

Люби-и-и-мый! Позволь представить тебе самую загадочную даму всех времен и народов! Но осторожно, она одним движением бровей бросает на колени всю мужскую половину рода человеческого! Посмотри на ее лицо, этот светлый лик смесь наивности и дьявольского очарования! О-о-о, эти два хрустальных озера, остерегайся их, утонешь, пропадешь, — болтовня Алика не раздражала, принималась, как нечто неизбежное, и забавное.

Ольга рассеянно представилась, отмахнулась от потока слов, как от назойливой мухи, подала руку для поцелуя и вздрогнула. Рука молодого художника была холодна, как лед.

Аура разодрана в клочья.

— Весь набор поражений мыслимых и немыслимых, — мгновенно констатировала Ольга.

Сердце защемило от жалости. Где же ты набрался этой дряни, детка?

Алик, тем временем заливался соловьем, показывая одно полотно за другим, а она, слушая вполуха, удаляла и штопала, удаляла сгустки и латала дыры в ауре Сережи, а он не отрывал от нее взгляда, и вот порозовели его щечки, послышался облегченный вздох, плечи расслабились, он перестал хрустеть пальцами…

И увидела Оленька рождение златовласой Афродиты, которая только что вышла из пены морской в пышном венке благоухающих цветов.

И она увидела в его глазах зарождающуюся любовь, любовь пылкую, страстную, и увидела трагический конец — и ничего не могла с собой поделать, ее влекло к этой призывающей душе, как трепещущего мотылька к губительному огню.

«Растворение нас в других, как бы им даренье», усмехнулась про себя Ольга. Сколько раз она летела к божественному свету, — к душе, что болит, радуется, плачет, стенает, ищет, просит…

Зачем? Она не знала.

Ее дар позволял видеть внутреннее «Я» человека, его суть, его душу. Надменность, высокомерие, нарочитая веселость, это все шелуха, которой прикрывается слабый, и не важно, мужчина или женщина.

Ее считали холодной сердцеедкой, позволяющей обожать себя, а она просто любила! И все отдавала, пока однажды не приходило осознание — не то, не мое, не нужно.

Несколько непокорных волосинок на Сережиной макушке, как тараканьи усики, тянулись вверх. Ольга почти закончила работу.

Алик разошелся не на шутку. Он заламывал руки, закатывал глаза.

— «Ты, только глянь, душенька, какая нежность! И какой свежестью дышит каждый мазок! Люби-и-и-мый, — резко повернувшись к художнику — ты гений! Гений! Я не побоюсь этого слова! Помни, кто открыл тебя, когда достигнешь заоблачных высот, и от успеха у тебя начнет кружиться голова!» — свою пухлую, ладонь под-стать оттенку картины он протянул к холсту, другой взял руку Ольги.

Она на мгновение отвлеклась, но, опять сосредоточившись на очаровательных вихрах, вдруг почувствовала неясную тревогу, словно «нечто», потянуло ее к себе магнитом.

— Что это? Что-то похожее на две волосинки, нет, не волосинки. Усики? Нет… Рожки? Нет-нет, это было что-то полупрозрачное, почти эфемерное, и оно тянулось вверх, теперь она точно видела, до потолка. Оленька впервые видела такое.

Рука как бы сама собой поднялась кверху. Послышалось предупреждающее шипение, затем треск, который впрочем, слышала только она. Ребром ладони, с размаху, она «отсекла» эти выросты. И, мгновенно получила удар в солнечное сплетение. Впрочем, и этого никто не увидел, ведь работала она «эфирной», воображаемой рукой.

Она попыталась вдохнуть, тщетно, кровь резко схлынула у нее с лица. И вдруг — резкая тошнота подкатила к горлу, в глазах потемнело.

— Господи, Оленька, что с тобой? Не кривляясь, обычным человеческим голосом пролепетал Альберт Всеволодович. Оля, тебе плохо? — Но ему самому пришлось отвечать на свой вопрос.

— Господа, нам плохо! Нам плохо, господа, дайте воздуху, воздуху дайте! Разойдитесь, да, расступитесь же! Мы задохнемся! Дайте воздуху, господа!

У самого пола Сережа остановил падение Ольги. Подхватив на руки безжизненное тело, он завертел головой.

— Любимый, осторожно, паркет скользкий! — опять визжал Алик.

Сюда, Сержик, за мной, да отойдите же, дайте пройти, наконец! К Ван-Ванычу в кабинет там прохладно, скорей! Скорей!

— О — лунь — каа!

Кто-то зовет ее, из тишины.

— Олья, О-Лунь-кааааа!!!

Издалека доносится голос, чей он? До боли знакомый, родной.

— О-Лунь-кааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!

— Идууууууу! Я здесь! — хотела крикнуть она, но своего голоса не услышала, лишь пустота и легкость…

И вдруг, ледяной комочек сердца забился прямо в горле. Мир проявлялся постепенно как бы нехотя. Она ощутила холодную испарину на лбу, тяжесть тела придавила ее к дивану. Ох, как тяжело и как не хочется возвращаться…

Оленька повела мутным взглядом в сторону — Сережа.

Его обеспокоенное лицо склонилось над ней.

— Голова, плечи — все чисто, чисто, — скорее почувствовала, чем увидела Ольга.

Она вздохнула глубоко и медленно выдохнула, попыталась сесть и тут же заботливые руки уложили, укутали плотнее в плед.

— Лежите, лежите, не стоит делать резких движений, с минуты на минуту прибудет доктор. Вы вся такая холодная…

Сергей быстро расстегнул рубашку, приложил ее ладони к своей груди, прижал горячими пальцами, и она услышала, как бьется его сердце. И с каждым его ударом она согревалась и очищалась одновременно. И каждая клеточка вибрировала с ним в унисон, и слезы облегчения появились на ее ресницах.

Врожденное сострадание и любовь к ближнему, заставляло ее вновь и вновь проходить этот путь, написанный не ею, а кем-то свыше. Она почистила этого мальчика, хотя никто и не просил. Вот солнце встает каждое утро на востоке, его никто не просит это делать, так устроен мир. И разве просит травинка обогреть и напоить ее росой? Нет. Возможно, эта травинка погибнет уже сегодня, раздавленная неосторожной ногой, но вчера она послужила трамплином кузнечику, и он тоже поскакал выполнять задачу, с которой пришел в этот мир. Человек любуется полевыми цветами, посаженными не им, а если сам вырастил цветок, то, сколько любви, внимания, душевного тепла он отдает ему? И мы в ответе за тех, кого приручили, и мы любим того, кому сделали добро.

Резко открылись двери кабинета, доктор в белом халате, поджав губы-черточки, сосредоточенно измерял давление, выслушивал сердце, что-то говорил, наставлял и наконец-то оставил ее в покое. Алик послал кого-то за лекарствами в аптеку, топтание возле дверей постепенно стихло. В кабинете воцарилась тишина. Сережа присел на краешек стула возле дивана и не отводил обеспокоенного взгляда от ее лица.

— Как вы, Оля? — наконец выдавил из себя стандартную фразу.

— Ничего, все в порядке, еще минут пять, восстановится давление, и все будет хорошо.

Он взял ее еще не согревшиеся руки в свои теплые ладони, дышал на них, словно она маленькая замерзшая девочка, а она улыбалась одними глазами. Сергей забыл, что у него персональная выставка, забыл свои страхи и переживания, ему хотелось только одного, сидеть так вечно и смотреть на нее. А у нее уже появились картинки их будущих отношений, и легкий румянец стыдливо окрасил ее щечки, а может она просто согрелась?

Глава 4.

«Непредвиденные обстоятельства». Дом Василия Степановича. Тамбов. 1923 год.

Оленька методично мерила шагами гостиную. Ей всегда лучше думалось в движении. Маленькие ножки в домашних туфлях беззвучно ступали по толще ковра. Часы пробили четверть пятого, как некстати, подумала она и сломала сургучную печать казенного пакета.

— К пяти буду дома. В.

— Спасибо, Маняша, доложишь мне, как Василий Степанович прибудут, наверняка через «черный» вход войдет и сразу на свою половину. Горничная поклонилась и вышла.

Вчера она не встала с дивана ни через пять минут, ни через десять. Рука давно уже согрелась в его ладонях, а он все не отпускал ее. Они говорили о его полотнах, он спрашивал, чем она занимается. Потом о погоде, и обоим стало ясно, что этого достаточно для первого знакомства.

Они надолго замолчали. Оленька поняла, сейчас, сейчас он заговорит о чем-то важном для него, и это также важно для нее.

— Знаете ли Вы, каково это хотеть человека, которого любишь? И чем отличается хотение человека, которого не любишь?

— О Господи! — подумала Ольга, ну и фраза…

— Нет, я не знаю, как это хотеть человека, которого не любишь. И весёлые «чертенята» заплясали у нее в глазах.

— По его душе, я хотел сказать…

Его лицо вдруг порозовело, он опустил взгляд и пощипывал брючину на коленке, словно там что-то прилипло и ему во что бы то ни стало надо отодрать, «это».

А ее всегда умиляла это свойство блондинов мгновенно краснеть. Творческая, нервная организация, низкая самооценка, констатировала Ольга-психолог, а у Оленьки-человека, сердце защемило от жалости.

— Я, когда Вас увидел, вы такая красавица, Оля…Но не в этом дело, нет, это, конечно здорово, что вы такая красивая, такая статная и видная. Простите меня, но мне захотелось близости с Вами, но не обычной, пошлой, прошу, не обижайтесь, а по душе, не знаю, как это, почему, но я чувствую Вас душой.

Ну, что ж, — подумала Ольга, — на самом деле образование это не главное, главное это душа, о которой толкует этот мальчик. Она находится внутри нас, и напрямую говорит с Богом, чистое, космическое, божественное состояния сознания.

Оленька, молчала, а он ждал ответа, поддержки. Интуитивно он понимал, что та искра, которая пробежала, между ними была и с её стороны. Но почему она не отвечает?

— Не подумайте ничего плохого, — опять заволновался Сергей. Я не такой как все, ой, то есть я хотел сказать, я обычный, просто опыта с девушками практически не было, то есть, нет, был один опыт. Целый год я встречался с девушкой, а потом она нашла «побогаче».

— Это была первая любовь? — сочувственно спросила Оленька.

— Да нет, в общем-то, вторая. Первая вообще сразу сказала мне «Отойди, козел»…

— А со второй девушкой выяснял отношения? А вдруг причина была совсем не в материальном благополучии?

— Выяснял, конечно. Она мне так и заявила — «Я нашла себе парня побогаче и посимпатичнее». После этого я очень долго не мог смотреть в зеркало… Я некрасив, я знаю.

— С ней были интимные отношения?

— Да, только с ней и были. Да и то, всего один раз…

— Имея всего один неудачный опыт, ты делаешь такой вывод?

Внезапно кровь отхлынула с лица Сережи, он начал быстро-быстро говорить, при этом слегка запинаясь.

— Понимаете, я же знаю себя. После того, что произошло, мне было больно, очень больно, два с половиной года прошло, а я никак не могу прийти в себя, и только когда пишу, забываюсь… Если бы не нужно было бы ходить в лавку за едой, я б так и сидел бы дома. На улице мне казалось, что все тыкают в меня пальцами, а в магазинах, эти холеные продавщицы, так ехидно смотрят, такое ощущение, что они всё знают, и говорят в спину — «Вот, уродина, неудачник». Вы знаете, как я познакомился с Аликом?

— Нет.

–Я ему свалился на голову, в прямом смысле этого слова, с крыши, я не хотел жить… и сломал ему два ребра.

Сережа нервно хихикнул…

— У нас разные весовые категории, вот если бы он на меня свалился, то все мои мучения сразу бы закончились…

Оленька засмеялась, представив тучного Алика, накрывшего Сережу.

— Какой у Вас приятный смех, словно зазвенели колокольчики. Мне так хорошо с Вами, Оленька… Ой, простите, можно мне Вас так называть?

— Конечно, мой хороший.

Сережа помолчал еще немного.

— Странно, знакомые говорят, что у меня скрытный характер, и это так, на самом деле, я не люблю много говорить, хотя мысли постоянно толкутся у меня в мозгу, я устаю от них. Но с вами, Оленька…

Она привстала, чтобы поменять положение. Сергей тут же заботливо приподнял подушку. Поправил плед.

В дверь деликатно постучались, и тут же лисья физиономия Алика возникла на пороге.

— Мои дорогие, золотые, брильянтовые! Как вы тут? Оленька! Как ты нас напугала! Вот лекарство, которое порекомендовал этот докторишко.

Алик скорчил скорбную гримасу и словно владелец, положил свою пухлую ручку на плечо Сергея. Сережа вздрогнул, как от удара, и его лицо опять порозовело, движением плеча он сбросил руку, и встал, уступая место возле больной.

— Спасибо, Алик, мне ничего не нужно, я в порядке, а разыщи-ка ты мне дрожки, любезный, на сегодня мне достаточно развлечений.

— Конечно-конечно, обожаемая Оленька! Ну, зачем же дрожки? Кабриолет, только кабриолет, доставит вас в целости и сохранности!

— Сержик, может, ты сбегаешь?

Сережа метнул испепеляющий взгляд на толстяка.

— Понял, понял, сейчас, мигом доставим… Оставляю вас наедине…

Алик засеменил к выходу.

Сережа брезгливо обогнул стул, на котором только что восседал Алик и сейчас стоял перед Ольгой. Прядка волос упала ему на глаз и подрагивала при каждом взмахе ресниц, но он этого не замечал, он опять сцепил свои пальцы и хрустнул суставами.

— Оленька, вы не подумайте ничего плохого, я на самом деле всем обязан Алику, он помог мне с выставкой…

Ольга отбросила плед и встала напротив, ее рука сама собой потянулась к непокорной пряди волос, пальцы ощутили шелковые завитушки и запах, мужской, терпкий с примесью дешёвого одеколона. У нее слегка закружилась голова, а он тут же привлек ее к себе, поддерживая как драгоценную вазу.

— Завтра в пять. Я буду ждать. Шепнула она ему на ушко.

— Хорошо, спасибо большое, а можно мне проводить вас до дому? Так же шепотом последовал вопрос.

— Нет, не стоит, ты забыл, что у тебя выставка? Ценители красоты ждут своего автора.

— Василий Степанович прибыли, просят Вас на их половину, срочно. Прошептала Маняша взволнованным голосом.

— Да-да, спасибо, сейчас буду… Ольга еще немного поизучала рисунок на ковре, и, тряхнув головой, отправилась вслед за горничной.

— Что случилось, Василий Степанович? Добрый вечер…

— Олюшка, мне больно, присядь ко мне. Ты же знаешь, когда ты рядом, все мои хвори проходят…

И действительно, Василий Степанович лежал на кушетке, перебинтованная нога покоилась на трех подушках.

— Олюшка, позволь хоть ручку поцеловать…

— Василий Степанович, держите себя в руках, мы же давно обо всем договорились. Она присела и положила руку на окровавленную повязку.

— Рану кто обрабатывал?

— Да наш, дохтур, будь он неладен, зашивал падлюка, да больно так, мож ты посмотришь? Пущай Маняшка разбинтует, а ты ручки не пачкай.

— Не стоит, все правильно сделано, сейчас боль утихнет. Завтра перевязку сделаю.

— Как там, на курсах твоих, никто не забижает? Ты, только слово скажи… Учися, Олюшка, кому ж как не тебе людей лечить.

— Да кто же мня обидеть посмеет, с таким-то защитником. Она заулыбалась. Больной воодушевился, гримаса боли исчезла с его лица.

— Олюшка, доколь мучить, меня будешь?

— Василий Степанович! — слова прозвучали строго, — лежите спокойно, ну и поведайте, как все прошло, на засаду наскочили?

— Да. Когда детишки прибежали, с рассказами, что землянку нашли с мертвяками, им никто и не поверил, конечно. Но я-то помню, как ты мне сон свой рассказывала. Я начальству доложил, что есть подозрение, что это банда «Амурских», надо бы лес прочесать, может живые есть еще, грабежи да убийства чуть ли не каждый божий день случаются. Взял я роту, вооружились и пошли, девчонка, Анютка востроглазая, согласилась проводить. И, точно, как ты описала, два трупа, начали мы их на носилки грузить, а тут пальба, меня и зацепило. Да что с них взять, воры, стрелять не обучены, положили всех почти. Парочка живых осталась, мы их допросили, да, беглые из Сибири. Олюшка, схрон там у них оказался. — Он понизил глосс до шепота. — Сейчас, покажу, что я тебе принес…

— С девочкой, Анютой все в порядке?

— Да что с ней сделается, как на землянку указала, я ее с человеком нашим и отправил обратно, сказал Степаныч, продолжая рыться в карманах.

— Сейчас, сейчас…

— Не смейте! Василий Степанович, не смейте впутывать меня в свои делишки! Дали слово — держите! Спасибо что приютили, дом у вас хороший, но это ваш дом, а я временно! Временно у вас снимаю часть помещения.

— Олюшка, но ты… Ты, обещала подумать, иль забыла, как мы к маме твой ездили, и мама тебе советовала держаться за меня? — он с такой теплотой и уважением произнес слово «мама»…

— Вася…. — у Оленьки задрожал подбородок и глаза стали наполняться слезами, — ну, зачем ты меня изводишь? Мне профессию получить надо, я учиться хочууу… Я к маме хочуууу…

— Ну, будя, будя, ласточка, не плачь, все, молчу, Герка — то Быковский не пристает боле?

— Нет, как ты с ним поговорил, так я больше его и не видела. Спасибо, тебе, Василий Степанович. Что бы я без тебя делала?

В дверь заглянула горничная.

— Вась, пойду я к себе, прилягу, голова у меня разболелась.

— Иди, иди, да не забудь, завтра повязку поменяешь.

— Конечно, и ты отдыхай, выздоравливай.

Глава 5.

«Лечение Чан Ми». Тамбовский лес 2007 год.

— Опера стояла на пороге своей хибарки, вся превратившись в одно большое и чуткое ухо. Сквозь ее, полупрозрачную фигуру, виднелись деревья. Она смотрела в одну точку.

Ночью прошел небольшой дождь, и ярко зеленые листочки, напитавшись вдоволь влаги, сбрасывали лишние капельки на землю.

Но вот лицо ее расслабилось, она уловила желанный объект и уже не выпускала его из своего поля.

Не сходя с места, она видела себя рядом с Чан Ми, которая шла по лесной тропинке, вдыхая прелый аромат прошлогодней листвы и сладкий запах земляники. Слабенькие детские ножки с каждым шагом вбирали силу земли, и она, эта сила красным потоком окутывала девочку, выжигая травмированные участки, устремляясь вверх, а на встречу струился поток живительной силы космоса, синий, кристальный, закрепляющий, он зачищал ожоги, высвобождая место для формирования новых тканей.

