Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры

Нелли Мартова, 2011

В квартире пропавших родителей Инга находит их старый альбом – и оказывается внутри одной фотографии… Софью травят коллеги по работе. Поставить на место офисную стерву ей помогает… самодельная открытка. Девушки пока не знакомы друг с другом, но их уже связал вместе странный мир. Кто такие V. S. скрапбукеры? Почему их открытки заставляют людей верить в то, чего нет, и совершать безумные поступки? Инга и Софья еще не знают, какую цену им придется заплатить за свой дар.

Глава III

Того, кто неделю назад сказал бы Инге, что она будет бояться открытки, она бы лично сдала в дурдом. И вот теперь в ее сумочке лежит кусок картона, который ей по-настоящему страшно взять в руки. Пощупать бы открытку как следует, найти ее секрет, не текста же ради прислали ее мама с папой. Но отчего-то панически страшно, как будто держишь в руках конверт с результатами анализа на СПИД. Может быть, она боится обнаружить в открытке то, из-за чего пропали папа с мамой? Она снова и снова задавала себе этот вопрос, но страх был иррациональным, животным и не желал признавать никаких логических объяснений.

Что же все-таки оно означает, это странное послание от мамы? Инга еще раз вспомнила карточку во всех подробностях, потом вздрогнула — в неровном свете свечей лицо человека рядом с ней показалось чужим. Кто он, этот незнакомец, с которым она сейчас занимается любовью? Инга непроизвольно отшатнулась, мужская рука придавила прядь ее волос к постели, и от резкой боли в голове прояснилось — это же Алик! Мысли мчались за ней вдогонку, как опоздавший пассажир за поездом, так быстро, что она даже потеряла всякую связь с реальностью.

Инга никогда не закрывала глаза во время секса, любила, чтобы рядом горели свечи или ночник. Вот и сейчас она смотрела на причудливый танец теней. За окном мерно стучал дождь, тихо играла музыка. Атмосфера романтического уюта заполняла собой комнату так, что можно было откусить от нее кусочек, как от свадебного торта. Но ничто не будило, как обычно, приятного тепла внутри, и не получалось провалиться в блаженную негу, было неуютно, словно они занимались любовью не в ее маленькой квартирке, а на крыше небоскреба. Ингу уносило далеко от торопливых поцелуев и мягкого горячего тела любовника, она словно смотрела издали на выцветшую картинку, дурацкую открытку ко дню влюбленных. Ха! Открытку! Алик тихо, сдавленно зарычал и особенно сильно вдавил ее в постель. Из глаз брызнули слезы, но она молча продолжала наблюдать за пляской теней на потолке.

Скользкое шелковое белье, прерывистое мужское дыхание и острая боль спасательным кругом ненадолго возвращали ее к нормальной, обыденной реальности. Но уже в следующую минуту она начинала сомневаться. Инга много раз перелистывала альбом родителей, точнее то, что от него осталось. Она блуждала пальцами по страницам, но ни одна из них не оживала перед глазами, кроме той, с красным бархатным кружочком. Она выучила наизусть каждую фразу, каждый жест, но, в очередной раз погружаясь в чужие воспоминания, снова удивлялась тому океану, что бушевал глубоко внутри, глубже слов и объятий. Тогда ей становилось не по себе, привычная картинка ее жизни казалась плоской и фальшивой, проткнутой насквозь, как нарисованный очаг в доме папы Карло. Наверное, это депрессия накладывает дурной, извращенный отпечаток. Неудивительно, в таких-то обстоятельствах.

Алик откинулся, шумно выдохнул и потянулся. Инга сглотнула слезы и положила голову ему на плечо. Втянула запах пота и парфюмерии, опустила руку на его объемистый животик, тот затрепетал, заколыхался в ответ. Рядом с ним ей всегда было спокойно, как за каменной стеной. Всегда, но не сегодня.

— Алик, что мне делать?

— С долгами? — сразу понял он.

— Да.

— Ингусь, но это же просто старая квартира, на первом этаже, да еще эта труба вечно перед носом. Может, стоит смириться и продать ее?

— Как думаешь, можно что-то сделать?

Он осторожно вытащил руку из-под ее головы, сел и сложил руки на груди.

— Я бы рад дать тебе денег, но не могу. Семья, ты же знаешь. Сашку на лето отправляем в Англию учиться, у Ленки тренировки дорогие. Жена дачу достраивает.

Инга отвернулась и подтянула коленки к животу. Все равно бы она не взяла денег. Ни у него, ни у кого-то другого.

— Ингусь, — он закашлялся. — Постучи по спине, а? Она неохотно поднялась и несколько раз от души хлопнула его пониже лопаток.

— Ну хватит, хватит. Ингусь, не дуйся. Ты же знаешь, чем смогу, тем помогу. У меня есть знакомый, отличный юрист, он мне кое-что должен, я дам тебе телефон. Возможно, он что-то подскажет.

— Смотри, что я нашла у папы с мамой дома.

Инга выбралась из постели, принесла альбом и нырнула обратно. Протянула из-под одеяла руку и щелкнула выключателем ночного светильника. Обгорелые края страниц она сразу после возвращения от тети Марты аккуратно обклеила скотчем, из пластиковой папки соорудила обложку.

— Ого! После пожара, что ли?

— Вроде того.

Алик листал страницы, посмеивался:

— Ну и фантазерка была твоя мама! И не лень ведь было все это делать.

Когда он дошел до страницы с бархатными кружочками, Инга игриво, как бы невзначай, взяла его за руку и поднесла палец к кружочку, провела им по бархату, замерла: увидит или нет?

— Странная какая-то картинка, зачем здесь эта стрелочка и кружочек? — удивился он.

Не увидел. Она поиграла его пальцем, провела еще и еще раз. Алик отмахнулся и перевернул страницу:

— Смотри, еще одна, точно такая же. Зачем?

Ничего он не видит. Неужели все-таки семейная психическая болезнь? Неожиданно для себя Инга почему-то расстроилась. Дышать стало тяжело, грудь свело спазмом, как во время приступа бронхита, только без кашля. Не надо было ему показывать.

— Будем спать? — Он захлопнул альбом.

— Алик, я тебе хочу еще кое-что показать.

— Может, завтра? Уже так хочется спать, — он зевнул.

— Сейчас. Прямо сейчас.

Она вскочила и, как была, нагишом и босиком, побежала в прихожую. По дороге чуть не споткнулась об огромную напольную вазу с сухой композицией — последнее из ее приобретений, громоздкое, но невообразимо стильное. Нащупала в сумочке конверт, ладони сразу вспотели. Показать или нет? Ноги стыли от ледяного пола, из-под входной двери тянуло сквозняком. Она поспешно вернулась, нырнула в теплое нутро постели, спрятала холодные ступни между его горячих бедер.

— Я вчера была у своей полусумасшедшей тетки. Родители прислали ей открытку.

— Ого, дорогая, наверное. Ручная работа, похоже. — Алик вертел в руках картонный прямоугольник.

— Я думаю, что мама ее сама сделала. Почитай текст. — Инга спряталась с головой под одеялом.

— «Все, что с нами происходит, уже когда-то было», — прочел он. — Что за глупость? И почему ты уверена, что эта открытка — от твоей мамы?

— Это ее почерк, я узнаю его из тысячи. И потом, видишь вот эти буковки «Н. П.» в уголке, со стразами? Они как бы слились между собой. Это монограмма, мама так вышивки подписывает. Открытка была отправлена двадцать пятого мая, — сообщила Инга из-под одеяла. — Полиция говорит, что они пропали двадцатого. Во всяком случае, в отеле и на пляже их последний раз видели именно двадцатого.

— Интересно, что они хотели этим сказать? — спросил Алик.

Инга зарылась глубже в одеяло, прижалась к мягкому телу, растаяла. Какой бы она ни была самостоятельной и уверенной в себе, как бы ни хотела быть независимой, но она отдавала себе отчет, что иногда надо почувствовать рядом мужскую силу. Спокойную, рассудительную, твердую, крепкую мужскую энергию. Побыть рядом, получить простой, логичный совет, чтобы мысли сразу пришли в порядок, чтобы стало ясно и понятно, что делать дальше. Она вертелась, пыталась устроиться поудобнее, в надежде заразиться пресловутой мужской уверенностью, но не ощущала ничего, кроме духоты. Что за дурацкий сегодня вечер, что-то все время ускользает, что-то идет не так. В самом деле, что полезного можно извлечь из этой открытки? Ехать во Францию? Что она сможет, без денег, без связей, без полномочий? Да и французский она знает плохо. Может быть, что-то можно разузнать здесь?

— Алик, ты чего молчишь? — Она высунулась из-под одеяла.

Он сидел, закрыв глаза, сжимал в ладони открытку и тихо кивал, будто бы в такт своим мыслям. Инга на мгновение замерла, но тут же не выдержала и затормошила его:

— Алик! Алик! Ты что-нибудь видел?

— А, что? Сорри, я что-то задремал.

— Ты же не спал, ты кивал головой.

— Говорю же тебе, задремал. Устал сегодня на работе. Давай спать, а? Может, утром какая полезная мысль в голову придет.

— Что тебе снилось? Расскажи мне.

— Я не помню, какой-то дурацкий сон.

— Вспомни, ну, пожалуйста!

— Елки-моталки, ну неужели нельзя просто поспать?

Инга вскочила, стянула с него одеяло, завернулась в него.

— Ну как ты не понимаешь! У меня родители пропали, может, эта открытка — единственный шанс их найти?

— А при чем здесь мой сон? — удивился он, прикрываясь подушкой. — Верни одеяло, холодно же!

