Руна Райдо

Наталья Суворкина, 2020

Роман затрагивает сложные темы человеческих взаимоотношений – любовь, ревность, насилие, дружба и предательство. Путь героев лежит по раннесредневековой Ирландии, история которой изложена в альтернативной версии. Переплетение магии и мифов, колдовство сокрытого народа, приключения, сражения, становление отношений предстанет перед читателем во множестве историй, следующих одна за другой.

Моему мужу.

Послушай, похоже, опять нашла меня беда,

Я ее отвести не сумела.

Ты знаешь, меня заливает песня как вода

Сквозь перила ажурные тела.

Не важно, крыло ли из арфы, арфа ли из крыла,

Песня тянет ночами суставы.

Она солона, точно кровь и так тепла,

И в покое меня не оставит.

Хелависа. Мельница.

В незапамятные времена замок Рорн стоял на острове, но в течение столетий море постепенно отступало, окрестные скалы крошились и, наконец, образовался перешеек, связывавший остров и материк. Правда, был тот перешеек все еще под водой, только мелкой, так, что можно конному перейти вброд, если хорошо знать путь….

Замок этот тысячу лет назад построили альвы в благодарность Лейву Веселому, который спас их короля и знатных членов совета. Дело в том, что совет маленького народа происходил на священном камне на вершине скалы. Морголт чародейством обрушил скалу, и крошки-альвы полетели вниз, на острые пики обломков. Лейв отразил щитом летящие камни и поймал всех альвов в свой плащ. В награду он попросил замок-городок на острове, прекрасный и неприступный и с суши, и с моря: из-за мелей на боевом корабле близко не подойти.

Прошли века, и замок был уже много раз перестроен: от альвовой постройки остался только фундамент, подземные ходы, усыпальница, темница, несколько тайников и выходов за стену к морю, да древний колодец. За протекшие столетия и городок сильно изменился. Там было все как в столице, как положено в наши благодатные времена — улочки мостили розовым камнем, домики из светлого песчаника утопали в каскадах глициний. Богатые купцы могли позволить себе большие дома причудливой постройки — с башенками, витыми наружными лесенками, слюдяными окошками, смотревшими на пестрый шумный рынок, собор или круглую площадь с источником, бьющим из каменной пасти неведомого чудища, обитающего, по слухам, в Святой земле.

И вот, однажды, когда на море уже опустились сумерки, на горизонте показался корабль. Гости были хорошо осведомлены об опасностях мелей: встали на приличном расстоянии и спустили лодку. Служители зажгли огни, обозначая фарватер. Лодка была небольшая — три пары гребцов — но очень красивая. Горели позолотой резные борта в свете факелов, и носовая фигура змея смотрела на наш городок красными глазами огромных сардониксов. Лодка заскользила к берегу, а корабль растворился во мгле. Городская стража направилась навстречу, имея на борту чиновника для досмотра груза и взимания соответствующей подати. Владелицей лодки назвалась молодая женщина, которая, к их удивлению, прибыла одна. Гребцы были ее рабами. У женщины не было никакого товара и даже собственного скарба. Только то, что на ней — алое бархатное платье и мешочек из меха куницы на поясе.

ПРОЛОГ

1.

Сначала он поехал к Беру. Две недели они охотились, возвращаясь в дом лишь за хлебом и выпивкой, да мясо копченое повесить в погреб. Затем тревога и тоска взяли свое, и Асмунд отправился в замок. Первым делом зашел к старым знакомым в помещение для дозорных, занес подарок — медовухи от Бера. Медовухе приятели обрадовались, но в глаза смотреть избегали.

— Слушай, Асмунд, не велено тебя пускать-то, а, напротив, задержать и доложить… Такие дела, брат. Ты вообще-то чего хотел?

— Да, собственно, ничего. Только узнать, здесь ли Сольви. Просто убедиться, что с ней все в порядке.

— Она в замке, но ты лучше, знаешь что, иди…Мы тебя проведем по галерее и выпустим через нижнюю караулку, решетку поднимем. Пока Хауг на озере с Волчатами тебе самое дело — убраться.

— Я понял, спасибо.

Пока шли по стене, Асмунд успел увидеть вдалеке у зарослей шиповника девичью фигурку в платье глубокого синего цвета. Хорошее платье. Она собирала с куста ягоды — не посмотрела вверх…

На озере. Купается он с юнцами, тренируется. Ладно.

