Шкатулка

Наталья Твердохлеб

Перед вами сборник рассказов талантливого автора "Шкатулка". И «Шкатулка» эта – с секретом. В ней собраны повести – короткие и яркие. Каждая могла бы стать сюжетом для романа, но автору удается обо всем рассказать в небольших новеллах. Фото балерины, исполняющей знаменитый танец «Женщина-змея», опубликуют во многих газетах мира. А где-то далеко маленький мальчик вспомнит, как играли по вечерам блестки на костюме его мамы. Что будет дальше? Как сложатся их судьбы? Туфли на шпильке оказываются несбыточной мечтой для бригадира Фроси. Сможет ли их купить Сара-Флориана? Десятилетиями женщина каждую пятницу получает в подарок букет из синих колокольчиков. От кого? Тайну раскроет ошибка в одной-единственной букве. Казалось бы, банальная история, когда лучшая подруга уводит мужа. Но так ли это? Узнаете, открыв «Шкатулку».

Я все равно буду хирургом

Ольга

Я просто лежала и смотрела в потолок. Я лежу давно после аварии, которая внесла ясность в мою жизнь. Наверное, это странно, что авария внесла ясность. Но сейчас мне спокойно. Я уже не ссорюсь с мужем, жаль его — он думает, что виноват, потому что уступил мне руль на той трассе с участками ледяной корки. Муж теперь больше молчит, когда со мной рядом. Он даже ничего не сказал, когда я попросила поставить в комнату свой письменный стол, оставшийся от родительского мебельного гарнитура. Этот стол, сплошь обклеенный переводными картинками, раньше его сильно раздражал. Он не понимал, зачем понадобилось в новый дом тащить «монстра» с облезшей полировкой. А я любила «монстра», и все переводные картинки на ящиках были частью моей жизни, той жизни, другой. Сейчас я уже не думаю о своем диагнозе «хроническое бесплодие». Мне не нужно сотый раз консультироваться с очередным светилом и проходить бесконечные обследования. Мне 38 лет, и мне не нужно ничего. Если бы не глаза мамы, я бы, наверное, просто придумала что-нибудь, чтобы уйти тихо из этой жизни. Мне не хочется бороться, я вообще не герой. Врач говорит, что это депрессия. Мне кажется, он ничего не знает о депрессии.

* * *

Муж присел на край кровати со словами: «У меня есть хорошая новость».

— Если ты нашел очередного реабилитога, то не надо, я не хочу. Сколько уже их сменилось за год. Это бессмысленно. Дай мне покой.

— Нет, другое. Я рассылал твои документы по клиникам в разные страны. От многих получал отказ. А сегодня пришел ответ из Израиля. Тебя берут на лечение, нас ждут в медицинском центре.

— Там волшебники? Они склеят мой раздробленный позвоночник? — я злилась.

— Мы вылетаем в Тель-Авив послезавтра. Это не обсуждается. Я уже купил билеты, заказал специальный автомобиль до аэропорта и сопровождение. И пожалуйста, пожалуйста, оставь этот тон.

Я отвернулась к стене. У меня больше не было сил что-то возражать.

Яков

Я спросил ее: «Почему вы так упорно говорите со мной по-английски?» Она продолжала отвечать на английском: «Если вам так проще, доктор, могу перейти на русский». Я сказал ей, что мне все равно. У меня были разные пациенты, но эта девушка казалась очень странной. Позже я понял, что английский — чтобы держать дистанцию, не вести разговоров «о жизни», а еще лучше — вообще не вести никаких разговоров ни с кем. Я начал ей объяснять, как будет проходить операция, но она прервала меня:

— Не надо, доктор.

— Я обязан вам всё рассказать.

— Как хотите.

— Приглашу к вам психолога.

Она улыбнулась впервые за все время: «Меня зовут Ольга. Вы хороший человек, доктор».

На русский мы перешли гораздо позже, когда прошло время после операции и Ольга, с поддержкой, но уже могла стоять буквально несколько секунд. У меня сложилось впечатление, что мы оба занимаемся изучением: я — ее рентгеновских снимков; она — меня. По крайней мере, раньше никто из пациентов не задавал мне таких вопросов: «Почему вы стали хирургом? Почему? Зачем вам чужие страдания?» Странная девушка, право, странная.