Работа с энергиями, доставляла Опере огромное удовольствие.

С той самой минуты, как она приметила голую пяточку в осеннем лесу, приложила холодное тельце к своей дряхлой груди, всепоглощающая любовь, не знающая границ и возможностей, возродила жажду жизни и в самой старухе.

В ночь после визита доктора Никиты Николаевича, когда он заставил вспомнить то, что давно забылось, она ушла вглубь леса, обливаясь слезами и завывая пуще волка. Она выталкивала из себя месть, обиду, гнев, раздражение и образы — образы, что склонялись над ней, преграждали дорогу, хохотали в лицо и издевались: «Эй, Ольгунья! Куда собралась? Опять колдовать? И как только земля не горит у тебя под ногами, будь ты проклята, ведьма, ведьма!»…Она выдирала из своей памяти этих призраков, что почуяли слабину, и опять накинулись, навалились скопом, и тянули за волосы, и хватали за ноги, преграждая путь — «О люди, люди, порожденье крокодилов! Никогда я не ждала от вас благодарности, но в тяжелую минуту, оставьте меня». Кого светом, кого словом, кого крестом убирала Опера эти лица со своего пути. И, иссякли, наконец, слезы слабости, и в ней опять стал формироваться стержень стальной уверенности в себе. Последнее время он истёрся, спина сгорбилась, и старуха решила переселяться в мир иной. Но, видно не срок, да, не срок!

И она продолжала идти, проваливаясь по грудь в сугробы, и выкарабкиваясь с нечеловеческим упорством, по тропинке известной только ей, она просила ангелов-хранителей дать ей силу, дать ей возможность поднять на ноги Чан Ми.

В лесу было абсолютно темно, но Опера смотрела внутренним взором. Серебряной нитью обозначилась тропка, видеть ее могла только ведунья, ведь она сама ее и создала. Когда-то давным-давно, спасаясь от погони, она присела на большой валун возле болота и сразу ощутила его великую силу. И сейчас она шла туда, за силой, за уверенностью, за знаниями.

Тогда, спасаясь от рассвирепевшей толпы, истекая кровью, она поняла, что Боги не оставили ее. Три дня и три ночи проспала она на теплом камне. И не осталось следов от рваных ран на теле и не осталось в душе озлобления. Она нашла мамину, заброшенную избушку и поселилась в ней, оставив в прошлом все свои злоключения.

Сегодня она отыскивала тропинку не для себя — это нужно для девочки, для ЕЕ девочки, которую любила больше своей жизни. Восемьдесят лет, день за днем, по всем параллельным мирам, вначале с мамой, потом одна, она не переставала искать ту нить, ту пуповину, что еще в утробе, связывает младенца с матерью, и, не дай Бог, оборвется. Она, эта связь не оборвалась, она просто утеряна, Оленька чувствовала это, и не прекращала поиски.

Опера подняла голову к небу, и из ее горла вырвался крик, похожий на птичий клёкот. И в то же мгновение ей в плечо вонзились когти.

— «Ох, Кроха, полегче, — поморщилась старая женщина. Ворон — птица чародеев — наше вам приветствие, не забыл»? Лес редел, снегу поубавилось, идти стало свободнее. Опера погладила теплую лапку птицы, нащупав утолщение в суставе.

«За работу, детка, за работу. Как косточка? Ноет, небось, на погоду?»…Ворон, переступая с лапки на лапку, оставляя на ватнике крошечные следы от когтей, важно оглядывался по сторонам.

Добравшись до валуна, Опера тяжело присела на него. Обида на Никитку ушла, но надо отдать ему должное, сам того не понимая, он заставил работать ее мозги в несколько ином направлении. Чан Ми не может постоянно находиться в лесу, ее надо выводить в люди, кому? Старухе?

Глава 6.

«Две подружки». Тамбовский лес 2007 год.

— Омма! Мама! Смотли, я ежиху нашла, у нее детки будут, можно, я ее в дом возьму? Шлепая ножками в ортопедических ботиночках, Чан Ми спускалась по тропинке к дому.

Взгляд Оперы прояснился, глаза этой молодой женщины увлажнились, и легкие морщинки побежали к вискам, увлекая за собой счастливую улыбку. «Мама…», да только за одно это слово она готова отдать всю свою кровь, до последней капли. Над головой зашелестели крылья.

— Мама, это Кроха мне ее показал! Ворон сделала круг, и исчез между деревьями. Опера благодарным взглядом проводила птицу.

— Нут-ко, давай ее сюда, посмотрим, — ответила мама, тяжело усаживаясь на порог, ноги ее вдруг ослабели. Она усадила девочку на колени, и они вместе принялись рассматривать ежиху.

— Да, пять маленьких у нее родится через месяц. Только хорошо ли будет ей у нас в доме? В лесу — то, поди, вольготнее…

— Ну, мама, — протянула девочка, — Наташа молочка приносит каждый раз, я ежиху с ежатами поить буду.

— Это ты правильно придумала детка. А давай ей домик соорудим из веток, вот здесь, среди деревьев, и ей хорошо, и ты с Крохой за ней присматривать будешь…

— Домик? Настоящий ежихин домик? Ух, ты, здолово! Поделжи «Ежку», я сейчас…

Защитного цвета комбинезон замелькал между деревьями. Девочке трудно было приседать, и она ползала на коленях, собирая веточки в кучу.

— Мама, ты молочка в блюдечко налей, пока, и сюда, к домику поставь, «Ежка» не уйдет тогда, здесь с нами жить останется.

Закончив работу, взявшись за руки, они смотрели, как ежиха, вылакав молоко и отфыркавшись, отправилась исследовать свой новый дом.

— Ангелочек, опять вся испачкалась, грязнушка ты моя…

— Ничего, мама, Наташа новый «комбик» принесет, а этот постирает, и своему маленькому наденет, когда он родится…

Опера удивленно подняла брови, — про маленького, это тебе Наташа сказала?

— Нет, я сама видела, черненький, такой, у нее в животе, и волосики, как у ежика колючки. Мама, а один малыш у ежихи слабенький совсем, поможешь ему родиться?

— Конечно, детка, помогу, когда время придет. А сейчас, пойдем, кушать пора.

Опера глубоко вздохнула, подняла глаза, мысленно посылая вопрос к небу: «Что скажешь на это?» — и тут же получила ответ: «Ты знала это всегда, не время удивляться».

Стол, накрытый белоснежной скатертью сервированный на две персоны, был заставлен кушаньями из ресторана. Ножки Чан Ми упирались в подставную скамеечку, спинку она держала ровненько, ловко орудуя ножом и вилкой. Кончики прямых, черных волосиков, влажные после умывания, обрамляли высокий выпуклый лоб девочки.

— Бледные кожные покровы — подумала Опера, — надо увеличить морковь и морскую капусту в рацион.

Чан Ми вытерла тыльной стороной ладошки рот и попросила: — Омма, ну можно мне сгущенки сегодня, вместо молока, смотли, один стаканчик остался, вдруг, Ежке не хватит…

— Чан Ми, возьми салфетку, как я тебя учила, не забывай.

— Ну, маааам…

— Ну, хорошо хитрюшка, только, чур, с яблочком…

Помогая Опере прибирать со стола, Чан Ми поглядывала в открытую настежь дверь.

— Наташина машина подъехала.…Ты опять уезжаешь?

— Да, детка, в город по делам.

— Мама, ты скажи Наташе, что бы мне больше «пупсиков» не покупала, я уже большая, и потом, в новый дом я их все лавно не возьму.

Брови опять поползли вверх, — она и это видит? А, как хотелось сделать сюрприз для ангелочка, но, подавив вздох, и улыбнувшись, Опера вышла на улицу. Стряхнула крошки, сложила вчетверо скатерть и стала поджидать гостей.

Наташа заметно поправилась, животика еще не было видно, но взгляд счастливой женщины, которая до поры до времени носит в себе тайну, выдавал ее. Она не шла, она несла себя, внимательно вглядываясь в тропинку, чтоб, не дай бог, не оступиться, не нарушить испугом, резким движением, комфорт созданный природой для ее долгожданного первенца. Сзади шел мужчина, обвешанный пакетами, доставляя очередной прожиточный минимум для жильцов «охотничьего» домика. Так сказала мужу Наталья Ивановна, да он, шибко и не интересовался посторонней женщиной и девочкой. Он был влюблен в свою жену, и это чувство полностью поглотило его.

— Натуся, я опаздываю, у меня дела…

— Игоряша, — ее губы капризно искривились — хватит ныть, у меня от тебя голова заболит. Подождут твои «дела». Заберешь меня в десять. Да не забудь Боню выгулять, я за ним убирать не буду, если сделает лужу, как в прошлый раз.

Наталья Ивановна остановилась, медленно повернулась и вопросительно посмотрела на своего мужа. Сердце наполнилось жалостью. Высок ростом, косая сажень в плечах. Новый, белый плащ сидит идеально. Белая фетровая шляпа слегка надвинута на черные густые брови. Ярко-синие глаза в черных ресницах смотрят терпеливо и жалостно. Весь обвешанный пакетами он переминался с ноги на ногу. «Самые красивые губы во всей вселенной», слегка прикрытые короткими усиками, неуверенно растянулись в улыбке.

— «Боже, как я люблю его» — подумала она но, вспомнив наставления старшей подруги, «сменив гнев на милость, сказала» — Ну ладно, беги вперед, отдай продукты, а я одна пройдусь, подышу.

— Спасибо, дорогая, ты только осторожней, и смотри под ноги.

— Чан Ми, ангелочек, душа моя! — воскликнула Наталья Ивановна, принимая в объятия, и целуя в перемазанные сгущенкой щечки девочку.

— Наташа, у меня Ежка будет жить, пойдем, покажу…

— Хорошо, хорошо, только давай, умоемся сначала, сладко-липкая ты моя…

Две женщины не спеша идут по тропинке.

— Наташа, а ты похорошела….

— Кто бы говорил, кто бы говорил, Ольга Семеновна!!!! Подхватывая под руку Оперу, засмеялась Наталья Ивановна…

Опера, хм, «пардон» Ольга Семеновна, сверкнув белыми, идеально ровными зубами, засмеялась в ответ. Две хорошенькие головки подружек, склонившись, как два прекрасных цветка, друг к дружке, продолжали свой путь.

— Как у тебя с Игорем?

— Ой, все отлично, тьфу,тьфу, чтоб не сглазить, глаз с меня восхищенных не сводит, любой каприз, исполняет мгновенно. А уж когда о беременности узнал, вообще уволиться решил, пришлось опять «покапризничать», у него даже тошнота утренняя одно время была…

И подружки опять весело рассмеялись.

— Ольга Семеновна, я документы на комод положила, осталась только ваша подпись, и все. Дом отличный, правда? В центре, это очень удобно.

Вот только…

— Что?

— Дороговато, можно было поторговаться.

— Цена не имеет значения, а у меня к тебе еще просьба будет, вернее к Игорю.

— Да, конечно, все, что в наших силах.

— Я когда-то в особняке проживала, в Москве, пусть Игорь узнает, сохранился ли он еще, если да, то кто проживает, вот, я здесь адрес написала. Документов, у меня на руках нет, конечно, утеряны, но это не важно, я и его купить хочу для Чан Ми.

Глава 7.

«Роды» Тамбов, 2008 год.

Рингтон мобильного истерично заверещал. «Наташа», подумала Ольга, и сняла «трубку».

— Оля!!!!!!!!! Наташа умирает!!!!!!! Оля, я не переживу этого!!!!!!!! Как я жить без нее буду???

Ольга Семеновна, отдернула мобильный от уха. Казалось, что динамик вот-вот разорвется на части. Послышались глухие рыдания.

— Алло, Игорь, ты где?

— В роддоме, только что привез… Оля, она так кричала, так кричала, это невыносимо!!!

— Жди, сейчас будем.

В холле больницы было холодно, безлюдно и пахло дезинфицирующими средствами. Они сразу же увидели рыдающего Игоря.

— Оля, что-то не так, меня не пустили в родильную, а ведь я оплатил «совместные роды». — Игорь умоляюще смотрел на Оперу, и бесконтрольно шарил руками по карманам.

— Что ты там ищешь? Квитанцию? Она мне не нужна. Успокойся, и сядь…

— Чан Ми, деточка моя, Наташа, наша Наташа умирает…

Он вцепился в Чан Ми. Его фетровая шляпа валялась на полу, пальто расстёгнуто, одна пуговица болталась на ниточке, волосы всклокочены, нос распух.

— Дядя Игорь, да что ж вы так расстроились? Все будет хорошо. Я видела, у вас родится замечательный мальчик…Алешенька.

— Чан Ми, ты не понимаешь, ты не понимаешь… Игорь снова вцепился себе в волосы.

— Наташенька кричала, что он раздирает ее на части, она кричала «Не хочу», она кричала «Игорь, спаси меня, я умираю». Слышите??? Слышите? Это Наташа кричит, что мне делать, я не переживу, я не вынесу этого, почему мня к ней не пускают??? Я должен быть с ней, я должен держать ее за руку, я должен умереть вместе с ней!

— Дядя Игорь, так не слышно же ничего, никто не кричит, это вам только кажется.

— Наташа, Натусик! Какие жестокие люди! Оля, умоляю, сделай, что ни будь! Пойди, попроси, ты же медик, тебя послушают, я хочу быть с ней.

Рыдающий Игорь вскочил и с обезумевшим взглядом начал рвать ручку двери, которую уже давно закрыли от него на замок.

— Омма… — девочка умоляюще смотрела на маму.

— Так, ну-ка замолчали, и оба за мной! Рявкнула Опера, круто развернулась и пошла к выходу.

— Так не пускают же… Теряя сознание, он «мешком» опускался по двери, и пальто, цепляясь за выступы, скоро накрыло его голову.

— Сползает по двери как слайм, улыбнулась девочка, она уже поняла, что мама поможет.

— Омма, куда нам идти?

— В парк пойдем, прогуляемся, не оборачиваясь, бросила мама через плечо.

Чан Ми взяла за руку слабо сопротивляющегося дядю Игоря, заставила подняться с пола и повела его к выходу.

Конец октября, деревья в больничном парке уже сбросили листву, лишь кое-где одинокие листочки, дрожали от страха, что вот-вот, придет и их черед.

Странную группу можно было бы наблюдать в безлюдном уголке больничного парка, если бы очевидцы нашлись. Трое, взявшись за руки, составили круг. На высокого, растрепанного мужчину, очевидно, напала мелкая трясучка, время от времени, он содрогался, издавая жалобные стоны.

Молодая женщина, чуть поменьше его ростом, но, сразу было понятно, что она лидер. Она не делала лишних движений, смотрела как бы «вникуда», но от нее веяло уверенностью.

И девочка, она ласково поглядывала своими зелеными глазками то на мужчину, то на женщину.

— Чан Ми, посмотри ребенка. Там, по моему ягодичное предлежание, я — Наташу гляну. Да хватит трястись, Игорь, ты мешаешь, читай молитву, сосредоточься на ней.

Все трое, казалось бы, бездействовали, закрыв глаза, однако…Фигуры девочки и женщины, стали слегка прозрачными, словно наполовину они были здесь, в парке. А вторая половина, где? В родильном зале. Незримые, они трудились вместе с докторами.

— Чан Ми, головку придерживай, как пойдет по родовым путям, поняла? Осторожно. Хотя, нет, подожди.

— Ягодичное предлежание, узкий таз, крупный плод, заговорила Опера. Ой-ой, обвитие пуповиной. Нет, она не сможет сама. Чан Ми, оставь малыша, не поворачивай. Они уже приняли решение, кесарить¹³ будут.

Игорь, таращился то на одну, то на другую, у него подкашивались ноги.

— Так, работаем, Чан Ми бери дыхательные пути малыша и кровеносную систему, я с пуповиной разберусь и помогу Наташе.

Неожиданно, в тишине послышалось хихикание. Женщина строго глянула на девочку.

— Омма, он меня за нос ухватил, щекотно, прости…

Игорь опять открыл глаза, его рот открылся, готовый задать вопрос.

— Чан Ми, не отвлекайся! Игорь, рот закрыл, быстро замолчали, вы, оба.

Прошло еще какое-то время.

— Чан Ми, дыхание?

— Отлично, еще какое! — радостно сообщила девочка.

— Хорошо. Выходи помаленьку.

— Игорь, открывай глаза, все в порядке, можешь идти, тебя пустят. Но Наташе нужен отдых, поэтому умойся, приведи себя в порядок, не ровен час, напугаешь своим видом, мамочку нашу.

— Дддевочки, а что это было?

— Дядя Игорь, сын у вас родился, поздравляю!

— Ничего, совершенно ничего не произошло. — Опера слегка шлепнула Игоря по затылку.

— Попереживали маленько, на свежем воздухе, ты понял?

— Да, конечно, — он завертел головой, не понимая, где он находится, и, главное зачем. Его взгляд наткнулся на здание родильного отделения. — А! У меня же Наташа рожает! Спасибо за поддержку, ну, я побежал?

Бежать ему никак не удавалось, «ватные ноги» не слушались.

— Омма, помоги ему…

— Ничего, сам справится мужик, отцом стал. Задумчиво произнесла Опера.

Ольга Семеновна уверенно вела машину, и легкая улыбка играла на ее губах…

— Омма, а ты слышала, как громко закричал Алеша? Акушерка от неожиданности, чуть не выронила его из рук.

–Да, ты молодец, доченька.

И они вместе засмеялись, удовлетворенные и счастливые от проделанной работы.

–Омма, а чей Алеша сыночек?

Автомобиль слегка вильнул на дороге, и в машине надолго повисла гнетущая тишина.

Чан Ми больше не приставала с вопросами, тонко чувствуя свою маму, она поняла, что «сморозила» что-то не то.

Припарковавшись возле Художественной школы, Ольга Семеновна сказала:

— На иностранный язык мы опоздали, а вот в «художку» в самый раз. Удачи тебе, непременно дождись меня после занятий.

Чан Ми отстегнула ремень безопасности и открыла дверь машины.

— Погоди, прикрой дверь, надо поговорить. — Ольга Семеновна на минутку задумалась, потирая переносицу. — Послушай меня внимательно, доченька. То, что мы видим, то, что мы знаем, девочка моя, до̒лжно с нами и оставаться. Запомни хорошенько, каждое наше слово, каждое движение, может, как помочь, так и навредить человеку.

Чан Ми, опустив голову, теребила ручку от ранца.

— Я поняла.

— Дочурик, посмотри на меня. Прежде чем что-то сказать людям, думай о последствиях, хорошо?

— Хорошо.

— «Что я делаю сейчас, — подумала Оленька, — я советую своей малышке — лгать, недоговаривать, оглядываться».