— При том! При том, что ты мне ни капельки не сочувствуешь! Я все жду-жду, что ты меня поймешь, что ты меня поддержишь, а ты… ты только и думаешь о том, как бы выспаться! — Она топнула босой ногой.

— Иди сюда. — Он встал, сгреб ее в охапку и увлек обратно в постель вместе с одеялом.

— Ингусь, ты же взрослая женщина. Они погибли, надо смириться. Пошли купаться и утонули. Понимаешь? Ну не льсти себе глупыми надеждами. Ерунда эта открытка. Может, они там во Франции письма из ящиков раз в пять дней вынимают. Или оно завалилось куда-нибудь почтальону под стол.

— Алик, расскажи мне свой сон, — прошептала она. — Ну, пожалуйста!

Он закашлялся. Привстал, но приступ кашля никак не унимался. Инга похлопала его по спине.

— Тебе нужно бросать курить.

— Тебя забыл спросить, — ворчливо пробормотал он, с хрипом вдохнул и улегся обратно. — Все, я выключаю свет. Поговорим завтра.

Он задул свечи, щелкнул выключателем и вскоре засопел. Инга притихла. Ей нестерпимо хотелось выпытать у него про сон. Вдруг это был никакой не сон? Вдруг ему удалось «прочесть» открытку? По-настоящему «прочесть»? В ней должен быть второй, подводный, глубинный, настоящий слой. Ведь не в штампе же дело, в самом деле. И не зря она так боится взять ее в руки лишний раз, только положит на стол и смотрит издалека, как на тигра в зоопарке. Что же этот такое! Кристофоро Коломбо, все вокруг как будто что-то знают, а ей никто ничего не хочет говорить!

Инга прислушивалась к ровному дыханию Алика. Они встречались нечасто, но с непременным взаимным удовольствием. Это был не любовный роман — в нем не нашлось места ни горячим клятвам, ни признаниям, ни бурным разбирательствам, — а нудный сериал о маленьких удовольствиях, без ссор и неприятных неожиданностей, но с маленькими, часто эротического толка сюрпризами и вежливой сдержанностью. Не из тех старомодных отношений, когда любовники называют друг друга на «вы» и по имени отчеству, а из тех, когда они не позволяют себе открыто ковырять в носу, закрывают дверь туалета на защелку и никогда не видят друг друга в рваных трениках или выцветшей футболке. После каждого свидания она засыпала в счастливой утомленности, а на другой день летала как на крыльях, наполненная, энергичная, подшучивала над знакомыми, видела в зеркале солнечный блеск в собственных глазах и переделывала кучу дел.

Но сегодня Инга никак не могла заснуть. Что-то изменилось. Что-то неуловимое и крохотное, как одинокая капля дождя на только что вымытом окне. Хотелось отключиться, забыть на время про трагедию с родителями, про эту дурацкую историю с долгами и квартирой, и про альбом, и про открытку, как будто все в порядке, как будто ничего этого не было. Она бы, пожалуй, могла. Лежала бы сейчас, слушала стук дождя за окном, наслаждалась двойным теплом слившихся в объятии тел, впитывала аромат потухших свечей. Если бы не та самая непонятная малость. Она снова заворочалась. И чего ей еще надо? Принцесса на горошине нашлась!

Инга вытащила из-под одеяла руку и взяла с тумбочки открытку. Ладони стали горячими, кончики пальцев жгло, как от крапивы. Все равно она не сможет спокойно спать, пока не разберется. Пальцы нащупывали силуэты, она уже знала картинку до мельчайших деталей, помнила с закрытыми глазами. Картонная карусель крутилась под пальцами, как диск старинного телефона. Вот воздушный шар, его легко узнать по выпуклой корзинке, мастерски сделано. За ним гусь, можно нащупать клюв, потом кораблик с парусом, потом маленький пароход с дымом из нарисованной трубы, дельфин, ракета и снова воздушный шар. Снизу море перебирает волнами нежно-голубого бархата, сверху солнце искрится золотистыми лучами. Она перебирала картинки, как четки, и мысли потихоньку успокаивались, накатывала долгожданная дремота. Палец замер на рельефе паруса — чудно как, кораблик болтается между небом и морем, не хочется возвращаться на место. Алик заворчал что-то неразборчивое во сне и перевернулся на другой бок. Инга вздрогнула. Кто он, этот человек рядом? Совсем чужой. Что он делает в ее постели? Ей вдруг остро захотелось отстраниться, как в автобусе, когда неожиданный рывок заставляет прижаться к незнакомому человеку. Она с трудом сдержала желание выбраться из постели, отодвинулась, положила открытку обратно на тумбочку и отгородилась от Алика подушкой. Ну вот, так все-таки комфортнее. Может быть, принести запасное одеяло?

Стоп! Она села на кровати. Что она делает? Опять это наваждение? Это же Алик, свой, родной, она знает наперечет каждый седой волос на его голове, каждую родинку на теле, она знает, что он любит на завтрак и на ужин, и какие ласки заставят его стонать от удовольствия, и как вывести его из себя за двадцать секунд. Тьфу ты! Она вернула подушку на место и плюхнулась обратно. Открытку брезгливо взяла двумя пальцами и засунула в тумбочку.

Нестерпимо захотелось ощутить его снова, всего целиком, сбросить наваждение, вернуть вечеру хотя бы ту малую толику романтического уюта, что была в нем еще полчаса назад. Ее озорная ладошка пробралась поближе к Алику. Есть один способ разбудить его так, что он не будет возмущаться.

Снова жадные руки гуляли по ее телу, и проснулось внизу живота волнительное ожидание, и снова все было так, как много раз до этого. «Все, что с нами происходит, уже когда-то было», — завертелась в голове фраза из открытки. И сразу отпустило, и накатила волна облегчения, как бывает, если сбросить с усталых ног тесную обувь, и рассыпались-разбежались раздумья. Инга скатилась в долгожданную негу, туда, где есть только тело, огромное, всепоглощающее, где не верится, что крохотный кусочек кожи, легкое прикосновение, нежное движение вызывают сумасшедшую, неугомонную бурю, заставляют одно тело выгибаться навстречу другому и тут же ускользать от него. Два дыхания слились в одно, и на миг Инга почувствовала — вот сейчас, сейчас отвлечься на долю секунды от огня, играющего с телом, глянуть — не глазами — внутренним взором на Алика, и откроется то неведомое, невообразимое, непонятное, что терзает ее весь вечер. И станет ясно, почему он и чужой, и родной одновременно. Мелькнул донной рыбой где-то в глубинах души испуг, она сжала бедра, укусила Алика за плечо и вцепилась в реальность изо всех сил, отмечая каждую деталь: пятно света на потолке — внизу проехала машина, у Алика нос вспотел — дрожат капельки, грозят сорваться, сосед наверху сходил в туалет — ухнула с ревом вода в унитаз.

И едва отпустила победная, вырывающая из тела стон волна, как накатило долгожданное спокойствие. Разлился внутри тихий, прохладный, безмятежный голубой океан. Все, что с нами происходит, уже когда-то было. А значит, нет ничего, что было бы важным сейчас. Если бы Инга заглянула сейчас в тумбочку, то заметила бы, как дернулась нарисованная карусель, и парусник уехал вниз, к бархатно-голубому морю. Но она уже сладко спала, и ей не снилось ровным счетом ничего.

* * *

Первым объектом для эксперимента Софья выбрала Фаниса. Хотя в офисе его дразнили «хитрым татарином», из всех сотрудников он казался ей самым простым и понятным, прозрачным и предсказуемым, как бутылка водки. В тот день, когда состоялось памятное совещание, она попробовала подсунуть открытку с ластиком Фанису, но она не произвела на него никакого эффекта. Тогда она предположила, что открытка должна зацепить человека чем-то очень близким и знакомым ему, как Ванда заинтересовалась листиком от цветка. У Фаниса было две мечты — большой плоский телевизор и поездка в Турцию. Его стол всегда украшала пачка красочных рекламных проспектов из магазинов техники.

— Йоханый бабай, опять в этом году в Турцию не съездил. Ну уж на будущий год точно поеду, — вздыхал он.

— Нет там ничего хорошего, в этой Турции твоей, — ворчала Валечка. — Работай теперь на этих турков.

— Не скажи. Все нормальные люди там отдыхают.

Прошлым летом Олечка тайком взяла кредит и купила путевку на двоих, и теперь сестры отдавали банку добрую половину зарплаты. Олечка и Валечка в офисном оркестре разыгрывали одну фортепьянную пьесу на двоих, причем Оля играла только на черных клавишах, а Валя — исключительно на белых. В свободную минутку Олечка доставала любовный роман, а у Валечки под рукой всегда был учебник английского. Обе девушки перелистывали страницы одинаковым движением руки, слегка послюнявив палец, и одинаково потирали коленки, если героиню Олечкиного романа бросал очередной возлюбленный, а Валечке попадалась особо заковыристая грамматическая форма. Олечка вечно что-нибудь путала или забывала, а на Валечке целиком и полностью держалась работа всего отдела. Она была теми двадцатью процентами сотрудников, которые делают восемьдесят процентов всей работы.

Пожалуй, из всех сотрудников в Турции не побывали только двое — Фанис и нормоконтролерша Лилечка, которая охраняла шубу.

— Куда я поеду?! — кудахтала она. — У меня же шуба, пятьдесят тыщ, я ж не могу ее оставить, вдруг сопрут.

— А ты свою шубу с собой возьми, — советовала Ванда.