* * *

Молодые Волки рады были неожиданной и такой приятной передышке: возможности посидеть на прохладной траве, наблюдая, как молодой король и олдермен Асмунд разомнутся, скрестив тренировочные мечи. Без щитов и защиты.

Король и лерд слегка склонили головы в традиционном приветствии, но начинать не спешили. Просто молча стояли в расслабленных позах, глядя друг другу в глаза. Но даже новички в мечном искусстве понимали, что спокойствие это обманчиво. Меч короля Хауга опущен. Стойка «Глупец». Но глупцом будет тот, кто не видит, как легко атаковать из этой позиции восходящим режущим ударом. Из нее так же легко отразить любой удар и перейти в контратаку. Асмунд расслабленно стоит вполоборота, клинок лежит плашмя на плече. Это готовый замах для нанесения мощного рубящего сверху — позиция экономит силу и энергию.

— Может, возьмем свои мечи, а, Асмунд? Может, ты думаешь, я тебя боюсь?

— Нет, боевыми нам драться не стоит, вдруг увлечемся и поцарапаемся. Ты не забыл еще, что мечи наши побратимы, как и мы. Мы не можем сражаться ими друг с другом.

— Друг с другом? А может, ты просто трусишь, друг Асмунд? Тогда зачем явился? Моя мать два раза за одно и то же не платит.

Неожиданный нижний удар в пах был нанесен с такой силой, что будь клинок заточен — развалил бы Асмунда до горла, не успей он резко шагнуть назад, разрывая дистанцию. Отроки перестали дышать — зрелище началось.

Олдермен немедля сделал обратный шаг и нанес сокрушительный удар сверху справа налево — знаменитый «Удар Гнева» — таким диагональным ударом в ключицу, если он хорошо поставлен и отработан, можно разрубить человека до пояса, а тренировочным мечом — отбросить назад со сломанным плечом. Удар, наносимый на шаге задней ногой вперед с разворотом, за счет большей инерции сокрушает щит, пробивает выставленный блок. Единственное спасение от него — ответный удар на шаге прямым лезвием навстречу, с уходом в диагональ с линии атаки. Если успеть, конечно. Молодой король успел — свой меч он выбросил на выпрямленных руках наперевес — лезвие против лезвия, поймал меч Асмунда на сильную часть клинка у гарды, а кончик своего врубил ему в висок у левого уха. Защита и контрудар слились воедино, в один момент времени с судорожным выдохом зрителей.

— Что, друг Асмунд, дать тебе время очухаться? Рассказать пока, как поживает наша птичка? Теперь она поет мне. Потому, что ей хорошо. Она целует мои глаза, расчесывает волосы. Мы любим друг друга днем и ночью. Когда я вхожу в нее сзади, я шепчу ей разные глупости, и она стонет от наслаждения, моя Сольви.

— Много болтаешь, Хауг. Это обычно приводит к поражению.

— О, ты по — прежнему учишь меня, как старший брат, ведь ты такой умный. Такой уравновешенный. А может лучше ровно повешенный, а?

Ты, похоже, забыл, что я король, а ты — последыш побежденного народа, мой данник и слуга.

— Ты не можешь пролить мою кровь, если хочешь расправиться — повесить лучший выход. Поверь, Сольви уехала со мной по доброй воле. Я думал, что смогу дать ей защиту и собственный дом.

— Защиту? Она тебе самому понадобится! Вижу, ты уже в порядке, ну, давай!

Хауг атаковал, используя комбинацию быстрых рубящих ударов под разными углами. Кружась, он не позволял Асмунду сократить дистанцию, поскольку был выше и имел более длинные руки. Олдермен же пытался навязать ближний бой и перевести схватку в борьбу, используя преимущества веса и физической силы. Прижать к земле, приложить головой о корни и дать, наконец, по роже разок-другой. Попортить красоту… королю…другу, брату и будь, что будет…

— Как ты смел послушаться моей матери?! Она переставляет нас, словно фигуры на доске и твердит «равновесие сил, путь рун, путь правды…», а сама просто творит с нами, что хочет при помощи обычной подлой лжи. Они с Хрицвергом меня хотят женить на какой-то полудохлой мухе из ваших Старых семей… чумазых козопасов. Чтобы родить им правильного короля. Я что им, жеребец?! Да срать мне на ваши равновесия, срать я хотел…

Он чуть не пропустил внезапный удар в кисть сбоку, но успел увести руку.