Детство, самая счастливая пора, чистый, незапятнанный взгляд на мир, доверие к окружающим. Вправе ли я омрачать эту доверчивость, рассказами о жестокой действительности, о том, что существует зло, что его надо остерегаться. Вправе ли я обрубить то чувство умиления к знакомым и незнакомым, хорошим и добрым людям?

Через все это она уже проходила. Не все, конечно, но многие, узнав правду, пугались. От страха и непонимания происходящего, озлоблялись, и, обвиняя ее во «всех грехах», пытались расправиться, как во все времена расправлялись с колдуньями.

Ах, как же хочется подстелить соломки, своему чаду, не допустить появления собственных шишек, научить жизни, рассказывая о своих неудачах, да так, чтобы не травмировать, не закрыть пеленой равнодушия эти наивные, зеленые глазки. Нет, я еще не готова, к такому разговору, поэтому обратимся к классикам.

— А ну, скажи мне, кто сказал?

Молчанье — щит от многих бед.

А болтовня всегда во вред.

Язык у человека мал,

А сколько жизней он сломал.

— Чья цитата, Чан Ми? — Опера уже улыбалась, — ну, что за прелесть этот ребенок, на нее даже и рассердиться невозможно.

— Омар Хайям, мама, да поняла я уже, поняла, ну, я побежала?

— А щечку?

— Я опаздываю, что за телячьи нежности на людях?

Ольга Семеновна провожала взглядом девочку, что шустро перебирала ножками по асфальту, легко распахнула тяжеленную дубовую дверь и, обернувшись, помахала маме ручкой.

Над входом крупными буквами было написано — ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА.

Глава 8.

«Ревность». Тамбов. 1923 год.

Оленька долго смотрела на ключ, прежде чем открыть мастерскую художника.

Что делать? Как поступить? В трудной ситуации всегда есть три варианта решения проблемы.

Первый — лечение, но ни одна мотивация не работала. «Ты разрушаешь свой организм, это плохо кончиться, надо лечиться», — тут же поступал категорический отказ, — «я не болен»! — и, похоже он действительно не в силах справиться самостоятельно, потому, что смотрит только в себя, не понимает причины своих страданий, патологическая склонность обвинять других. И это идет по нарастающей. Сначала ненависть к окружающим, потом к себе, и в итоге ко всему миру.

Второй — терпеть. Быть рядом до логического конца, выхватывая проблески сознания, лелеять воспоминания о былом. Проявлять особую чуткость, ну как же, он непризнанный гений, и все ему должны. Понимать каждое движение его души, поддерживать во всем, в том числе и приносить наркотики «для богатых, для богемы», так это сейчас называется, и продается и на рынках и на улицах.

Третий — исключиться из процесса.

Наконец, приняв решение, вошла. Запах свежей краски, теплого масла и растворителя, навевали приятные воспоминания, но пахло также и «травкой». И раздражение от собственного бессилия, плотно сомкнуло ее губы.

На софе дремал Сережа. Лицо землистого цвета, руки опухшие и синюшные. Он приоткрыл глаза и бессмысленным взглядом уставился в пространство. Она присела рядом, заплакала.

Несчесть, сколько слёз пролилось за эти годы. Ничего не помогало, ни мольбы, ни уговоры. Враг рода человеческого насылает такую беду, будь то алкоголь, никотин, наркотики, он как бы вселяется в слабого духом и навевает желание опрокинуть стаканчик или затянуться отравой. С каждой затяжкой, это желание становится все сильнее, в итоге зависимость, которую преодолеть самостоятельно очень сложно, и любая помощь со стороны, это только костыли, которые выдаются больному. А далеко ли он на них проковыляет?

Расфокусировав взгляд, глянула над головой. В зыбком мареве явно просматривались уже не «усики». Из макушки наркомана торчал белесый стержень. Подключение. Идет мощная откачка энергетических ресурсов.

В самую их первую встречу, она по доброте душевной и по неопытности «полезла» спасать юного художника, голыми руками. Было ощущение, что это «нечто», это плохо, от этого надо избавиться.

Придя в себя после обморока, она поняла, что нужна «защита» и для нее самой. Сейчас, привычно укутавшись энергетической защитой, надела «перчатки».

— Но это ненадолго, Сережа, к сожалению, это опять на время… и в последний раз. Извиняющимся тоном прошептала заплаканная девушка, привычно отсекая «подключку».

В кастрюльке варился консоме из говядины. Оленька снимала пенку, когда Сережа обнял ее со спины.

— Осторожно, горячо…

— Ты пришла, ты пришла, любовь моя…

— Да, надо поговорить.

— Почему такой строгий тон? Я в чем-то провинился, лапушка? Пойдем в постельку? Холодно-то как, согрей меня.

— Вот, кстати по поводу «согрей», тебе придется самому оплачивать и мастерскую и отопление.

— Намекаешь, что я альфонс? Ну-ну, и что же дальше?

— А дальше все просто, я уезжаю в Москву.

— Это с Васькой, что ли?

— Василию Степановичу пришел перевод в столицу.

— Ну и пусть катится, ты причем? Ты же мне клялась, что у вас ничего нет!

— А и нет ничего, и не может быть. Я пришла поговорить с тобой. Наши отношения зашли в тупик, Сережа. Ты — одаренный художник, однако, методично и последовательно уничтожаешь искру Божию, что есть в тебе.

У тебя, дар, Сережа и это преступление, втаптывать его в грязь. В своих полотнах ты можешь рассказать людям о красоте, о любви. А ты, что делаешь? В тебе гаснет искра, ты понимаешь? Неужели ты этого не замечаешь?

Где свет, что был в твоих ранних работах?

Он померк.

Где эмоции, тонкие, возвышенные, благодатные?

Их нет. Чернота. Сплошь чернота в душе и на полотнах.

И я устала подчищать за тобой все эти склоки, дрязги, пьяные дебоши. За что ты так ненавидишь Василия? За то, что он постоянно вытаскивает тебя из кутузки?

— Вася. Вася, Вася, я только и слышу это имя! Ты лгала мне, все это время лгала, глядя прямо в глаза! Чем он лучше меня? Аааа, деньги, эти проклятые деньги… ты с ним из-за денег? Да?

Сергей вскочил со стула и схватил Оленьку за плечи, ложка жалобно звякнула об пол.

— Да заработаю я тебе денег, все тебе отдам, душу продам…

Он попытался силой поцеловать ее, она легонько оттолкнула это тщедушное тело, но легонько не получилось, к тому же, Сережа наступил, пятясь на ложку, упал и замер.

— Сережа! Серженька, родной мой, ты ушибся? Тебе больно? Где? Она бросилась перед ним на колени и стала ощупывать голову, плечи, ноги.

Он схватил ее руку, пытаясь засунуть себе под брюки.

— Вот здесь у меня болит, стерва, вот здесь потрогай, дрянь! Ты использовала меня, сучка, а теперь бросаешь??? Кобели со всей округи гоняют за тобой, я знаю, я все знаю! Со всеми переспала? Или через одного? Не выйдет, я тебя не отпущу, ты моя!

— Оближи края!!!

Взвизгнула Оленька, и сама удивилась этой вспышке.

Справиться с ним было не сложно. Истощённый вечной хандрой, непонятной тоской, даже безумие иногда проскакивало в его глазах, он был слаб физически. Ополоснув ложку, она опять стояла к нему спиной.

Гнев и раздражение уходили, осталось сожаление, что не может справиться с силой, которая сильнее ее. Вот, если бы дядя Сева, он бы смог, наверное, убрать эту рогульку навсегда. Но если она присосалась, то так просто не отпустит. Уберешь «подключение», почистишь, залатаешь дыру, через время глядишь, опять подсоединилась.

За несколько лет работы в больнице, она поняла, что и пациент должен быть сам заинтересован в выздоровлении. А, Сереже, казалось, доставляло удовольствие изливать желчь на окружающих, и одновременно раздуваться как жаба от собственной гордыни. И эта его вечная ревность, которая утомляла, изматывала и постепенно разрушала то светлое чувство, которое изначально толкнуло их в объятия друг друга. Но самое страшное это наркотики, у нее просто опускались руки в бесплодных попытках избавить его от этой напасти.

За спиной послышался шорох, шаги и внезапно звук распахнувшегося окна.

Ветер, угрюмо завывающий на улице, теперь ворвался в мастерскую. Эскизы, наброски, взлетели под потолок, исполняя танец хаоса под надрывную декламацию Сережи.

Смерть предо мной сейчас,

Как запах мирры,

Как прогулка под парусом под дуновением ветра.

Смерть предо мной сейчас,

Как запах цветов лотоса,

Как сладкое пьяное безумие.

Смерть предо мной сейчас,

Как жажда вернуться в дом родной,

После многих лет в плену…

— Прощай, любимая, я липкий оборванец, источающий запах гнили, я гиря, что прикована цепью к твоей прекрасной ножке. Я освобожу тебя, я освобожу весь мир, от такого ничтожества! О, свет очей моих, и ты нашла себе «побогаче», и ты покидаешь меня! Прощай возлюбленная моя, прощай Цирцея, что опоила…

Сережа осторожно глянул через плечо, слово опиум, он не рискнул произнести.

— Продолжай, но имей в виду, что это мансарда, в крайнем случае, ты сломаешь себе ногу.

— Безразличная химера! Бездушная, лицемерка! Ты еще будешь рыдать над моим хладным трупом! Ты прозреешь, но будет поздно! Никто тебя не любит, так как я!

— Знаю, знаю. И я люблю тебя, Сереженька, а сейчас, спускайся, холодно.

— Холод, да, холод пронзает меня, и зовется он проклятьем, проклятье висит надо мною! Все покинули меня, и ты, Муза… Почто так мрачно смотришь? Не люб тебе больше Сереженька???

— Да люб же, люб, только закрой окно, холод собачий…

— Скажи, что любишь, поклянись, что не спала с Васькой!

— Сережа, ну сколько можно? Одно и то же, самому не надоело?

Оленька зябко повела плечами.

— Он даже на подсознании не просит помощи, какой толк от моих усилий?

Перед глазами возникла картинка с горячим бульоном и в пару, что густо валил над кастрюлькой, словно танцевали воздушные валькирии. «А, спасибо», она поблагодарила видение.

Не зря Оленька бегала на все представления в городском театре.

Изящным, плавным жестом руки, она отправила мясной запах в сторону возлюбленного и застыла, словно мадонна, моля о пощаде. Округлая белая шея, плечи, высокая грудь, манили, будоражили воображение, а снежинки, что залетели в комнату с улицы, кружились и сплетались в прекрасную искрящуюся корону на волосах.

И точеная фигурка в гипюровом облегающем платье, мгновенно заставила Сережу позабыть обо всем на свете.

— Иди, ко мне, мой Тамерлан! — почему именно Тамерлан? А, неважно и так сойдет, — смотри, вселенная плачет вместе с тобой снежинками! — интересно, это нормальная аллегория, плакать снежинками? — они уже не тают, ты выстудил комнату, возлюбленный мой! Давай-ка напою тебя горячим бульончиком, ты согреешься, и все будет хорошо, да? — нет, ну, это уже совсем несовместимо, Тамерлан и бульончик, — смех клокотал у нее в груди пытаясь вырваться наружу, но она терпела.

Борьба с самим собой была недолгой. Художник, а может и урчащий желудок, победил.

— Богиня, — прошептал Сережа, спрыгивая на пол, от слабости он не удержался на ногах и на четвереньках пополз к Оленьке.

— Сильфида, воздушная, неуловимая, обворожительная…

Впадая в эйфорию, целовал каждый пальчик на ее ногах, силился подняться, цепляясь за хрупкую ткань.

Слезами восторга он замочил ей платье на талии, а она лишь чувствовала, что бедра покрываются ледяной коркой.

— Сереженька, давай прикроем окно, ты же простудишься.

Аромат вареного мяса, сквозняком вылетавший в ночь, на улицу, вдруг наткнулся на преграду, окно закрылось, и ему ничего не оставалось делать, как, балуясь щекотать ноздри странной парочке — экзольтирующий фанатик и ледяная статуя.

Подоткнув одеяло, Оленька как маленького, напоила Сережу бульоном из ложечки, затем и сама прилегла рядышком, нашептывая ласковые, убаюкивающие словечки.

Она смотрела на мирно спящего мужчину, его лицо раскраснелось, светлые локоны прилипли к вспотевшим вискам.

— Отдыхай, лада моя, и прости.

Глянув в последний раз на обитель художника, увидела китайскую вазочку, в ней с лета стояли умершие хризантемы, бросила туда ключ, он глухо стукнул, словно автор поставил завершающую точку своего романа.

Удаляющийся стук каблучков, еще какое-то время сохраняла наполовину осиротевшая мансарда, а оставшаяся «половина», спала, блаженно улыбаясь.

Глава 9.

«Ванная комната». Москва. 1925 год.

Последние лучи зимнего солнца мягко подсвечивали беличье манто, в которое куталась девушка, время от времени окуная в него свой замерзающий носик. Однако тяжелый узел из волос на затылке, казалось, оттягивал голову назад, и ей приходилось выпрямляться, отчего вся осанка и походка казалась горделивой. Два парня провожали девушку. Студент медик и поэт. Словесная дуэль, что устроили между собой два ухажера, ни к чему ее не обязывали. К ней всегда кто-то навязывался в провожатые, вот и сейчас, соперничая, оба пытались завладеть ее вниманием.

— Оленька Семеновна, у меня есть билеты в оперу, «Воццек» называется, наверняка вам понравится. Там, по сюжету, душевнобольной солдат имеет галлюцинации — отрубленные головы, кровь, ножевые ранения, говорят захватывающее зрелище. Ну, пожалуйста, пожалуйста, составьте мне компанию.

— Ха-ха-ха засмеялась девушка, в выходные я обычно отдыхаю…

— И давно тебя тянет на подобное? Заглядывая на спутника через Оленьку, заулыбался студент-медик. Интересуешься видениями? Могу подсобить с рецептом, на практике узнаешь, а не в опере, каковы они, видения.

— А ты, как я вижу дока в этом деле?

— Нет, еще, но я стараюсь, сейчас на курсе проходим. Оленька, представляете, еще ацтеки в своих религиозных обрядах использовали высушенные кактусы, для подобного рода эффектов, а впрочем, я вижу, вам это не интересно, Оленька, как насчет цирка?

— Цирк? Цирк это здорово, но мы уже пришли, спасибо за сопровождение.

— А опера? А билеты? Ольга Семеновна, вы же говорили, что вам нравится.

Умоляюще сложив руки в рукавичках, простонал поэт.

— Исчезни, меломан, мы пойдем на цирковое представление, да? Воодушевился студент.

— Спасибо за приглашение, но у меня планы на выходные, я уезжаю.

— А куда?

— Надолго?

— Нет только на один день, так что до понедельника, господа! Встретимся в клинике.

— Наконец-то, вы пришли, барышня, бяда у нас!

— Что случилось? Кто-то заболел? Отдавая пальто Катерине, спросила Ольга Семеновна.

— А Маняша где?

— Дык, че с ней случиться, с Манькой-то, ванную вам прогреваить. Соловейко заболел, с утречка сидить нахохлившись, откушать не желають, вы уж гляньте, не ровен час, Василий Степанович возвернуться, забранят, что недоглядела.

— Да, конечно. Одну минутку. Тяжело опустившись в кресло, освободила от шпилек волосы, затихла.

Катерина, в кипельно белом фартуке, и такой же наколкой на голове, словно солдат на посту, возвышалась над креслом во весь свой гренадерский рост. Её розовощекое лицо было сплошь усеяно веснушками, и казалось, что они от избытка просы̒пались на руки, такие же розоватые и крупные. Сейчас они нетерпеливо мяли домашние тапочки хозяйки.

Когда она впервые появилась у них в доме, Оленька подумала, что к ней приставили шпионку. Но однажды, слушая ее «трескотню», как она отбилась от трех мужиков в деревне, «одного кулаком по макушке, а двух за волосы, да друг об дружку, «хрясь», поняла, это Васино беспокойство о ней, самого-то неделями дома не бывает.

Вася, Вася… вот, опять…Птичку подарил. Она приняла, чтоб не обидеть, да не любы ей цветы на срез и птички в клетках, детство свое она провела на воле, в лесу, и птицы сами садились ей на руки, угощаясь крошками. А если, случалось по неосторожности на цветок наступить, так тужила и совестилась, будто жизнь отобрала у беззащитной красоты.

— Барышня, про соловушку, не забудьте. Умаялись, поди, барышня, много больных то было? Простодушно спрашивала Катерина.

— Да, раненых много.

Перьевой комочек меж ладоней оживился, и пытался вырваться, царапаясь коготочками. Оленька впустила соловья в клетку.

— Скучает в неволе. Надо попросить Василия Степановича выпустить его по весне.

— Да, господь с вами, Ольга Семеновна, Стяпаныч с ним, как с человеком гутарить, надыся червячков приволок, и где по зиме-то достал? Он же за птахой ентой, как за дитем малым, своими то не обзавелся…

Катерина укоризненно посмотрела на Оленьку.

— Это не ко мне вопрос, ему никто не мешает жениться и обзаводится.

— Ну, да, ну, да, ну, дык, можить…

— Не «можить», что у нас на ужин сегодня?

— Постный день сегодня, Ольга Семенна, каша грешневая, капустка квашеная, сушки к чаю, прянички, бараночки.

— Готовь чай, Катюша, я в душ.

— А может грыбочков, с глазами?

— Что?

Остановилась в недоумении хозяйка.

— Дык, в Рязани ядять грыбы с глазами, их ядать, а они глядять.

Выпалив фразу, и подбоченясь, Катерина, радостно заливалась смехом. Ее могучая грудь и живот затряслись вдогонку. Картина была настолько живописная, что засмеялась и Оленька, усталость как рукой сняло. Все еще посмеиваясь, она вошла в ванную комнату, в которой стоял запах хвои. Маняша, как обычно, все подготовила вовремя и правильно. Наполовину наполненная ванна с отваром из еловых веток, манила теплотой.

Но сначала душ.

Это был и не душ, вовсе, в привычном понимании этого слова. Рассекатель воды крепился на потолке, открывая кран, из пяти дырочек лениво льется вода, и сразу же, вокруг них появляется круг из мельчайших капелек, образовывая тонкую замкнутую стену из водяной пыли.

Оленька, простоволосая, стояла в центре. Две струйки попадали на лобную часть, расширяясь, омывали закрытые глаза, щеки, соединялись на подбородке и уходили вниз. Третья, целилась не на макушку, а скользила по затылку, находила свой путь меж волосами к позвоночнику. И еще две, стучали о плечи, отскакивая, образовывали водяные «погоны».

Василию Степановичу пришлось потрудиться, что бы найти такого мастера. Приходили и токарь, и слесарь, кузнец, и даже ювелир. Все разглядывали, рисунок цокали языками, качали головами и говорили одно и то же: «Не возможно-с».