— Ты что, а если багаж потеряется? Или горничная из номера украдет? — серьезно парировала Лилечка.

На самом деле Лилечка вообще никогда не брала отпуск совсем по другой причине — потому что его никогда не брал Юра Суханов. Лилечка звучала в общей какофонии офисных настроений яркой любовной нотой. Пухлая и нежная купидонша, перебирающая струны арфы, она была из тех женщин, что всю жизнь страдают от неразделенной любви к человеку реальному, но заведомо недосягаемому. Наивная влюбленность в школьного учителя переходит в тихую одержимость поп-звездой, а с возрастом перерождается в пылкое чувство к большому начальнику или, напротив, вздохи украдкой по молоденькому мальчику. Влюбчивой и романтичной Лилечкиной душе тело досталось неподобающее, далекое от мужских идеалов, как Северный полюс от Москвы. Коротконогая и приземистая, с обширным бюстом, на котором запросто могла бы разлечься кошка, с копной рыжих волос в мелких кудряшках («Как в одном месте», — метко выразилась Ванда), она никогда не была избалована мужским вниманием, что, впрочем, не помешало ей выйти замуж и обзавестись парочкой детишек. «Влюбленная тумбочка», — так звала ее про себя Софья. В последнее время Лилечка грезила о начальнике ведущего отдела Юре Суханове, который был младше ее лет на десять, а то и на пятнадцать, и к тому же женат. Поначалу Софья никак не могла понять, почему Юриным до черточки выверенным чертежам достается от нормоконтролерши столько нелестных слов. Пока однажды, выходя из его кабинета, она не поймала на себе болезненный, затравленный взгляд Лилечки, и все сразу стало ясно. По телу пробежала волна неприятной ломки, как будто начиналась простуда, Софья поежилась, обняла себя руками и отвернулась. С тех пор они взаимно старались избегать друг друга.

Фанис часто говорил, что у него слишком много работы для отпуска. Он стрелял очередную сотню до получки и доставал из лаковой барсетки дорогой мобильник, такой, «как у всех приличных людей». Поддержание имиджа «нормального человека» отнимало у него слишком много денег, чтобы хватило еще и на Турцию.

Как узнаваемо изобразить на открытке Турцию, Софья не придумала, поэтому выбор пал на телевизор. Она стащила один из рекламных буклетов со стола Фаниса, выбрала самый большой и красивый. Вторым ключевым образом должна была стать корова. Уж очень ярко отложилось у нее в голове первое впечатление от их знакомства — пятнистая шкура на ядовито-зеленом лугу, отвисшее вымя, огромные коровьи губы смачно пережевывают траву, вокруг жужжат мухи и пахнет так, как обычно пахнет летом в деревне. Но что изобразить на открытке? Корову показывают по телевизору? Корова жует телевизор? Сидит верхом на телевизоре? Наваливает на него кучу? Вылезает из телевизора? К тому же сюжет открытки должен быть таким, чтобы Фанис подумал: это рекламный проспект. Над всем этим Софья ломала голову за ужином, невпопад отвечая на вопросы отца. Она уронила вилку, наклонилась за ней, и взгляд упал на танцующего негритенка. Разом пробрал по коже мороз. Вспомнились совещания, лицо Фаниса — честное и простое, и такое же откровенное, простое, без всякой фантазии, вранье: «Вы сломали плоттер. Надо вызывать специалиста». Она вспомнила, как ругался мастер из сервиса, показывал страницу из инструкции, учил, как открыть крышку и вытянуть застрявшую бумагу. Уходя, посмотрел со вздохом на Софью и не выставил счет за ремонт. Потом она даже не вспомнила — физически ощутила, как дрожал, преломлялся в ее руках теплый волшебный поток, когда она рисовала прошлую открытку, и сразу же поняла: к черту логику! Нужно просто сесть и начать.

Софья отодвинула тарелку, налила себе чашку чая и поднялась:

— Я наверху попью.

Отец вопросительно сдвинул брови.

— Хочу кое-что по работе почитать.

Он одобрительно кивнул и снова уткнулся в газету.

Софья уселась за стол, глотнула чаю и отставила кружку. Погладила стол, перебрала пачку картона и разноцветной бумаги. Прислушалась к себе. Тишина. Руки потянулись к тяжелым старым ножницам с бронзовыми ручками. Она кожей почувствовала крохотных бабочек на ручках, холод металла, и проснулось, зашевелилось знакомое уже ощущение. Дальше уже не нужно было думать, только работать, дать рукам свободу, позволить им вести себя, как им захочется, пуститься в вольный танец, ловить в один момент ускользающий поток и тут же, в следующий миг, наслаждаться его полнотой. Когда открытка была готова, она достала фотографию и долго ее разглядывала — проявилось что-нибудь новое или нет? Похоже, все по-прежнему — маленькая девочка с бантиками, смутный силуэт в огромных ботинках и больше ничего.

Она заснула под утро, полная любопытства и предвкушений, как в детстве перед Новым годом. Ее мучили две мысли: как именно подействует открытка на Фаниса, и проявится ли еще что-нибудь на снимке?

Утром она вышла из дома пораньше. По дороге прихватила внизу, у консьержа, удачно подвернувшийся свежий выпуск рекламной газеты какой-то крупной торговой сети, закинула в серединку открытку и положила себе на стол.

Фанис, едва зашел и снял куртку, тут же обратил внимание на газету. Он мечтал о какой-нибудь фантастической распродаже, поэтому не пропускал ни одного рекламного выпуска.

— А что это у вас?

— Да вот, такая милая девушка на улице раздавала, я не могла отказать, — соврала Софья. — Возьмите себе, если хотите.

Он развернул газету, на пол выпала карточка. Фанис поднял ее и долго разглядывал.

— Ишь, реклама! Придумают же, йоханый бабай!

Софья вглядывалась в его лицо, с нетерпением переминаясь с ноги на ногу. Словно высматривала результаты лотереи с пачкой выигрышных билетов в руках.

— Все равно дорого, блин, — вздохнул Фанис и унес открытку на свое место.

За ним шлейфом потянулась волна резкого одеколонного запаха. Софья еще покрутилась вокруг него под разными предлогами, а потом занялась работой, мучительно ломая голову: что она сделала не так?

После обеда выяснилось, что открытка сработала самым неожиданным образом. Она не сразу поняла, что произошло. А началось все с мусорной корзины.

Большая урна в отделе обычно была так переполнена, что напоминала огромную взлохмаченную голову, к тому же с перхотью. Смятые бумаги и «лапша» — продукт работы шредера — торчали во все стороны, мелкие бумажки рассыпались вокруг, и уборщица каждый раз ворчала, собирая с пола этот урожай. Софья собиралась выкинуть испорченный документ, на который кто-то «удачно» поставил чашку с чаем, когда ее внимание привлек непривычный мусор. Возле корзины валялась упаковка с этикеткой. Софья пригляделась: «Носки мужские, размер 42–44». Эти носки могли принадлежать только одному человеку в отделе, и она стала наблюдать за Фанисом с удвоенным любопытством. А вел он себя странно. То ерзал на стуле, то наклонялся куда-то под стол, то вертелся и оглядывался по сторонам, как неусидчивый школьник, то вдруг щупал себя под мышками. Через час после обеда он попросился выйти на полчасика по важному делу. А когда вернулся, вместо оранжевой рубашки на нем была другая, бледно-зеленая, еще хранящая следы складок от упаковки. В зеленом он еще больше напомнил ей деревенское лето. «Хорошо в деревне летом, пахнет сеном и…» Стоп! Ее осенила внезапная догадка.

— Валя, — спросила она. — Ты не знаешь, Ванда давно удобряла свои цветы?

— Не помню точно. А что?

— По-моему, у нас какой-то деревенский запах в комнате.

— Ничем не пахнет, — вмешался Фанис. — Вам, наверное, кажется.

Софья посмотрела на его покрасневшее лицо, на пляшущий под столом носок начищенного ботинка, и прикрыла ладонью рот. Ее душил, переполнял, рвался наружу смех, ей хотелось запеть или сплясать. Так вот в чем фокус! Волшебные открытки обнаруживают скрытое! Они проявляют не только фотографию, они вскрывают чужие страхи, как консервный нож — банку. Страх не блещущей интеллектом карьеристки показаться некомпетентной, страх деревенского парня показаться некультурным, неопрятным, негородским. Она поднялась, открыла окошко и распахнула дверь. Фанис тихо встал и вышел. Софья выглянула за ним в коридор — он шел по направлению к туалету и нюхал себя под мышкой. Она не удержалась и хихикнула.

Софья с трепетом достала снимок. Над нелепыми ботинками появились смешные полосатые штаны! Значит, эксперимент удался, она на верном пути. Штаны проявились только до колена, но теперь она была уверена, что на фотографии — клоун. Потемнело на миг в глазах, вспыхнуло и тут же погасло смутное воспоминание — красный нос на резинке, загнутые ботинки, нарисованная улыбка. Софья поняла, что больше не боится увидеть человека на снимке. Как старый плюшевый медведь, он весь, целиком, был родом из детства, вместе со своими полосатыми штанами и красным носом. Она даже подумала, что скучает по нему, по этому загадочному знакомцу-незнакомцу.

Сколько открыток понадобится, чтобы увидеть весь снимок целиком? Кого выбрать для следующей открытки? Чем больше она размышляла, тем сильнее колотилось сердце. На нее обрушился, напал, захватил мощными лапами в свои объятия неуправляемый азарт. Стены офиса, которые всегда давили на нее так, что она чувствовала себя как в подводной лодке, вдруг раздвинулись, распахнулись. Заплясали хороводом перед глазами лица — недовольные, брезгливые, ворчливые. Зазвучали обвинения, жалобы и указания. Закрутилась разноцветная карусель-волчок — кто следующий, кого выбрать в разнокалиберном офисном оркестре, где ни один из музыкантов ей не симпатичен?

