Слепая любовь. Лирическая повесть

Ника Январёва

«Слепая любовь» является заключительной частью дилогии (первая повесть «И пели ей райские птицы» выдержана в жанре семейной саги; вышла в 2015 году, готовится к переизданию). Читатель встретится с полюбившимися героями: семьями Зориных и Гладковых, где подрастают и вступают во взрослую жизнь дети. Но главным становится новый герой – слепой мальчик Юра. Только ли с ним связано название повести? Семейные тайны и интриги, вероломное предательство и горькое прозрение, яркие чувства и опасные связи…

Глава 4

Тётя Зина и Юра жили в частном деревянном домишке, выходящем низенькими оконцами на малолюдную, затерявшуюся среди соседних многоэтажных, улицу. Два ряда разномастных, отсчитывающих, пожалуй, вторую сотню лет, домишек.

Из-за заборчика тянули колючие лапы кусты крыжовника и шиповника, обрамляя с двух сторон овощные грядки. Утоптанная тропа от калитки с нехитрым запором вела прямо к крыльцу. Три деревянные ступени, просевшие от времени, отзывались на шаги басовитым размеренным поскрипыванием, отдалённо похожим на старческое кряхтение.

Пухлая дверь в обветшавшем дерматине подслеповато косилась полушляпками редких проржавевших гвоздей. Её голос был тягуче неодобрителен, словно у дряхлой, потревоженной невзначай старухи.

Через высокий порожек попадали в сени, сумрачную холодную «переднюю» без окон, где стояло на высоком коренастом табурете ведро с водой. На вешалке висела верхняя одежда, над которой округло возвышались шапки. Внизу выстроились в рядок ботинки и сапоги.

За сенями шли вагоном кухня и две комнаты. Юрина была самая дальняя.

Оля неторопливо оглядела старый диванчик с круглыми боковыми валиками, давным-давно обтянутыми выцветшим уже габардином. Стол был, как и положено, у окна, но вместо привычной настольной лампы на нём стояло радио и лежали совсем не обычные толстенные книги.

А ещё находилось в комнате пианино, которое, подумалось Ольге, когда-то внесли сюда через забитую теперь дверь, что наполовину видна из-за старомодного, с большими, жёлтого металла ручками, комода.

Пахло чистыми сосновыми половицами и живым огнём затопленной по случаю прохладного дня печки. А ещё душистым, со смородиновым листом, чаем и вареньем из крыжовника.

К чаю Оля всегда старалась принести что-нибудь вкусненькое — и, обычно, не магазинное: то и дело пекли с мамой, при непременном участии Маришки.

Тётя Зина простодушно восхищалась:

— Умеете же вы, Олечка, удивить! Ни разу не пробовала такой рассыпчатой сдобы. И даже рецептика не прошу, знаю, что так не получится.

Юра не умел изъясняться столь витиевато на тему еды, просто говорил:

— Очень вкусно.

И по тому, как быстро исчезало с тарелки угощение, очень даже верилось: правда, вкусно.

Иногда по вечерам забегала словоохотливая соседка. И тётя Зина становилась тогда как-то въедливо вежлива, стремясь побыстрее спровадить назойливо зыркающую на Ольгу непрошенную гостью: пойдёт теперь языком трепать. Но, странное дело, саму девушку это ни капли не тревожило: полудеревенская, далёкая от привычной, жизнь здесь текла по каким-то другим правилам.

И даже Юра, находясь у себя дома, был другим. Он уверенно передвигался и всегда точно брал нужные вещи. И совсем не был похож на себя — зачастую беспомощного и одинокого — на улице.

Впрочем, в булочную через несколько домов Юра с давних пор ходил сам. Естественно, в сопровождении несшего обратно авоську Джима. Обоих в магазине хорошо знали, и не было случая, чтобы подсунули несвежий хлеб или обманули со сдачей. Вообще-то, Юра умел различать деньги на ощупь, другое дело, что постеснялся бы уличить бессовестного человека.

В небольшом огородике Юра тоже был незаменим: вскапывать грядки, полоть и поливать было его необременительной извечной обязанностью.

Перекладину, расположенную позади дома, тётя Зина использовала для выбивания пёстрых, «деревенских», половиков. Но оказалось, что по утрам ею пользуется Юра: подтягивается и делает перевороты. Это Оля однажды увидела своими глазами, забежав в неурочный час. Тихо стояла у калитки, любуясь точными и сильными движениями, невольно считая про себя: «Тридцать один, тридцать два…»

Несмотря на прохладное утро позднего апреля, Юрий занимался в майке и трико. Ольга с удовольствием следила, как перекатываются налитые силой мышцы на руках и плечах, лоснящихся от пота. Привыкнув к зрительной немощи друга, и не догадывалась о его физической силе: ещё не доводилось общаться телу с телом столь близко… И сейчас Оля оценивала Юру в этом плане впервые: словно бы со стороны, словно бы постороннего. К тому же, он занимался без привычных очков, скрывавших обычно треть лица, и Оля со смесью любопытства и робости смотрела на большие немигающие глаза, на плотно сжатые упрямые губы, на ровный, неподвижный лоб. Лицо в целом выглядело чуть отчуждённым, и мужественно твёрдое его выражение было девушке незнакомо.