— Пусть Эйрик лагман и Отец порядка сами кроют своих племенных кобыл, если это так необходимо. А я буду любить мою Сольви. Ты еще не забыл, как это чудесно — делить с ней ложе, Асмунд? Или ты предпочитал, как и я, иметь ее, поставив на колени?

Хауг хотел разобидеть и разозлить противника, но вместо этого, сам распалился и утратил внимание. Простейший финт, автоматический ответ человека, чья голова занята подбором обидных слов — и он немедленно получил колющий удар в живот такой силы, что от боли перехватило дыхание, и он, согнувшись пополам, едва удержался на ногах.

Несколько отроков бросились к ним, но Асмунд остановил их жестом, и они не посмели подойти.

— Намочите в озере рубаху, у короля синяк будет знатный. И не мешайте, нам надо поговорить… Он подошел к Хаугу и заглянул прямо в глаза.

— Больно? Мне тоже. Но я приехал не за тем, чтобы снова попытаться отнять… то, что так дорого нам обоим. Я пришел попросить у тебя позволения отправиться в свой удел. А перед этим удостовериться, что у меня по-прежнему есть не только король, но и брат.

— Тебе разве нужно мое позволение? Впрочем, ты хорошо сделал, теперь я увидел тебя и больше не хочу убить. Но если ты явишься снова…

— Только если тебе понадобится мой меч и мои люди.

— Убирайся. Я освобождаю тебя от клятвы. Ты более мне не слуга и не брат. Отныне не призову тебя. Ты слышишь?!

Асмунд кивнул, протянул одному из отроков тренировочный меч и пошел отвязывать Зверя.

— Я построю для нее золотой замок как в сказке…я…

Но Асмунд уже не слышал. Сильный ветер сегодня на озере. Такой резкий, что выбивает слезы.

2.

От каменных плит пола тянуло загробным холодом, не спасали и поддетые под юбку шерстяные штанишки, а мрамор столешницы просто обжигал. Бренну давно не слушались пальцы, она работала очень медленно. Надо было измельчать в ступке и раскладывать в зеленые толстостенные склянки сухие травы, привязывать к горлышку тряпицы с названиями. Вот цветки ромашки и зверобоя, а вот мелиса и укроп вместе со стеблями — их надо мелко порезать. Купена пахнет почти как ландыш, но после нее надо мыть руки — она ядовита много сильнее. Ага, ледянущей водой из бочки на лестнице…А вот лист крапивы приятно растереть между пальцами — она вдыхала слабый в морозном воздухе запах прошлого лета. Но самые ароматные — смеси кипрея и жимолости с жасмином или с лепестками шиповника — это заваривать кипятком и пить как взвар. Монастырь заготавливает смеси в больших количествах, теперь уже купцы берут. Неужели все это росло здесь, в саду? Сейчас аптечный огород можно было найти лишь по каменной фигуре Целителя, стоящего в снежной шубе на пересечении дорожек, разделяющих крестообразно посадки.

Пальцы ног уже пощипывало, а до колокола к трапезе оставалась еще вечность в ледяном аду. Послушницы встают очень рано. Глаза Бренны жгло. От недосыпания и постоянного напряжения зрения в сумраке снова разболелась голова. Она подошла к узкому окошку и прижалась лбом к мутному неровному стеклу. Темная фигура медленно пересекала двор. Бренна поскорее вернулась к столу: сюда идет мать Арисима и, конечно, скажет, что сделано очень мало.

— Ты хочешь согреться в бане? Госпожа аббатиса приглашает тебя присоединиться к ним.

— Но…

— Вероятно, она хочет поговорить с тобой. Не беспокойся, я передавала о тебе лишь хорошее, и прочие сестры — тоже.

Пока пересекали два сквозных двора, казалось, что на них набросилось колдовское войско самой Морриган. Ледяные секиры обрушились на их шеи и головы, стрелы мороза и ветра вонзились в легкие, изранили лица. Добежали не дыша.

