Дочь комиссара. Когда любовь прочней колючей проволоки

Наталья Урбанская

В книге объединены истории детей сороковых, для которых выжить – значит победить! Герои за колючей проволокой заботятся о ближних, обреченных на гибель узников фашизма. Они нашли силы выжить, потому что любили друг друга.Книга адресована современным подросткам и взрослым, желающим начать разговор о семейных традициях и уважению к историческому наследию Родины.

И выжили

Дизайнер обложки Алена Юшкина

Фотопортрет автора Светлана Докторова

Фотограф Наталья Урбанская

© Наталья Урбанская, 2022

© Алена Юшкина, дизайн обложки, 2022

© Наталья Урбанская, фотографии, 2022

ISBN 978-5-0059-2436-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Валентина Владимировна Рябцева,

бывшая узница нацизма

— С прискорбием отмечаю, что сегодня возрождаются, оживают нацистские хватки против человека, когда на телах наших солдат, возвращающихся из плена, видны следы пыток. И потому от имени детей — узников фашизма, заключенных за колючей проволокой, но выживших, завещаю Вам, дети двадцать первого века:

С уважением относитесь к другим странам и народам. Мы дали свободу своей стране и Европе от фашизма!

ПОМНИТЕ — РОЖДЕН СВОБОДНЫМ И ЦЕНЕН КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК!

Любите Родину!

Будьте преданы Отечеству,

Верьте в духовные возможности нашего народа,

Служите России, сохраните ее!

Валентина Владимировна Рябцева,

Отличник народного просвещения, Заместитель Председателя Правления региональной общественной организации «СВЕРДЛОВСКАЯ ОБЛАСТНАЯ АССОЦИАЦИЯ БЫВШИХ МАЛОЛЕТНИХ УЗНИКОВ ГЕТТО И НАЦИСТСКИХ КОНЦЛАГЕРЕЙ»

Дочь комиссара

Часть 1

Пожар

Плещутся, ведерко — по ведерку, струйки и брызги воды на сарай, на дом. Но что они для рыжих языков пламени, рвущихся наружу из окон и дверей деревянного дома!

Что успели, выбросили из окон — платок, пальто, перину, занавески… Ведра да лопаты. Кто землей, песком окапывает полосу от поленницы. Кто воду льет, да и бежать дальше со двора к колодцу. Воют бабы, того и гляди перекинется огонь на забор да на соседские строения…

Коммунист Клюкач, плеснул ведро воды на перину, схватил, накрыл ею волосы и спину — и в пламя огня, в дом под оханье толпы. Жена стояла на месте, закрыла глаза, и вот подкосились колени. Увели две достарушки ее детей, двух пацанов, на соседнюю улицу — пора уже и спать.

А старшая Валюша стояла возле матери, не проронив ни слова, не пролив ни слезинки. Широко раскрытыми глазами Валюша всматривалась внутрь, где крушились потолочные балки, оседали обугленные бревна стен, летели головни и головешки. Она не понимала «Почему? Ну, почему отец ринулся в горящий дом?!!»

Одна за другой чехардой сказали мысли в голове. «Что теперь будет?», «Увижу ли отца?». «Хотя бы одним глазком…»

А куры кудахчут! Куры машут крыльями. Взлетают и опускают крылья, воспламенившиеся от извивающихся, кривляющихся изгибов огня безудержной искрометной пляски. Падают обессилившие квочки в пламя, мекают козочки, гогочут гусята, — задыхаются от дыма, объявшего сарай.

Мелькнуло среди плясок пламени белое пятно и, на пару секунд, застряв в дверном проеме, обугленная перина переместилась во двор, рухнула прямо перед дверью. Выскочил человек в горящей одежде и покатился по земле.

В то же самое мгновение осела крыша дома. Трещали, скрипели и грохотали сухие доски лавок и комода, фейерверком рассыпались во все стороны угольки и искры, пугая и расталкивая отскакивающих прочь людей.

Смотрит дочь как прячутся, исчезают иссиня — багровые, желтые язычки пламени на одежде отца. Как из рубахи достает и держит в руках тряпку. И горят счастьем его глаза:

— Не плачь, Прасковья!

И гладит, и гладит ее волосы. А она все плачет. То ли оттого, что чуть не овдовела, а то ли оттого, что доброе имя мужа спасено. А Валя смотрит. Молчит и смотрит на волдыри на руках отца, который гладит голову мамы и морщится от боли. Девочка не понимает, как ему не больно? как отец стоит на ногах, на своих стройных крепких ногах с огромными волдырями и клочками обожженной кожи?

Отлежавшись в соседской баньке день-другой, Владимир Клюкач вышел на работу в село.

Противники Советской власти, бывшие помещики, решили навредить и колхозу, и преданному коммунисту Клюкачу, ведь если бы деньги сгорели, то не было бы нового коровника, новых коров, не было бы работы дояркам. И не было бы возможности у колхозников давать больше молока и мяса для рабочих фабрик и заводов развивающейся молодой Страны Советов.

А преданного делу партии товарища Клюкача объявили бы врагом народа и отдали бы под суд.

Но план противников советской власти не удался. После проявленных смелости и мужества при спасении колхозной казны на пожаре, Владимир Никиктич был включен в комиссию активистов советского движения, энтузиастов советской власти.

Зимними вечерами колхозники и школьники ходили в избу-читальню, где избач читал газеты, в которых были хорошие новости. Идеям Ленина верили, старались следовать заветам вождя.

Люди объединяли свои единоличные крестьянские хозяйства в коллективные, в которых вместе легче развивать производство хлеба, мяса, молока, заготавливать овощи и фрукты для пропитания рабочего класса в городах.

Владимиру Никитичу выписали разрешение на вырубку леса. Он был тонким знатоком леса — выбрал самое сухое дерево на строительство дома, соседи помогли собрать сруб под крышу.

Так семья поселилась в новом доме. Коровник отстроили, работа в колхозе наладилась. Прасковья Филипповна работала наравне со всеми, а Валюшка нянчила Женечку: смотрела, чтобы не уполз — не убежал и вовремя кормила, как мама велела: когда сама захочет поесть.

Ответственное поручение

Валюша знала из рассказов мамы о том, что она родилась в начале тридцатых годов в ее родном селе, в Ракитянском районе Курской области.

В ту пору молодая Страна Советов поднимала колхозы, потому что прокормить семью в одиночку, если жить честно, по совести, было невозможно.

Владимир Никитич понимал предлагал беднякам деревень собраться и сообща сеять и полоть, чтобы собирать больше урожая — зерна для людей. Легче было накосить и заготовить сена для коров-лошадей.

Так образовалась коммуна и колхозники с песнями шли на работу и с работы, на общие деньги покупали технику, были свои кузнецы и механизаторы.

По весне выходили на субботники — почистить площадь возле клуба, украшали дома красными знаменами.

А в дни 1 Мая и 7 Ноября, в праздники Революции, на телегах ездили в райцентр, поглазеть на многолюдные колонны рабочих и крестьян и принять участие в демонстрациях людей, продолжающих дело Ленина, которого считали Великим вождём.

Папу звали Владимир Никитич, он жил одной жизнью с колхозниками, из таких, кто полностью отдается делу, в которое верит. Он старался оправдать доверие народа; неравнодушный, деятельный кандидат в коммунисты. Быстро прошел кандидатский срок, старшие товарищи по партии дали положительные характеристики и вступил в партию.

Уважали его не только сельчане, но и руководство района: работал без устали, и грамотный был, и дом строил, и жену взял добрую, трудолюбивую. Уже двое деток у них родилось. На все его хватало!

— Как дела, значит? — спросил ответственный секретарь, как только Клюкач переступил порог кабинета района партии, куда его пригласили вместе с председателем на беседу.

В кабинете сидело несколько коммунистов, ответственных лиц, каждый из которых знал Владимира с шестнадцати лет, еще комсомольцем, который трудился на поле наравне со взрослыми.