В общем неслаженном хоре одна мелодия отличалась четкостью и постоянством и оттого звучала дико и неестественно, как волна в океане, вдруг решившая сама по себе выдерживать строгий ритм и размеренность, без оглядки на соседок. Каждый раз, встречая Юру Суханова, Софья представляла себе мальчика со скрипкой, который разучивал бодрые гаммы, стоя посреди вещевого рынка. Его толкали локтями грузные бабы, больно били клетчатые сумки, перекрикивали визжащие рекламные голоса динамиков и окутывали тошнотворным запахом тележки ржавых беляшей, а он все так же спокойно и сосредоточенно водил смычком по струнам. Суханов всегда пребывал в одинаково ровном расположении духа и был безупречно вежлив, хоть правила этикета на нем изучай. Костюмы на его подтянутой фигуре сидели идеально, ботинки могли бы выиграть конкурс на звание самых чистых. Он назубок знал всевозможные правила — проектирования, оформления документов, внутреннего распорядка института и умудрялся всегда им следовать. Софью это выводило из себя, просто бесило. Ну не парадокс ли — Юра был единственным, кто пытался ей помочь, а она его на дух не переваривала, даже больше, чем Ванду. Ходячий нормативный документ, Знайка, сухарик без единой изюминки — такими эпитетами «любовно» награждала его Софья. Она была уверена, что если снять его кардиограмму, то окажется, что сердце бьется в полном соответствии с описанием здорового ритма в учебнике кардиологии.

Софья решила нанести удар по тому самому, в чем, по ее мнению, воплощался весь Юра. На следующий день его с утра провожали любопытные взгляды. Подозрительно много сотрудников хотели лично у Суханова подписать бумаги, так и толпились в дверях.

— Отличный галстук! — сказал Юре на совещании Шалтай-Болтай. — Дети подарили?

— Они у меня еще маленькие, — с удивлением ответил Юра.

— Ну так а я о чем, — улыбнулся директор. — Надо же, как вы их любите.

В приемной Юра долго разглядывал себя в зеркале и пожимал плечами. Секретарша Леночка болезненно морщилась.

— Юрий Борисович, вам кофейку сделать? — заботливо спросила она.

— Спасибо, не надо.

К обеду весь офис знал, что самый элегантный и собранный начальник отдела пришел сегодня на работу в желтом галстуке с микки-маусами. Версия директора казалась самой правдоподобной, пока кто-то не вспомнил, что Юриным детишкам годик и три, и вряд ли они могли подарить папе галстук. Кто-то предполагал, что Суханов поспорил с кем-то на крупную сумму или, что было больше на него похоже, честно исполнял фант с каких-нибудь посиделок. Сам Юра на вопросы не отвечал, только подходил к зеркалу и с недоумением разглядывал галстук.

Фотография Софье сюрпризов не преподнесла — полосатые штаны проявились выше колен, но и только. Но она все равно захлебывалась от восторга — открытка не просто действовала, она работала именно так, как было задумано. Она веселилась от души, но на глаза Юре старалась не показываться. Где-то в самой глубине души ей было немножечко, самую капельку стыдно.

К вечеру хлебная крошка стыда раздулась до пирога огромных размеров. Еще утром, до начала рабочего дня, она с целью эксперимента забрала открытку со стола Фаниса. Он явился на работу во всем новом и хрустящем — от белоснежной рубашки до ботинок, был коротко подстрижен, гладко выбрит, и аура одеколонного запаха вокруг него была такой плотной, что хотелось ее пощупать. Уселся на место, повел носом и с облегчением вздохнул. Софья тогда еще задумалась: если убрать открытку, ее действие прекратится?

— Интересно, в командировку к заказчикам Суханов тоже в этом галстуке поедет? — услышала она в коридоре ближе к вечеру и тогда не выдержала.

Она собралась с духом и постучалась в кабинет Юры. Он что-то читал с монитора и бесшумно отпивал кофе из маленькой белой чашки.

— А, Софья Павловна, заходите. Не хотите со мной кофе выпить или чаю?

— Нет, спасибо. Я вас не отвлекаю? — Софья оглядывалась вокруг: где же открытка?

— Да нет, я на сегодня уже почти все закончил.

— Вы не находили сегодня такой яркий пакет на крыльце? С открыткой?

— А, так это вы потеряли. А я утром подобрал, подумал, повешу объявление «Кто потерял» и совсем забыл, закрутился. Сейчас.

Мгновение, когда он открывал ящик стола, для Софьи растянулось на несколько бесконечных минут. Ее вдруг посетила тревожная мысль — вот сейчас она заберет открытку, и Юра увидит свой галстук таким, какой он есть на самом деле, — ярко-желтым с разноцветными микки-маусами, а не таким, каким он ему мерещился целый день, — серым в элегантную строгую клетку. Он ведь даже не вспомнит, как утром переодел его под действием хитро устроенной открытки.

Не будет ли это слишком сильным потрясением для его упорядоченной натуры? С одной стороны, может, вышибет, наконец, из этого сухаря хоть каплю эмоций, а с другой… Софье вдруг стало его жалко. Он ведь помогал Софье, пусть по долгу службы и в силу прирожденной интеллигентности или воспитания, но все равно помогал.

Юра достал пакет с прикрепленной открыткой и положил на стол — аккуратно, вровень с краями стола.

— Знаете, а я, пожалуй, выпила бы чашечку чая, — неожиданно для себя произнесла Софья.

— Хорошо. — Он кивнул, поднялся и направился к чайному столику.

— Такой сухой воздух в нашем кабинете. Все время пить хочется, — оправдывалась Софья.

— Попросите, чтобы вам поставили увлажнитель. У вас вообще помещение вредное, особенно для молодых девушек. Тонер, грохот этот. Поговорите с директором, может быть, он найдет для вас отдельный кабинет.

Юра поставил перед ней чашку. Наклонился и протянул вазочку с сахаром. Кончик галстука свесился на стол. Вот сейчас самый подходящий момент. Решительным жестом Софья толкнула чашку локтем, и по галстуку расплылось коричневое пятно.

— Ой, извините, пожалуйста, я сейчас ваш галстук постираю.

— Ничего страшного, я вам еще налью. — Он снял мокрый галстук.

— Спасибо, не надо, я сейчас, быстро. — Она вырвала у него из рук галстук, схватила со стола пакет с открыткой и выскочила за дверь.

В пакетике из диснеевского магазина, как она и ожидала, лежал аккуратно сложенный обычный серый Юрин галстук. В туалете она быстренько сполоснула кончик галстука и немного подержала под сушилкой.

— Надо же, а я думал, чай так легко не отстирывается, — удивился Юра, когда она вернулась.

— Главное, сразу же сполоснуть, как только испачкался.

— Спасибо. А то у меня к этой рубашке больше ни один галстук не подходит. А этот такой удачный, сегодня все его замечают.

Софье захотелось где-нибудь спрятаться. Ну зачем она выбрала его? Страхи, значит, вскрываются открытками? Бедный Юра даже не способен понять, что над ним смеются. Нет, все-таки шутить над ним было слишком жестоко. Над такими не шутят.

Вслух она сказала:

— Не за что. Я пойду, у меня работа.

Она вышла за дверь, все еще сжимая в руках пакет с диснеевским галстуком. Где-то в глубине ленивой тушей ворочалось смутное разочарование.

В ящик ее стола легла третья открытка. Каждая следующая открытка нравилась ей больше, чем предыдущая, но Софья любила их все вместе, как детей, со всеми их недостатками, любила тайком пересматривать, когда никто не видел. Открытка для Фаниса была самая сложная — многослойная, с травой и картонным заборчиком, похожая на детскую книжку-раскладушку. На заборчике приклеился телевизор, из него торчала голова известного юмориста, который страшно раздражал Софью. Худшее, что можно было с ней сделать, кроме вынужденных визитов к психотерапевту, — это заставить смотреть телевизор. Жадные лапы телевещания были не такими цепкими, как тонкие щупальца психотерапевта, они притягивали потихоньку, исподтишка, но крепко, будто сделанные из липкой резины. Корова смотрела на юмориста огромными испуганными глазами, пушистые ресницы удивленно выгибались. Под коровьим задом нарисованный пар клубился над кучкой навоза. Подпись снизу гласила: «Наши цены удивляют!»

Открытка для Юры была проще. Она изображала веселый клетчатый пиджак, под ним — ядовито-оранжевую рубашку и повязанные на «шее» два галстука, один под другим. Сверху — классический, серый, чужой на этом празднике красок, а под ним — яркий, желтый с микки-маусами. На кармашке пляшущим разноцветным шрифтом была выведена простая и понятная надпись: «Надень меня». Сначала она хотела изобразить Незнайку — кого же еще нарисовать на открытке для сухаря-Знайки? Потом вспомнила яркую картинку из любимой детской книжки, где Незнайка был в оранжевой рубашке и синей шляпе, и решила, что будет достаточно только предметов гардероба.

Все-таки интересно, как бы Юра отреагировал, если бы увидел веселых желтеньких микки-маусов на своей классической рубашке?