Уже в предбаннике было так тепло, живительно тепло. Мать Арисима вдруг повернулась и, не говоря ни слова, ушла. Брена, робея, приоткрыла дверь в купальню.

— Быстро заходи и закрой скорее, тепло уходит. Что вы все шастаете туда-сюда! — раздался веселый молодой голос.

Девушка вошла и остановилась посреди просторного круглого помещения, мозаичные стены которого были покрыты испариной. Монастырь был перестроен из римской виллы, здесь изначально была баня. Ее одежда сразу стала сырой от пара, такого густого, что она едва разглядела небольшой бассейн, в котором отдыхали четыре юные женщины. По бортикам были расставлены кувшины, бокалы тонкого ронийского стекла, блюда с фруктами, сырами и сладостями. Бренна опустила глаза, до скромного обеда в общей трапезной оставалось еще два часа. У ее ног резвились разноцветные мозаичные рыбы. Пахло розовым маслом и шалфеем.

–…Да пребудет над нами милость Господня. Бренна поклонилась и опустила глаза как подобает послушнице, стараясь не смотреть на проступающие сквозь клубы пара обнаженные прелести своих начальниц.

— Вы хотели меня видеть матушка настоятельница?

— Да пребудет. Хотела. Ты в одежде собираешься стоять? Тут баня, милочка. Ступай в предбанник и раздевайся. Да побыстрее.

— Какая-то она замороженная. Впрочем, неудивительно, у девочек далеко не так тепло.

— Она стесняется.

— На вид дуреха. И не скажешь, что такого знатного рода…

— Прекрати, Эстер.

— Ну, заходи, закрывай же дверь. Гева, возьми мыло и помоги нашей гостье. И волосы ей помой хорошенько.

— А она ничего, только худая и бледная. Надо откормить, может тогда и грудь вырастет.

— Я же сказала, перестань. Напилась, веди себя прилично. Не смущайся Бренна, тебя ведь Бренной зовут? Окатись. Теперь иди сюда, залезай к нам. Возьми бокал. Бери, бери, ну, пей. Тебе нравится в монастыре?

— Да, госпожа настоятельница.

— Нам тоже. Вот это мои близкие подруги — сестра Рута, сестра Эстер и сестра Вайлиса. Меня можешь называть Беатой, конечно, только здесь. Слушай, ты, наверное, удивилась, когда тебя сюда пригласили. Мы давно уже отдыхаем, немного выпили и беседовали о важных делах… Закусывай, ешь. Гева, куда убрали перепелок? Ну, так принеси еще, она должна поесть, не одних же яблок…

— Спасибо, госпожа. Трапеза не скоро, но мне надо быть на молитве в храме, иначе меня накажут.

— Нет, дорогуша, — вмешалась рыжая Рута — на общую молитву ты сегодня не попадаешь. Не в этот раз. Конечно, тебя разбирает любопытство, почему ты здесь. Наверное, даже страшновато. Ну-ка признавайся в своих грешках, что натворила?

— Я ничего не натворила и мне нечего бояться. Хотя, наверное, все это не сулит мне ничего хорошего.

— Ну так хоть горячей водой помылась, ах-ха-ха…А почему так мрачно?

— Да хватит, девочки, разговор серьезный. Гева, твои услуги больше не понадобятся, ступай. Да потом уберешь, выйди, сделай милость.

— Итак, поведай нам, что же именно нравится тебе в монастыре? Только правду — вряд ли подъем на бдение и постный стол.

— Здесь много книг. Так много, как нигде в мире. Я могу читать и рассматривать дивные миниатюры, матушка Хилена разрешает мне после уборки. И еще мне нравится ухаживать за садом, госпожа. Он большой и прекрасный: с ранней весны до поздней осени цветут растения, которые так разнообразны, совершенны. И в саду много укромных уголков, где можно побыть в одиночестве, подумать…

— Да, спрятаться от придирчивых старших. Или посплетничать с подружками, поговорить, например, о мужчинах или нарядах. Вот, что должно тебя занимать в твоем возрасте.

— У меня, госпожа…

— Вайлиса.

— Госпожа Вайлиса, у меня нет подруг. Была одна, но ее родители забрали, чтобы выдать замуж.

— А ты хочешь замуж?