И вот, однажды в их доме появился скукоженный мужичонка. Перебирая короткими ножками, он едва поспевал за хозяином, не поднимая головы, будто высматривал что-то на своем пути. Листок с чертежом в его руках дрожал, и он положил его на стол, низко наклонился над ним, замер на недолгое время и вдруг глянул на Оленьку. Его глаза непроизвольно блуждали, сами по себе, вверх-вниз, и поймать его взгляд было невозможно.

— А, «нистагм», вот почему он так смущается, и не смотрит на людей, определила она для себя, заболевание наследственное, не поддается лечению.

Дернув за рукав Василия Степановича, что бы тот нагнулся, росточку-то в нем с аршин было, что-то зашептал на ухо.

Степаныч гмыкнул, подозрительно посмотрел на руки мужчины.

— Ээээ… Ольга Семеновна, мастер желають измерить головку вашу, позволите?

— Если это поможет делу, то, конечно.

Сидя на стуле, она терпела мягкие касания чужих рук, которые исследовали ее черепную коробку, пришлось распустить волосы, чтобы дать ощупать затылок, а уж когда он начал пересчитывать позвонки, не выдержал Степаныч.

— Ну, ты, это, Данилыч, рукам то, волю не давай, пообломаю, если что.

Мастер оказался капризным, и приступать к делу не желал, пока не увидит комнату, где будет установлен «агрегат». Долго стоял столбом, разглядывая плитку, которой были обложены стены и пол, поглаживал их руками, цокал языком, восхищенно покачивал головой:

— Какая роскошь, какая роскошь!

И, постукивал и царапал ногтем, ложился навзничь, разглядывая потолок. И вот, наконец, в дело пошли лестницы, линейки, обследован был чердак и небольшой земельный участок за домом. Через две недели, на удивление всех домочадцев, душ заработал.

Один сварной бак из стали был установлен на чердаке, и специально для него было проделано оконце в крыше, чтобы вода дышала свежим воздухом и зимой и летом. Второй, на улице под навесом, плотно прикрывался тяжелой крышкой, от него, причудливо переплетаясь, ползли трубы по стене наверх, и лишь одна, возвращаясь, отдавала использованную воду земле, под корни плодовых деревьев.

Оленька открутила кран.

Первые холодны капли заставили ее вздрогнуть, но она тут, же расслабилась. И, вот уже не вода, а редкие белые снежинки, мягко опускаются на обнажено тело. За ними нежные, белые лепестки ромашек, вперемешку с красными от розы, своими шелковыми поглаживаниями, снимают «гусиную кожу», и лунный свет чередуется с солнечными лучами и теплый летний ливень смывает весь «негатив», — косые взгляды, осуждения, зависть, все, что нацеплялось за целый день.

Оленька радовалась, как ребенок, когда Василий установил чугунную ванну, это, действительно была роскошь, по сравнению с деревянной бочкой наполненной дождевой водой в сарае. Скучая по своему лесу, она сама составляла рецепты из хвои, и ромашки, из полыни и мяты, календулы и шалфея. Летом с Маняшей собирали их в лесу, сушили, раскладывали в полотняные мешочки, а зимой, все пили ароматный чай, правда ванной комнатой пользовалась только хозяйка.

Они грустно смотрели друг на друга. Огромный серебристый диск луны и одинокая фигурка в белоснежном пеньюаре возле окна. Отчего опять тоска на сердце? У нее есть все, что она желала за последние годы, к чему стремилась и о чем мечтала. Закончив на «отлично» медицинские курсы, её взяли в институт скорой помощи на должность старшей медсестры. Однако хозяйственная деятельность ей была не интересна, и она, обеспечив на день лекарствами и необходимым оборудованием сотрудников, бежала в хирургию, вскрывала гнойные раны, зашивала и бинтовала, иногда удавалось ассистировать профессору в боле сложных операциях. Пациентов было много. Рабоче-крестьянская милиция боролась с уголовниками и всевозможными бандформированиями, и каждый день из городов и окрестных сел поступали «огнестрелы», ножевые ранения, переломы и ушибы, и этим людям требовалась скорая медицинская помощь.

Уставала ли она? Да. Но, стоило, кому, ни будь шепнуть на ушко: «У дантистов шикарная флегмона», и она неслась на другой конец здания, выпрашивая разрешение присутствовать на операции.

Страдание и боль ежедневно присутствовали в ее жизни, но когда пациента выписывали, и у нее в кармане оказывался затертый леденец, или сушка или просто цветочек с клумбы, и, произносились бессвязные слова благодарности, она расцветала, утверждаясь в том, что нужна людям.

Когда-то эту мысль, стать доктором, вложил ей в голову Василий Степанович, и не ошибся.

Они так и жили под одной крышей, теперь уже в Москве, и дом так же делился на две половины. В те, редкие дни, когда он возвращался из командировки, они вместе ужинали, пили чай, он рассказывал забавные истории, она тревожилась об его работе, и очередной «сон», где его подстерегает опасность, тут же выкладывался в мельчайших деталях.

— Ты, все — таки думаешь обо мне, раз прихожу к тебе во снах?

Она улыбалась, отмечая про себя, что одежда на нем все та же рабоче-крестьянская, но выбрит он до синевы, и еле уловимый запах дорогого одеколона, которого в доме не наблюдалось, периодически улавливал ее капризный носик. Но в ее видениях рядом с ним не было женщин, а все больше серьезные мужчины в пенсне и моноклях, а они-то как раз и составляли враждебное окружение.

Где-то внутри шевельнулась благодарность, мама как всегда оказалась права. Василий оказался настоящим другом, любящим, преданным, но она не могла ответить на его чувства, да и он давно смирился с этим. Не о нем ли тоскует сердце, глядя не луну? Нет. Точно не о нем.

Сережа? Давненько не было известий… И… Тоже нет. Она мысленно перебрала ухажеров из числа врачей и пациентов. Никто не отозвался.

А луна все светила томной грустью безмолвно и загадочно. Оленька озябла, с трудом оторвавшись от созерцания прекрасного лика, подошла к постели.

Но вместо того, чтобы ощутить теплые, нагретые Маняшей простыни, она вдруг стала проваливаться в пустоту, и одновременно, жесткие мозолистые руки прикоснулись к спине, убаюкивая и осыпая ласками.

И с этими касаниями она ощутила вселенскую нежность и любовь, которая не имеет границ, как и вселенная, что окружала ее и его. Нескончаемые поцелуи, неистовые ласки доводили до изнеможения, в этих жестких объятиях она умирала и воскресала вновь.

— Это он, — молнией сверкнула мысль, но падение вниз прекратилось, и вот ее уже подталкивают вверх, к свету, теплому, сияющему, к истокам Мироздания, навстречу самому Творцу.

Она могла пересчитать все выпуклости на огрубевших ладонях, что прикасались к ней. А то, что это мужчина, мужчина-воин не было никаких сомнений. Но она не посмела оглянуться даже тогда, когда его руки скользнули подмышки, сомкнувшись на животе.

— Барышня, Ольга Семеновна, проснитесь, Вас спрашивают, срочно, на̒рочный из института. Катерина уже одета, вас ожидает.

Глава 10.

«Василий Степанович». Москва, «Склиф». 1925г.

Перепрыгивая через две ступеньки. Оленька «взлетела» на второй этаж, и с замиранием сердца постучала в кабинет профессора.

— «САМ» меня позвал, значит, будет операция, и именно я ему нужна, неужели ассистировать? А может, просто инструменты дополнительные нужны? Мысли лихорадочно бились друг об дружку: скальпели новые поступили на неделе, или шовный материал понадобился…

— Доброе утро, Леокадия Константиновна! А Михаил Иванович? Он меня вызвал, срочно.

Сухой взгляд поверх очков, которые постоянно сползали с узенького носа секретарши, не предвещал ничего хорошего, впрочем, как обычно. Это нормальное состояние «сторожевого пса», который никого не допускал к хозяину без лишней надобности.

— Ничего не знаю, я не в курсе.

Даже ее голос, скрипел как старое высохшее дерево.

— А где он?

— На операции.

— Так может, инструменты нужны, какие?

— Мне об этом не докладывали.

Оленька, совсем растерявшись, метнулась в помывочную, переоделась в белую униформу и тихонько вошла в операционную.

Брюшная полость раненого уже вскрыта, на судок звонко падали извлеченные пули. Одна, две, три.

Захватывающее зрелище, видеть, как оперирует Михаил Иванович. Его длинные, ловкие пальцы, отточенными до мелочей движениями рассекают, извлекают, зажимают, так просто и естественно, словно ничего сложного в этом нет. Но в его руках жизнь человека и поэтому работа хирурга подобно искусству, что не дает права на фальшь, на ошибку. И только глубокие знания, помноженные на многолетнюю практику, дают результат. Михаил Иванович хирург от Бога, и Оленька уже позабыла думать о том, кто и зачем ее вызвал, она заворожено следила за процессом и ее пальцы и плечи напрягались, повторяя мельчайшие движения хирурга.

— Шейте!

Это слово, как последний аккорд в симфонии означал, что операция закончена. Несколько учеников пошли вслед за профессором, задавая вопросы, получая ответы, вместе с ними шла и Оленька. Зачем? Да чтобы подольше побыть рядом с гением, который излучал свет и на нее. Будущие хирурги, получив ответы, разбрелись, кто поспать в укромном месте, кто на дежурство, ведь уже рассвело, утро на дворе.

— Ольга Семеновна, голубушка, — внезапно развернувшись, подозрительно оглядывая ее с головы до ног, пробормотал, при этом задумчиво и как-то удивленно пожимая плечами — вас — то мне и надобно, пройдемте в мой кабинет.

Леокадия Константиновна, поджав губы, подала профессору стакан крепкого чая, ожидая дальнейших распоряжений, самостоятельно она никогда ни о чем не догадывалась. Профессор устало кивнул головой, и «сухостой», как за глаза ее называли сотрудники, удалилась изготавливать второй стакан чая.

— Ольга Семеновна, вы присутствовали на операции?

— Да, я сразу же прибежала, как только мне сообщили, что вы меня зовете.

— И в каких отношениях вы состоите?

— С кем?

— С человеком, которого мы только что прооперировали.

— Простите, Михаил Иванович, я думала что вы меня зовете…Простите, я не смотрела документы. А кто он?

— Дело в том, что мне в крайней форме ультиматума заявили, что бы непременно, вы слышите, и это говорилось это мне! Мне заявили чтобы, операция прошла успешно, и что бы вы, были срочно доставлены к раненому.

— Ничего не понимаю, а кто, кто вам это сказал?

— Откуда я знаю кто? Леокадия Константиновна!!!! Да не выключайте же вы верхний свет!!! Ну, сколько раз можно повторять? Мне недостаточно настольной лампы! Или вы желаете, что бы я ослеп? Или вы думаете, что я всевидящий? В конце-то концов! Ну, так извольте, выключайте все! И лампу эту убирайте! Выплеснув, таким образом, свое раздражение на невозмутимую секретаршу, он продолжил уставшим голосом:

— Кто, кто… гражданин в штатском, он еще показывал документы, но я не смотрел, это возмутительно, приказывать доктору, что бы пациент остался жив категорически.

— Вася? Василий Степанович Чернышов?

— Да, именно так, и чтобы непременно вы были рядом, правда, это было желание раненого. Что вы на это скажете?

— Это мой давнишний знакомый, Василий, хороший друг, можно сказать.

— И с каких это пор, ваши друзья приказывают мне, с каким результатом я должен закончить операцию?

— Простите, Михаил Иванович, я сама ничего не понимаю, могу только догадываться.

— Ах, избавьте меня от ваших оправданий. В любом случае операция прошла успешно. Оставьте меня сейчас. Леокадия Константиновна! Выключайте свет, мне надо отдохнуть. Да, вот еще что, сердце, да, на сердце надобно обратить внимание, но это с кардиологами консультируйтесь.

Назойливый писк комара, давно уже требовал к себе внимания. Она не желала его слышать, зная, что за этим последует, но только зря тянула время. И вот уже «комарилья» оформилась в клубок и гудела под потолком. В голове зашумело, и мириады тончайших иголочек стали вонзаться в мозг, вызывая невыносимую боль. «Выбор есть всегда, — издалека пробивался голос бабушки, — даже когда его нет». Оглянувшись, почти невидящими глазами она нашла источник шума, серый, пульсирующий шар уже занимал треть комнаты, но под ее взглядом он стал меркнуть, сжиматься и с легким хлопком исчез. Тишина и облегчение, и сразу же появились видения. Человек падает, одной рукой схватившись за живот, а другую протягивает к ней, как бы прося защиты, и звук торопливых, удаляющихся шагов, и сухие выстрелы над могилой, и суровое лицо офицера, что грозит ей пальцем.

— Олюшка, ты звала меня, ты позвала меня? Я не ослышался, или это сон?

— Я здесь, я рядом, помолчи, Вася, тебе нужно отдохнуть, побереги силы.

— Как нелепо все получилось, вот как оно вышло.

— Все в порядке тебя оперировал сам Михаил Иванович, я была там, все прошло идеально.

— Я должен сказать тебе что-то очень важное.

— Шшшшш, тихо, тихо, мой хороший, тебе нельзя волноваться.

Она приложила свои пальцы к его сухим губам, его глаза закрылись, но губы двигались, то ли целовали, то ли что-то произносили. Она впервые та близко рассматривала его иссиня черные ресницы, что густым частоколом обрамляли глаза, они теснились и толкли друг друга, а некоторые торчали в сторону, словно пытаясь выскочить из общего великолепия. Нащупав пульс, она вдруг увидела его сердце, и ледяной холод стал окутывать ее, проникая во все клеточки организма, в глазах защипало и горячие слезы, падая на подушку, расплывались пепловатыми цветами.

— Я знаю, никогда ты не полюбишь меня, но только помани, я вытерплю и эту боль, ты только позови. Отчего так хорош этот зимний вечер, стылая земля, но мне тепло, от того, что ты держишь, мня за руку. Зачем судьба так жестока? Ты воздух, которым дышу, мое сердце превращается в камень, когда нет тебя рядом со мной.

Бессвязное бормотание, воспаленное воображение, — медицинские термины всплывали в памяти, но ужас заключался в том, что она все это видела, каждое его слово оформлялись картинками у нее в голове.

— Мама! Мама! — крик еле слышный, и от того еще более страшный.

— Мама, мне больно, мама, в груди саднит! Душно, душно, отвори окно…

— Мама, это Оленька, смотри, это моя Оленька. Она поможет мне, она всегда облегчала мою боль, и не любила, мама, не любила, но почему? Почему? Я не забуду, соколом в небесах буду присматривать за тобой, рыбой сквозь толщу воды любоваться, травинкой на твоем пути, а ты иди по мне, ступай ножками, мне не страшно, мне отрадно.

— Оленька! Берегись, сейчас грунтовка пойдет! Крепче, крепче держись, лицо прячь, за меня прячься. Руку давай, руку, Оленькааааааааааа!!!!!!!!!!!

— Боже мой, Вася!!!!!!!!!! — она закричала, в ответ, не в силах более сдерживаться, не видя и не слыша, что происходит вокруг.

Дверь в палату резко распахнулась, кто-то вошел, но так и остался на пороге.

— Василёчек мой ненаглядный, я люблю тебя! Я выйду за тебя. Слышишь? Ты слышишь? Приди в себя. Все хорошо, я здесь, я с тобой, только очнись.

Рыдая, она упала ему на грудь, трясла за плечи, покрывая мокрыми поцелуями шею, щеки.

Все еще всхлипывая, она вдруг почувствовала покой и умиротворенность, в испуге, она схватила его за руку и стала лихорадочно искать пульс.

— Оленька, ты плачешь? Отчего же, деточка моя?

Слезы застили глаза, она промокнула их локтем, скорчив обиженную детскую рожицу, спросила:

— Васенька, за что ты так со мной? Зачем пугаешь? Улыбаясь через силу, захлопала глазами, изображая куколку-моргушку, сложив в мольбе руки, этот фокус всегда веселил его, но не сегодня.

— Да, пустяки, все хорошо, смотри-ка глазки красные, и носик запух, где мой платок? Возьми его.

— У меня свой, Васенька, ты в больнице, но все хорошо, ты слышишь? Все будет хорошо.

— А… Оно стоило того, — ввалившиеся глаза наполнились хитринкой и нежностью, — ты обо мне испугалась? Васенькой кличешь, мне нужно было сказать тебе что-то очень важное.

— Ты все уже сказал, Васенька, отдыхай.

— Да? — Василий Степанович с трудом повернул голову, задумчиво посмотрел на дверь, которую уже прикрыли с той стороны, — не помню. Тогда шепни мне фамилию.

— Мою?!? У тебя опять бред начинается. Помолчи. Прошу тебя.

— Ну, что ты, не твою, и не мою, значит пока ничью. Никогда еще я не мыслил так ясно. Ты сегодня так ласкова со мной. Выполнишь одну просьбу?

— Да, конечно. Что угодно…

— Один поцелуй, всего один, единственный.

Оленька приблизилась к нему, но лицо ее омрачилось, опять бред начинается, подумалось ей.

— На ушко, Оленька, на ушко, — беззвучно шевельнулись его губы.

— Душ на чердаке, там двойное дно, оно запаяно, увидеть невозможно, вскрыть может Данилыч, он знает, найдешь его, Катерина знает, только не сейчас, попозже, когда все забудут, там документы для тебя, очень важные. Оля, люблю, лю…

Он на самом деле целовал ее ухо, она не сопротивлялась, и только слезы, горькие и жгучие снова обильно оросили подушку.

— Васенька, прости меня, прости, что не сумела, ты лучшее, что есть у меня в жизни, — с жаром шептала она в ответ, и еще что-то, чего сама не понимала. Угрызения совести, гораздо больнее просто физической боли. И теперь, ей предстоят мучения, оттого, что не ответила на большое и прекрасное чувство, а ведь он так нуждался в ней, когда был рядом, когда был жив…

Однако не кому было уже ее прощать. И признаний он уже не слышал.

Дверь опять приоткрылась. Там ощущалось какое-то нетерпение.

Она закрыла ему глаза, поцеловала лоб и вышла из палаты.

Две мужские фигуры в черных костюмах резко выделялись на фоне белой больничной стены.

— Как он? — cтрого спросил один из них. Оленька ничего не ответила, тихонько заплакала и медленно пошла вдоль коридора.

Даже сегодня, она не осталась без сопровождения. Некий «человечишко», ничем не выделявшийся из толпы, следовал за девушкой, которая медленно брела домой и все промокала и промокала платочком накатывающиеся слезы.

Глава 11.

«Гипноз». Москва 1925 год.

Девятый день, как схоронили Василия Степановича. Катерина все ходила зареванная, толку от нее никакого, только и делала, что вымывала и вытирала вторую половину дома, да без конца птичку проведывала, и чуть ли не силком запихивала ей корм, приговаривая — Кушай, кушай, фьюить, фьюить, Василий наказывали приглядывать за тобой.