Софья никак не могла успокоиться. Снова и снова перебирала открытки, гладила их, вглядывалась в детали и точно так же перебирала мысли, одну за другой. Где граница? Где та грань, которую может переступить человек под влиянием открытки, под действием того волшебного потока, который она вкладывает, упаковывает в каждую деталь? Она не остановится, пока не узнает. Это все равно что надорвать упаковку от подарка, увидеть край коробки и отвернуться. Или начать смотреть увлекательный фильм и бросить на середине.

Пожалуй, с открытками как с формой надо завязывать. Это может стать подозрительным. Надо придумать что-то другое. Ведь не картонка же так действует на людей, в самом деле. И кто будет следующим?

— Добрый день! — В комнату колобком вкатился щекастый толстячок, почесал не по возрасту рано лысеющую макушку и на ходу отметил что-то в карманном компьютере.

Достоевский, как прозвали его коллеги, в офисной симфонии исполнял этюд на пиле — его терпеть не мог никто в офисе. Как только он выходил из комнаты, все дружно вздыхали с облегчением, даже невозмутимая Ванда. Софья все время забывала его настоящие имя и фамилию и о его обязанностях имела понятие весьма смутное. Но была уверена, что в его организме имеется орган, которого нет у нормальных людей, — орган занудства. Если попросить такого человека сварить макароны, то он поинтересуется, сколько литров воды налить, сколько штук макаронин положить и сколько миллиграммов соли, как правильно определить момент закипания воды и как включить плиту. Все это он тщательно запишет, на всякий случай прочитает штуки три кулинарных энциклопедии, целый день будет составлять план, а потом еще столько же — отчет. И если бы речь шла о макаронах! Достоевский нападал на документы въедливо и жадно, как ржавчина на старый автомобиль, проникал в каждую строчку и расспрашивал про каждую закорючку, заглядывал в чужие мониторы и все время что-то записывал в карманный компьютер.

— Вот здесь план на завтрашний день, — он листал какую-то книжку. — Я бы инвентаризацию картриджей перенес на самый конец рабочего дня, а то утром отвлекать будут. И потом, что это за пункт — «записаться в солярий»?

— Положите, пожалуйста, на место, это же мой ежедневник! — Олечка вырвала книжку у него из рук.

— Ты бы лучше с утра пораньше в солярий записалась, а то вдруг все уже будет занято, — миролюбиво ответил тот. — Вы бы хоть книжки какие почитали, как правильно дела планировать.

Софья поспешно захлопнула ящик стола и обратилась к Достоевскому:

— Как хорошо, что вы зашли! У меня к вам как раз есть дело.

В конце концов, он сам напросился.

* * *

После ночи с Аликом Инга чувствовала себя не в своей тарелке. Она, как обычно после совместных вечеров, легким облачком летала по квартирке, полная сил, в пять минут проворачивала дела, на которые у некоторых домохозяек ушла бы пара часов. Но открытка с каруселью не давала покоя. Едва Инга проснулась, как тут же ощутила ее присутствие. Как будто в тумбочке бомба лежит и вот-вот взорвется. Она твердо решила, что будет крутить нарисованную карусель до тех пор, пока не разгадает ее секрет. Только приведет сначала дом в порядок. Нельзя же сосредоточиться на таком важном деле, когда на столе невооруженным глазом можно разглядеть слой пыли, а в раковине лежит немытая посуда.

— Ррработай! Давай, ррработай! — скрипучим голосом подбадривал Павлик. — Павлуша — пррррелесть!

Несмотря на привычные дела и обычное после уборки домашнее умиротворение, ее не оставляло странное неприятное ощущение. Так бывает перед гриппом — вроде и горло еще не болит, и нос свободно дышит, а есть легкий намек на ломоту в костях, и тело охватывает непонятная слабость, от которой хочется отмахнуться рукой. Не хватало еще сейчас заболеть! Инга уже собиралась взяться за открытку, как вспомнила, что в корзине лежит куча грязного белья.

Она начала закидывать вещи в стиральную машинку, по привычке проверила карманы джинсов и нащупала мятую картонку. Достала, расправила — это же открытка с подружкой Розой!

И тут же крохотная капля загадочного намека превратилась в волну беспокойства, накатила, захлестнула с головой. Инга заерзала на месте, вскочила, сделала круг по квартире, вернулась в ванную и принялась запихивать в круглую дыру стиралки все подряд, не разбирая цветов и не проверяя карманов. Засыпала порошок, нажала кнопку, барабан с плеском заворочался. Она села прямо на пол, подняла открытку, повертела, разглядывая со всех сторон.

— Ну, как ты работаешь? Давай, признавайся!

Она разгладила ладонью обертку от шоколада. «Красный Октябрь»… Интересно, какой он был на вкус? Мама часто приносила домой такие шоколадки, но вкуса Инга не помнила, она вообще не очень любила сладкое. Нет, шоколадная обертка — это не то. Она потрепала пальцем бумажную розочку. Поднесла открытку к лицу, понюхала. Запах старой пыльной бумаги оказался нестерпимо сильным, спиралью ворвался глубоко в легкие, заполнил их до отказа, так что закружилась голова. Инга прислонилась к стене, но вместо прикосновения холодного кафеля ощутила мягкое тепло.

Она поняла, что лежит в постели, но не спешила открывать глаза. Пахло табачным дымом, шоколадом и какими-то очень старыми, с детства знакомыми духами. «Красная Москва» — само собой всплыло в голове название. Уют втекал в тело, наполнял его до самых кончиков пальцев ног, было необыкновенно хорошо. Ее обнимала чья-то очень мягкая рука. Инга ощутила легкое, щекотное прикосновение к груди и открыла глаза. С лепнины на потолке на нее смотрел маленький белый ангелочек. Еще в комнате обнаружился шкаф с покосившимися дверцами, комод с витыми коваными ручками и массивное зеркало над ним. Снаружи проникал унылый серый рассвет. Большое окно пополам разделяла резинка, на которой слегка колыхалась кружевная занавеска в рыжих пятнах. Рядом лежала девушка, хорошенькая брюнетка, запах духов исходил от ее волос.

— Марта, — прошептала девушка. — Марта, я тебя люблю. Это очень плохо, да? Что с нами будет?

— Успокойся, Розочка. — Инга не узнала свой голос, низкий и хрипловатый. — Все будет хорошо.

Роза улыбалась, крохотная родинка в уголке рта придавала улыбке особенный оттенок, напоминая о тех лишь по романтическим фильмам знакомых временах, когда в моде были мушки.

— Ты сделаешь мне открытку? На память? Я так хочу сохранить эту ночь.

— Конечно, деточка моя.

Она приподнялась в постели, протянула руку к тумбочке, взяла пачку сигарет. Рядом с коробкой спичек лежал букет из крохотных бумажных розочек.

— Не кури. Пожалуйста, не кури. Не надо.

Хулиганская теплая ладошка заскользила по телу, потом вдруг подпрыгнула и выхватила сигарету. Инга хотела возмутиться, но рот ей заткнули мягкие, нежные губы. Вкусно, как мед. Она целовала цветок — благоухающий, полный утренней свежести, и впитывала, пила губами его воздушную красоту. Фиолетовые лепестки дрожали на солнце, с них капал сладкий, опьяняющий нектар. Инга вздрогнула от неожиданного грубого прикосновения внизу живота, отстранилась и прильнула снова, а цветочная волна с неженским напором прорывалась глубоко внутрь, к самому сокровенному, беспощадно давила смутный страх, чтобы взорваться там пляшущим фейерверком, рассыпаться в миллионы искр и собраться снова в одну цветущую поляну. И вот она уже лежит в море цветов, ее окутывает сладкий, тонкий аромат, ласкают, щекочут родные, любимые руки, и солнце ласково греет щеки, и хочется остаться на цветочной поляне навечно, только что-то мешает, что-то навязчиво шумит… что это за грохот?

Инга открыла глаза и увидела, как крутится в машинке ворох разноцветного белья. О, нет! Яркое пятно любимой желтой кофточки прямо рядом с джинсами. Как ее угораздило засунуть все это вместе, полиняет ведь! Остановить стирку, слить воду, или уже поздно? Из рук выпала открытка, и разом нахлынуло воспоминание: занавеска в желтых пятнах, запах духов и шоколада, черный локон на груди, все это было или не было? Так вот почему тетя Марта никогда не была замужем! Эти женские руки… женские губы — такие реальные, теплые, такие настоящие. По телу прокатилась волна сладкой истомы, сжались самопроизвольно бедра, и тут же загорелись огнем щеки. Дио мио, какая гадость! Две девицы в постели, это так противоестественно, так нелепо, просто отвратительно. Она никогда не думала, что так бывает, что так может быть, что и она тоже… как стыдно… или не она, или это все воспоминание? У Инги закружилась голова. Она поднялась и умылась холодной водой.

Черт с ней, с постельной сценой, о ней можно подумать потом. Надо найти Розу! Эта женщина должна знать что-то о чудесах с альбомом и открыткой, если, конечно, еще жива. Но как? Тетя Марта точно не скажет ее фамилии, особенно когда узнает, что Инга стащила у нее открытку.