— Не знаю, госпожа настоятельница. Наверное, пока не очень.

— А чего ты хочешь?

— Я хочу изучать лекарственные растения. Матушка Арисима очень добра ко мне и меня учит. Еще мне нравится рисовать. Она часто велит мне рисовать растения со всеми их частями и плодами.

— Да, она говорила о тебе, что ты хорошо рисуешь, понятлива и послушна. Но опыт подсказывает мне, что в тихом омуте черти водятся. А знаешь ты, что большинство растений, препараты из которых приготовляет Арисима ядовиты и могут использоваться для зелий и эликсиров, предназначенных не совсем для лечения…Ты знаешь такие растения и их свойства?

— Матушка Арисима говорит, что все есть яд и лекарство, и дело только в дозе. Это слова Целителя.

— Ты не ответила на вопрос.

— Да, госпожа Эстер, я знаю такие растения.

— Какие растения надо взять, чтобы приготовить снадобье для избавления от нежеланного плода?

— Этого нельзя делать, госпожа, это грех и очень опасно. Мне о таком не говорили.

— Ты не умеешь врать, это плохо. Не уметь врать, живя в монастыре — вот, что очень опасно и грех, если тебе о таком не говорили.

— Я умею лгать, госпожа Беата. Но часто не могу понять, за что меня накажут — за то, что лгу, или говорю правду — много знаю и болтаю. От плода женщину могут избавить пижма и петрушка, например, их достать легче всего, первоцвет и лист лавра. И спорынья, если кровотечение не остановится само. Но есть и очень опасные растения, такие как галега. Они могут убить и дитя и мать.

— Надеюсь, никому из нас подобные знания не пригодятся. Ты девственница?

— Да, госпожа.

— Ну ладно, экзамен закончен, правду ли ты ответила на последний вопрос, мы проверять не будем. Я шучу, не красней так…

Давай-ка еще выпьем вина. И мы расскажем тебе, почему нам нравится в монастыре. Ну вот, кувшинчик опустел… итак:

Во-первых, у нас тут много свободного времени, собственные покои и «секретный сад», куда никому из сестер ходить не позволяется. Мы свободны от обременительных обязанностей матерей семейств. О насущных делах монастырского хозяйства заботится, как тебе известно, мать келарша и ее помощницы. На литургии ты нас также нечасто видишь. В этом нет необходимости, если, конечно, не приезжают важные гости или епископ. Сестры отлично справляются с этим, да и отец капельмейстер у нас просто гений — девочки трогательно поют…

Административные обязанности мы поделили между собой, нас ведь было пятеро. И должно быть пятеро всегда. Почему — узнаешь потом, извини.

Обязанности управления таковы: во-первых — финансы. Производство и хранение продуктов не в нашем ведении, как и присмотр за работой вилланусов, однако приходится иногда вникать в различные нужды с опорой на здравый смысл. Тут соблюдаем принципы внезапности ревизии и неотвратимости наказания тех, кто ворует или трудится кое-как.

Далее: связи с миром — ну там пожертвования, прием паломниц, дела милосердия. И, конечно, госпиталь. После несчастья с нашей дорогой Норой, он остался без присмотра…

Ты со временем увидишь, какое это сложное, хоть и прибыльное предприятие — монастырь. Будучи послушницей, ты даже не задумывалась об этом, не так ли?

— Да, госпожа. Хотя я знаю, что мы заготавливаем травы на продажу.

— Травы? Лекарства…Это капля в море. Основной доход приносят продукты, зерно.

Но надо крепко запомнить правило: не делай сама. Обзаведись толковыми помощницами и спрашивай с них. Раздели свои обязанности между несколькими умными и добросовестными сестрами, покажи, как ценно твое доверие, заставь их добиваться одобрения и конкурировать за знаки внимания. Тебе не придется их проверять или наказывать. Они зорко будут следить друг за другом сами.

Управлять этими хитроумными механизмами очень увлекательно: власть приятна и сама по себе и своими плодами. Теперь пусть скажет Рута, я хочу чаю. Да, вот это чай — попробуй. Горячий настой из очень дорогого сырья — листьев камелии. Привозят редко и издалека, тебе понравится.