Маняше пришлось стать к плите, и она уже сердито пофыркивала, готовка-то всегда была на Катерине. Вот и сейчас утро раннее, кто-то звонит в двери, она выждала минутку, может кто-то откроет, ан, нет, звонок настойчиво продолжал тренькать.

— Добрый день, Ольга Семеновна дома?

— Здрассти, испуганно прошептала Маняша, продолжая вытирать руки полотенцем. Дома, как о вас доложить? По кому вопросу?

— По личному, можно войти?

Слегка оторопев, она посторонилась, уж больно грозные мужики в штатском, стояли на пороге.

Оленька уже одетая вышла к посетителям. Она ожидала этого визита, давно заметила слежку за собой. Заглянув в пространство, она увидела военных и стопочки монеток, что аккуратненько выстроились на столе. Странно. Драгоценности, что Вася по началу, пытался ей дарить, она категорически отвергала, да и давно это было, может он что-то припрятал на своей половине? Да и не было в ее видениях украшений, и тревоги не было, значит, недоразумение и все скоро выяснится.

Спокойно усевшись на заднее сиденье потрепанного студебеккера, ей пришлось передвинуться на середину, так потребовали люди в черном. Похоже на арест, — подумала Оленька, — ну, что же, посмотрим.

Один из двух сопровождающих, глянув на часы, постучал в высокие двери начальника, зашел внутрь, видимо доложить, что задание выполнено.

Через мгновение Оленька оглядывала огромный кабинет. Чисто выбеленные мелом стены, украшал единственный портрет Ленина — вождя мирового пролетариата. Его мягкий, с прищуром взгляд был обращен прямо на посетителя, казалось, он говорил: «Здесь нужно говорить правду, и только правду, товарищ».

В самом конце, за массивным столом восседал убеленный сединами генерал. Вся обстановка давила на нее, заставляла чувствовать себя маленькой, ничтожной козявкой. Расчет в том и состоял, что морально подавленный посетитель, заикаясь от страха, будет либо выпрашивать, либо оправдываться. Однако Оленька улыбнулась про себя и, решив подыграть высокому начальству, в нерешительности стояла, не двигаясь с места. Пришлось суровому товарищу вставать, преодолевая отдышку, и изображая скорбную мину, самолично усаживать ее на стул.

— Уважаемая Ольга Семеновна! Как вы уже знаете, наш ведомство понесло невосполнимую потерю в лице Василия Степановича, человека огромного мужества, истинного патриота нашей Родины. Мы, его товарищи, безмерно уважали его за профессионализм, твёрдость характера, честность и порядочность.

На этой фразе, высокий «чин» почему то замялся и замолчал.

Оленька перестала вытирать несуществующие слезы, и внимательно глянула на человека.

Шрам возле глаза подергивался. «Нервный тик, это не важно, а вот его губы, то крепко сжимались, то шевелились, в недолгом затишье, казалось, что он говорит совсем не то, что ему хочется, либо боится сболтнуть лишнее. Что тут происходит? Почему так распирает этого начальника?». Заплясавшие смешинки, так некстати появившиеся у нее в глазах от проказливой мысли, заставили ее опять уткнуться в платочек.

Пытаясь скрыть неловкость, и ее, кстати, тоже подметила Оленька, он вытащил из недр своего необъятного стола коробочку, на мгновение открыл ее и тут же захлопнув, сказал:

— Василий Степанович, наш дорогой товарищ был отмечен высокими наградами. Но! К сожалению, мы не можем вам их передать, так как вы не состояли в браке с покойным, и они будут храниться в его личном деле, пока не найдутся кровные родственники, наследники, так сказать. Вам что ни будь известно о них?

— К сожалению, нет. Он только упоминал о маме, простите, как ваше имя отчество? — намеренно сбивая его с мысли, спросила Оленька, в ее голове зазвучали обрывки фраз, которые никак не вязались с настоящим разговором.

— Как? Вас не предупредили? Он оправил гимнастёрку, щелкнул каблуками и, изображая скорбную мину, представился: Чернышов Филипп Кузьмич, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

— Очень приятно познакомиться, — нарушая все правила этикета, она ткнула указательным пальцем в темно-зеленую петлицу, аккурат напротив сердца.

— ВЕ-ЛИ-КО-ДЕ-ЛО, слегка гнусавя, пропела Оленька, на мгновение остро зыркнула в глаза товарищу, и тут же, стала уговаривать мягкими обволакивающими фразами:

— Филипп Кузьмич, присядьте, вам тяжело стоять на ногах, вы устали, вас клонит ко сну, позвольте вам помочь, вот так вам будет удобно.

Оленька смотрела, как разгладился и перестал дергаться его шрам, как голова стала опускаться, и даже послышался легкий храп, подстроившись под его дыхание, протянула ласково:

— Фиииля, ты меня слышишь? Филяяяя…

— Да, слышу…

— Кто обидел моего сыночка?

— Васька, стервец. Васька золото прикарманил, маменька.

— Рассказывай, Филипп, все рассказывай, я тебя слушаю.

Уже потом, из отрывочных фраз избалованного и обиженного ребенка, Оленька выстроила для себя целую историю, и вот что получилось.

— Знаешь что такое деревня? Там живет простой люд, работяги, но на зуб им не попадайся, что девку ославить, что кличку пришпандерить, это на раз. Я до двадцати годков с кличкой ходил, знаешь какой? «Намоленный». Маменька моя, восемь лет кряду, после свадьбы рожала дочерей. А тятя, как только матушка начнет подниматься с постели, хватал дубинку и гонял ее по всему двору, приговаривая — «Посмей только еще девку родить — убью». На мальчишек — то надел земли давали, а на девок — нет.

Кузьма «жеребанный», это батя мой, тоже кличку сварганили, добрые люди, не постеснялись, то ли от того, что живот у него был объемистый, то ли от того, что конезаводчик был отменный, кобылок — то из-за границы привозил, это да, был такой нюанс. Опять же — пасека у него, медок к царскому двору поставлял. Сад элитный, яблоки, как два моих кулака, на всю округу славились. Да все мало ему казалось, расширяться хотел, а вот и не получалось. Матушка, как мной отяжелела, из церкви, считай, не выходила. Все молила: «Господи, дай сына, хоть, дурака — да сына». Услышал Господь. Явился я на свет с кличкой уже. «Намоленный». Ну, ведь обидно же, правда?

Надо отдать должное, ни в чем отказа не знал, все чего только не пожелаю, все было у меня. В четырнадцать лет стребовал с отца ружье, что б ворон в огороде стрелять, отдачей после выстрела лицо себе изуродовал, видишь, шрам остался ну и глаз косит маленько, да это пустяки.

Жадобой слыл тятя, Царство ему небесное, так оно и было. Захожу я как — то раз к нему, а он червонцы царские в стопочки складывает, я прикидываюсь дурачком: «Тять, дай копеечку». Так он порылся в карманах и дает мне двухкопеечную монетку, зеленую от старости, и где откопал такую, все мне покупал, чего только душа не пожелает, а денег в руки не давал…

Однако, Оленька видела больше, чем рассказывал раздобревший на казенных пайках начальник. Перед ее взором проплывали картины, где на дряхлого старика поднимает руку в хмельном угаре сын, и картежный стол, и пьяные компании. Она давно подметила, что слабый характером человек, всегда найдет причину, обвинить в своих бедах кого ни будь, только не себя, и чаще всего от этого страдают близкие люди. А уязвленное самолюбие холит и лелеет эту обиду, и однажды появляется мысль: «Ах, так, так я сделаю тебе еще хуже».

Давно уже продана была пасека и конезавод, один только сад еще радовал местную ребятню, да и за ним никто уже не ухаживал. Время от времени Филипп хватал топор, и бежал рубить ни в чем не повинное дерево. И все сучил кулаками пред немощным отцом: «Где деньги спрятал?».

Пришло время хоронить старика. Отпевают покойника. А Филипп все золото ищет, то полы вдруг вскрывать начнет, то кирпичи из стенки выбивать. Умаявшись, присядет к столу, опрокинет пару стаканов, и шарит глазами по дому, где бы еще поискать.

На третий день, открывается дверь, и заходят родичи городские, брат младший Степан, с женой и сынишкой, Васькой. Поздоровались, слезу пустили, как положено, покойнику одежду дорогую привезли, опять же знамена для похорон, все чин-чинарем. Да не долго рассиживались, откушали, попрощались и о̒тбыли.

Погрузили гроб на сани, мороз лютый стоял, февральский, а команды нет, трогаться. Филипп все сидит за столом, да сам с собой разговаривает: «Золото где? Где золото спрятал?». Ну, тут сестры и подсказали:

— А ты че жа, не догадался, братка?

— Нет, а что?

— Дык Степан — то приехал, зря, что ли вдаль такую, да по морозу?

— А чего?

— Гутарють люди, с год как уж они в городе лавку открыли. Торгують, процветають.

— Что???? Почему раньше не сказали???? Убью!!!!!!

Схватил, бедолага, топор и ну на улицу, да где там, родственников уже и след простыл. Бросил он топор, вскочил на сани с покойником, да как даст вожжами, лошади резвые, рванули по улице, а за ними свора собак, брешут, визжат, радостные такие…

Так с ветерком и похоронили.

Промотал, прогулял сыночек, все что оставалось, продал дом и подался в город, в жандармерию поступил. Служба на удивление, пошла ему на пользу, громил бандитов с ожесточением, у начальства на хорошем счету слыл, принял революцию, дослужился до высокого чину. Да все искал он дядьку своего Степана Кузьмича, а тот, как в воду канул, за границу, говорили, подался. А вот Василия вроде бы видели, то там, то сям, но встретится, пришлось лишь на похоронах.

Филипп Кузьмич сидел расплывшись по стулу, его пухлые, короткие ручёнки покоились на объемистом животе, и все повторял: «Васька, шельмец, золото где?».

И тут вдруг, Оленька вспомнила свою странную поездку в Женеву, Вася пристроил ее временной костюмершей в оперную труппу. И, как он давал ей подписать гербовые бумаги с красивыми цветными печатями. И как пришел к ней иностранец, и на ломаном русском сказал, что от Василия Степановича. А ничего не понимающей Оленьке только одно твердил: — Все карашо, все карашо… И, как ходили они в какое-то казенное здание, там эти бумаги передали служащему, и как они стрекотали на английском, и как она подписи ставила, она и иностранец, этот — Штольц, да, именно эту фамилию шепнул ей Вася, перед смертью.

— ВЕН-ЧАЮ-ДЕЛО, как бы со стороны услышав свои собственные слова, она прикоснулась к мягкому плечу пребывающего в гипнотическом сне мужчине:

— Филипп Кузьмич, просыпайтесь, вы задремали.

Его глаза прояснились, и, прочистив горло, воскликнул:

— Еще прячется по углам недобитая гидра, и наша задача приложить все усилия, чтоб уничтожить врагов, что паразитируют на теле нашей многострадальной Родины!

Она возвращалась домой уставшая и разбитая. В голове еще шумело и подташнивало. Впервые ей пришлось использовать гипноз, чтобы добыть информацию, обычно хватало видений.

— Из дома забрали на машине, могли ведь и обратно так же отправить, ну, ничего, пройдусь, подышу воздухом. Не покидало ощущение, что ее специально задерживали, показывали фото отличников боевой Славы, слишком долго возились с пропуском, но не это важно. Интересен, орден, что на мгновение мелькнул перед глазами, «За Труды и Отечество» успела она прочитать и маленькая царская корона, это все, что удалось рассмотреть, и почему он так быстро спрятал его? Ой, нет, сейчас я слишком устала, что бы думать об этом, она тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли. И тут же, вспомнился, коротышка Данилыч, о котором в бреду говорил Василий Степанович. Да и не похоже это было на бред, скорее, последняя воля умирающего. Что так тщательно пряталось от посторонних глаз? Наследство. Чистое, не краденные бирюльки, а настоящее наследство от Васиного отца, очевидно умершего в эмиграции.

В доме творилось что-то невероятное, все перевернуто «вверх дном», на полу валялись кучи одежды, книги, осколки, посреди этого сидела рыдающая Маняша, а Катерина с сачком гонялась за соловьем, чья разбитая клетка валялась неподалеку.

— Что произошло? Что случилось? Растерянно оглядываясь, спросила хозяйка.

— Ольга Семеновна, напугали, ироды, думала насильничать пришли, а они что натворили, что натворилииии… Взвыла с новой силой Маняша.

— Катюша, что случилось, хоть ты мне толком объясни.

— Дык, ничё страшного, с обыском приходили, пятеро их было, быстро управились. Она, наконец, поймала бедную птичку и теперь пыталась засунуть ее в клетку.

— Ну, и, нашли, что ни будь?

— Нееее, потому, как брать, акромя статуэток ентих, у нас нечего, да по злобе и их расколошматили. — Манька, будя тебе орать-то, араруха, вставай да за дело принимайся.

В дверь позвонили, все трое вздрогнули, обе девушки застыли на своих местах, и Оленьке пришлось идти и открывать самой.

— Телеграмма, распишитесь.

Катерина поправила кресло и усадила Оленьку, у которой вдруг, защемило сердце, и стали подкашиваться ноги.

— Сергей Поплавский тчк Похороны через три дня тчк Алик.

Противный визг пилы, что вгрызается в металл, заставил Оленьку открыть глаза. Что это было? Отбросив одеяло, подошла к окну. Темно. Тихо. После обыска, и у нее были напряжены нервы. Сегодня, она должна отправиться в Тамбов на похороны. Но Катерины до сих пор нет. На всякий случай она оделась, не зажигая свет. Где-то под потолком послышался писк комара. Ну, наконец-то. Два дня она отдыхала, и все пыталась вызвать видения, ничего не получалось. Сейчас, увиденные картинки, ей не понравилось, если не сказать большего.

В двери кто-то тихо скребся.

— Катюша, я уж думала, не дождусь, и одной придется уезжать. Ты нашла его?

— Ато, и нашла и проводила уже, как пришли огородами, так огородами его и отправила.

— Так, что, ничего не получилось?

— Смешная вы, барышня, Данилыч не только слесарь отменный, он, как обезьяна цирковая, вскарабкался по лестнице, я пока раздумывала, лезть мне вослед, аль нет, ён уж обратно возвернулся, тыкнул мне папочку, и был таков.

— Хорошо, я потом посмотрю, положи пока в сумку. Выезжаем сейчас же, пока темно.

— Эээ, нет, я на это пойтить не могу, инструкции у меня на ваш счет конкретные были, Стяпаныч вас «растряхой» обзывал, не знали?

— Нет, не знала не это сейчас важно. Катюша, выгружай все из баулов. Поедем налегке. Да, и мне и себе валенки прихвати, на всякий случай.

— Ну, да, ну, да, эт мы могём, эт мы запросто, платьице сымайте, скоренько.

— Зачем?

— Карман для доку̒ментов пришивать буду, чтоб не потеряли. — Подмигнув, зловеще прошептала Катерина, оглядываясь по сторонам.

— Вы их видите, барышня? Видите? В поезд, поганцы, лезуть за нами.

И действительно, побегав по перрону, двое мужчин стали забираться в вагон.

— Да, Катюша, вижу, но не беспокойся, здесь они нас не найдут.

Две девушки, прижавшись, друг к дружке сидели рядышком, прикрыв глаза. Только одна от страха, а вторая, сосредоточившись, создавала невидимый купол над ними. Он был похож на вытянутую стеклянную крышку от кастрюли, которой накрыли двух дрожащих зайчиков. Там они были в безопасности. Но их было видно, и тогда сверху, на купол водопадом полилась вода, убирая видимость и стирая всю информацию в этом уголке вагона. И действительно, два «топтуна» уже несколько раз пробегали мимо, но все тщетно, упустили «добычу». Какое-то время они еще метались по платформе, переругиваясь между собой. Но вот состав тронулся, издав победный гудок, и девушки облегченно вздохнули.

Глава12.

«Воин из прошлого». Тамбовский лес. 1925 год.

— Папенька! Папенька! Скорей, сюда! — фальцетом закричал, худотелый подросток, открывая ранним утром двери своего дома.

— Что? Что случилось, Николенька? — Антон Сергеевич выскочил в прихожую в кухонном фартуке, отряхивая руки от мучной пыли.

— Олюшка приехала, папенька…

— Николаша, ты, так меня, меня до инфаркта доведешь, зачем же так кричать? Оленька! Как неожиданно, какой приятный сюрприз! Проходите, что ж вы на пороге, словно чужая.

— Доброе утро, Антон Сергеевич, — подставляя щеку для поцелуя, — мы ненадолго, нам только вещи оставить до вечера, позволите?

— Что за вопрос, рассчитывайте на нас, и до вечера, и сколько вам будет угодно. Николай, что же ты стоишь, поздоровайся, как положено.

Порозовевший от смущения мальчик топтался на месте, то снимая, то одевая на нос круглые очки в черепаховой оправе.

В ней до сих пор жила благодарность к этому малышу, что практически спас ее от разъяренной толпы, своим пронзительным криком: «Олюшка, бегите!»

— Однако, как вы подросли, Николай Антонович, мне приходиться подниматься на цыпочки, чтобы расцеловать вас, в обе щеки.

Мальчик стал пунцовым от этих слов, и его юношеские прыщики стали почти незаметными.

— Познакомьтесь, это Катюша, она хозяйничает в моем доме, а почему, Антон Сергеевич вы весь в муке?

— Завтрак готовлю, Оленька, сегодня у нас творожники, проходите, вы как раз вовремя, Николаша, прими пальто у девушек, сопроводи к рукомойнику, и я вас всех жду на кухне.

Катерина ёрзала на стуле, беспокойно поглядывая то на присутствующих, то на раскаленную сковородку, на которой отчаянно подгорали творожники.

— Антон Сергеевич, Катюше некомфортно за столом, позвольте ей у вас похозяйничать?

— Ну, как можно, вы же гости, а впрочем, милости прошу, как пожелаете, — ополоснув руки, он с удовольствием присел возле Оленьки.

— Николаша растет, как вы точно подметили, его организму требуется творог, вы меня понимаете, да?

— Ольга Семеновна, а где у них родниковая вода? — Катерина почему-то наотрез отказывалась общаться напрямую с хозяином, но тот был весь поглощен Оленькой и, не глядя, указал на раковину:

— Кран открути, любезная, и будет тебе вода.

— Антон Сергеевич, — улыбнулась Оленька, — настоящий повар, обязательно прополощет рот родниковой водой, чтобы почувствовать настоящий вкус приготовляемой пищи, очистить свои вкусовые рецепторы, так сказать, — бросив укоризненный взгляд на Катерину, тем не менее, мягко сказала, — Катюша, готовь из того, что есть.