— Докладываю: подготовка к посевной прошла успешно, все распоряжения правительства выполняем в срок. Ремонт и подготовка техники прошли, механизатор надежный. Коммунистическая ячейка совхоза планомерно выполняет задания партии и правительства, — отчеканил председатель колхоза.

— Молодцы, значит! А в целом?

— Собрания проходят регулярно, — развел руками отчитывающийся, понизив тон голоса, — проводим политинформации, просвещаемся в библиотеке, подписка на прессу проходит успешно.

— И комсомольцы развиваются?

— Так точно! Комсомольская ячейка крепка, агитационная работа на высоком уровне. Молодёжь изучает законы строителя коммунизма, ударно трудится, остаются и сверхурочно — то трактор чинят, то на сенозаготовках…

— Слышал, противники новой власти не остыли?

— Так точно, не остыли, пьют мужики, притихли, смуты не наблюдается.

— Оно и подозрительно — притаилась буржуйская шайка, значит. Не замышляют ли чего?

— Ну, если чего заподозришь, сигнализируй в район! — протянув руку к печатной машинке, растянул комиссар, сидевший слева от секретаря.

— Есть! — вытянулся струной председатель.

— Поручение новое для тебя! — с едва скрываемой улыбкой сообщил секретарь района.

— Рад стараться!

— Сельское хозяйство — важная отрасль экономики молодой Страны Советов. Необходимо увеличить заготовки мяса и молока!

— Стараемся, на ферме растим поголовье чистопородных молочных коров, доярки получают еще больше надоев молока с коровы!

— Справитесь, значит? — прищурив глаза, испытующим взглядом строго смотрел на председателя.

— Слушаю, товарищ секретарь! И — повинуюсь! — сквозь зубы просвистел председатель, опустив голову, замолчал.

— А ты что скажешь, товарищ Клюкач? — ответственный секретарь райкома партии перевел вопрос.

— Коровник починим, конечно, — ответил коммунист, и в кабинет воцарилась тишина.

Не зря же вызвали в район! Понятно — дело особой государственной важности.

— Думаю, нужен новый коровник, добавить поголовье, тогда и мощности будут — новые! — рассекая воздух кулаком, прервав тишину, продолжил раскрасневшийся Клюкач.

— Правильно уважают тебя за честность и смелость! — ободрительно отозвался секретарь. — Получи под ответственное хранение в кассе деньги на коровник, да храни как зеницу — око!

Ни единая душа в совхозе не знала, где спрятал деньги Клюкач. Ни Ванька, ни Манька не знали, о чём шла речь в райкоме партии. Но не зря говорят, что слухами Земля полнится.

И потому, как только председатель на следующий день оповестил сельчан, что после трудового дня в клубе состоится собрание с важной повесткой, каждая сельская баба каркала «коровник-коровник-коровник…»

Обычно на колхозных собраниях выступали страстно, откровенно, собрания заканчивались пением «Интернационала». Сегодня в стенах клуба галдели: новые задачи обещали новые заботы, новые трудности, но и новые привилегии. Доверие партии — высокая оценка добросовестности коммунистов совхоза. Мужчины кричали с места, даже с последних рядов пытаясь выкрикивать, кто что хотел. Бабы успевали и последние новости обсудить — кто сколько квочек для высиживания отсаживает, кто гусят разводить собирается, а кто поросенка молочного продает или козочку. А кто работящую невестку сыну к осени присматривает…

— Горим! Горим! — пронеслось откуда-то с улицы.

Завопили бабы, народ из клуба — врассыпную. С ведрами-коромыслами: кто к реке, кто и к колодцу, все — к дому Клюкача, на зарево, на дым. Всем было понятно, что это — поджог!

Первая к школе любовь

Жизнь текла своим чередом.

Осенью Валюша пришла первый раз — в первый класс! На пороге школы ее встретила учительница. И с этой поры начались самые чудесные в ее жизни годы — первая к школе любовь.

С первого взгляда полюбила в школе все: и яблони, и цветы во дворе, и старого лохматого пса Тузика. Настолько ленивого, что, когда мелюзга дергала у него липучки со скатанной шерсти, ему было лень — тявкнуть. Настолько был то ли уставший от жизни, то ли привыкший к детворе пес.

Понравились ей и комнатные цветы на подоконниках класса, которые поливали дежурные третьеклассницы. И теплая печка, к которой нельзя было ни близко подходить, ни стоять: ни зимой, ни летом! Завораживала таинством черная доска, над которой висел портрет Ильича, и новенькая парта с лавкой на троих человек. И деревянные счеты слева от учительского стола, выше ее роста.

Но, больше всего, Валя прониклась приязнью к своей учительнице.

— Мама, мама! Она такая внимательная! — делилась своими первыми впечатлениями девочка не только в первый день учебы.

Учительница встретила первоклассников радушной улыбкой, их было всего пять, в классе сидели и другие ребята, постарше. Это были и второклассники, и третьеклассники. Учительница называла каждого по имени, помнила, кому и что она задавала на дом, какие ошибки допускал каждый ученик на последнем диктанте или контрольной по математике.

— Все наши девочки хотят быть похожими на нее: она так просто и понятно объясняет правила грамматики. И никогда не делает замечаний по пустякам! Вот вчера, например, мальчишки начали баловаться на переменке и открыли окно в классе, сразу залетел холодный ветер, а мы замерзли и закричали на них.

— Как нехорошо кричать в школе! — отозвалась Прасковья Филипповна. — И теперь мне придется краснеть на родительском собрании, дочь?

— Нет, что ты, мамочка! — извиняющимся тоном отрицала Валя. — Мария Петровна пришла и так посмотрела на мальчиков, что они тут же закрыли все окна и попросили прощения.

В школе дети чувствовали себя легко и свободно, все были «свои», ведь в колхозе нет, и не могло быть ни посторонних, ни лишних. Взрослые считали себя строителями коммунизма и дружно, в ряд шли в прекрасное будущее, все лучшее отдавая детям. У школьников были праздничные обеды из лучших овощей, компоты из яблок, молоко и булки из ржаной муки.

— Мамочка, ты отпустишь меня в лес с классом. Мы будем собирать грибы и лекарственные травы, комсомольцы будут мастерить и разжигать пионерский костер и печь картошку!

— Мамочка, скоро субботник, достанешь из-под крыльца мои маленькие грабли, которые мне Иван Федорович, муж Марии Петровны, прошлой осенью смастерил?

Мать наблюдала за дочкой и ей нравились ее упорство и прямодушие, желание подмечать и перенимать самые лучшие людские качества.

— Я точно уже все про себя решила, мамочка! Буду как Мария Федоровна! Вырасту и буду хорошей учительницей!

— А, может, сразу — директором? — улыбнулась мать, убирая остатки масла, яиц и хлеба, и пустую кринку из-под молока.

— Ну, не знаю… Даже папа ещё не директор, как же об этом мечтать-то? — озадачилась Валюшка.

Мама рассмеялась, а девочка продолжала мечтать:

— Мамочка, сшей к празднику юбочку, а то я уже выросла совсем.

— Так скоро и школа кончится.

— Просто хочется аккуратной быть в День Пионерии, я ведь пойду смотреть как наших третьеклассников будут принимать в пионеры.

— Интересно? — женщина повернулась всем корпусом к дочери.

— Ах, как я жду того дня, когда и мне повяжут красный галстук! Мечтаю, чтобы и ты, и папа пришли поздравить меня в этот великий праздник.

— Так это будет через два года, Валя! — улыбнулась женщина, накрывая на стол. — Доживем — увидим… — задумчиво ответила Прасковья Филипповна.

И она была права. Владимир Никитич не смог быть в тот великий день, о котором Валечка долго мечтала. И не потому, что не хотел — просто исполнял свой долг коммуниста.

Назначение

Жаркий полуденный воздух. Поднятая колесами пыль проселочной дороги осела на жёлтые подсолнухи, заросли репейников и лопухов. Пахло придорожной пылью лиственной прели, сухой пыли и влажной лесной сырости, запах мирного праха и грибов, сухих ягод и многократно превшего мха.