— Мне нравится в монастыре, дорогуша, то, что мы тут пользуемся всеми благами и удобствами богатых леди, но не обязаны играть в их скучные игры: следовать нелепой моде, тратить на все эти наряды и побрякушки время и деньги, точнее вести игру так, чтобы отцы и мужья их тратили. Ведь своих денег у этих бедняжек, в отличие от нас, нет.

У нас отсутствуют обязанности перед родом и семейством: вести себя «приличествующим образом», носиться со своей невинностью и тыкать ею в нос — единственное спасение от грубых притязаний возбужденных мужиков. Сперва изображать покорность, скромность и нежные дочерние чувства, что бы ни позволял себе самодур-отец, в полной власти которого ты находишься, потом играть в «невесту». Это, может еще кому-то нравится: иллюзии, помрачение рассудка и то, что я называю « сны разума о любви». Но, частенько, эти странички, увы, вырваны жестокой рукой папаши или братца. Вот так — даже краткая приятная часть отсутствует.

Правда после законного брака, когда все успокоятся, умная дама может организовать себе немного разврата в том или ином подходящем варианте, что весьма бодрит и оживляет… При желании, кстати, это и здесь можно устроить.

Но все равно начнется этот пожизненный унылый «домашний очаг»: терпеть « супружеские отношения», этот… «супружеский долг», как они называют комплекс упражнений, не имеющий ничего общего с добротным сексом, но приводящий к омерзительному, мучительному состоянию беременности. Затем — опасные, сравнимые со смертной пыткой роды и, если не помрешь, кормить прожорливое во всех смыслах потомство, которое не только грудь — всю душу твою высосет, возиться с детским дерьмом и выслушивать докучливые советы пожилых родственниц. Отдельное испытание — кормилицы, няньки и прочая женская челядь. После четырех-пяти актов размножения осознаешь, что тебя больше нет, а из зеркала на тебя глядит из-под отекших век оплывшая старушка с целым букетом хворей.

— У нас тут совсем другие интересы — подхватила Вайлиса, отставляя изысканную стеклянную чашу, из которой она выбирала виноградины покрупнее.

— Кто туда поставил сыр? Ну вот, набрызгали прямо в блюдо. К тому же, что удачно… Мы защищены ото всей этой дикости и мракобесия: мы не будем обвинены в колдовстве, отравлениях, сношениях с сатаной — ведь мы сами — духовные лица. Наше благочестие не будет подвергнуто сомнению, не смотря на изыскания в области гм… метафизики. Даже изучение различных гримуаров и алхимических трактатов, или постулатов еретических учений не предосудительно. Каждому ясно, что мы интересуемся подобными вещами ради разоблачения фальшивых чудес, критики диковинных народных суеверий, искоренения греховных заблуждений язычников и еретиков. Впрочем, ты понимаешь, что о многих…хм… практиках кому попало знать не следует. Хочешь винограда?

— А что до сбора и выращивания различных трав и корешков, изготовления ядов или одурманивающих снадобий, препарирования трупов, интереса к агонизирующим — это не то, о чем бы подумали отцы в коричневых рясах, будь мы мирянками, а лишь ради милосердной помощи страждущим, попытка облегчить их страдания…

Наша Нора… мы в шутку называли ее жрицей смерти. Она интересовалась душевным состоянием безнадежно больных или приговоренных к смерти. Исповедовала их, наблюдала последние минуты. Ведь умирающая по закону может потребовать исповедницу-женщину. Она облегчала души простых крестьянок и благородных дам, преступниц и фрейлин королевы. В ее же ведении находился госпиталь и исследования, связанные со свойствами минеральных и растительных препаратов. Тебе, конечно, не известно — в подвалах монастыря имеется не только темница, но и неплохо оборудованная лаборатория. Заинтересовалась? Я вижу — да…

— Вы ищете единое противоядие, не так ли госпожа? Мать Арисима рассказывала мне о действии безоара и трудностях составления митридата. Ведь его состав так сложен, что эффект изменчив, непредсказуем. Пропорции и качество ингредиентов, астрологические факторы — все имеет значение. Я знаю очень немного.

— И все же ты что-то знаешь из того, что тебе явно не задавали учить. Тебя ведь это интересует?

