Всё

Никита Андреевич Тимошенко, 2015

После 2014 года мир изменился. Присоединение Россией Крыма изменило не только карты мира, но и картину мира всего человечества. Россия вновь стала аграрной сверхдержавой. В Америке появились хиппи XXI века. В Греции возродились дионисийские культы. Франция довела свой языковой снобизм до маразма. Но страны закрылись. Чтобы вновь открыть мир человечеству, Микаль отправляется в путешествие и превращает свою жизнь в непрерывную онлайн-трансляцию. «Всё» – это хроника его блога, опыта и инсайтов. Содержит нецензурную брань.

4 января 2065 года

Айко сидела напротив меня, на глазах её наворачивались слёзы.

— Айко, — окликнул я, — ты знаешь, ты — самое обычное и естественное, что случалось в моей жизни. И потому — самое невероятное и любимое! Невероятно любимое!

К нам подплыла голографическая официантка, вид которой, вероятно, выдавал мои эстетические предпочтения: такая типично японская школьница начала века в учебной униформе, состоящей, с позволения сказать, из юбки (вернее, чего-то очень скромных размеров и очень нескромно прикрывающего то, что должна), и блузки в придачу с высокими солдатскими берцами поверх белых чулок. Два пышных рыжих хвостика в пол на её голове и один лисий хвост на её… Ну, вы поняли… Делали образ совершенно нереалистичным, но художественно выразительным. Благо, в Японии это не выдавало во мне перверта и изменника.

— Братик или сестричка желает чего-нибудь ещё? — жизнерадостно обратилась она к нам.

Я мягко попросил оставить нас. Необычного в поведении официантки и в её не совсем материальной природе было не больше, чем во всём заведении, окружавшем нас в этот вечер и бывшем лишь голограммой. В Японии, культивируя врождённую скромность и тягу к уединению, которые удивительным образом уживаются с идеологическим коллективизмом, уже давно смастерили прикольную штуку. Специальный голо-блок, приобретаемый в любом обыкновенном ресторане, способен при его активации воссоздать голографическую копию заведения-оригинала. При этом в комплекте идёт заказанная клиентом музыка и официанты, образ которых подгоняется под индивидуальные и порой очень бессознательные запросы клиента. К счастью, еда и выпивка такого эрзац-ресторана были не копией. Любой заказ оперативно выполнялся небольшим 5D-принтером, прилагаемым к голо-блоку.

Этот вечер мы решили провести на ровном и, главное, безлюдном плато загородной горы: вроде и природа, вроде и под звёздами, но в ресторане и без лишних глаз. Важным достоинством этого выбора являлась полная конфиденциальность: мои камеры-спутники никак не могли бы заполнять эфир подробностями вечера, который как раз в этот момент складывался очень личным, но не самым лучшим образом.

Айко подняла на меня блестящие и оттого ещё более трогательные и пронзительные глаза.

— Это ведь шутка? — с надеждой в голосе спросила она. — Я надеялась, что ты останешься со мной.

Отрицание. Закономерная реакция на проблему. Я молчал.

— А надолго? — не отступала она.

— Надолго. Не меньше пяти лет. Я тоже сначала надеялся на это. Но понял, что мой путь ещё не окончен. Это не значит, что я тебе не люблю…

— А что же это значит? — раздражённо спросила Айко.

— Пойми меня, я не могу остаться. Я должен продолжить это. Шоу ведь должно продолжаться, — я попытался улыбнуться.

Я хотел как-то развеселить её, хотя понимал всю абсурдность этих попыток в данной ситуации. Не было смысла ретушировать назревающую проблему юмористическим пассажем.

— Ты молча продолжаешь шоу, выдуманное и привитое тебе твоим отцом. Тебе не кажется, что твою жизнь расписали, словно сценарий, где ты в роли главного агнеца на заклании непонятным идеалам? — она была не на шутку рассержена.

— Казалось. Сначала. Потом я понял, что это не моя покорность. Это мой выбор. Я просто не могу иначе.

— Так это свобода твоего выбора или необходимость?

— Я сам не до конца понимаю. Это так сложно. Мы, люди, ошибаемся, когда думаем, что сами создаём себя. Это верно отчасти. На самом деле мы — те, кто как-то впитал навязанные кем-то образы, алгоритмы, стандарты, клише; их уникальная совокупность смешивается, и вот — новая жизнь. Свободы, по большому счёту, нет. Свобода — осознанная необходимость, как известно. Так мы и ощущаем субъективно: не живётся нам спокойно без свободы, потребность в ней большая очень. Тогда что свободного в необходимости, спрашивается? Как необходимость нам велела, так и поступаем — вот она наша свобода. А вот и мы — в мире, где нет свободной воли, а есть воля, подчинённая необходимости, обусловленной прошлым опытом, где любое решение ею и определяется, а совсем не нами. Так что, выбор уже сделан, его нужно лишь осознать. И я его осознал.