А задувающий с поля ветер приносил запах вянущего клевера, а ещё и запах высыхавшего скошенного и сохнувшего под лучами солнца разнотравья…

Шумно дышит, втягивает в себя запах сена избач, оглядывает колхозников, собравшихся вокруг него. Мужики сидели в высокой траве с края поля и смотрели вслед уезжавшей телеге с пустым бидоном молока и корзинами из-под буханок хлеба. Почти и не бывало, чтоб в уборочную страду привозили обед, обычно ели так — кто что из дома приносил. Но на покос вышли от мала до велика и работников решили покормить, чтобы работали охотно и больше накосили сена Буренкам. И те дадут зимой больше молока.

В разгар уборочной, прямо в поле приходил он с почтальонкой проводить политинформацию: просвещали неграмотных о событиях в мире и Стране Советов.

— Ох, и хорошо, ребята! Так бы и сидел до зимы! — отозвался молодой парень с вихрастым чубом и мускулистыми руками, взявший травинку в рот и кусающий ее сочный тонкий стебелёк.

— И не наскучило бы? — усмехнулся в бороду бригадир.

— Да разве нам избач даст заскучать? — отозвались бабы живым звонким хохотом.

Сегодня в газетах печатали об августовском Договоре между Германией и Советами.

— Хм! Как, значит, понимать — о ненападении и разделе Восточной Европы на сферы влияния? — поинтересовался парень с чубом.

— По сути, это антипольский договор. Сворачивай свои газеты в сумку на ремне. — Заключил усатый бородач-бригадир, и сплюнул. Встал и пошел молча в поле. Вслед за ним — и мужики с косами на плече, потянулись и бабы.

В начале сентября почтальонка, не дожидаясь обеда, прибежала на поле со срочным известием о вторжении Германии. А в конце сентября избач доложил и о том, что Красная Армия вступила в восточные области Польши:

— Политинформация. Тема. Польский поход Красной Армии. Газета «Красная звезда» от 21 сентября 1939 года. Вчерашняя, значит, — началось собрание политпросвещения для укрепления самосознания комсомольцев и молодых коммунистов.

И зычным голосом декларировал комсорг:

— Вчера доблестные части Красной Армии заняли города Гродно, Ковель и Львов. С семнадцатого по двадцатое сентября захвачено в плен более шестидесяти тысяч польских солдат и офицеров.

— Ну и дела, — неслось среди ребят.

— А как народ-то принял? — для кого-то было и неожиданностью.

— Радостно принял! Эх, ты, неграмотный! — откликались другие.

— Картинку покажи! — отзывались девушки.

— Смотри, Прасковья, женщины в платках, мужики с бородой, дети на руках, — девушка молодая в сарафане и фартуке разглядывала положенную перед всеми газету.

— Такие ж, как и мы, хоть и капиталисты проклятые! — Удивилась Прасковья.

— А ты что думала, с рогами и копытами будут? — засмеялась девушка.

— Да кто их знает. Не думала я вовсе, — отозвалась её соседка.

— Занят ряд укрепленных районов с полным вооружением, артиллерией и боеприпасами, — забрал газету комсорг, и продолжил — Повсеместно население Западной Украины и Западной Белоруссии восторженно встречают свою освободительницу — Красную Армию, оказывая ей содействие и помощь.

В ноябре избач библиотеки доложил о том, что Верховный Совет СССР включил более половины земель Польши в состав СССР, теперь они воссоединены с Белоруссией и Украиной. Люди побежали из западных областей Польши на Украину и Западную Белоруссию: к декабрю население увеличилось до тринадцати миллионов человек. Как-то перезимовали.

Весной сорокового года Владимира Никитича снова пригласили в райком. Председатель, с которым он когда-то впервые пришел в райком партии, горячим рукопожатием встретил его в кабинете:

— Сколько лет, сколько зим, Никитич!

— Давно не виделись! С повышением тебя, Петрович! Как семья?

— Наследника жена подарила. Борис родился!

— Да, поздравляю! Вот так новость! Не знал. Меня, как назначили сюда, так и не был в колхозе. Мычат наши коровы?

— Мычат, и молока дают так, что на выставку пора!

— Вижу, вижу твои отчеты! Грамотно работаешь, Никитич!

— Стараюсь!

— Через меня много документов проходит и знаю, что говорю! Пора тебе опытом делиться.

— Так, я готов.

— Есть толковый коммунист — научить бухгалтерию вести, знания передать?

— Откуда, Петрович?!! Всех толковых — на повышение, сам знаешь! — развел руками Клюкач.

— Значит так, и тебя — в новый колхоз назначение ждёт.

— Хм, — задумался Владимир Никитич. — Комсомолец есть, толковый парень. Не подведёт! Спросить могу, Петрович?

— Давай! — по свойски откликнулся председатель райкома.

— Слышал, что беженцев много там. Ночуют на чердаках, в подвалах…

— Э-э, значит, прессу читаете?

— А как же, поглощаем! И про полевые кухни, и про организацию ночлега в домах культуры и домах пионеров…

— Там серьезнее. Через границу с Польшей люди бегут.

— Война… Гитлер…

— На коммунистов надежда их. На нас, стало быть. Не подведём?

— Хорошее дело. А как прокормить тринадцать миллионов голодных?

— В Белостоке и Лиде вербовочные пункты на промышленные заводы Урала.

— А наши министерства что же? — поднял брови Клюкач.

— А наши направляют специалистов создавать совхозы на базе бывших помещичьих имений.

— Приказывай, Петрович!

— Да, я бы приказал в Белостокскую область, а как Прасковью оставишь?!!

— Жена моя, что крепость, с такой не пропадешь!

— Помню её. Значит, повезло тебе с ней, — Петрович обмакнул перо в чугунную витиеватую чернильницу, стоявшую рядом с массивными часами, и подписал документ. И, пока подсыхали чернила, подытожил. — Как устроишь все, наладишь ячейку партийную, совхоз. Людей еще пришлем. А там обживетесь, и заберешь своих. И школу организуем — будет где учиться дочке твоей, и избу-читальню через год справим. Партийное поручение, Владимир Никитич.

— Есть! — только и ответил коммунист Клюкач, приняв назначение в новый совхоз из панского подворья хутора Геранимово Михайловского района.

После серьезного разговора с ответственным секретарем райкома партии вернулся Владимир Никитич в село затемно, дети уже спали.

Позвал жену к реке, где под плакучей ивой, немым свидетелем их первого свидания.

— А речка все течет, уносит воды как невзгоды, — радостно улыбнулась женщина. — Что ты, никак новость добрую принес?

— Поручение партии, Прасковья. Доверили совхоз поднимать. Преданные делу Ильича люди нужны.

— Что ж, сборы недолги. Соберу детей, каравай да пироги испеку в дорогу да воды налью, едем — согласилась жена.

— Один сначала, Валентина в школе, маленький пусть ногами пойдет.

— В добрый путь, справимся. Ждать будем, — женщина опустила голову в платке и украдкой безымянным пальцем промокнула со щеки слезу.

Тяжело было Владимиру Никитичу без семьи перед посевной. Работал с утра и до ночи, забывая порой поесть. Семьи были молодые, мужчины и женщины сильные, хваткие, работать и умели, и хотели. Сдружились все, хоть и были из разных районов — одни с Белоруссии, другие — из России, были и поляки. И всем хотелось строить дома, держать скотину, всем хотелось жить под мирным небом, растить и учить своих детей.

И директору нового совхоза хотелось поскорее забрать свою жену с детьми после долгой зимовки, хотелось ободрить жену, взять на руки новорожденного сына, посадить на колени и старшего. И, конечно, мозолистой ладонью пройтись пальцами по шелковистым косичкам доченьки Валечки.

— Как они там? — только подумает отец, тут же сон одолеет его, а утром — новые заботы-хлопоты.

Перемены, перемены

На новом месте люди еще не обжились. Валюша присматривалась. Наблюдала за стройными рядами молодых подтянутых парней, выстраивавшихся в колонны, как на подбор.