Почему я стал хирургом? Что я мог ей сказать?

О том, что буду хирургом, я знал с яслей. Папа приходил поздно, от него пахло больницей. Сразу возле двери он брал меня на руки, я обнимал его за шею, и мы вместе заходили в комнату. Ужинал он чаще всего, молча. Уставал очень. Иногда засыпал от усталости прямо в кресле, а я садился рядом на ковер и прижимался щекой к папиной руке. Его ладонь была большой, жесткой, с длинными аристократическими пальцами. Уже потом, намного позже, когда его не стало, я понял, что он был не просто хирургом — он был Мастером, виртуозом.

— Неужели такой врач, как ты, не заслужил отдельной квартиры? Наш Яшенька так и вырастет в коммуналке, — мягко выговаривала ему мама.

— Все будет, потерпи, — отвечал папа, — у нас же целых две комнаты. Посмотри, как люди живут, ютятся большими семьями в одной. Да у нас просто царские условия.

— Царские условия? Это мы, наверное, как цари стоим в очереди в общий туалет — каждый со своим кругом для унитаза?

Папа морщился. Он не выносил таких разговоров.

Я учился в седьмом классе, когда папа провел свою последнюю операцию. Он оперировал 80-летнего мужчину, вшил ему электрический стимулятор. В те времена это была сложная хирургия. Пациент прожил еще долго. Папа спас его сердце и не уберег своё. Тот последний пациент приходил на его похороны. Я помню, как папин друг сказал: «Знаете, почему он ушел так рано? Потому что каждую операцию пропускал через свое сердце».

С восьмого класса я уже работал санитаром в хирургическом отделении. Никто не делал никаких скидок на мой юный возраст. А еще через два года меня не приняли в мединститут. Тогда, в 1972-м, «тройка» по химии, любимому предмету, решила мою судьбу. «Вы же медалист, попробуйте сдавать дальше на общих основаниях», — сказал экзаменатор, отводя глаза. Я хотел спросить, где он нашел ошибку в моих ответах, но передумал. Я знал, что ошибок не было. Сдавать «на общих основаниях» при конкурсе 10 человек на место и с первой «тройкой» было бессмысленно. Утром я уже таскал носилки и мыл полы в больнице; теперь я работал каждый день до позднего вечера. Через год летом история с поступлением повторилась. Я помню свои чувства так, как будто это было вчера. Помню, как отчаяние сменилось злобой, как разбивал я в кровь кулаки о стену, как искусал губы, чтобы не кричать. Помню, как схватил первый попавшийся под руку листок бумаги, написал на нем большими буквами «Я ВСЕ РАВНО БУДУ ХИРУРГОМ! 1973 год» и спрятал его куда-то в нижний ящик стола.

Я помню всё — и как подошла мама и гладила меня как маленького по голове, и как она сказала: «Ты будешь врачом, Яшенька. У нас есть разрешение на выезд в Израиль, нам помог один папин пациент, которого он когда-то спас. Скоро мы с тобой летим в Вену, а оттуда — в Тель-Авив. Я в тебя верю, родной. Все у нас будет хорошо».

— А как же Верочка? — спросил я. — Я не могу улететь без нее.

Мама молчала. Я знал, что Верочка ей не нравится. Эта девушка была нашей соседкой по коммуналке и моей первой настоящей любовью. Верочка была старше меня на два года. С мамой, отчимом и двумя младшими братьями они жили в комнате напротив нас.

* * *

— Верочка, — говорил я, — мы скоро уедем с мамой, далеко уедем, навсегда.

— Тоже мне, новость. Разве у нас что-то скроешь? Все уже знают, что вы чемоданы складываете. Мои только и ждут. Отчим договорился, что мы комнаты займем после вашего отъезда, расширимся, наконец.

— Я не об этом. Я не могу без тебя. Давай поженимся, Верочка.

— Какой же ты дурачок, — Верочка вдруг наклонилась ко мне близко-близко и поцеловала меня в губы.

Конец ознакомительного фрагмента.