— Ольга Семеновна, в замес ентот сахарьку бы добавить, можно?

Оленька вопросительно глянула на хозяина.

— Да, как вам будет угодно, Николай, доставай сахарницу. А теперь поведайте нам, как там Москва?

— Ольга Семеновна, яблочка бы подмясить, можно? — Повышая голос, попросила Катерина.

— Николай, доставай фрукты, — взвизгнул Антон Сергеевич, на мгновение повернулся к поварихе, возмущенно вскинул брови, и тяжело вздохнув, снова приступил к расспросам, — как вы сами, Оленька, — завладев ее руками, спрашивал Антон Сергеевич. Учитесь, работаете? — не обращая внимания, на бормотание за спиной.

— Ну, вот, таперича, не то, что давеча, и манка разбухла в самый раз.

— Все хорошо, Антон Сергеевич, работаю в Институте скорой помощи, медсестрой.

— Замужем, или свободны еще?

— И зачем же вы газу стольки жгёте? А? — прикрутив вентиль у конфорки, она так стукнула сковородкой, что все подскочили.

— Да что мы все обо мне, вы — то как, как Николаша? Творожок это хорошо для костной системы, но я вижу у него кожные высыпания, давайте, пока Катюша готовит, я посмотрю его, может, и помогу чем, только не здесь, конечно, давайте в гостиной, да?

Мужчины с поспешностью поднялись, и все трое с удовольствием ретировались, позволяя Катерине спокойно дожаривать творожники и вытирать просыпавшуюся по всей кухне муку.

Катерина, подбоченясь, давно уже стояла в дверном проеме, испепляя взглядом Антона Сергеевича, который приобняв Оленьку, что-то шептал ей на ухо, но та не обращала на него никакого внимания, так как сидела возле лежащего на кушетке Николая. Закрыв глаза, она держала свою руку над животом прыщавого юноши. Очнувшись, она стряхнула с рук что-то невидимое, строго посмотрела на пол, словно приказывая исчезнуть.

— Вот и все Николай Антонович, во всеуслышание заявила Оленька. Поднимайтесь. В боку колоть перестало?

— Да, премного вам благодарен, Олюшка, — послышался смущенный ответ мальчика.

— Николя, почему вы мне не доложили, что у вас боли?

— Ах, папенька, я вас умоляю, со мной все в порядке, какие боли, так, дискомфорт.

— Прошу к столу, господа, чай стынить! — торжественно объявила Катерина, выражая недовольство всем своим дородным телом.

Оленька после завтрака прилегла в гостевой комнате. Тревога продолжала нарастать, хотя она тщательно подготовилась, выбирая, у кого ей переночевать. Свой дом, (Василий Степанович давно уже отписал его Оленьке) который она сдавала в аренду, отпадал само собой, именно по той причине, что она всегда там останавливалась. К Сереже в мастерскую, тоже опасно, да и не хотелось ей общаться с местной «богемой». Она планировала, накинув черную вуаль, проститься с Сереженькой на кладбище, не привлекая к себе внимания.

Окинув взглядом комнату, отметила, что здесь ничего не изменилось. Ей вспомнилась покойная хозяйка Настасья Григорьевна, и ее похороны и поминки, и как ее спасал Василий Степанович, тоже безвременно покинувший ее. И Кузьма «жерёбанный» зачем-то выскочил в памяти, и как хоронили бабушку…

Вдруг, стены комнаты поплыли, зашатались, исчезли, и она увидела себя бегущую в одном валенке по темному лесу. Подол ее белого кашемирового пальто заледенел от снега, покрывшись грязными пятнами, и словно гирей тянуло вниз, затрудняя бег. За ней гналась стая волков, клацая зубами, их звук был похож на пистолетные выстрелы, а вдали мерцал огонёк, «это спасение», стучало в голове, во что бы то ни стало надо добежать до него. И она бежала, бежала, задыхаясь, и все тело содрогалось от безумного страха.

— Барышня, барышня, очнитесь! Кричала перепуганная Катерина, и трясла ее за плечо.

Шум в голове постепенно утихал.

— Тише, Катенька, тише, перепугаешь хозяев… — ослабевшим голосом ответила Оленька.

— Дык, пужать-то некого, убегли все, кто на службу, кто на учебу, выпроводила всех, одни мы во всем доме, одинёшеньки, а у вас жар, чего ж вы так мечетесь по подушке, дохтура вызывать надобно.

— Который час?

–Двенадцатый, однако…

— Так, Катюша, слушай меня внимательно…

— И слушать ничего не желаю, Василий Степанович, поручили приглядывать за вами. Куды это вы вскочили? Щас, я мигом, за докторишкой ентим сбегаю, Антоном Сергеевичем, будь он не ладен.

— Катерина, успокойся, человека поблагодарить надо, за то, что принял нас, а ты, позволяешь себе подобное. Нехорошо это, Катюша, неправильно. И, потом, тебе какое-то время придется пожить у него.

— Чавой-то? Ааааа, знамо дело, понятно.

— Что тебе понятно?

— Дык, наблюдала я, как вы шопталися! Васеньку, десять ден как схоронили, а вы…

— Катюша, прошу, тебя, оставь Васю в покое. А шепнула я один раз, чтоб Антоша не услышал: «Глистная инвазия».

— Правда, чёль, барышня? Так его, подлеца, а я бы не обзывалась, я бы яму прям в морду бы вцепилась, ишь, ты перья распустил, кочетом вокруг ходить, да и малец евойный, глаз с вас не сводил, все я наблюдала.

— Странная у тебя реакция…. А, так ты подумала, что я обругала его?

— Ну, дык, а че нет?

— Это диагноз такой, заболевание, от того и кожа у Антоши нечистая.

— Нечистыя? Вот это прямо вы попали, барышня, вот это… — сотрясаясь от смеха, хлопая себя по дородным бокам, она все приговаривала — нечистыя, глистовыя…

— Катюша, у тебя истерика, прекрати. Антон Сергеевич очень хороший человек, и Антоша, милый застенчивый мальчик, а недостатки есть у нас у каждого, тем более тебе придется пожить у них какое-то время.

— Чавой-то? Куды это? Не пущу!!! Никуды одну не пущу. Мне Василий Степанович…

— Катюша, послушай, вот тебе деньги, найди пролетку, оплати сразу, до вокзала и до кладбища. И жди меня там, я недолго, попрощаюсь, и сразу уезжаем, поняла? Валенки мои не забудь, что-то ноги мерзнут, поняла?

— Дык все поняла, чего ж тут непонятного. Дык, ежели ноги мёрзнуть, то температура, можа, ну их енти пхороны…

— Нет, я должна.

— Должна, должна, заладили, мне Василий…

— Хватит! И еще, если что-то пойдет не так, вернешься сюда одна, и будешь меня ждать, ты поняла?

— А что не так?

— Не знаю, у меня нехорошие предчувствия.

Катерина спрятала деньги и ушла приговаривая: «Приперлися, здассти, предчувствия у них, надо было сразу домой возвертаться».

Оленька стояла возле свежей могилы. Слезы катились сами по себе, и она их не сдерживала. Тихо и покойно было вокруг, однако скоро начнет смеркаться, пора. Она уж было повернулась, но тут вспомнила о «подношении». Присев рядышком, она развернула узелок и выложила творожники и хлебный мякиш, щедро сдобренный медом, на землю.

— Прости, Сереженька, прости и прощай, пусть земля тебе будет пухом.

Неожиданно стемнело, налетел ветер, разметал продукты, подхватил белый платочек, и стал поднимать его в небо. Оленька глянула наверх, там уже хмурились тяжелые свинцовые тучи.

— Снег пойдет, — только и успела она подумать, как сверкнула молния, и вслед за ней сразу же ударил гром.

— Зимой грозы не бывает, зимой грозы не бывает, — повторяла она про себя, придерживая шляпку, поспешила обратно.

Порыв ветра, и ее вуаль вместе со шляпкой, буквально вырвало из рук и мгновенно унесло, она даже не стала следить за ее полетом, ветер еще больше усилился, впиваясь в глаза и забивая нос, не давая дышать. Однако, без вуали она увидела несколько субъектов, что стояли на отдалении, и не спускали с нее глаз. Десять, насчитала Оленька и ускорила шаг, пытаясь накрыть себя защитным куполом. Не получалось. Жар усиливался, ее уже знобило, в голове «каша» и путаница, сосредоточиться не удавалось. Она уже видела пролетку напротив входа, и Катерину, что тревожно оглядывалась по сторонам, казалось, что ее живот стал вдвое больше, и она поддерживала его руками.

Ветер с каким-то остервенением дул ей прямо в лицо, да так, что она боялась, как бы, не опрокинуться навзничь. С трудом нагнувшись, преодолевая сопротивление, она медленно продвигалась вперед. «Ветер ветрило, не дуй мне в рыло, а дуй мне в зад, я буду рад», вспомнились прибаутки Катюши, но как только она это проговорила, ветер, сказочным образом переменился, «подхватил» ее под спину, и стал толкать вперед, да так, что она еле успевала перебирать ногами.

Катерина уже протягивала руку из пролетки, кучер что-то кричал, ругался, наверное. Всего несколько шагов, но тут ветер опять круто развернулся, и она остановилась, не было возможности сделать шаг вперед. Она боялась оглянуться назад, но и того, что она увидела впереди, было достаточно, что бы повергнуть ее в ужас. Человек двадцать мужчин, гонимые ветром, стремительно приближались к ней, обступая плотным кольцом. Катерина, одной рукой закрывала рот, чтобы не закричать, а вторую тянула к ней, чтобы схватить, и затащить в пролетку. Сила ветра была одинакова. Но только Оленька не могла и шагу сделать, а мужчин толкало вперед с неимоверной скоростью. Темнота сгущалась, безвольные снежинки, не в силах сопротивляться урагану, больно жалили лицо. Гроза разыгралась не на шутку, высвечивая полные твердой решимости лица мужчин.

— ВЕ-ЛИ-КО-ДЕ-ЛО!!! А ну, стоять! Я, так сказала!

Закричала Оленька, страшным голосом, поднимая руку вверх, с зажатым кулаком. Даже ветер испугался и мгновенно стих, и ее по инерции толкнуло вперед, и Катерина, мгновенно вдернула ее вовнутрь.

— Гони! Гаркнула она. — Для пущей убедительности стукнула и так вздрогнувшего кучера по спине. — Втройне заплачу!

Оленька в полуобморочном состоянии откинулась на сиденье. Катерина, выглянула назад.

— Барышня, гляди ко ж ты, стоять, не ослушались. Ольга Семеновна, вы с гранатой — то поосторожней, давайте-ка ее сюды, ощупывая руки Оленьки, шептала Катерина.

— Да, о чем ты, ничего у меня нет…

— Как нет? Я сама видала, выкинули, что ли?

— Показалось тебе.

— Ну, да, ну да. Тем мужикам тоже прибредилось? Вот, что, скидавайте баретки ваши, — опустившись на одно колено, она уже расшнуровывала ботиночки.

— Зачем?

— Дык, сами сказали, валенки не забыть, — извлекая из расстегнутого пальто, нагретые на животе валенки, — момент, вот еще носочки шерстяные, двойные, — и они согревались у нее за пазухой.

Оленька, почувствовав тепло, от благодатной шерсти, усилим воли, быстро поднимала его вверх, вытесняя холод. Вместе с теплом вернулось ясность мысли.

— Катюша, дело даже серьезнее, чем я себе представляла.

— Вот-вот и я хотела спросить, чего им от вас нужно-то? Етить-колотиь. Да вы не переживайте, никто не гонится. Я выглядывала.

— Преследуют, я слышу. Делаем так. Нам придется расстаться. На какое-то время.

— Ни вжисть, Василий…

— Вот именно! Василий Степанович! Что такого у него могло быть спрятано, что вся московская и местная милиция поднята на ноги?

— Как милиция? Я то, думала бандиты это.

— Если бы… Катя, может, ты знаешь? Подумай. Постарайся вспомнить, что нужно милиции от Василия?

— Дык откуда мне-то знать? Я как Серегу Кузякина придавила маленько, квелый оказался, помер.

— Как? — изумилась Оленька.

— А так, неча руки распускать, ишь, ты доходяга, а туда же. Василий Степанович меня забрал из кутузки и к вам определил. И все, и весь сказ.

— А Данилыч? Он только в душе у нас работал? Может еще тайник, какой в доме есть?

— Так нет, же, мы тады вместе со Стяпанычем за ним ездили, я бы знала.

— Точно в доме не пряталось золото, там, драгоценности?

— Ничего такого не ведаю, только об доку̒ментах ентих речь и шла. Строго-настрого предупреждали, вас стеречь, ну и бумажки енти.

— Понятно. — Оленька нащупала потайной карман, — документы, значит, я их так и не посмотрела, — командуй, Катюша, пусть к лесу сворачивает, я там выйду, а ты в городе, и к Антону Сергеевичу, пешком. Найдешь дорогу?

— Дык!?!?

— Другого выхода нет, иначе нас обоих схватят. За меня не беспокойся, я выросла в лесу. И Антоном Сергеевичем не очень-то командуй, а то я тебя знаю… Жди меня там.

— Эй, кучер, етить — колотить! Гони к лесу, да живо! Прокричала на ухо «лихая наездница», обхватив за плечи мужика своими лапищами, да так, что у того все косточки затрещали. А ветер все гнался за пролеткой, охапками швыряя вдогонку снег.

Знакомая тропинка покоилась под толщей снега. Идти было тяжело, валенки вязли в снегу, край намокшего пальто тянул вниз. Ветер все еще терзал верхушки деревьев. Свет от молнии едва пробивался сквозь густые ветки, и только гром раскатистый, тревожный, опускался до земли, сотрясая все клеточки тела. Но не это ее беспокоило. И, даже не те пять человек, что шли по ее следам, с пистолетами наголо. Защитный купол, что скрывал ее от глаз преследователей, с каждым разрядом молнии рассыпался, и ей приходилось заново его создавать, на это уходили силы. А огненная гостья все настойчивей и все чаще пыталась просочиться сквозь деревья. И вот уже девушке пришлось спешно искать защиты за толстенной елью, чтобы перевести дыхание. И, она уже слышит, как переговариваются ее преследователи, возбужденные находкой. Метнувшись в очередной раз за дерево, она потеряла валенок, возвращаться, и искать его было нельзя, во первых время, а во вторых, она опасалась, что ее увидят, лучики от фонариков мелькали то здесь, то там. А молния уже била беспрерывно, и от раскатов грома, чуть ли не лопались барабанные перепонки. Осталось совсем немного, она уже угадывала очертания избушки, а там мама, она поможет, придумает, она спасет.

— Помогииииии! — мысленно прокричала Оленька, и рванула вперед, и тут же наступила на что-то под снегом. Острая боль пронзила ногу, она упала, а подняться уже не было сил.

Они окружили ее, перепуганные непогодой, задыхающиеся после долгой погони, злые, с перекошенными лицами.

Вдруг, все засветилось оранжевым светом, шаровая молния, с диким шипением и воем вонзилась в землю. Всех, кто стоял, ударной волной отбросило назад и обильно присыпало комьями снега и грязи. И, наконец, наступила тишина. Затих ветер, да и молния исчерпала все свои заряды, и только серый пепел от еще горевших веток, мягко ставил точки, завершая живописную картину разрушения.

Растопыренной пятерней, валялись черные фигуры. Да и Оленька, потеряв сознание, лежала недвижная, с протянутой рукой, словно продолжала взывать о помощи.

Но вот, послышались стоны, заскрипел снег, блеснули фонарики. Пошатываясь и переругиваясь, они опять стали вокруг своей добычи.

— Веник, ну-ка, глянь, жива? — командирским тоном спросила фигура в кожанке.

— Чего? Не слышу, уши заложило, — сипло ответил, «веник», тряся головой и пошатываясь.

–……. Выругавшись, начальник отряда, сам встал на колени, ощупывая шею девушки.

— Жива…

— Слышь, Калган, да придуши ты ее, уже, сколько можно мучиться с ней…За ногу, падлу, и оттащим куды надо! Скажем, запутка вышла. Вот и все.

— Не умничай, сынок, велено живой доставить. — Эй, ты, а ну вставай, выспалась уже, хватит! Он схватил Оленьку за плечо и принялся трясти ее.

— На себе ее переть, что ли? Обиделся «сынок», самый младший в этой компании.

— Так, у кого ее валенок?

— У меня, — ехидно ухмыляясь, отозвался мужик, с лицом похожим на седую обезьяну, он давно уже поглядывал на изорванный чулок, который поднялся выше колена.

— Одевай.

— А может, костерок разведем, а там, гляди очнется дамочка и сама потопает? Смотри, Калган, ножка-то как ледышка, согреть бы надо, надевая валенок, он, мерзко осклабившись, поглаживал синее замерзшее колено.

— Так, хватит с меня этого чертового леса, он приподнял Оленьку одной рукой, а другой стал шлепать ее по щекам.

Оленька очнулась, и попыталась увернуться от ударов, но они продолжали и продолжали сыпаться, и садистская ухмылка появилась на лице палача. От звонких пощечин загудело в голове, пульсирующая боль, словно приближающаяся конница, с победными криками, ржанием лошадей и топотом тысячи ног, распространялась по всему лесу, и ей, от боли, обиды и унижения, захотелось опять провалиться в бессознательное состояние. Но вдруг избиение закончилось, но шум, странным образом остался, и он все приближался и приближался.

— Кавалерия, что ли, нам на подмогу, а, Калган? — и все пятеро начали озираться по сторонам.

— Да нет, это бой где-то идет, и, похоже, к нам приближается, а ну, ребятки, давайте в сторонку, нам сейчас это дело ни к чему.

Неожиданно в воздухе что-то взорвалось, озарив зимний лес ярким белым сиянием, ослепив на мгновение перепуганных людей, и опять тишина и темнота, и только лучи от фонариков шарили по лесу, пытаясь найти источник взрыва, что заставил их присесть от страха.

— Да что тут происходит, вообще? Новое оружие испытывают, или как?

— Как-как, так и кучка, не нашего это ума дело, да, красавица? Ну, что? Сама пойдешь, или еще пошлепать? — направив фонарик прямо в лицо Оленьки, нашел в себе силы издеваться, хотя у самого бандита тряслись колени от страха.

Послышался скрип снега под тяжелыми, решительными шагами. Все головы, как завороженные повернулись на этот звук, высвечивая фонарями здоровенную фигуру мужчика в доспехах и увесистым мечом в руках, с которого капала свежая кровь. Он весь был окутан то ли дымкой, то ли паром, словно его одномоментно, вытащили из жаркой комнаты на мороз.

— Мама моя ро̒дная, так це китаець, хлопцы… — послышался глухой шепот — Мы дружим с китайцами, а? Кто знает, какая зараз политическая обстановка?