— Да. Очень интересует госпожа. Но поиск пропорций, делающих смертельный яд лекарством, опасен. Камни не всегда показывают, что яд уже связался, или трудно определить безопасную дозу, да и испарения… И, если пробовать самой…

— Самой?! Ты все же дурочка. А госпиталь у нас зачем? Пробовать сама ты будешь, когда рецептура будет проверена. Микродозы принимать необходимо для выработки невосприимчивости, но лишь тех веществ, действие которых хорошо известно.

— Но вы ведь не хотите сказать, что яды пробуются на больных?

— Ну… особенно опасные вещества Нора как раз и проверяла на приговоренных.

— О… Могу я спросить, что же случилось с госпожой Норой?

— Спросить, конечно, можешь… Ну скажем так… Во время одного из исследований бедняжка заразилась опасной хворью. Нам пришлось принять меры, чтобы поветрие не распространилось в наших стенах…Надеюсь, когда мы встретимся по ту сторону, наша подруга не будет в обиде. Она и сама поступила бы так же. Но не бойся! — спохватилась Беата, — Нора сама допустила возмутительную беспечность.

— Госпожа, а правильно ли я догадалась о том, почему посвященных должно быть ровно пять?

— Ты намекаешь на использование пентаграммы? Тебя это пугает? Ну, пока мы лишь изучали рукописи чернокнижников, в том числе античные источники. Практически использовать не было нужды. Нет, ты не догадалась. Глупышка.

Ты знаешь, что немногим более ста лет назад на поля нашей зеленой Эйрин явились полчища данов, которые отгрызли большей кусок нашей благодатной земли — весь северо-запад. Прежде того, во владении ард-риага, законного короля, был весь остров. Нас пять, потому что наша страна, которую мы, знатные дочери мунитир на хенресин на гасип потеряли, была разделена на «пять пятин». Теперь Ров отделяет так называемую «область датского права» от остальной части страны.

Земли, которые тебе положены по закону как дочери олдермена, отойдут твоему будущему мужу или монастырю, если ты захочешь стать нашей полноправной сестрой. Часть туата твоей семьи по эту сторону Рва, причем ты сама можешь выбрать свой кусок. У тебя нет братьев и сестер, так что кусочек будет полновесный. Но важнее те земли, что по другую сторону. Один из гэлтахтов за Рвом тоже принадлежит твоей семье.

Сейчас страна за Рвом полностью языческая. Ведь там еще обитает богопротивное племя Туата Де Дананн, которые, собственно и создали Ров при помощи своей безбожной магии. Мы должны принести свет веры, искоренить чародейство, прогнать малых богов и сидов. Их наваждения, колдовство и прочие деяния антихристовы сдержали северян, но губят души добрых людей. Мы дождемся дня, когда наша прекрасная Зеленая Эйрин станет целостной, свободной и христианской.

Когда Воины Вереска прогонят бесславного ублюдка Хауга, и безобразный шрам на теле Девы Эйрин — Ров — исчезнет, когда земли объединяться под рукой короля всех хенресин, мы потребуем законные уделы за рвом. И построим новый, крупнейший монастырь страны. Центр просвещения — наук и искусства, сердце Зеленого Острова. Земли со смежными границами мы сможем объединить в маленькое, но самостоятельное и жизнеспособное теократическое государство. Конечно, во главе его будет стоять мужчина — архиепископ и самостоятельным оно станет не де юро, а де факто, но это не важно. Нора умерла и с ней — надежда на присоединение части Корлега. Твой туат это Лагин. Он еще лучше подходит — как последний кусочек этого фруктового пирога и прямо с вишенкой. А вишенка это ты — дорогуша, ты нам по нраву. Теперь поняла?

Глава 1

Камин чадил, не желая разгораться из-за порывистого влажного ветра, и мокрый снег комьями падал на крышу с ветвей черных грабов королевского сада, глухо бухая по меди. Лори зябко поежилась и подвинула стул к жаровне.

— Ну, рассказывай, Лори.

— Да, ваше величество. Итак, я поднялась в Синюю башню. Отрок, который охранял покой, ни о чем не спросил, поскольку я и моя служанка держались весьма уверенно, к тому же мы несли таз, кувшины и полотно. Девочка при нашем появлении сначала испугалась, а потом приняла равнодушный вид. Она небольшого роста, худенькая, волосы светло — русые, почти пепельные, вьющиеся, глаза серые, с виду совсем ребенок.