Отец, встретив в конце мая семью, первым делом обратил внимание на Валюшкин талисман и сразу поздравил ее:

— Горжусь тобой, моя доченька! — и сильными руками взял подмышками и высоко-высоко поднял над собой. Так умеет поднимать только папа!

Валя знала, что Страна Советов — самая лучшая в мире страна, потому что коммунисты строят светлое будущее, в котором будут все люди равны и дружелюбны. Не будет ни господ и ни рабов. Люди будут работать по силам, и получать все, что действительно необходимо человеку.

И, глядя на них, она верила, что и её братья вырастут такими же бравыми солдатами, комсомольцами, готовыми с честью защитить молодую Страну Советов о любых врагов — буржуинов.

Её совсем недавно, в мае, приняли в пионеры и подарили, повязали на шею такой долгожданный, такой красивый, такой дорогой ее сердцу шелковый красный галстук. С тех пор она носила на шее свой талисман.

Как она счастлива, что стала пионеркой, ведь пионер — он всем детям пример! И Валюша еще с первого класса выучила и всегда старалась выполнять законы пионеров, которые любят свою Родину, добросовестно учатся и трудятся, помогают малышам и уважают старших.

Начались учения, утром солдаты в сторону леса бегут из военных казарм, а вечером также бегом и возвращаются. А то они маршируют, песни запевают. Весь июнь шли учения, и мы привыкли к стрельбе.

Валюша на новом месте познакомилась с девочкой, она говорила на непривычном польском языке, но слова были понятны по смыслу и девчонки с удовольствием смеялись и коверкали язык, пытаясь разучить новые слова и понятия:

— Лето — лато, солнце — слонце, дождь — деж, брат — брацышек…

Валя каждое утро готовила поесть братьям, помогала матери по дому. Было чудесное воскресное утро. Отец ещё вчера уехал разгружать эшелон сельхозтехники. Перед отъездом отец рассказывал, что земля в округе была каменистая ещё со времен ледникового периода, когда растаявшие льды, снесшие и горы в равнины, вдруг растаял и оставил все свои камни на земле польской. Обрабатывать землю, засевать вручную обширные поля ни бывшим польским панам-частникам, ни молодому поколению сноровистых коммунистов было не под силу! Потому из Министерства сельского хозяйства Белоруссии направили в совхоз машины для осуществления технической реконструкции села.

Сегодня решили постирать пеленки, штаны братьев. Замочили в тазу штаны, когда мимо забора пробежали солдаты. Бежали вразнобой. Девочка и не удивилась, потому как учения закончились, всех командиров наградили отпуском, и разъехались военные офицеры по домам — по всей просторной России-Матушке.

Все вокруг грохотало, и поначалу никто и не понял, что происходит, потому как и во время учений грохот не был редкостью.

В 11 часов вбегает отец и с порога кричит:

— Война! Быстро выходите и садитесь в машину!

— Ничего не берем. Ничего!

Семнадцать семей с детьми спасались на единственной полуторке, двинувшейся в сторону Гродно.

Бомбили непрерывно. Шофер ехал за отступавшими солдатами в том же направлении. По лесам, по болтам тащили на себе гаубицы.

Добрались до ближайшего польского хутора. А там — немецкие разведчики. На хорошем русском, без акцента нам всем велели собраться и вернуться в место, откуда мы выехали. Но, отъехав, мы пошли с колонной на восток и дошли до реки Слоним. Мост был взорван. Кто мог, перебирались вплавь, лишь бы уйти дальше — в Белоруссию!

Вокруг царила суматоха: прошли крики, вопли и стоны, сошедшие на детский шепот:

— Война!

Часть 2

Бежим

Семнадцать семей в одной полуторке с низкими бортами мчались на восток, в сторону Гродно, подальше от немецкой армии, переходившей нашу границу.

Сесть было негде ни женщинам, ни детям. Дети держались, кто постарше — держал за ручку самых маленьких, чтобы на ухабах не выпали из кузова. Валя крепко вцепилась в чей-то суконный пиджак. Да так крепко, что боялась на ухабах оторвать его вместе со скользким подкладом.

Машина сначала пристала к отступающим ещё какое-то время мчалась мимо, пристав к отступающим кавалерийским полком и танковой дивизией. Проходя по проселочным дорогам, по тропам Полесья, лошади тянули гаубицы, тянули орудия. Ноги лошадей подкашивались под грузом огромных телег с ящиками боеприпасов, когда колеса застревали среди корней деревьев.

Вскоре военные настигли колонну людей, которые уходили дальше от линии фронта. И завыла сирена, предупреждая о налёте, чтобы все вокруг успели спрятаться во ржи или убежать в лес.

Над головой появился самолет-разведчик. Покружил над полем ржи и улетел. Вскоре загудели три бомбардировщика «Люфтваффе», рассекавшие небо.

Впервые девочка видела как немцы бомбили нашу землю и слышала как бомбы свистели, пролетая вниз, и как грохотали, громыхали, когда шлепались на землю. И столбы дыма, и комья земли поднимался вверх выше человеческого роста.

— Еще шесть летят! — закричал Женя.

А земля трескалась, образовались ухабы и воронки, от которых на поле появлялись залысины. А бомбы все сыпались, осколками уродуя машины и орудия, расцарапывая кожу и разрывая руки, ноги и животы людей, взлетела ввысь подкова лошади.

— Мама, мамочка, мои ушки лопнут! — кричали то Боря, то Женечка, но, оглушенная свистом падающей в воздухе бомбы, грохота разрывающихся снарядов и скрежета осколков, женщина не слышала его криков. Она держала руки сыновей.

— — Их двенадцать! — в ужасе женщина прикрыла голову младшего сына и уткнулась в землю лицом, прижимая своим телом его животик и ножки.

Валя сидела рядом и, зажав ушки, считала самолеты врага, которые приближались к полю.

— Целая стая — их двадцать четыре! — насчитал Владимир Никитич, но его никто не слышал: все бросились спрятаться в поле ржи. А моторы самолетов гудели так, что Валя зажала ушки, нечаянно захватив мизинчиком уголок красного пионерского галстука.

Рядом с ней лежал, прижавшись к земле, отступавший солдат:

— Девонька, снять бы надо!

— Что Вы, дяденька, я же — пионерка!

— Умница! А я — солдат Красной Армии. Твой галстук как ориентир, как прицел — Красный!

Валюша была послушной девочкой. И, как ни было жаль, впервые развязала свой красный галстук-талисман, и спрятала его в кулачок.

В это время ухнула бомба, взрывной волной девочку отбросило в сторону.

Когда она повернула голову, то увидела своего знакомого, раненного в живот. Осколок попал ему прямо в живот. Он едва успел достать из сумки белую чистую тряпку, прикрыл ею место ранения, и тут же ткань побагровела. Солдат беззвучно закрыл глаза.

— Сплошная красная рана, — сочувствовала девочка, и размышляла. Ей так хотелось помочь солдату, но она не могла, не умела. И было уже поздно…

— Боже мой, сейчас они увидят красную кровь, и ещё больше будут целиться сюда!

После каждого взрыва разлетались разорванные осколками тела людей.

Именно в этот момент Валя решила, что когда вырастет, будет врачом, чтобы помогать раненым. Но ещё лучше, чтобы, когда она вырастет, больше никогда не было войны, и ещё лучше, чтобы она стала доброй как ее учительница.

Стихло. Валя разжала кулачок и, глядя на помятый красный галстук, девочка сидела и тихо плакала, глядя то на свой талисман, то на живот раненого солдата.

Горе девочки сменилось огромной радостью, когда она увидела отца, маму и братьев:

— Валя, Валечка наша нашлась! Живая! Мы все живы! — кричали и прыгали от радости мальчишки.

— Идем в Слоним, — сказал отец, и семья ручейком влилась в людскую реку колонну отступавших на восток. Шли двое суток.

На третий день, только первая часть людей, идущих в начале колонны, собиралась пройти по мосту через реку, отделяющую их от города, как начался налёт. На середине моста разорвалась немецкая бомба. Мост взорван. И толпа замерла.