— Да не, монгол это. Конницу слыхал? Это монголы, я точно знаю, на картинке видел.

— Вашу….. Опять выругался начальник, и, выхватывая пистолет, скомандовал, — ребята, уходим!

Оленька уж достаточно пришла в себя, чтобы сопротивляться, что она и делала, пытаясь вырваться, но хватка была железная, и она закричала, пронзительно и жалобно.

Фигура в доспехах вздрогнула, отчего зашуршал и зазвенел его странный наряд. Он поправил рукой остроконечный шлем, занял боевую стойку, ухватив меч двумя руками, и поигрывая им, словно хворостинкой, направился в сторону людей. Его взгляд исподлобья, гневно сверкал, выражая недовольство, будто бы его оторвали от важного дела, заставляя заниматься такой мелочью, как спасение женщины.

Отрывисто и сухо прозвучал первый выстрел, и Оленька повисла на руке стрелявшего мужика, вонзая в нее свои зубы.

— Ребята, пли! — завопил укушенный предводитель, сбросив с себя Оленьку, она откатилась в сторону, и замерла.

Засвистели пули, воин в три прыжка очутился рядом, легким движением снес голову одному, остальные пытались бежать, но и их настигла кара. И вот все пятеро лежат на снегу, истекая черной кровью. Почему черной? Да по тому, что темно. Темно и тихо. Воин в доспехах стоял, задумчиво опустив меч и голову. И лишь Оленька, сначала ползла, потом выпрямилась, и, прихрамывая, продолжила свой путь к дому.

Часть 3

Глава 1

«Раненый». Избушка в лесу 1925 год.

— Мааам, мама? Арина! Ты дома? — Оленька сбросила мокрую одежду, и валенки, доковыляла до лежанки, и отдернула занавеску.

— Ну, конечно, в твою дочь стреляли, душили, чуть на мелкие кусочки не изрубили, а тебе и дела нет. Где ты, мама, возвращайся, — она прилегла рядом со спящей женщиной, пристроила голову ей на плечо и тихо заплакала, обиженно всхлипывая.

Однако боль в ноге давала о себе знать, и ей пришлось подняться, чтобы заняться раной.

Как же хорошо опять побывать дома, пьянящий аромат сушеных трав, что повсюду развешены на деревянных колышках, выбеленная русская печь, что без умолку трещит своими огненными языками, лежанка за печью. Это было самое безопасное место, где маленькая девочка пряталась от неожиданных видений. И мама, перед которой не надо притворяться обычным человеком.

— Какая же ты у меня красивая, «Всегда Спящая», — с удовольствием отхлебывая горячий напиток, она смотрела на маму и улыбалась.

На вид женщине было не больше тридцати. Светлые волосы разделенные на две части вольным одеялом прикрывали неподвижное тело, по щиколотки. Это и понятно, когда «туда» отправляешься, никаких заколок, не должно быть. Холщёвое платье украшал орнамент из красных ниток, под ним угадывалась безупречная талия.

— Странно, я совсем не похожа на нее. Ариадна — «Всегда Спящая». Так, при рождении нарекла ее бабушка, и действительно, у мамы оказался дар, она часто впадала в забытьё, со стороны казалось, что она в глубоком сне, а на самом деле, она гуляла по параллельным мирам, чем она там занималась, никто не знал, и спрашивать ее об этом было бесполезно.

Бабушку звали Красава, но так ее называла только мама, для всех она была Ксана. Воздушная, харизматичная, со светло-русыми волосами, с прозрачной голубизной глаз, она легко заставляла себя слушать, и ей было что рассказать, казалось, она знает все, о чем ни спроси. И Оленька, будучи ребенком, часто пользовалась этим: «Ксана, расскажи про старину».

— Какой период, деточка? Орда? Рюрики? Ванька Грозный? Кстати, и, совсем, он был не грозный, враги обсели со всех сторон, поклеп возвели, на батюшку нашего, царя, — она откидывала голову назад, прижимала холеную ручку к груди и смеялась, так искренне и задорно, что начинала смеяться и Оленька, предвкушая смачный рассказ с шутками прибаутками и солдафонскими словечками.

— Нет, раньше, еще раньше…

— От сотворения мира, что ли? Ну, слушай.

Миллион лет назад, Всевладеющий ступил на Землю и увидел, как она прекрасна, и услышал, как отовсюду льется дивная музыка, схожая с музыкой его Родины. И увидел он светлоокий народ, и душа этого народа была чистая и ясная, словно Создатель только-только сотворил это чудо. И, понял, твой дядя, зачем его прислали именно на эту планету.

— Зачем?

— Чтобы сберечь. Чудес во вселенной не так уж и много, моя маленькая. Всевладий не только повелевает стихиями на земле, он оберегает ее извне. Молодая планета подвергалась постоянными бомбардировками из космоса, которые приносили непоправимые бедствия, а то, и вовсе могли разбить ее на мелкие кусочки. И, тогда, он создал защитный купол, и метеориты скользили по нему и улетали прочь. И когда угроза миновала, призвал он сюда своего сына и братьев, и нас, своих сестер.

— А тетю Ладу?

— И тетю Ладу, как же без нее.

— Я тоже создаю купол, когда мне страшно.

— А когда тебе бывает страшно?

— Когда внезапно появляется тот, кого не должно быть.

— Это видения, ты их не бойся. А кто научил тебя выстраивать защиту, мама Арина?

— Нет, само собой получается.

— Вот, как? Похоже ты у нас Защитница.

— Как это?

— У каждой девочки, которая появляется в нашей семье, свое предназначение. Я — просто Наблюдатель, Ариадна восстанавливает наш род.

— Дядя Всевладий просто Бог?

— В радиусе этой планеты, да, его возможности безграничны, и полюбил он этот светлый народ, как детей своих, и сказал — Ты велик по своей сути, ты рожден, чтобы созидать, и дал им наши технологии.

— И космические корабли?

— Нет, только колесо, пшеницу, и письмена. Самолеты, космические корабли это они уже сами, и Всевладий не препятствовал.

— Обычные люди оказались настолько умны?

— Это были не обычные люди, Оленька. Человек это не только плоть похожая на нас, это еще и уникальный геном, что позволяет им, почти сравняться с нами, поэтому твоя мама постоянно спит, и не приглядывает за своей красавицей, как положено матери, — внезапно засюсюкала Ксана.

— А зачем она спит? — девочка поспешила задать интересующий ее вопрос.

— Она не спит в прямом понимании этого слова, она путешествует в прошлое, чтобы найти человека, с тем самым уникальным довоенным геномом.

— А здесь, она искала? Вон, сколько народу в городе живет, а еще и сёла. И что значит довоенным?

— Война приключилась страшная, кровавая. Проникли на землю злодеи, иные существа из адской бездны, из черных планет, и набросились они, и плевали своей кислотной сущностью на этот прекрасный народ, желая уничтожить, испепелить, превратить в рабов. И вздрагивала земля от ядерных бомбардировок с обеих сторон. Война эта унесла много жизней, и одного из братьев Всевладия и сына его единственного. Ты, девонька, Ладушке не напоминай об этом, до сих пор не зажила ее материнская боль.

Оленька предавалась воспоминаниям, поглядывая на спящую Ариадну.

Однажды бабушка просто исчезла, ушла в «Светлую Навь», так сказала мама и, инсценировала ее похороны. В памяти у Оленьки она осталась молодой, смешливой, всезнающей красавицей Красавой.

— Да, кстати, с этими «бандюками» надо что-то делать, — внезапно пришла в голову мысль, и на лбу появились сердитые морщинки. Но, ее уже разморило в тепле, и она поглядывала, не прилечь ли ей рядышком с мамой.

Со стороны лежанки послышался глубокий вдох. Оленька сбросила дрёму, и стала ждать. Возвращение всегда было тяжелым, она знала это по своему опыту. И вот, наконец, блеснула зелень глаз и слабая, приветствующая улыбка.

— Мамочка, как ты? — помогая приподняться, спросила дочь.

— Все хорошо, все в порядке, не волнуйся.

— Мама, а я, а меня…

— Шшшшш, я все знаю, родная, все видела, ножку обработала?

— Да…А как же…

— Не переживай, у нас еще есть время, все сделаем, как надо. Дай-ка мне мои капли, пожалуйста.

Оленька поспешила за пузырьком, налила полстакана водички, да так и застыла посередине комнаты.

Дверь затрещала под напором какой-то невиданной силы, запорный крючок запрыгал, выдрался вместе со скобами, и в открывшийся проем втиснулся тот самый воин с мечом, переступил порог, выпрямился, его шлем цеплялся за потолок. Оленька завизжала, уронивши стакан и пузырек, и мгновенно оказалась у мамы за спиной.

— А вот и Ванюша наш, явился, — ласковым шепотом, произнесла Ариадна. Ну, здравствуй, зятёк.

«Зятёк» с трудом повернул голову в их сторону, но, похоже, он ничего не видел, попытался что-то произнести, но как стоял, так и грохнулся на пол, наделав такого шума, что Оленька заткнула уши.

***

— Мам, он что-то говорит…И нос воротит, что не так? — пытаясь накормить с ложечки раненого, спрашивала Оленька.

— Все так, рисовая каша ему сейчас в самый раз, а нос воротит от тебя. Ты опять мылом из лавки мылась?

— Ну, да, цветочным.

— Резкий запах для него, непривычный, бери мое мыло, а этим больше не пользуйся.

— Мам, а как ты его понимаешь? Тарабарщина какая-то.

— Поживи с мое, и ты знать будешь.

— Мам, а почему ты его Ванюшей назвала, его, что и правда так зовут?

— Когда это?

— Ну, когда он нам двери выбил.

— Не помню, показалось тебе.

Оленька аккуратно сняла полотенце с шеи больного, вытерла ему подбородок и ушла мыть тарелку.

— Мааам, посмотри, у него губы в шишечках, не воспаление ли? — гордо посаженную голову на крепкой шее, широкие плечи, соответственно грудь, пресс твердый как камень, все это она, конечно, отметила, но про себя.

У Ариадны в руках споро мелькали спицы. Вздохнув, она встала вместе с вязанием, не обращая внимания на клубок, который покатился по полу. Подошла к кровати, приложила свитер. Примерила по плечам.

— Нет, не воспаление, это у него губы такие, девушкам наверняка нравятся, а тебе?

Оленька возмущенно дернула головой, возвращая клубок на место.

— Я беспокоюсь о его здоровье, все смотрю на него, смотрю, ну, абсолютно непроницаемый, ни единой эмоции, все, что ли азиаты такие, даже на раны свои не реагирует.

— Да? И где это ты их увидела?

— Мам, перестань, я сама пули извлекала, вот это меня и смущает, может в больницу его, а?

— Пули… Какие пули?

— Вот эти самые, — она потрясла жестяной коробочкой, в которой точно перекатывалось что-то металлическое.

— Ну, пули может и есть, а ранений нет. Можешь снимать повязку.

— Что? Уже затянулись? — она подошла к больному:

— Простите, я вас немного побеспокою, мне нужно осмотреть рану.

«Больной» таращился раскосыми глазами, на нее, на повязки, отворачивал голову, фыркал. Она сняла бинты с предплечья и удивленно уставилась на то место, откуда вчера еще извлекала пулю.

— Аааа, ты и так можешь?

— Могу, конечно, но нее до такой же степени, продолжая мелькать спицами, ухмыльнулась Арина. Ты, куда его пожитки упаковала?

— В мешок и в сенцы, ты же сама сказала…

— Пойди-ка проверь, на всякий случай.

Оленька вернулась с пустым мешком и с недоумением.

— Маам, а это вообще, кто? — спросила, указывая глазами на лежащего, под одеялом мужчину.

— Как кто? Человек, во плоти.

Оленька задумчиво расправляла и складывала мешок.

— А те, пятеро, мы, когда ими займемся?

— А ими уже занимаются.

— Кто? Где?

— Доктора, в «желтом доме».

— Как, они живы?

— Живехоньки. С головой, правда не дружат, а так, целы, голубчики и невредимы. Они, несчастные заблудились в лесу, и от страха, им привиделась монгольская конница, жестокая сеча, в которой кому голову отрубили, кому руку, а у кого-то меч до сих пор в груди торчит. Вот так-то. Наши леса, они особенные, нечего блукать, если тропок не знаешь.

— А этот, он… — опять показывая на уже спящего, и как оказалось здорового мужчину.

— Ван? Так ты его называешь…

— Это ты его так назвала! — раздражаясь, она повысила голос, — он, что тоже исчезнет?

— Может и я, назвала, а может и ты. Не исчезнет. Перемещённый он. А переместиться из другого пространства может только тело. Поэтому, ножичек его никому вреда не нанесет, да и пули наши, тоже его не возьмут, а все, что ты выковыривала, зашивала, обрабатывала антисЭптиком, — она произнесла это слово с легкой ноткой презрения, это был морок, для сохранности твоего же душевного здоровья. Ты же в «желтый дом» еще не собираешься? Нет? Ну, иди ко мне моя маленькая, бедная моя девочка, как твоя ножка? Не болит?

Уткнувшись в мамины колени, Оленька не знала, плакать ей или смеяться.

— Мам, а пули?

— Пули настоящие, просто они застряли в доспехах, а я их вытащила, кстати, в отхожее место пойдешь, туда их и отправь, от греха.

Глава 2

«Алешенька». Тамбов. 2011 год.

— Ааааааа!!!!!!!!!!! Зашелся криком Алешенька, обильно выдувая пузыри из ноздрей.

— Чан Ми!? В чем дело? — раздавив окурок в пепельнице, и захлопнув форточку, поспешила на отчаянный призыв долгожданного внука, Алевтина Марковна.

Алешенька сидел посередине комнаты, его голову украшало пластмассовое детское ведерко, а пухленькая ручка зажимала лыжную палку.

— Что за издевательство над ребенком! — сбросив ведро, она принялась исследовать голову, — ты же могла его травмировать! Моя ненаглядная деточка, отдай, ну, отдай эту грязную палочку, ну, Алешенька, отдай.

Однако «ненаглядный», вцепился в лыжную палку и взревел пуще, прежнего.

— Он сам сказал, что хочет быть царем…

— Что ты, городишь, ну, что ты городишь… — подхватив ребенка на руки, она пыталась его успокоить, пытаясь захватить кухонным полотенцем носик, однако Алешенька вертелся, награждал ее тумаками, и она лишь пачкала его еще больше.

— Чан Ми, прошу, тебя, забери у него эту треклятую палку!

— Так он не отдаст, это его скипетр, и корону он требует с алмазами…

— Вот же врушка, — пыталась перекричать внука бабушка, вот я тебе задам, это же надо, придумала, трехлетний ребенок ей про алмазы рассказывает.

Спасительным треньканием прозвучал звонок в дверь.

— Чан Ми, а ну, бегом, открывай. А вот и мамочка пришла Алешенькина, вот и мамочка пришла.

— Это моя мама.

— Бегом! Я сказала! Твоя, моя, наша, Маша, Наташа, какая разница! Открывай! — А, тю-тю, а, тю-тю, а мы сейчас носик вытрем Алешеньке, — приговаривая и приплясывая, бабушка, не прекращала попыток избавить от густой мокроты, разбушевавшегося «царя».

— Добрый вечер, Алевтина Марковна, что у вас случилось?

— Олюшка, ну, на минуточку вышла на кухню, а тут такое, Чан Ми, золотко, больше не надо играть с ним в такие игры, — ненавязчиво давала понять бабушка, кто виноват в этой истории.

— Давайте, я попробую. — Ольга Семеновна взяла за ручку мальчика, и он мгновенно ее разжал.

— Олюшка, благодарю, миленькая моя, спасительница, пошли, умоемся, красотулечка моя, солнышко ненаглядное, золотце… — она сбросила мешавшие ей домашние тапочки Игоря, и босоногая зашлепала по паркету в ванную.

— Дочурик, к тебе опять претензии? — мама нахмурилась, а это не предвещало ничего хорошего.

— Мам, я что, виновата, что Алешка возомнил себя царем? И чем ему ведро не угодило? Видите ли, алмазы там должны были сверкать. Я вообще предлагала ему кат,¹⁴смотри, если открутить одну часть вентилятора, получится отличная шляпа династии Чосон, носить ее могут только аристократы — янбан, правда надо еще и бусинки… — Чан Ми продолжала говорить, но все тише и неуверенней, она заметила, что мама прикрыла глаза рукой и опустила голову.

— Маам…

— Иди ко мне. — Ольга Семеновна посадила дочь к себе на колени, и уже шепотом продолжала:

— Чан Ми, ты уже взрослая девочка, неужели ты не понимаешь, что трехлетний ребенок, который едва выговаривает мама и папа, не может сказать «царь», ему даже в голову не может придти такое.

— Ну, так пришло же, он сам мне сказал…

— Как!?!?!

— Телепатически… Прости, я больше не буду. А эта Алевтина, она злая.

— Она не злая, а подозрительная, поэтому, прошу тебя, ты можешь играть с детками во что угодно, только не объясняй, пожалуйста, людям, как ты с ними разговариваешь, хорошо?

— Звонок, мама, это Наташа приехала! — радостно воскликнула девочка и, легко спрыгнув с колен, побежала открывать дверь.

Здороваясь с Оленькой и Чан Ми, Наталья Ивановна, с беспокойством прислушивалась к шуму, что доносился из ванной, дверь из которой тут же распахнулась и на пороге появилась бабушка с внуком на руках, который еще продолжал всхлипывать, но как только увидел маму, радостно потянул к ней ручки. Целуя влажные щечки малыша, она пыталась заложить за ушки его непослушные волосы, мокрые, они всегда завивались колечками.

— А вот и мамочка явилась, — оглядывая с ног до головы невестку, пропела бабушка.

— Добрый вечер, Алевтина Марковна, какой неожиданный сюрприз, а почему не предупредили?

— Ты еще сажи, что я только по приглашению, могу приехать к сыну. А это что? Подарки, из Москвы?

— Да, черный пакет это для Вас…

— Хм, ну, конечно, кто бы сомневался, что черный.

— Ну, вы тут разбирайте подарки, а мы с Оленькой ужин приготовим, — подытожила Наташа, с неохотой отрывая от себя сына, который брыкался и уже тянул ручки к Чан МИ.

Наталья Ивановна, тяжело вздыхая, резала зелень на салат. Оленька лущила вареные яйца и поглядывала на подругу, наконец, нарушила молчание вопросом:

— Как съездила, Наташ?

— А, нормально, всё благополучно завершилось, — она тряхнула головой, словно прогоняя тяжелые мысли и грустно улыбаясь, продолжила, — Евгения Александровна, действительно, оказалась правнучкой Василия Степановича. Слушай, у нее такие интересные глаза, «стоячие», так говорила моя тетка.

— Что это значит?