Целый день она проторчала в Интернете. К счастью, мама и тетя Марта учились в одной школе, номер которой Инга помнила, так же как и название техникума, где училась тетя. Она регистрировалась от имени тети Марты в Одноклассниках и других социальных сетях, перебирала сотни фотографий, разглядывала знакомых и друзей ее одноклассников и одногруппников и знакомых их знакомых, но нигде не встречала брюнетки с родинкой в уголке рта. Она заходила на сайт городского театра, разглядывала архивные фото, но и там не было никого похожего. Она спрашивала у всех подряд однокашников тети Марты: «Ты не знаешь, где сейчас Роза?» — но у тех, кто был в онлайне, ответ оставался неизменным: «Какая Роза? Ты кого имеешь в виду?» Судя по имени и внешности, Роза наверняка была еврейкой. Кто знает, может, она давно уже живет где-нибудь в Израиле или в Америке, растит внуков и не помнит никакой Марты. Поискать по сообществам русскоязычных израильтян и американских евреев? За этим занятием можно всю жизнь провести. Сходить в театр, может, престарелые разговорчивые гардеробщицы или билетерши что-нибудь расскажут? Это мысль! Может, и про открытки в театральной среде что-нибудь знают? Инга глянула на часы — половина одиннадцатого, все представления уже наверняка закончились. Надо будет взять завтра билет и сходить на спектакль, пообщаться.

— Где же ты, моя подружка Роза, — бормотала Инга про себя, снимая с сушилки подсохшее белье. Желтая кофточка, grazie al cielo,^[5] совсем не полиняла. Если она совсем ничего не узнает в театре, что делать тогда? Выпытывать что-то у тети Марты? Бесполезно. Единственное, что у нее есть, — старая мятая открытка. И снова зашевелилось внутри, проснулось что-то непонятное, чудовищное, болезненное, такое, что хотелось его прогнать прочь и рассмотреть поближе одновременно. Инга задумалась, замерла с кружевными трусиками в руках. Возможно, она что-то не разглядела там, внутри открытки? Тогда придется еще раз заглянуть в нее. Это было сродни тому, как в детстве тайком от родителей брать книжки и журналы с самой дальней «взрослой» полки. Даже хуже — ведь это была не запретная книжка! Она не просто подглядывала за чужим интимом, она бесцеремонно влезала в чужую постель. И потом, эти ласки… это яркое ощущение цветочного луга, умопомрачительной свежести, она никогда не испытывала ничего похожего в реальности. И, кажется, не хотела испытывать. В этом было что-то ненормальное, что-то сводящее с ума, она теряла контроль сначала над крохотной частичкой себя, потом еще над одной, и еще один раз нырнуть в открытку — это как провалиться в темную бездну, отдать саму себя рвущемуся наружу безумию.

Она принялась быстро срывать белье, складывать в аккуратную стопочку трусики, маечки, белоснежные носки, лифчики, последней сняла желтую кофточку. Кристофоро Коломбо, но ведь это же шанс! Быть может, единственная зацепка во всей это странной истории. Она не сможет ни заснуть, ни отвлечься, ни думать о чем-то еще, пока не испробует даже самую крохотную возможность что-то узнать. Инга решительно сгребла в охапку белье, хлопнула дверью балкона и бросилась к открытке. Сердце колотилось, в ушах мерно шумело, щеки пылали огнем. Она уселась в кресло, поднесла открытку к лицу и глубоко вдохнула.

Запах старой бумаги сделал свое дело. Привычное головокружение, мгновение в пропасти, и снова пахнет духами, снова мягкая постель и мгновенно ставшее родным тепло рядом. Инга открыла глаза и принялась разглядывать обстановку. Она хотела бы сейчас вскочить, перерыть ящики комода, найти сумочку Розы или прямо и бестактно спросить у нее: «Как твоя фамилия, я забыла?» — но, увы, сделать что-то, не предусмотренное воспоминанием, было невозможно. Ни руки, ни губы не хотели ее слушаться. Она могла только разглядывать обстановку и впитывать в себя мельчайшие детали. Теперь, уже не такая ошарашенная, она замечала вокруг гораздо больше. На полосатых обоях висела фотография пожилой пары в деревянной рамке. Рамку украшала табличка с гравировкой, если приглядеться, можно прочитать год и фамилию, вроде бы «Рабинович». Да, «Роза Рабинович» — это, конечно, лучше, чем просто «Роза», или, к примеру, «Катя Иванова», но уж лучше бы у нее была более редкая фамилия. Была же у нее одноклассница «Вайншельбит», ну почему эта чертова Роза оказалась «Рабинович»?! Что еще? Что-нибудь, что указывало бы на профессию этой Розы или ее родителей? Обстановка в комнате для тех времен, насколько могла судить Инга, не самая бедная, но и далеко не роскошная. Комната находится в старом доме, может, и в сталинском, а может, и в дореволюционном. Кто знает, может, этот дом уже давно снесли. Нижняя половина окна закрыта занавеской. Вот если бы приподняться, можно было бы увидеть соседний дом. Ага, сейчас она потянется за сигаретой, у нее будет мгновение, чтобы посмотреть в окно, пока вид не скроется за роскошными черными кудрями Розы. Инга сосредоточилась. Рука нащупывает на тумбочке пачку, что там, за окном? Вывеска! Универмаг! Конечно, самый старый городской универмаг. Теперь он называется центром торговли и развлечений, окна заменили на пластиковые, на стенах висят рекламные растяжки, но он все еще стоит. И старый дом напротив, еще дореволюционной постройки, тоже цел. Первый этаж заняли элитные бутики, а на втором, кажется, еще живут. В любом случае, это уже кое-что. Можно будет поднять городской архив, у Инги были там знакомые. И снова отвлекли ее от мыслей сладкие цветочные губы, и она провалилась на благоухающий луг, и снова терзала ее непонятная, смутная боль, словно Инга отдавала положенную плату за бесценную информацию.

На сей раз ее вернул к реальности острый запах гари. Инга аж подпрыгнула на месте: ну что опять горит? И вздохнула с облегчением, когда обнаружила, что на плите томится почерневшая кастрюлька, из которой давно выкипела вода.

Поиски в Интернете опять ничего не дали. К несчастью, прабабушку Сильвестра Сталлоне (родом из Одессы) тоже звали Розой Рабинович, и все поисковые сервера, как сговорились, выдавали ссылки исключительно на эту знаменитую прабабушку. Знакомый из архива, как назло, оказался в отпуске. У Инги не было времени ждать, и уже на следующее утро она отправилась в универмаг. Поднялась на второй этаж, посмотрела на дом напротив и прикинула, из каких примерно окон могло быть видно старую вывеску. Как она выглядела и где находилась, Инга прекрасно помнила с детства — в универмаге был самый большой отдел игрушек. Она обошла дом — три подъезда. Сердце бешено стучало. Если сейчас окажется, что эта Роза и в самом деле существует, значит, не такая уж Инга и сумасшедшая. К счастью, кодовый замок на двери ближайшего подъезда оказался сломан. Она поднялась на второй этаж. Скорее всего, это одна из двух выходящих на улицу квартир этого подъезда или соседняя квартира следующего. Одна дверь была внушительная — металлическая обшивка под полированное дерево, откосы аккуратно заштукатурены и закрашены, сразу видно — солидные люди живут. Другая дверь оказалась попроще, не допотопная, но дешевая — обитая вагонкой и покрытая лаком. Перед ней лежал старый вытертый коврик. Инга некоторое время поколебалась и повернулась к дорогой двери. Вместо звонка у косяка светился глазок камеры домофона. Она нажала кнопку. Раздался оглушительный собачий лай, потом из динамика послышался тонкий женский голос:

— Вы к кому?

— Здравствуйте! — обратилась Инга к динамику. — Я ищу одну… пенсионерку, по просьбе старой подруги. Ее звали Роза Рабинович, она жила здесь много лет назад.

— Я не знаю никаких Рабиновичей! Мы недавно переехали!

Динамик отключился. Инга развернулась и позвонила во вторую дверь. Через некоторое время послышалось шарканье.

— Кто там? — спросил усталый женский голос.

— Здравствуйте! Я ищу Розу Рабинович! — громко сказала Инга.

Дверь приоткрылась, из-за цепочки выглянула женщина. Инга обомлела. Как будто ожившая Роза с открытки, только лет на пятнадцать старше и какая-то уставшая — синяки под глазами, уголки рта опущены, неулыбчивые морщинки — как неудачные штрихи карандаша на портрете. Но родинка, задорная родинка возле верхней губы, точно такая же! Неужели она? Нет, не может быть, с тех времен прошло лет сорок, не меньше.

— Здесь такие не живут, — произнесла женщина, оглядывая Ингу с ног до головы.

— Может быть, она жила здесь раньше?

— Извините, я не знаю.

Она уже собиралась закрыть дверь, но Инга поспешно вставила в щель носок ботинка.

— Девушка! Что вы себе позволяете! — возмутилась хозяйка. — А если я милицию вызову?

— Пожалуйста, — попросила Инга, вытащила из кармана открытку и протянула в щель. — Посмотрите! Вы же просто ее копия, вы не могли ее не знать.

— Уберите ногу.

— Я вас очень прошу. Мне очень нужно ее найти.

— Да уберите же ногу, я сейчас сниму цепочку и впущу вас.

Она послушно убрала ногу и вскоре оказалась внутри.

— Проходите в комнату, — пригласила женщина и вздохнула. — У нас будет долгий разговор.

Инга вошла, огляделась. На первый взгляд, комната выглядела совсем по-другому — пошловатые обои в крупных цветах, плотные тяжелые портьеры с потолка и до самого пола, пушистый ковер под ногами. Но взгляд сразу выхватил из обстановки детали — ангелочек на лепном потолке, потертый комод с витыми коваными ручками, пожелтевшая фотография в деревянной рамке с табличкой. Инге показалось, что шторы на окне растворяются, превращаются в тонкие белые занавески с желтыми пятнами, что еще мгновение, и она увидит вывеску старого универмага за окном. Она сглотнула и схватила себя за кончик уха. Перед глазами прояснилось, и она заметила, что женщина внимательно разглядывает ее.