А затем… А затем послышался рев моторов. Мотоциклы лихо подрулили к мосту. И, локоть к локтю, прошли колонны немецких солдат в мышиной форме, оградили путь. Вскоре подъехал мотоцикл с коляской. И обрюзгший мужчина с отвисшим подбородком вылез из коляски, поправил свой мундир, провел рукой по погонам и, придерживаемый денщиком, поковылял к русским беженцам.

Противным тявкающим голосом через переводчика объявил:

— Победоносная немецкая армия освободила землю от коммунистов, и теперь здесь устраивается «орднунг» (что означало новый немецкий порядок).

Людей с детьми построили вдоль реки на фоне разрушенного моста, заставили взять в руки белый флаг и гусиной ковыляющей походкой противный фриц подоспел к людям. Встав впереди всех, он позировал фотографу перед штативом, самодовольно вытягивая руку вперед, кричал «Хайль», как будто на фотографии кто-то его услышит.

Закончив противную фотосессию, тяфкающий гусак поковылял в свою коляску, а переводчик прокричал, что мост разбомблен, пути на восток отрезаны и велел всем беженцам возвращаться домой.

— У нас же нет дома, папа! Куда мы пойдем? — застонал младший брат.

Мама прижала к груди малыша и повернулась к мужу. Он молчал. С надеждой на него смотрели глаза жены, глаза сыновей. Смотрели на него глаза колхозников-коммунистов, с которыми бок-о-бок в течение года трудились день за днем. Никому из уставших людей, утративших надежду убежать к своим, не хотелось возвращаться на захваченную врагом территорию.

Впервые в жизни Валя видела растерянность отца. Он не знал, что будет завтра, он не знал, что будет через полчаса. И никто не знал.

Не знали и фашисты, что через пять лет никого из тех, кто сейчас командовал колонной русских, кто погонял женщин и детей, — никого из них не останется в живых!

— Мы пойдем в «Путь Октября»? — с надеждой спросила Валя, снизу вверх смотря на отца, она верила, что отец обязательно что-нибудь придумает там, на месте. Там, где его давно знают, там, где ему доверяют.

Жизнь под запретом

Пришлось вернуться людям в свои села и жить на занятой врагом белорусской земле в Белостокской области, присоединенными к Восточной Пруссии, недалеко от города Гродно.

Сначала убежищем стала землянка на территории Беловежской пущи, где партизаны все годы войны уничтожали противника.

Но к зиме пришлось вернуться. И вот пешком добрались до Геранимово.

Лучшие дома поселка были заняты немцами. Немцы заняли добротный дом бухгалтера для канцелярии и кабинета какого-то офицера.

Семья коммуниста Клюкача с тремя детьми была выселена из их собственного дома в кочегарку крахмального завода, которая почти полностью находилась под землей. Под потолком маленькое окошечко почти не давало света.

Бургомистр устанавливал новые законы для жизни людей и отдавал распоряжение предателю-старосте. Приходилось безропотно подчиняться и новым правилам, нарушившим привычную жизнь колхозников.

Людей собрали на площади и объявили о том, что все должны прийти в комендатуру и получить удостоверения личности с фотографией, фамилией и именем. Немцы записывали в документ год и место рождения.

— Папа, здесь все про тебя что написано? — удивился Женя, посмотрев документ.

— Рост метр семьдесят восемь, темно-русый цвет волос и карие глаза! — прочитала Валя.

— А это что за странная строчка? — Женя еще не умел читать, но зорким глазом цеплялся к каждой строчке.

— Ну, еще написано «особые приметы», — Валя всегда с удовольствием читала, и с удовольствием отвечала на все вопросы младших братьев.

— А какие у папы особые приметы? Папа и есть папа!

— Именно, — отозвалась Валюша. — Поэтому графе «особые приметы» — прочерк.

— А зачем папе этот документ?

— Как тебе объяснить? Он папе и не нужен был бы. Его немцы придумали, чтобы следить за людьми.

— Как это? — теперь удивлялся младший из братьев.

— Когда написано, что человек живет в одной деревне, то ему нельзя появляться в другом месте без специального пропуска.

— Что же, и к бабушке в гости нельзя?!! — возмущенно хором прокричали дети.

— Нет. Только на работу по разрешению немецкой комендатуры. И только днем, — вступила в разговор и Прасковья Филипповна.

— Совсем-совсем нельзя? — широко раскрытыми глазами, готовый заплакать, Женя смотрел на маму, не согласный с тем, что ему никак не увидеться с бабушкой. — И на масленицу на блины не пустят что ли?

— И с Тузиком теперь поиграть нельзя??? У него такой вертлявый хвостик, когда мы приезжаем!

— Немцы обложили налогом всех домашних животных… — вздохнула мать.

— Зачем налогом? Каким налогом? — Боря не понимал, что значит налог.

— Налог — это когда крестьянин должен платить немцам деньги.

— За Тузика налог? — Женя нахмурил брови и подскочил к матери. — Не может быть.

И за Тузика, и за Мурку и Ваську, — вздохнула и Валя. Она слышала эту новость, и слышала вечерние разговоры мамы и папы, когда младшие дети уже засыпали. И, подражая маме, повторяла ее слова — Нет, ну ладно, когда берут деньги за корову, козу, а то и гусей-уток, и кур. Но что взять с кошек?

— Значит, пока живем в кочегарке, налогов не будет… — задумался Женя.

— Так и есть, — покачала головой Прасковья Филипповна, заканчивая тему разговора.

Она понимала, что дело не только в непомерных налогах: подворном и поземельном. Поголовном. На мясо, молоко и картофель.

По пять рублей крестьяне платили за пропуск на мельницу и за помол зерна. За пропуск из деревни в деревню. Особый жетон покупался на охоту и на охотничьих собак.

Возмутительным крестьянам казался десятирублевый налог на «бороду». Крестьяне издавна носили бороду. Это считалось их честью, их самобытностью. Но пришли немцы и ввели правило, по которому все мужчины должны были сбрить бороду. А для не подчинившихся в некоторых сельских немецких администрациях обязывали заплатить 10 рублей. А через некоторое время — снова…

— Как это наш дедушка — и без бороды, — прыснул от смеха Женя, когда Валя объясняла про налог.

— Это уже и не только не наш, а вообще никакой не дедушка.

— Да, совсем чужой дядя. Немец безбородый!

Сколько помнили себя дети, дед был нетороплив, закален своей размеренной рассветами и закатами, зимами и веснами, жизнью, текущей в тяжком полевом труде, крепко стоял на ногах: ступни его казались непомерно большими и устойчивыми. Был жилист и бородат, в длинной рубахе с темными пятнами подмышками. Прислушивался к тому, что происходит в природе, и только непривычный звук шум услышит, поднимет ладонь над бровями и, щурясь от солнца, оглядывает окресности по сторонам: вправо-влево.

— А что еще такого нельзя, что раньше было можно? — спросила Валюша.

— Нельзя пользоваться радио и фотоаппаратом, например, и ездить городским и железнодорожным транспортом, влезать в поезд, ходить вдоль железнодорожных путей и прыгать в поезд на ходу, — ответил отец.

— И это правильно, — отозвалась мама. — Железная дорога — опасное место для прогулок и игр.

— Немцы боятся, что партизаны их составы будут взрывать. И потому про железную дорогу столько инструкций!

— О, я слышал, слышал! — закричал Женя. — Нельзя ещё отправлять сообщения по телеграфу и звонить. А еще — включать электричество!

— Понятно. И все? — без сообщений по телеграфу Валюша могла и обойтись, да и по телефону она никогда не звонил. Поэтому его не особо коснулась последняя новость.

— Почтовых голубей нельзя подкармливать, все голубятни обязали снести, — голос отца был спокойным и уравновешенным.

— Ой, а как же будут зимовать наши голубки? —

— В лесу, и под крышей, — Валя понимала, что почтовые голуби были научены передавать сводки на фронт. И поэтому голубятни были очень важны.

