Королева Евфросиния. Рассказы

Наталья Юлина

В книге три рассказа о трех разных женщинах.Первая – ровесница века, смолянка, переводчица романа «Абай», узница СЕВУРЛАГА.Вторая, по мнению американских психологов – основатель советской математической психологии.Третья – крестьянка, воспитавшая, после смерти дочери, двух внучек.Все три – люди невероятной стойкости и мужества.

Алма-Ата

Семья академика

Однажды я, ничего не сказав наверху астрономам, уехала на несколько дней в Хиву, чтобы увидеть настоящую Азию. — Вру, конечно. Просто всё надоело, и потянуло вдаль. Вернувшись, обнаружила, что там наверху меня никто не ищет… Но здесь всё по другому.

Семья академика тут меня привечает. Квартира с верандой, большой застекленной, в доме старинном на самом центральном проспекте: чай, не московская клетка — потолок метров пять.

Анна, супруга, здесь всем заправляет. Командует? — Нет. Царит, — вот точнее.

Я нажимаю кнопку звонка. За дверью высокий голос:

— Анна Ивановна, не открывайте, это ко мне.

В прихожей полумрак. Анна Борисовна скорбно произносит:

— Если б не ваша телеграмма, я бы подняла Хивинскую милицию. Телефон уже узнала. Уехать, и никаких вестей, мало ли что может случиться!

Царица, как всегда, элегантна в той, высшей степени, когда одежду не замечаешь.

Скромное платье надето на жесткий корсет — королеве так надо. Очень прямая спина и осанка царицы пронзительным взглядам, расставленных косо, один далеко от другого, глаз небольших, сообщают величье. Ну, не величье, но чувствуешь всё-таки «над», несмотря на маленький рост и, совсем уж, отсутствие тела.

Ее лицо никогда не было самим собой, то это была величественная скорбь, то непосредственность забияки-ребенка, и только, когда она впадала в гнев, оно приобретало естественность и отчетливо говорило: «да, я злая, злая, но я хочу быть злой и буду, имею, в конце концов, право».

Я не знаю, как оправдаться, ведь я послала телеграмму через два дня после отъезда, а всего отсутствовала четыре дня.

— Простите, Анна Борисовна, я не думала, что это принесет вам столько огорчений.

— Не думала. Хм. А кто же за вас должен думать? Вы уезжаете из моего дома, и не дай Бог, я виновата. Слава Богу, что всё обошлось. Анна Ивановна! Можно подавать обед.

Поворачиваясь ко мне:

— Вы, наверно, страшно проголодались.

— Анна Борисовна, извините, пожалуйста, можно я приму ванну?

— Ах, ну пожалуйста. Анна Ивановна, обед через четверть часа.

Непредвиденный слышен звонок. Я дверь открываю, поскольку отойти далеко не успела. Анна хозяйка, царственным жестом руки мне представляя: «Это Таня, знакомьтесь. Таня школу окончила в этом году, мечтает филологом стать». Потом Тане меня: «Наталья Хивинская — физик московский».

Книгу протянет царице Танюша и тут же уйдет, обещая завтра придти на подольше. Живет она тут по соседству. После с ней будем друзьями, за жизнь говорить, на прогулки ходить. Девочка Таня, если со мною сравнить, совсем городская, очень хочет ученою стать, хоть и трудно, и деньги нужны, и к мальчикам тянет.

Потом мне призналась, что сильно шокировал вид мой тогда. Думала, физик, Москва: что-то чахлое, смолоду в дух воплотившись, кривое. А тут с красным крестьянским лицом здоровая тетка. Увы.

Но что у царицы?

Через четверть часа я, спросив разрешенья, звоню на Кисловодскую, к нашим астрономам. Сижу у аппарата в гостиной, Анна-прислуга на опухших ногах, вперевалку уж супницу грузную тащит.

Мне всегда неудобно сидеть в то время, когда эта старая, с трудом двигающаяся женщина прислуживает за столом. Но встать и помочь ей, у меня даже в мыслях этого нет. Это было бы бунтом, проявлением неуважения к дому.

Анна Борисовна входит в комнату, я кончаю разговор и тоже сажусь на своё место за обеденным столом.

— Борис Иванович сейчас выйдет, — говорит она и, понизив тон, — Опять спал перед обедом. Говорит, что идет работать, а сам ложится и засыпает. Или часами перебирает гербарий. Я очень за него переживаю. Он опускается, лучшее его занятие — это чтение. Читает недолго, и каждый раз одно и то же: «Евгений Онегин». Иногда начинает всхлипывать, как ребенок.

Слышится скрип дальних дверей, и в гостиную медленно входит Борис Иванович. Увидев меня, он меняет свой путь и, как прежде, почти не отрывая ног от пола, подходит ко мне, протягивает руку, и на его лице мелькает тень оживления:

— Наташа, здравствуйте, А мы, знаете, уже волнуемся. Вот, Анна Борисовна, — он показывает на нее глазами и тут же их опускает. Голос его, хотя и академический, но совсем не такой, как у современных академиков, к тому же, академичность относится только к манере строить фразу более эксцентрично, чем прямая фраза Анны Борисовны. Что касается интонации и тембра, то здесь сквозь старческую немощь отчетливо слышится нежность. Не верится, что эта нежность произошла от старости.

Забыв обо мне, он идет к своему стулу.

И вот все за столом. Белоснежная скатерть, безупречные, ярко сияют тарелки, у каждого по две, одна на другой. Вилки, ложки, ножи по-другому блестят, вроде льдистой реки нашей горной. Но то, от чего трудно взгляд отвести жителю местности скудной, имя зверское носит — бычье сердце. Малиновые помидоры, размера невиданного, в центре стола соблазняют. Я, конечно, не схвачу ни одного помидора, пока Анна Борисовна не похвалит сорт и не предложит взять. Тогда я беру рукой — будь что будет, может, вилкой еще хуже — кладу себе на маленькую тарелочку, режу пополам. И от одной половинки отрезаю слезящийся плотный кусок, чуть надкусываю. Повесть о сладости тонкой намека, о твердой, как полдневная тень, остроте, о бережном чувстве друг к другу, твоем с помидором. Просто Пруст, первый том.

Царица из супницы пищу не ест. Ей по заказу: овсянка, кисель и настойка врачующих трав. В сталинских ссылках здоровье утратив, закалила то, что природа в избытке дала: силу духа, волю к победе, одинокую гордость души.

Конец ознакомительного фрагмента.