— Прошу вас, садитесь, — предложила хозяйка. — Так зачем вам нужна моя мать?

* * *

Третий день Софья ловила себя на мысли, что собирается на работу с удовольствием. Да что там с удовольствием! Она ждала каждого нового дня с таким нетерпением, что не могла заснуть. До самых кончиков ногтей ее охватывал фантастический азарт. Ей было неудобно, как толстяку в балетной пачке, но она никак не могла избавиться от этого состояния. Софья сама не знала, от чего больше захватывает дух: от действия открыток или от мысли, что, быть может, очень скоро она увидит фотографию целиком и узнает человека на ней. Софья посмотрелась в зеркало — под глазами синяки, сказались три бессонные ночи за столом, румяна прилипли к бледной веснушчатой коже необузданными дикими пятнами, глаза сверкали лихорадочным блеском. Одно слово: ведьма!

Мама за завтраком смотрела обеспокоенно, пыталась положить кусок омлета побольше в тарелку. Отец искоса поглядывал из-за газеты и делал матери какие-то знаки. Мол, ничего-ничего, привыкнет. Если бы он только знал, во что превратилось «идиотское хобби» его дочери!

Сегодня Софья почти совсем не спала. Сделала две открытки, одну из которых она мечтала вручить, а другую — несколько побаивалась отдавать.

В офисе перед началом рабочего дня она сидела у себя за столом и разглядывала своих «новеньких». По правде говоря, одна открытка даже не была открыткой. Вчера она совершенно откровенно попросила у Достоевского распечатать табличку со списком дел из его карманного компьютера.

— Зачем? — удивился тот.

— Понимаете, я вечно что-нибудь забуду или перепутаю. И в записях у меня всегда страшный бардак. А у вас так все аккуратно расписано, все по плану, по распорядку, я хочу у себя сделать так же.

Достоевский ее просьбе не удивился. Сам распечатал для нее несколько страничек — план на ближайшие три дня — и долго, нудно объяснял, как правильно организовать дела. Софья растворялась, пропускала мимо ушей принципы тайм-менеджмента, советы по оформлению, схемы и обозначения. Она впитывала собеседника, как промокашка — чернила, стала отражением, воском, приняла его форму. И с облегчением скинула ее, когда он наконец-то закончил. Эта шкура была из самых неприятных, что ей довелось на себя примерять. По правде говоря, не то чтобы она вызывала отвращение сама по себе, но для Софьи это было все равно, что овце примерить на себя слоновий хобот, слишком не подходило к ее натуре.

Как Софья и ожидала, Достоевский заявился в отдел с самого утра и тут же направился к ней.

— Ну как успехи? Составили план?

— Ага. — Она мило улыбнулась и протянула ему страничку.

— Интересно-любопытно.

Он долго разглядывал листок. В списке дел не было ровным счетом ничего необычного, Софья действительно планировала все это сегодня сделать. Все по списку и кое-что еще. А вот над оформлением «страницы блокнота» она потрудилась от души. В верхнем правом углу сидела пупырчатая зеленая лягушка. Почему именно лягушка, она бы и сама не смогла сказать — просто нарисовалась и все тут. Один глаз у лягушки был небесно-голубым, а другой — огненно-красным. В обоих глазах вместо зрачков светились вопросительные знаки, а растопыренная лягушачья лапа держала весы. На одной чаше весов лежали горкой цифры в разных позах, а на другой — кучка круглых глаз. Трудно было представить себе издательство, готовое выпускать блокноты с такими психоделическими картинками, но Софья об этом как-то не задумалась.

— Что-то мне нехорошо. Голова кружится. Наверное, надо витаминов купить… — Достоевский положил листок на стол.

— Ну как? — спросила Софья.

— Что как?

— Мой список?

— А, список… неплохо. Я, пожалуй, пойду, у меня еще есть дела. Так-так, что у нас там по плану… и надо записать насчет витаминов.

Достоевский достал карманный компьютер, потыкал в экран стилусом. Каждое его движение сопровождалось тоненьким хихиканьем из динамика. Лицо его приняло глуповато-озадаченное выражение, как будто он решал кроссворд. Он потер затылок, сел на свободный стул и нажал кнопку выключения. С тихим писком наладонник выключился и по следующему нажатию кнопки включился снова. Достоевский снова потер затылок и принялся тыкать в экран стилусом, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, потом тихо выругался и пробормотал:

— Да что за ерундень такая! Вирус, что ли.

— Дайте посмотреть. — Софья подскочила к нему, пожалуй, слишком поспешно, и заглянула через плечо.

Он выбирал в меню кнопку «Органайзер», но вместо списка задач открывалась странная игра. На ярко-зеленом фоне плавало с десяток плотно сжатых кулачков. Сверху мигала надпись: «Угадай!» Достоевский тыкал в кулачок, тот раскрывался и оказывался пустым, потом складывался в кукиш, и раздавалось хихиканье.

— У меня есть копия в компьютере, пойду к себе, — пробормотал он и вышел.

— Может, посмотрите мой список подробнее? Что-то наверняка можно… э-э-э… оптимизировать? — попросила Софья, протягивая ему листок.

Он сунул его в карман, машинально кивнул и вышел, почесывая затылок. Софье нестерпимо захотелось пойти за ним. Но Барракуда сегодня была на месте, первый день, как пришла после вынужденного отдыха, и теперь так и зыркала со своего места. Яркая тропическая рыбка чудесным образом превратилась в блеклую селедку — серая блузка, строгая черная юбка, никаких украшений, минимум косметики и даже лак — непривычного серого оттенка, но менее ядовитой от этого не стала. Софья кожей чувствовала волну неприязни. Каждый раз, когда Ванда проходила мимо, у нее возникало чувство, что мимо промчался грузовик и с ног до головы обдал ее жидкой вонючей грязью. Признаков склероза и слабоумия Ванда больше не проявляла, но почти все время помалкивала.

Фанис, все такой же чистый и благоухающий, напротив, сегодня был разговорчив как никогда.

— Вот бы сейчас молочка… настоящего, парного, тепленького. Надоело… в пакетах химия одна, с водой разведенная. Когда от своей коровки молоко пьешь, совсем другое дело.

— А лучше в Турцию, на пляж, и чтобы «все включено», — подхватила Олечка.

— Соскучился прямо по нашей буренке. Уж очень морда у нее добрая и глаза понимающие. А еще помню, утром встанешь, рано, когда солнце только еще собирается взойти, а вокруг воздух — чистый, аж звенит, — мечтательно продолжал Фанис. — Птички поют, и кругом так свежо-свежо, и вдыхаешь, никак не можешь этой свежести наглотаться. Полный ништяк. А здесь что — бензин да машины шумят. Тьфу…

Софья подумала, что кучка рекламных проспектов на его столе вот уже три дня лежит нетронутой и не пополняется новыми экземплярами. Слишком хорошо она запомнила верхнюю газету — ярко-красную, с настырной улыбкой популярного телеведущего на первой странице.

Все утро она с трудом сдерживала желание найти какой-нибудь повод и сходить к Достоевскому. В обед она бродила по столовой с подносом в руках и не столько прислушивалась, сколько улавливала, подобно антенне, где говорят о том, что может быть ей интересно. Когда она взглянула на стол, где обедали компьютерщики, по рукам побежала теплая волна, и она присела за соседний столик, к счастью, свободный.

— Вирус, видимо. Главное, в списке процессов ничего подозрительного нет! И в Интернете описания похожего нет, — разводил руками бледный худой парень в мятом пиджаке.

— Новый, наверное, — отвечал ему усатый толстяк в свитере с оленями. — И где они их только берут! Надо, на фиг, закрыть всем доступ в инет и порты все поотключать. Поубивал бы… Кулачки, говоришь?

— Ага, игрушка дурацкая, причем срабатывает исключительно на планировщик. И фиги показывает.

— Придется ему после обеда систему переустановить с нуля, — вздохнул первый.

«Не поможет», — подумала Софья и поморщилась, проглотив ложку супа. Одни бульонные кубики, китайцев на заводах и то небось лучше кормят. В комнату для топ-менеджеров, которых кормили отдельно, проскользнул Альберт Фарисеевич, и с кухни послышалось зычное:

— Таня! Виповской лапши налей!

«Ничего, попробует он скоро элитной лапши», — злорадно усмехнулась про себя Софья, отодвинула тарелку и нащупала в кармане пиджака открытку. Как бы улучить момент?

Рабочий день уже давно перевалил за половину, когда в отдел ворвалась возбужденная Лилечка и тут же посеяла вокруг себя суматоху и волнение.

— Там такое! Такое! — кудахтала она. — Никогда такого не видела!

Ванда подняла голову и спокойно спросила:

— С Достоевским?

У Софьи внутри все похолодело. Неужели она догадалась?!

— С ним! — продолжала Лилечка. — Он плачет! Представляете, сидит и плачет! Натуральными крокодильими слезами!

— Не крокодильими, а крокодиловыми, — поправила Ванда. — Софья Павловна, вы об этом что-нибудь знаете? Уж не ваш ли список дел так его расстроил?

— Вряд ли, — ответила Софья, сжав под столом кулаки так, что ногти больно впились в кожу. — Наверное, переработал. Синдром хронической усталости.

Последние ее слова заглушил страшный грохот и женский визг где-то наверху. Софья, Лилечка и Ванда одновременно бросились к двери и, не сговариваясь, помчались в кабинет, где работал Достоевский.