— А еще, дети, нельзя пить из колодцев, из которых пьют немцы. И лучше бы вам вообще не выходить на улицу и не попадаться им на глаза. Подальше от греха…

Пастух

Сначала немцы хотели развалить годами налаженную систему работы колхозов. Они думали, что к осени захватят белорусские земли и люди будут батрачить на нах, облагаемые непомерными налогами.

Но, увидев сопротивление красноармейцев, начали понимать, что война затягивается, что Россия — огромная и быстро не справиться.

Руководство предвидело перебои с продовольствия из Германии и, чтобы не остаться голодными на чужбине, немцы стали управлять колхозниками. Сохранили собрания, бригадные сельхозработы.

На одном из собраний зачитали приказ оккупационных властей о новых нормах работ, строгом соблюдении дисциплины и выполнении приказов старосты и бригадиров.

Немцы увидели, что от учета ежедневной выработки каждого колхозника зависит распределение собранного урожая. Староста рассказал про отца Вали. Полицаи пришли за Владимиром Никитичем, узнав, что он добросовестный счетовод и грамотный бухгалтер, и привели в его собственный дом. Там было чисто, туда-сюда сновали во дворе солдаты.

Офицер, занявший кабинет отца самодовольно сидел за добротным дубовым отцовским столом.

Когда-то, казалось, ещё вчера, две недели после работы Владимир Никитич пилил, строгал, шлифовал и покрывал морилкой, а затем и лаком стол, на котором поле с удовольствием раскладывал документы для отчета.

Огромной силы воли и выдержки потребовалось коммунисту Клюкачу, чтобы не вышвырнуть этого самозванца из своего дома, да и всю поганую нечисть из своей страны, своей Родины. Но он понимал, что любой необдуманный поступок, любой намек на сопротивление правящим властям в оккупационной территории — и его просто пристрелят. Мало того, устроят показательное наказание на площади его жене и детям. Потому он вытерпел и слова, и вызывающее поведение самоуверенного немца, считавшего себя благодетелем этого глупого русского мужика.

Фриц предложил бухгалтеру работу с хорошим пайком, спецпропуском и другими привилегиями от «Великой Германии».

Владимир Никитич блуждал взглядом по столу. Он рассматривал и запоминал до мельчайших подробностей карты и документы, лежавшие на там; старался понять схемы и чертежи. Сам в это время бормотал:

— Простите, вам нужен грамотный специалист. Я деревенский мужик. Нет, я не понимаю, как по-немецки складывать цифры, я не умею по-немецки писать и считать. И все, что я научился, работая счетоводом, так это пасти коров и считать бычьи хвосты.

Немец был раздосадован, жилы выступили на его шее, лицо побагровел от сопротивления этого глупца:

— Ступай к скоту, там тебе и место.

Так Клюкач стал пастухом. Он пас колхозное стадо. Зорек и Буренок, отобранных у односельчан за неуплату налогов, давно собрали в общее стадо.

Прошло лето, поспешила осень, а он так и не мог попасть домой, потому что немец из канцелярии так был зол на Клюкача, что ни разу не дал ему пропуск повидаться с семьей.

Весной сорок второго года враги предлагали колхозникам возродить частную собственность тем, кто будет подавать пример и выступать против Советской власти, будет награждаться инвентарем и землей.

Мало кто из колхозников верил немчуре, и желающих помогать врагу было мало, очень мало.

В кочегарке

Неделя за неделей одиннадцатилетняя Валентина с младшими братьями ждала маму с работы, делила поровну еду, чтобы хватило поесть пятилетнему Жене и двухгодовалому Боре. Девочка ухаживала за ними, рассказывала сказки и стихи, тихонько пела на ночь песни, которые напевала ей мама давным-давно, пока папа еще и не был коммунистом.

Коммунисты принимали в партию только проверенных людей. Тех, кто не предаст их общие интересы и всеми силами работает, чтобы и всем людям, и их детям жилось в свободной от бездельников богатеев-помещиков стране.

Валя понимала, что она — дочь настоящего коммуниста, уважаемого в райкоме и поэтому она и в школе старалась быть примерной ученицей, активной пионеркой. Она только ночью доставала из тайничка свой талисман — красный шелковый галстучек, подаренный комсомольцами позапрошлой весной.

Тоскливо разглядывая и поглаживая пальчиками нежный шелковый лоскуток, со слезами на глазах вспоминала как в школе помогала другим ребятам освоить азбуку и грамматику, помогала научиться счету. И ежедневно поливала цвет на подоконнике. А сейчас, когда немцы закрыли школы, она кормила, стирала, успокаивала мальчишек, когда им было холодно и темно в неотапливаемой ни осенью, ни зимой, ни сейчас, в марте, кочегарке.

— Мама, мама, — каждый вечер, как только темнело звал Боря, он еле-еле говорил, но маму ждал всегда.

— Мама работает, придет, конечно!

— Мама-мама, — не унимался кашель братишки. Он замерз, хотелось тепла и света.

— Мне холодно, — подхватывал и покашливал и Женечка. — И папы нет.

— Папа пасет колхозных коров.

— Кто же их зимой пасет? — удивился брат.

— Весна уже наступает, — поправила Валя. — А папа им и кормов вовремя задаст, и почистит коровник. Или они одни должны жить?

— Зимой они тоже есть хотят, их сеном кормят, — с видом знатока проговорил сестре.

— Они дают молоко и мясо, — объясняла девочка.

— Я тоже хочу молока и мяса, — полушепотом стонал Женя. — Я есть хочу.

— Потерпи, миленький, сегодня суббота. Давай поспим, а мама утром придет и принесет поесть.

— Ты всегда так говоришь, — стонал и покашливал Женя, — а они все не приходят и не приходят. Я тебе не верю.

— Ну, поверь в последний раз. И закрывай глазки, Женечка. И ты Боренька. Обнимите друг дружку и теплее будет.

— Луна на меня смотрит! Мешает спать…

В малюсенькое окно под самым потолком сегодня светила круглая луна и освещала лавку, на которой приютились мальчики. Было холодно, пахло сыростью и плесенью.

Мать пришла наутро. И не одна, а со свертком. Поселился в землянке приятный запах материнского молока и радость.

— Знакомьтесь, эта малышка — ваша сестренка, Зиночка.

— Как же мы будем с ней жить?

Теперь я уже буду с вами, не буду уходить на работу. Как вы тут?

— Мы скучали, мамочка, — бросились к ней дети.

Прасковья Филипповна села на топчан, на котором обычно спала Валюша, обняла детей:

— Возьми лепешки в авоське, а я полежу.

Только Валя встала с кровати, мать легла, и, едва положив рядом малышку и прикрыв глаза, уснула. Старшая дочь тем временем достала лепешки и протянула братьям. Это было настоящее событие!

Ворона

Валюше было легко и радостно, когда приходила мама. От нее веяло теплом и миром. Мальчики повеселели, мама ежедневно ненадолго уходила куда-то, и возвращалась с едой: то щавель принесет, то крапиву, а однажды в июне принесла ягоды!

— Мама, — недоумевал Женя, — ты купила спецпропуск в лес?

— Нет, конечно. Просто нашла ягоды по дороге с поля, хотела порадовать тебя, — оправдывалась Прасковья Филипповна.

В поле женщины трудились с раннего утра, как только первый луч солнца заглядывал в окно. И с поля уходить разрешалось незадолго до заката.

Однажды мать ночью не пришла, зато на следующий вечер пришла чуть раньше и принесла бидон простакваши и лепешки. Это был праздник. И после того, как в одно мгновение все, до последней крошечки, было съедено, загадочно прошептала:

— Привет вам от папы.

— Так ты видела папу? Поэтому не пришла? — радостно закричал Женя.

— Тише, тише, Зиночку разбудишь, — прошипела Валя.

— Нет не видела, это ветерок в поле прошептал. Не кричите громко, помните, что и стены имеют уши. И от окошка из кочегарки тоже проносится эхо…

В тот день остервенело била клювом ворона в окно.