— Но неужели тебе не хочется остановиться и зажить простой жизнью, как многие? — Айко начинало мелко потряхивать, слёзы уже переполнили её, казалось бы, бездонные глаза и готовы были вот-вот хлынуть наружу. Близилась последняя борьба перед концом.

— Для начала мне хочется стать единственным в том, что я делаю, потом я готов стать, как многие.

— Ты предлагаешь мне ждать тебя пять, а то и больше, лет, пока ты не изучишь весь мир?! — не затмив грусти, в её голосе прозвучала обида.

— Зато, покончив с этим, я смогу с головой уйти в твой мир, который, мне кажется, я не изучу никогда!

— Особенно, если собираешься бросить меня. Никогда женщинам не понять мужчин. Ваши дурные, по-детски наивные амбиции, больше напоминающие розовые фантазии, ваше стремление за горизонт, за славой…вы в погоне за счастьем, как собаки, гоняющиеся за собственным хвостом: думаете, что он где-то впереди вас… — она осеклась, злость сменилась каким-то новым чувством. — Почему ты не можешь взять меня с собой?

— Если не выходит взять всё и сразу, герой берёт по очереди, — снова невпопад попытался я пошутить. — Это противоречит условиям контракта… — оборвав себя, серьёзно закончил я.

— Ты и есть контракт! Ты — и его исполнитель, и его предмет. Без тебя нет никакого контракта. Ты мог бы решить этот вопрос.

— Изначально задумка была иной, ты знаешь. Отец, а теперь и я, видел в этом сакральный смысл… Как ни парадоксально, но чем больше мы можем, тем меньше мы можем. Кажется, что мне всё по силам: плюнуть на путешествие, изменить контракт. Но на самом деле мне можно лишь одно — продолжать. Возможностей у меня теперь не больше, чем у пущенной стрелы — лететь в цель. Всё остальное — ограничения ради этой единственной возможности.

— Как пафосно и тщеславно…

Немного помолчав, с напускной деловитостью, чтобы скрыть душившую её обиду и грусть, Айко заявила:

— Я не обещаю, что буду тебя ждать. В отличие от тебя, я не готова обременять себя таким наивным обязательством. Ты вообще представляешь, как много может произойти за пять лет?

— Я, как никто, знаю, как много произойдёт за это время.

— Не только у тебя. Я не хочу нарочно строить стены ото всего мира, от чувств и любви, в конце концов. Я не хочу, меняясь сама, неизменной лелеять любовь к покинувшему меня человеку, который, кстати, тоже будет меняться всё это время. Я не хочу прождать тебя полжизни, чтобы потом понять, что не люблю тебя. Или, что ещё хуже, узнать, что разлюбил ты. Это слишком рисковый вклад под сомнительные проценты.

— Я понимаю тебя. Айко…

Нам обоим стало по-настоящему грустно. До этого момента я действительно верил, что мы сможем договориться продолжить всё дальше и позже, как друзья по летнему лагерю весело договариваются в следующем году встретиться вновь. Своим преувеличенно уверенным тоном я пытался создать видимость того, что это всё легче, чем кажется, что я, как некогда великие полководцы и императоры, ухожу в поход за славой в то время, как моя женщина смиренно и верно ждёт меня дома. То ли времена поменялись, то ли женщины. Мужчины точно остались такими же, права Айко. Я представлял себе, как спустя годы вернусь к ней, наши чувства вспыхнут с новой невиданной силой… А теперь, экстерном миновав стадии отрицания, гнева и торгов, я тяжело, страшно и больно, словно в колодец без света и выхода, ухнул в глубокую тоску. Как и Айко.

Хотелось сказать что-то приятное и важное. Хотелось прочувствовать этот момент, зафиксировать его в памяти нужными словами. Но, видно, эффектные прощания и уместные слова находят только герои фильмов и книг. Мы же сидели и молча смотрели друг на друга, время от времени отводя взгляд, чтобы ослабить эмоциональное напряжение и скрыть влажность глаз. Сидели. И молчали. Молчали и смотрели друг на друга, всё больше надеясь и всё больше теряя веру в то, что всё ещё можно изменить. Но никто из нас не сделал этот шаг. Свобода каждого определилась необходимостью его выбора.

Я встал. Крепко поцеловал Айко на прощание и вышел за границу голограммы.

За спиной слышался плач и шипение крушимой Айко иллюзии ресторана.

Отзывчиво-назойливые камеры вновь окружили меня, напоминая, как я одинок на виду у миллиардов глаз. Меня встретил морозный воздух и мягкий токийский снег крупными хлопьями. Как же я надеюсь увидеть его ещё раз…