В коридоре уже толпились люди. Кто-то предлагал позвать директора, кто-то кричал: «Вызовите скорую» — кто-то громким шепотом сообщал соседу: «Стул, стул в окно выкинул. Стекло разбил, ладно, внизу никого не было», — а другой ему отвечал: «Серегу чуть не убил! А все из-за вируса». Внутрь никто входить не спешил, все толкались снаружи. Софья, как бы ни было ей любопытно, нарочно чуть отстала от Ванды. Когда они пробрались сквозь толпу и оказались в комнате, ноги у Софьи обмякли, и она прислонилась к дверному косяку. От входа отлично был виден монитор, на котором светилась празднично-веселая надпись: «Угадай», под столом на корточках сидел тот самый бледный паренек из отдела информационных технологий, которого она видела за обедом. Вид у него был такой, словно он прятался от инопланетных монстров, которые вдруг вылезли из его любимой игры. На столе лежал знакомый листок с лягушкой. В разбитое окно врывался ветер, трепал приспущенные жалюзи, те жалобно скрежетали в ответ. Достоевский сидел на полу, глаза у него покраснели и опухли, вокруг наметившейся лысины вздыбились редкие волосики, на пухлом животе расстегнулась пуговица белой рубашки. Он обнимал себя за плечи, мерно раскачивался взад-вперед, тыкал пальцем в воздух, словно что-то считал, и бормотал: «Правила… У этой игры должны быть правила! Не может быть, чтобы не было правил».

Софью мороз пробрал по коже, она обняла себя руками, по телу пробежала мелкая дрожь. Забрать листок? Но как это сделать сейчас, когда все смотрят? Стена держала ее, как магнит скрепку, она не могла оторваться ни на шаг. Ванда между тем спокойно подошла к столу. Потыкала указателем мышки в кулачки, посмотрела на кукиши. Проглядела бумаги на столе и повернулась к Достоевскому:

— Стас, ты чего, а?

Ванда подошла к нему, села на корточки, заглянула в лицо.

— Стасик, миленький, что с тобой?

Он опустил руки и вдруг расхохотался. Шум голосов в коридоре замер. Скрипели жалюзи, колыхались неровные тени на полу. Вжались в свои кресла люди в комнате, испуганно смотрел из-под стола компьютерщик. В комнате стало нестерпимо холодно, сквозняк из окна пронизывал почти по-зимнему, захотелось подойти и захлопнуть окно, но Софья по-прежнему не могла сдвинуться с места. А Достоевский смеялся, все громче и громче, хохотал, захлебывался, вытирал слезы. Ванда подняла ладонь и со звонким шлепком ударила его по лицу.

— Ты что? — Истерика сразу прекратилась.

— Что с тобой, Стас? Водички хочешь?

— Спасибо, не надо.

Он поднялся и подошел к компьютеру. Паренек под столом вжался в угол. Стас посмотрел на монитор, на мельтешение кулачков, положил ладонь на мышку. Закрыл глаза и наугад ткнул курсором. Кулачок взорвался, рассыпав по экрану миллионы цветных брызг. Открылась знакомая страничка планировщика со списком дел. Достоевский спокойно подтянул к себе свободный стул, уселся, наклонился под стол и сказал:

— Серега, вылезай. Все заработало. Спасибо, ты мне больше не нужен.

И уткнулся в монитор.

Софью бросило в жар, она машинально прикрыла руками щеки, словно пыталась потушить пожар. Она не сразу поняла, что произошло, но почувствовала исходящую от Достоевского волну. Да что там волну! Внутри него бушевал настоящий смерч, маленький ураган, нестерпимо жаркая стихия сжигала привычную, спасительную оболочку, как оберточную бумагу. Волшебный лист с планом работ сделал больше, чем она ожидала, — «подопытный кролик» сумел преодолеть свой страх. Достоевский принялся вытряхивать в урну пачку распечатанных страниц с графиками и таблицами. Когда Софья выходила из комнаты, он обернулся и весело подмигнул ей. Она внимательно посмотрела на него и поразилась. Вдруг разом он стал «своим», почти родным, как иногда бывает, если пойти вместе с незнакомым раньше человеком в трудный поход или оказаться в экстремальной ситуации. К нему протянулась ниточка, связала их на мгновение, чтобы тут же разорваться, но оставить ощущение взаимной, не поддающейся объяснениям симпатии. И так хорошо, так тепло стало на душе! Будто холодных каменных стен впервые коснулся лучик теплого весеннего солнца, и зажурчал чистый горный ручей, разгоняя застоявшуюся воду.

Она сбежала вниз по лестнице, как на пожар. Схватила сумочку и помчалась в туалет. И плевать она хотела на коллег, пусть думают, у нее прихватило живот от избытка впечатлений. Софья закрылась в кабинке, достала фотографию. На снимке обнаружились не две, а три фигуры! Один человек, в самом деле, оказался клоуном. Софья долго вглядывалась в его лицо. Чуть поплывшая нарисованная улыбка, серебристая шляпа-цилиндр, красный нос шариком, грустные глаза — где же они встречались? Она закрыла глаза, и тут же ворвалось новое воспоминание. Качели, взмах к небу, облака навстречу, крик восторга, и клоун в шляпе рядом, то улыбается ей, то грызет большой палец. «Все, что с нами происходит, уже когда-то было», — именно от него она впервые услышала фразу, которую так часто вспоминает. Вот бы снова найти его! Но где и как? На фото они держали друг друга за руки, клоун и девочка в белом платье. А рядом проявились очертания еще одной фигуры, женской, насколько можно было судить по форме. Пока что это был только силуэт, ни лица, ни одежды не разобрать. Общий фон тоже совсем не проявился, а Софья так надеялась увидеть на нем качели, узнать то место, попасть туда опять. Она все никак не могла оторвать взгляд от клоуна, смотрела и смотрела, как на живой огонь или водопад. Вползало, проникало вглубь что-то давно забытое, но очень родное, что-то из далекой прошлой жизни, что может случиться снова и обернуться нежданным чудом.

До самого вечера офис походил на встревоженный улей. Из курилок валил клубами дым, беспрерывно кипятились чайники, а в отделе выпуска скучали копировальные аппараты и принтеры. Никто не работал.

Софья весь оставшийся день не находила себе места. «Вот это да!» — беспрерывно крутилось в голове, превращаясь в ритмичную безостановочную мелодию: «ВОТ-ЭТО-ДА-ВОТ-ЭТО-ДА-ВОТ-ЭТО-ДА!» Ванда из своего угла следила за каждым ее шагом. Ну и пусть ее… пусть следит. Софья разминала горячие пальцы, тихо отхлебывала ледяную воду, но огонь внутри не унимался. Она обнимала запотевшую бутылку обеими руками. Не азарт теперь охватил ее — она сама стала азартом. Подпрыгивающим шариком в рулетке, который определяет судьбу красного и черного, роковой картой в колоде Таро, выигрышным лотерейным билетом, который никому не хочет отдаваться. Ждать вечера, мансарды, волшебного потока было невыносимо, нестерпимо до боли. Офис снова душил ее. Но не как раньше, не той мертвой давящей хваткой, как душит жертву змея. Он лишал ее воздуха, как консервативный провинциальный театр не дает вздохнуть полной грудью талантливому актеру. Хватит. Хватит с нее офиса, нет больше терпения вытягивать эту фотографию по крупинке, нестерпимо хочется увидеть ее всю сразу, целиком, пора выходить на большую сцену.

Софья уже надевала куртку, когда в кармане пиджака что-то хрустнуло, и она вспомнила про последнюю открытку. Черт с ней, в другой раз отдаст. Разве что… Она достала из ящика стола конверт, подписала его и осторожно опустила внутрь открытку. Ее ожидания оправдались — на выходе, возле кабинки охранника, лежали на столе несколько пакетов от курьерской службы. Она так и знала, что в сегодняшней суматохе Леночка забудет вовремя забрать снизу почту для шефов. Сдавая ключ, Софья нарочно уронила его на пол, со стороны охранника. Пока тот нагибался за ключом, она достала из-под куртки конверт и быстро засунула его в серединку стопки документов с нужной фамилией в графе «Кому».

Любопытно, прочтет он открытку сегодня или завтра, и прочтет ли вообще, и проявится ли что-нибудь еще на фотографии, если Софья не увидит, как действует на него открытка?

На клумбе, недалеко от выхода, лежало разбитое кресло — его до сих пор никто не убрал. Пластиковая ножка с разломанным колесиком беспомощно торчала вверх. В порванной спинке вяло ковырялась серобокая сорока. У Софьи во рту появился на мгновение горький, неприятный вкус, как будто в рот попал листик полыни. Она отвернулась и зашагала в сторону дома, обходя лужи. Несмотря на серый, дождливый вечер и понурые лица спешащих домой людей, ей все время хотелось улыбаться. В общей лишенной цвета мгле вокруг нее светилась персональная радуга — аура бесшабашной детской игры.

Каждая открытка пробивала брешь в чужой целлулоидной оболочке, вытаскивала из-под толстого защитного слоя настоящие чувства, пусть страх, пусть шок, но естественные, непридуманные, живые. Нет, Софья не испытывала в офисе того восхитительного созвучия, эхом пронизывающего все ее существо, как с особенными покупателями в отделе упаковки, но этих чувств оказалось достаточно, чтобы волшебный поток, хранящийся в открытках, проявлял фотографию, и все остальное: косые взгляды, бессмысленность работы, запахи офисных вечеринок, унылая серость здания — перестало иметь значение. В царстве пыли и бумаги потихоньку пробуждалось что-то созвучное ей самой — одна-единственная, пока еще очень тихая, но родная нота в чужой и холодной офисной симфонии.

Примечания

5

Слава богу (ит.).