Мать повернула голову и уж нас попросила:

— Да отгоните вы ее, что же ей от нас надо!

Валя ответила, что учительница рассказывала, что ворона очень умная птица, она выносливая и благодарная. Мы кормили ее, вот и благодарит, наверное.

— Голодная, наверное, есть просит! — сочувственно предположил Евгений.

Но ворона не просила есть и не благодарила. Она предупреждала об опасности. Птицы очень чувствительны и стучат в окно, предупреждая об опасности или беде.

В кочегарке все спали мирным сном: Зиночка сосала маленький пальчик, Боря мерно посапывал своим курносиком. Часа в два подъехала машина, выскочили полицаи:

— Матка, шнель, шнель!

В машине был отец, забрали Прасковью Филипповну с детьми и повезли. Семья оказалась на холодном полу в камере жандармерии.

Кто эти люди?

Отца с матерью увели. До камеры с утра и до вечера доносились устрашающие крики гестаповцев и ужасающие крики пытаемых заключенных, от которых пытались добиться сведений о явках, паролях, именах и местах нахождения партизан. Родителей не было долго. Очень долго. Дети устали ждать. А родителей снова не было. Малыши заснули. Устала плакать и голодная Зиночка. И еще длиннее казался Валюше вечер.

О чем думала одиннадцатилетняя девочка, сидя на деревянном полке и глядя на цементный пол камеры поздним вечером, представить нетрудно. Она мечтала о том, чтоб поскорее ей вернули отца и маму. Ей казалось непостижимым расстаться с ними навсегда, хотя она уже знала, что немцы не гладят — они бьют, вешают и стреляют живым людям в грудь, в лоб и в затылок. Они жестоко расправляются с партизанами. Они пытают. Это было понятно по крикам, доносящимся до камеры, по душераздирающим потусторонним хрипам и храпам.

Девочка стала прислушиваться к крикам за стеной. Полицаи орали на русском и требовали рассказать, сколько их, кто командиры, где базируются партизаны:

— Кто эти люди, которым ты давал молока? Откуда они? Куда делись коровы?

Так выяснилось, что отец Валентины по заданию коммунистической партии Советского Союза работал пастухом, был связным у партизан, помогал укреплять связь и с другими сельчанами.

Иногда к нему выходили из леса люди, о чем-то говорили, доили коров с согласия пастуха и забирали молоко для раненых и детей. Бывало, после визита этих людей исчезали коровы.

Когда немцы спрашивали Клюкача, где корова, он пожимал плечами:

— Наверное, ушла куда-то или захватил ее кто-то. Я же не могу за всеми уследить. Большое стадо!

Подпаском у него был поляк Станислав Глоб, которого тоже допрашивали. Умышленно или под пытками — неизвестно, но в жандармерии появился донос, что из леса к пастуху приходят партизаны.

Партизаны то и дело взрывали железнодорожные пути вместе в военными эшелонами немцев, сжигали по ночам комендатуры, поэтому немцы во что бы то ни стало пытались схватить лесных братьев, чтобы найти их и уничтожить. Партизан боялись больше, чем фронтовиков. Потому и старались разузнать все, избивая людей до полусмерти. Стоны прекращались, и непонятно было жив ли человек, истошный голос которого резко стихал.

Прасковья Филипповна ничего и не знала. А Владимир Никитич очень много знал, но молчал.

Валентина думала о том, что не хочет сидеть в этой тошнотворной камере и хочется скорее на улицу, на свежий воздух. Но одной девочке и без родителей на улицу с тремя маленькими детьми выходить из тюрьмы не хотелось. Куда она пойдет с ними. Без пропуска… Да-да, здесь, в гестапо стены и крыша над головой защищали малышей от промозглого осеннего ветра и дождей. А ещё — здесь папа и мама. Они придут, они не могут не вернуться. Потому что если они не придут, не выживут, то не выжить и ей с братьями и грудной сестричкой, которая вот уже сутки была без молока.

Не спалось всю ночь. Только забылась под утро, и заскрежетал ключ в скважине, засвистели и застонали двери камеры.

— Мама, папа пришли! — закричал Женя и бросился навстречу. Но родители не пришли — вошли два полицая, втащили и бросили на пол тела, выплеснули ведро холодной воды. Ушли. Закрыли дверь.

В камере воняло кровью. Гнилью, непонятно чем. Это был новый запах, от которого Женю вырвало здесь же, прямо на пол. Ни тряпки, ни воды помыть или убрать…

Валя цепенела от догадок. Родители не могли ни подняться, ни встать. У женщины пропало молоко.

Уставшая, девочка уснула. А через несколько часов снова полицейские унесли родителей на допрос.

И снова крики, стоны. Женя затыкал уши, пытался спастись от этих криков. Но ещё больший страх на него находил, когда в камеру забрасывали окровавленных полуживых людей. Его снова тошнило от запаха крови и вида синяков, черных пятен и лохмотьев рваной кожи на ногах человека:

— Кто эти люди? Уберите их! Мне плохо! — кричал Женя и бил кулачками в стену.

— Потерпи, поспи, Женечка, успокойся, братик, — перебирала она губами. И понимала, что мальчик не узнает ни отца и ни маму. Их было не узнать. Настолько постарались палачи, окаянные ироды.

Боря и Зиночка были так малы, что не понимали, что происходит. Они тоже плакали, но плакали от голода и холода, а не от жалости к родителям.

Только бы он выжили мама и папа, только бы выжили малыши… в мыслях твердила девочка и не могла им помочь: ни воды, ни пищи, ни бинтов, ни лекарства в камере не было.

И снова открывалась дверь, и снова родителей уносили туда, откуда доносились крики:

Дней десять продержали в тюрьме, ничего не добились. Но прибыла новая партия арестованных, камеры срочно освобождались.

Ночью конвоиры вывели колонну вывели на улицу. Женя и Боря часто-часто, как собачки, дышали. Не успели отдышаться как их погрузили в душный товарный вагон, в котором приходилось ехать стоя, плотно, прижавшись друг к другу. На рассвете пересадили в машины и привезли в Белостокскую тюрьму, которую немцы превратили для ненадежных людей в семейный концлагерь строгого режима

Часть 3

Боженка

Повсюду ползали вши, им не была числа. Их ловили, давили, а они размножались и ползали, перенося заразу. По одежде, по нарам. Дети, не в силах терпеть, расчесывали вкровь ручки, ножки, головы…

Узников заражали брюшным, а после — и сыпным тифом, ставили уколы — испытывали новое лекарство. Болезни косили и косили день и ночь, день и ночь. Мучил голод.

И женщины, и дети день за днем привычно ожидали ночи, чтобы уснуть, забыться, ничего не чувствовать; а утром, прижавшись друг к другу, стараясь не шевелиться, чтобы не тратить лишнюю энергию, ждали хоть какой-то еды и замирали при звуке щелканья соседних дверей.

Чтобы сэкономить хлеб, мать научила ломать данный хлеб на кусочки и рассасывать их как можно дольше, до опилок, которые добавлялись в грубую муку. Валя помогала маме водиться с маленькой сестренкой, разжевывала хлеб для сестренки, иногда складывала его в тряпочку, чтобы та могла посасывать и не чувствовать голода.

От отца не было никаких вестей.

Женщины, чьи мужья воевали на фронте или в партизанских отрядах против немцев, жили отдельно. В концлагерях были дети и подростки. Всеми методами гитлеровцы старались разделить людей. Но и в лагерь, пусть прикрыто, чувствовалась солидарность многонационального союза, в котором все были равны независимо от того, какой они были национальности, какого вероисповедания, все эти люди были в едином строю. И, конечно же, верили в победу над Гитлером и его полчищами злодеев.

Каждое утро всех заключенных вызывали на проверку: никто ли не сбежал? Люди должны были стоять вместе с остальными на проверке. Взрослых уводили на работы, подростки возвращались в камеру.

Проверяющие приходили обязательно с овчарками, которые атаковали людей, стоило не так повернуться или переминаться с ноги на ногу.