Оля ни словом не обмолвилась потом о своём невольном подглядывании, но стала относиться к Юре с большим уважением… и почти как к равному.

Тётя Зина, привыкнув к Ольгиным визитам, скоро стала оставлять их одних, удаляясь то под благовидным предлогом, а то и без всяких объяснений. К первому разговору она ни разу не возвратилась и только молилась втихомолку за «Юрочку и Олечку».

Юрий показывал Оле свои толстые книги с рельефными страницами и небольшую коллекцию колокольчиков, собранную прадедом в прошлом веке. Мелодичный звон сопровождал Юрин рассказ о каждом, донесённый «из уст в уста» через поколения.

А ещё Юра играл на пианино свои странные мелодии: «Утреннее настроение», «Осенний затяжной дождь», «Тихая река под вечер, когда солнце расплёскивается в волнах». И цветы, которые знал по запаху и ощупью, изображал музыкой тоже.

Оле почему-то было немного жутко находиться в такие минуты рядом с Юрой: эти неожиданные звуковые переходы, это его напряжённо прислушивающееся лицо, эти своеобразные движения, которыми касался клавиш… Под пальцами Кэтрин звучал инструмент, а Юра… словно прикасался к живому существу.

Однажды он сыграл — ни кровинки не было в строгом лице — что-то такое щемяще нежное…

У Ольги занялось сердце, она поняла: это признание. Неслышно встала за спинку его стула, уронила ему через плечи свои полные руки и приникла щекой к пушистой русой макушке.

— Юрочка…

Чуткие его пальцы робко пробежались по обнажённым женским рукам…

— Какая ты… — потрясённо прошептал Юра.

Она прижалась крепче, спускаясь лицом с его волос к щеке, к шее, с замиранием чувствуя кожей рук его сбившееся дыхание, несмелое касание губ, чуть шершавых и твёрдых…

Задев лицом дужку очков, Ольга расцепила руки и, быстрым движением сняв с парня ненавистные ей очки, потянулась, положила на верхнюю крышку пианино.

Юра запрокинул к ней голову с закрытыми глазами и она, нагнувшись, поцеловала дрогнувшие навстречу губы.

И тогда Юра вскочил, и упругий девичий стан впервые взволновал его, так ощутимо, так одуряюще легко давшись в руки.

— Олечка, — шептал Юра в мягкие душистые волосы, зарываясь в них малиновым лицом, — Олечка, какая же ты… Она была полненькая, горячая… Вот так, сразу Юре было нелегко совместить в сознании тот давно знакомый и дорогой образ подруги, что жил в душе, с этим вот, новым, осязаемым, из плоти и крови, который пробудил вдруг что-то прежде заповедное в сердце… во всём теле… Это пьянило и звенело, и звало в запредельную высь. И если бы в эту минуту пришлось выбирать: немедленно оторваться — и жить, или минута ещё в объятьях — и умереть, Юрий предпочёл бы второе. Не размышляя.

Сквозь сомкнутые ресницы Ольга видела парня на турнике, но сильные руки в этот раз бережно сжимали её, и неровные бугры мощных мышц покатывались так волнующе рядом.

А Юра тонул в её лебяжьей нежности… «Неужели это со мной? Неужели может быть так блаженно-хорошо?..»

Он ласкал её самозабвенно, как только мог. А она скользила пальцами и сжимала в руке то… что случайно оказалось под рукой. Истома растекалась по телу… А по руке тоже вдруг что-то потекло… Юрий странно замер.

Оля нащупала какой-то лоскуток и, распахнув глаза, с омерзением стала вытирать испачканную руку.

И сразу — всё кончилось!

Юра торопливо одевался, закусив губы. Нашёл на пианино очки. Его зримо передёрнуло, когда Оля вдруг, ударяя по клавишам незакрытого инструмента, резко отчеканила: «Чи-жик-пы-жик-где-ты-был…» Сел, сутуло вобрав голову в плечи, раздавленный и жалкий.

«Нет! Нет! Нет!» — панически звучало у Ольги в мозгу и, точно покидая место преступления, она опрометью выскочила на крыльцо, трусливо озираясь по сторонам.

Юрий ничего не объяснял вернувшейся тёте Зине, продолжая сидеть в горестно-неподвижной позе. Она сама увидела странные пятна на диване, скомканный носовой платок на полу, чуть не поднявшиеся до уровня остальных полузапавшие четыре чёрные клавиши…

Оля бежала, не разбирая дороги. В ней клокотало отчаяние — пополам со стыдом, жалостью, отвращением, обидой…

Не помня, как — очутилась в глухом уголочке парка. Забилась в самую чащу, сквозь жёсткие, стегающие по лицу ветки, через цепляющую за ноги сухую прошлогоднюю траву. И только здесь, вдали от всех, разрыдалась злыми слезами.

Всё вышло не так, и оказалось с изнанки гадким и грязным. И этот слепенький Юрик — он в самом деле инвалид, он совсем ничего не умеет и не знает, как надо. Не знает точно и она, но чувствует, что «э т о» должно быть приятно и возвышенно, что сердце должно наполниться неземной радостью. Нет, Юрик, всё не то и не так! И она виновата сама, что позволила этому случиться…