— Ощущение, что они у нее не закрываются, говорит ли она или молчит, они у нее широко открыты, и смотрит на тебя, не двигая ими. Я потом специально наблюдала, нет, двигаются, а в разговоре нет. Смотрит, открыто и внимательно, невольно задумываешься, что у нее в голове происходит, о чем думает? Ты была знакома с ее отцом?

— Мммм, ну, так, мимоходом, — Оленька опустила глаза и стала собирать крошки от яйца с фартука, говорить заведомую ложь, всегда неприятно.

— У него такие же глаза были? Круглые?

— Да нет, нормальные, большие, но не «стоячие», как ты говоришь.

— В маму, наверное, пошла. Ты маму ее знала?

Да откуда, я об этой Жене узнала от тебя, подумала Оленька, но вслух промычала что-то неопределенное.

— А может, бабушкины гены, да?

— Все может быть, «гены», сейчас все об этом толкуют.

Оленька понимала, что мучает Наташу. Однажды, без спросу, вторгнувшись в судьбу этой милой женщины, она, снедаемая чувством вины, просто решила быть рядом. Вмешательство в людскую жизнь чревато последствиями, и сложно спрогнозировать, откуда беда выскочит, а явилась она в лице востроглазой Алевтины, «свекровище», как за глаза называет ее Наташа.

— Так ее все устроило, и район, и планировка?

— Кого?

— Евгению Александровну…

— А, прости, задумалась. Да «высотку» наконец, достроили, и район менять не пришлось, этаж второй, как и договаривались. На днях переезжать будет. Я оплатила и машину, и грузчиков. Ах, да, чуть не забыла само главное — дарственная оформлена на Чан Ми, дом крепкий, еще сто лет простоит, Игорь все проверил, сейчас покажу, только руки сполосну…

— Не спеши, успеется. Ну, что, накрываем на стол?

— Да, конечно, — Наташа смахнула слезинку, выпрямила плечи и, пытаясь шутить, сказала: Вперед! В бой!

Белоснежная скатерть была хрусткой на ощупь. Ароматные мясные блюда, приготовлены Алевтиной Марковной, щекотали ноздри, обильные закуски из Москвы, радовали глаз. Икра красная, икра чёрная, лосось розовый, оливки зеленые. Салат из спаржевой фасоли по-корейски, играл всеми красками, и был подвинут ближе к Чан Ми.

Хозяин восседал во главе стола, радостно поглядывая на присутствующих, и одновременно уговаривал Алешеньку, что ерзал у него на коленях, пытаясь схватить наполненный бокал вина.

— Низзяааа, сыночек, низзяаа, это кака…

Все женская половина умильно смотрела на внушительного вида Игоря, который сюсюкал с сынишкой.

— Предлагаю тост! — произнесла Наталья Ивановна, оторвавшись, наконец, от созерцания этой прекрасной картины, сына и мужа. — Давайте выпьем за маму, за ее чудесные ручки, что приготовили нам такой ужин, за ее неожиданный приезд, и, вообще, как сказал Муса Джалиль

« Мы будем вечно прославлять, ту женщину, чье имя — мать».

Опрокинув бокальчик, Алевтина поспешила завладеть вниманием аудитории, — Игоряша, обнови! — последовал приказ, — ответный тост!

Только Чан Ми хрустела салатом, остальные, с уважением внимали «оратору».

— Дорогая, дорогая моя цитатница-невестушка! Спасибо за прекрасные слова! Я, правда, не понимаю, зачем ты приплела сюда этого китайца…

— Мама, ну, ты же знаешь, Муса Джалиль татарин, вступился было за жену Игорь, но становить бабулю уже не было возможности.

— Не знаю! — она повысила голос, и так зыркнула на Наташу, что та, быстренько опустила голову, — они мне все на одно лицо! Я все же продолжу, с вашего позволения. Желаю тебе крепкой дружной семьи, и чтобы дом был полной чашей, благодаря Игорю, думаю, это не будет сложно, всегда принимай правильные решения в жизни, приумножай свою женскую мудрость, и пусть в вашем доме слышится детский смех, и пора уже подумать о втором ребенке, да, Игорёчек? Одаривая присутствующих «золотой» улыбкой, продолжила:

— Алешенька, прелесть моя, расти сильным, смелым и умным как папа, Игорёчек в три годика прочитал слово ОСА. А когда мы садились к окошечку в автобусе, всё комментировал что видит на улице. Пассажиры были просто в восторге! Все наши единокровные восхищались и прочили ему великое будущее! А все почему? Да по тому, что я занималась с ребенком, каждый день, каждый день, мы выучивали с ним что-то новенькое. А вот Алешенька у вас…

— Заговорит, обязательно заговорит, мужик! — Игорь с гордостью поднял сына над головой.

— Да он просто… — подала голос Чан Ми, но Ольга Семеновна перебила ее.

— Тяжелые роды, и как следствие — задержка речевого развития, это пройдет, только не надо давить на него.

Наташа с благодарностью посмотрела на подругу.

— Твои бы слова, Олюшка, да Богу в уши, — опять повысила голос Алевтина Марковна, — Лёсенька, — демонстративно поворачиваясь к внуку, пропела бабушка, — расти таким же красивым как мама, что за прелесть эти глазки-миндалинки, что за чудо этот носик, — здесь она почесала свой курносый нос, и даже скосила на него глаза, — нет, я все же не понимаю, откуда у него такой носик… сынуля, ну-ка повернись в профиль…

Игорь засмеялся и повернулся, выполняя просьбу, Алешенька посмотрел на папу, и его личико четко выделилось на фоне темно-бардового, домашнего пуловера папы.

— Вот, видите?!? Видите? Нет, это не наш носик, Наталочка, у тебя вообще картошкой…

— Ну, так уж и картошкой, мама, веди себя прилично, — продолжал смеяться Игорь. Создатель наш, тот еще архитектор.. Сегодня, кстати, мне принесли проект частного домостроения в стиле «арт-нуво». Цыгане. И как им такое в голову пришло? И ведь здорово, балкончики, винтовая лестница в кованых украшениях, и я бы не сказал, что это безвкусица.

— Цыгане? — спросила Алевтина и почему — то испытующе посмотрела на Чан Ми, а затем на Оленьку, — а при чем здесь…Наталочка, у тебя, что, в роду цыгане были? Час от часу не легче…

— Да, нет, что вы, не знаю, никогда и не слышала даже о таком, — Наташа подняла голову и снова умоляюще посмотрела на Оленьку.

— Натуся, мама шутит, — шепнул на ушко жене, и уже нарочито громко всем присутствующим: Иди, к мамочке «цыганенок», я салфетки принесу, засмеялся Игорь и ушел на кухню.

— Да уж, какие тут шутки, Оля, посмотри, ну, ладно у Игорька глазки карие, но носик… и вот эта намечающаяся горбинка, ну и длинноват, длинноват, носик…

— Алевтина Марковна, а вы свой род, до которого колена знаете?

— До третьего.

— А четвертое, пятое? Можете с уверенностью сказать, что там не было, ну, скажем так, случайной примеси?

— Да нет, точно, нет. Это, так или иначе, но проявилось бы на нашей многочисленной родне. А у нас все чисто, славяне мы.

— Те-ле-го-ния, вытирая рот салфеткой, которую ей подал Игорь, отчетливо произнесла Чан МИ.

— Что?!?! Это еще что за зверь такой, красавица моя, какие ты слова, однако знаешь, — еле сдерживая смех, удивился Игорь, чмокая девочку в макушку.

— Зарожденное потомство, может иметь признаки предшествующих сексуальных отношений, а особенно с самым первым сексуальным партнером, не обязательно матери, это может быть и бабка. — Чан Ми сделала паузу в своей тираде, набрала воздуха, и быстро продолжила:

— Это существенно сказывается на наследственных признаках потомства женской особи, полученного в результате спаривания с последующими партнёрами. Признавайтесь, Алевтина Марковна. Спаривались? — абсолютно серьёзно, спросила Чан Ми, бросив салфетку на стол, в ожидании такого же прямого ответа, на свой прямой вопрос.

Вместо ответа, вызвали скорую помощь Алевтине, Наташа, вся в красных пятнах суетилась возле свекрови, Игорь с Алешенькой на руках, смущенно покашливал, провожая гостей. Чан Ми, надувши губки, едва сдерживала возмущение. Ольге Семеновне было тоже не по себе.

— Игорь, прости нас, пожалуйста, ты же знаешь, у нашей красавицы феноменальная память, и где она эту чушь откопала?

— У Дарвина, он писал, что в Бразилии кобыла принесла жеребенка зебры, — дрожащим голосом заявила Чан Ми. Продолжить ей не дала ладонь Оленьки, которая плотно зажала ротик не по годам просвещенной дочери.

И никто не обратил внимания, на то, что Алешенька выучил новое слово.

— «Бука-бука-Бабука», радостно выкрикивал малыш, протягивая ручки к Чан Ми.

Глава 3

«Правнучка». Москва. Бывший особняк Василия Степановича. 2011 год.

Павелецкий вокзал восторженно «глазел» застекленными арками на только что сошедших с поезда девочек.

— Институт Склифосовского, — сказала та, что постарше, лет тридцати, в черных облегающих брючках и бледно-голубом жакете, пропуская вперед девочку-подростка, на заднее сиденье такси.

— Склиф? Это мы, завсегда, пожалуйста, — поправляя зеркало заднего вида, одновременно оценивающим взглядом смотрел то на одну, то на другую, пожилой водитель. — Пятнадцать минут, если в пробку не попадем. Приболели, значица?

— Нет, просто давно в Москве не была, покажу дочери, где работала когда-то. Посмотрим, а потом на Сухаревку.

— Из Тамбова, значица в столицу прибыли, да?

— А что, так заметно? — Оленька сняла солнцезащитные очки и игриво глянула на водителя.

— Да нет, наоборот, стесняюсь спросить, на каких таких хлебах, тамошние умудрились эдаких красавиц вывести? — водитель несколько раз вдохнул носом воздух, определяя качество парфюма — я, заешь ли тридцать лет за баранкой, у меня глаз-алмаз, поначалу, подумал на иностранном чирикать начнешь, а теперь вижу, ошибся, нашенская ты.

— Омма, смотри, Таганка! — воскликнула девочка, высовываясь из открытого окна машины.

— Осторожно, Чан Ми, вывалишься, — мама обняла за плечи дочь и вместе с ней выглянула в окно.

— Ага, так говоришь, на обследование дочурку привезла? Чан Ми, говоришь? Да ты не стесняйся, Москва всякого повидала…

— Ошибаетесь, уважаемый, домой мы приехали, до-мо-й, я же вам сказала, на Сухаревку, после института, отвезете нас, вот адрес. — И Оленька подала словоохотливому водителю махонькую карточку с адресом.

***

— Стой, — Ольга Семеновна взяла за руку дочь, дом должен быть пустым, однако явственно тянуло запахом свежесваренного кофе, она на минутку прикрыла глаза, — а, все в порядке, это бывшая хозяйка, ну, что ж, пойдем знакомиться.

Силуэт пожилой дамы с чашечкой кофе в руке, странно смотрелся на фоне ярко освещенного окна. Ее белая, как лунь голова сияла каким-то необычным, словно первозданным светом. Слегка согбенный годами стан, она держала прямо, а черный приталенный сарафан лишь подчеркивал ее горделивую осанку.

Дама обернулась на стук каблуков. И, как по мановению волшебной палочки, видно тучка прикрыла солнышко, сияние исчезло, и девочки увидели улыбающееся лицо старушки. Широко распахнутые глаза (действительно, круглые, вспомнился рассказ Наташи) смотрели одновременно сосредоточенно и робко, но в них таилась мудрость прожитых лет.

Оленька повела взглядом, она вспомнила эту гостиную, да и та, похоже, улыбалась ей. И вдруг, от этих улыбок, от морщинок, на лице старушки, что собрались в мельчайшие складочки, и разбежалась по сторонам, на Оленьку нахлынули давно забытые картинки из прошлого.

Вот, она, наконец, пришла домой, после тяжелой смены в институте, села в кресло, освободила голову от тугого узла на затылке и Катюша одевает ей домашние тапочки, которые, поджидая хозяйку, прижимала к груди, что бы согреть и укоризненно спрашивает: — «Умаялись, барышня?»

От присутствия этой старушки, Оленьке стало легко и уютно в этом доме, и она, наконец, отпустила руку Чан Ми.

— Добрый день! Евгения Александровна?

— Добрый, добрый, да, именно так меня и зовут, а вы простите?

— Я, Ольга Семеновна, а это моя дочь, Чан Ми.

— Ах, Чан Ми… Какая прелесть…Ну, конечно… Так это вам, барышня, я подарила сие строение?

— В обмен на шикарные полати с удобствами, бабулечка, — скорчив лукавую рожицу, она запросто подошла и обняла старушку.

— «Бабулечка», как приятно слышать это слово, однако, «За твоим языком не поспеешь босиком», да, красавица?

— «Всяк свою шкуру защищает: корова — рогами, конь — копытом», — сходу парировала Чан Ми.

Пока грелся чайник на плите, Оленька нарезала привезенный торт, прислушиваясь, как щебечут две «старушки», которые в мгновение ока превратились в подружек.

— «Красоту сразу видать, да характер нелегко узнать». Не отступалась Евгения Александровна.

— «С виду тих, да характером лих», — не унималась Чан Ми, ее глаза блестели задором, не каждый день попадается человек, готовый посостязаться с ней в остроумии.

— «Лиха беда кафтан нажить, а рубаху и дома сошьют», — отвечала старушка.

— «Дом купи крытый, кафтан шитый, а жену непочатую».

Повисла пауза, Евгения Васильевна переводила взгляд с Чан Ми на Оленьку, и пока она раздумывала, продолжать ли дальше состязание, Чан Ми захлопала в ладоши и закричала: «Омма! Я победила, победила, бабулечку».

— Сударыни, присаживайтесь к столу, отведаем сей кулинарный шедевр, за наше случайное знакомство, а может и не случайное…

— Благодарю, все было очень вкусно! Мама, можно мне осмотреться в доме, пока вы поболтаете?

–Конечно, тебе одной не скучно будет?

— Неее…

— Чудо-чудесное ваша девочка, — с грустью произнесла Евгения Александровна, глядя на Чан Ми, что удаляясь, прыгала на одной ножке, — мне вот, господь Бог деток не дал.

— Что так? — вытирая полотенчиком крохотные чашечки, спросила Оленька, — уверена, поклонников у вас было хоть отбавляй.

— Возможно, я уж теперь и не помню, время было, не то, что нынче, все училась, училась…

— А кто вы по образованию?

— Педагог, русский язык и литература.

— Вот откуда вы столько пословиц знаете. И что, ни разу замужем не были?

— Была, да только года не прошло, погиб мой Эдик на Байконуре.

— Космонавт?!?

— Нет, электромеханик, учились в одном городе. Судьба-судьбинушка… Старушка горестно вздохнула.

— Студенческое знакомство?

— Можно и так сказать, но познакомились мы в машине. Уж не помню почему, но я не взяла билеты на поезд, а соседка, наша, Машенька, работала секретаршей у высокопоставленного чиновника, Герой Социалистического труда, суровый был мужчина, свекор мой будущий. Так вот он сына своего, Эдика на машине утречком отправлял, меня к нему и подсадили. Так и познакомились.

— Хорош был собой?

— Да я бы не сказала, ростом высок был, приятный, можно так сказать. Беседовать с ним было одно удовольствие.

— Технарь и гуманитарий, о чем же вы говорили?

— Да обо всем на свете, он был всесторонне образован, и мог любую беседу поддержать, но была одна загвоздка, которая не давала мне его воспринимать, как потенциального жениха.

Она подняла глаза к потолку, вспоминая былое, и опять морщинки на лице разбежались в разные стороны.

— Что? Родители были против брака?

— Он был моложе меня на полгода.

–???

Она засмеялась так молодо и звонко, что Оленька сразу увидела красивую студентку-хохотушку, что прижимала к себе увесистый томик «Война и мир», и две косички врастопырку, они будто бы предупреждали: Я забияка, ко мне так просто не подойти.

— Это сейчас веселые времена настали, бабушки выходят замуж за мальчиков, и гордятся этим. А в наше время парень должен был, на три-пять лет постарше, но не больше. Вот такое воспитание было, — вы, Оленька, конечно, не знаете об этом, в силу вашего возраста.

— Конечно, — она мило улыбнулась, — а вы расскажите, и я буду знать.

— Эдичка мой, в этот же вечер, пришел к общежитию, приглашал погулять, но я отказалась. На следующий день, опять… Настырный оказался.

Так два года и пролетело, иногда встречались, как друзья, но не более.

И вот пред выпускными экзаменами, мама достала путевку в Крым. Мы с подружкой, которая естественно была в курсе наших отношений, загорали на пляже, а вокруг парочки, солнце такое ласковое, и «Озорное море, подоткнув подол, толкало берег ножкою из прошвы»… И заговорили мы об Эдике.

Наталочка еще та была провокаторша, напиши, ему, да напиши, да я и сама уже понимала, что постоянно думаю о нем. Написала, что, мол, скучаю. Мобильников тогда еще не было, а жаль. По возвращении, мы начали встречаться по-настоящему.

После окончания института, я вернулась домой, работала в школе. Эдичка сразу же перевелся вслед за мной на заочное, устроился на завод, и каждый день хоть на минутку, но забегал ко мне, перекинуться словечком, или поцеловаться тайком. Еще через год сыграли свадьбу.

— Ах, что за время было счастливое! Пошли мы, как то на футбол. «Гоооол», кричит Эдичка, изо всех сил. «Гоооол», кричала и я, вослед, не сводя с него влюбленных глаз. На корте мы отчаянно сражались друг против друга, а по окончании, падали на землю и хохотали, счастливые, обнимаясь, мы вместе, мы рядом, не это ли счастье? Эдичка к этому времени возмужал, раздался в плечах, обозначились мускулы, он ведь и гимнастикой не гнушался, и я вместе с ним занималась. Да. Вот только шахматы никак одолеть не могла, к великому огорчению моего супруга.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Ом-ма — корейск — мама

2

Омо-мо — корейск. — крайняя степень удивления

3

Тталь — корейск. — доченька

4

Чан Ми — корейское имя девочки

5

Припечек — место перед устьем русской печи

Ханбок — национальное корейское платье

6

Сени — В деревенских избах и в старину в городских домах: помещение между жилой частью дома и крыльцом.

7

Cito — латинское — скоро, быстро

8

Коджа — корейск. — заткнись

9

Не ссаель аги — корейск — доченька моя, крошка

10

Иппун — корейск. — красавица

11

Рогуль-чилим — нечисть из нижнего мира

12

Забубённая — отчаянная, пропащая, способная на все

13

Кесарево сечение — операция, при которой плод извлекается чрез разрез на матке.

14

Кат — тип мужской, корейской традиционной шляпы.