Однажды Валентине показалось, что ее кто-то зовет. Она резко повернулась на зов, и в тоже время почувствовала нестерпимую боль, услышала рычанье пса и, опустив голову, рукой почувствовала жесткую шерсть. Глаза разглядели желтые обнаженные зубы скалившейся овчарки, схватившей ее тоненькую ножку мертвой хваткой. Поводырь и не думал ни окликать собаку, ни оказать девочке помощь пока собака не отпустила ногу. Икра была изуродована навсегда, прокушена в двух местах. Острыми клыками повреждена и кость.

— Стой! Застрцелик! — дернула ее за руку девочка, ростом выше Вали.

Валя едва стояла на одной ноге, не чувствуя второй. До конца построения простояла, ее шепотом поддерживали соседи. И доковыляла до камеры, рухнула на нары. Заплакала. Мать увидела следы зубов: огромный синяк, кровавые лунки и ссадины, и ахнула.

В это время подошла девочка и протянула какую-то склянку баночку с вязкой темно-коричневой мазью и разодранной тряпкой:

— Прошу, пани! — жестом руки она показала на ногу.

Прасковья Филипповна намазала рану, перевязала и оставила дочь в покое до следующей утренней проверки.

— Болек? — шепнула полячка, когда спускались по лестнице.

— Болек, болек, — и Валя благодарно улыбнулась, понимая девочку.

Так у Вали появилась подруга. И пусть у них и секретов не было, не было радости. Но был общий лагерный режим, общий голод, общие болезни и общие вши, от которых никуда не деться.

Божена, Боженка — так звали девочку, рассказывала Вале о своем отце, который тоже был привезен с семьей и потерян в корпусе напротив. Она помогала Вале спускаться с больной ногой с полки нар. И неизвестно откуда-то мазь нашла, а то и свеклой поделилась… На все вопросы отвечала с легкой улыбкой, что Боженка Боженке помогает. Так дочь коммуниста в семейном лагере узнала, что верующие люди обладают особой силой духа и помогают другим.

— Знаешь, а ведь я — пионерка, дочь коммуниста! Мы здесь за связь с партизанами, — с гордостью рассказывала девочка с горящими глазами. — И мой красный галстук здесь, только я его не покажу. Потом. Прячу.

И, помолчав немного, снова заговорила:

— А мы здесь за правое дело, и враг будет разбит. Ты веришь?

— Верце, проше, пана, верце. И модле си, абэ Боженка оцистита земи це злосцинков!¹

— Молиться? — изумилась Валя. — Как бабушки на хуторе — на иконы?

— Дла чьего икон, ни икон. Гловни ц серца, чтобы от сердца и поранка! Вик матка мови

— А можно, я буду молиться с тобой. Чтобы папу увидеть!

— И чтобы выйти отсюда целыми-невредимыми.

Так дочь коммуниста втайне от матери молилась на утренней проверке. А жены коммунистов, разлученные с мужьями, глядя на своих голодных.

Одним глазком

Когда лязгнула щеколда дверей за спиной, Валюша бросилась к своим нарам, кинула пелёнку на нижний ярус и прокричала:

— Жив, жив! Мамочка, папа жив!

Непривычное возбуждение продолжалось пару минут, но силы оставили девочку. Мать, оглушённая радостной новостью, оставила её спать внизу, укрыв сверху брезентовой рогожкой, пропахшей бензином.

Ей не трудно было влезать на нары с соломой, на третий ярус, она бы всегда там спала, если бы не полуторагодовалая малышка, так и не научившаяся ходить, даже ползать. Да и к кому, и куда ей было ползти? Тесно каждому из восьмидесяти семи человек в камере специального семейного концентрационного лагеря строгого режима.

Мать посмотрела на вытаращенные от восторга и любопытства две пары глаз. Боря и Женя глядели на неё сверху, со второго яруса, и она прочитывала их немые вопросы «Как он? Где он?» Но что же она могла сказать сыновьям, тоскующим по отцу, о котором уже год не было новостей. Оставалось только ждать, пока дочь проснётся. Главное — Владимир Никитич жив!

Валентина гордилась своим отцом. Её весной сорок первого приняли в пионеры. Она любила свою учительницу, свою школу, свою Родину. И ненавидела оккупантов, выгнавших из дома их семью, пытавших родителей в кенигсбергской жандармерии и отправивших их в белостокскую тюрьму, где Валюша всё спала и спала.

И ей снова снились кошмары. Вот девчонке всего-то лет шесть. И горит дом, и сарай тоже, и куры взлетают выше высокого пламени, но деваться им некуда. Отец хватает перину и вбегает в дом, чтобы спасти колхозные деньги. Рушатся балки, обугленные брёвна валятся с крыши… И вот он выходит, и, облизываемый пламенем, едва стоит на ногах… Доброе имя отца спасено, — плачет и плачет мама. Отец гладит ее волосы и морщится. Девочка понимает, что ему очень больно, видя огромные волдыри в местах обожженной кожи на папиных ногах и руках.

Сон как будто прервался, но вот снова пришла дрёма. И папа входит на порог дома и с поникшей головой глухо сообщает, что началась война. И теперь Валя держится за чью-то штанину, за полу пиджака, стараясь не выпасть из машины-полуторки с низкими бортами, в которой семнадцать семей коммунистов-колхозников пытаются выбраться с территории Польши, передвигаясь вместе с кавалерийским полком и танковой дивизией…

Все спешат, колонны идут в Гродно. Солдаты вручную тянут гаубицы по болотистой местности Полесья, и вдруг — налёт! Душераздирающий свист бомб и взрывы, взрывы, взрывы… Свернулась клубочком — ей грезилось, что удалось укрыться в сарае; но вскоре пришёл немец с погонами на серой форме, приказал выйти на берег и позировать перед фотографом, подняв белые тряпки…

Девочка заёрзала, расчесала до крови тельце, покусанное вшами, — и вот она в кочегарке, а в дверь прикладами стучат полицаи и орут: «Матка, шнель!»

И от этого обрывка воспоминаний хотелось избавиться, чтобы не переживать снова ужасы жандармерии и не слышать крики нацистов и жуткие вопли пытаемых. В перерывах между стонами заключённых она слышала громогласные возгласы палачей: «Где землянки? Кто командир?»

После первых пыток в дверь закинули отца без сознания, вылили на него сверху ведро воды. Во время допроса его били шомполами, разрушили сосудистую систему ног, которые вспухли на всю жизнь…

И снова миражи: девочка цепенеет при мысли, что замучат, забьют мамочку и папу, и видит она своих родителей в последний раз. Валя всматривается в сплошные чёрные синяки на в кровь разбитых лицах и в обездвиженных телах угадывает своих родных. Ужаснее всего то, что приходится успокаивать братишек, кричащих: «Кто эти люди? Пусть их уберут! Они все в крови!»

Валя понимала, что папа отказался работать бухгалтером у гитлеровцев, чтобы пасти стадо, чтобы доились и терялись буренки, как только приходили люди из Беловежской пущи…

Отец ничего не сказал, молчала и мама: она не пасла коров. Их привезли в Белосток в сорок третьем году, заскрипели ворота, лязгнула щеколда камерной двери.

Валя проснулась. В камеру принесли еду. Рядом сидела мама с малюткой Зиночкой. Привычно днём ожидали ночи, чтобы уснуть и притупить чувство голода. А утром, прижавшись друг к другу, старались не шевелиться, чтобы не тратить лишнюю энергию, и ждали хоть какой-то пищи, замирая при звуке щеколд.

Женщины из соседних камер уже получили завтрак, скоро — еда! Чтобы сэкономить хлебушек, мать научила ломать его и рассасывать как можно дольше. Прасковья Филипповна закладывала кусочек между зубками и щечкой деток, а они сосали его до самых опилок, добавленных в грубую муку. Такой хлеб пекли заключённым. Выпили и свой утренний кофе из жжёного зерна. Сегодня — выходной и кофе был вкусным, с сахарином!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Верю, пани, верю! И молюсь — очистит Боженька землю от злодеев.