— Красивая?

— Н…нет… Впрочем, при других обстоятельствах, если бы ее одеть и причесать…

Я спросила, не нужно ли ей чего, не желает ли она подкрепиться. Отказалась. Я отослала служанку приготовить горячее питье, девочка явно мерзла. Тогда я предложила ей снять платье, дабы помыться. Она странно поглядела на меня, но послушалась.

— Ну и…

— Сложно что-то сказать. На запястьях, шее и плечах синяки, но старые, едва видны… И следы… несдержанных поцелуев. Внешне она в порядке — быстро добавила Лори, заметив выражение лица королевы.

Королева подошла к окну, за которым мчались громады изжелта-белых туч. Они были подсвечены холодным, словно болезненным светом солнца. Немощного солнца. Опять навалит снега. А ведь последний весенний месяц.

— Дальше.

— Я стала поливать ее горячей водой и тереть, она стояла смирно. Я старалась быть дружелюбной, спросила, как ее зовут. Она внезапно схватила меня за руку и посмотрела мне в лицо. Глаза ее прямо-таки цвет поменяли от злости. Позеленели как трава в день Бельтайна. Вцепилась нестрижеными когтями и прошипела: «Как ты смеешь расспрашивать меня, прислуга? Но ты ведь не прислуга, судя по нежным белым ручкам, слишком гладким для служанки твоих лет! Так передай, кому там следует, что дочь Ангуса О’Нейл аэп Лагин готова разделить участь своих родных. Но на наследничка можете не рассчитывать. Потому, что вашего короля — убийцу и насильника я уничтожу». Выпалив всю эту э… нелепицу, она опустила свои яростные глазки и отвернулась. Я не нашлась, что ответить, окатила ее и закутала в полотно. Тут пришла Труди с горячим сбитнем. Девушка пила жадно, но потом ее вырвало.

— Она больна?

— Ваше величество, нет. Может только от горя… К тому же она беременна. Животик еще не слишком заметен, но я предполагаю…

— Знаю я, Лори. Сколько он ее там держит? Четыре месяца? Должно быть больше?

— Шесть с половиной, ваше величество.

— Необходимо предложить для нее проверенную прислугу. Займись. Переговоры с отцами Старых семей не привели пока ни к чему. И виной тому поведение Хауга. Я боюсь за его разум, но еще больше — за бессмертную душу. Разве мучить это дитя — достойно короля? Ты понимаешь, что он не в себе? Я прошу тебя, раскинь руны.

— Но грех… Тем более, Великая Суббота.

— Я тебя как подруга прошу. Грех языческий поможет нам предотвратить тягчайшие грехи.

— Королева, тогда «Три норны». На сына. Представьте его как можно более ясно. Думайте о его ситуации. Достаньте первую. Уруз. Сила быка. Я вижу, как пылает его страсть, ярость, гнев. Это его желание пить жизнь до последней капли, без ограничений, безрассудно. Он стремиться доказать своему разуму, что нет преград для его королевской и мужской воли, бык рвется сбросить оковы, мечется, топча все на своем пути, не понимая, что несвобода — это его необузданность. Он несвободен от своего «Желаю и возьму». Но думает, что он всесилен.

Хауг не послушает совета.

— Он уже один раз послушал. И вот, что из этого вышло. Вторая — Райдо.

— Путь справедливости. Просто путь — это ответ рун, моя госпожа.

— Что ты имеешь в виду? Кто должен отправиться в путь?

— Я прошу, возьмите руну. Сначала посмотрим, что в итоге. Куда приведет нас этот путь.

— О, Вирд. Все, что угодно, Лори.

— Все, чего мы заслуживаем, моя добрая госпожа.

Гильдис.

Мой сын, мой прекрасный взрослый сын. В детстве он был таким свежим, ясноглазым, здоровым. Кто не смотрел на него — невольно улыбался. Я никогда не наказывала его, просто не за что было. Он был светлым и послушным. И не заметила, как вырос — долго не брился, усы и борода не росли, только вытянулся вверх, да стали долгими чрез меры руки и ноги. Асмунд шутил, что на мечах это почти компенсирует еще недостаточную силу.

О, Асмунд, как бы ты помог мне сейчас разумным советом. Все поганка эта, Сольви. Если б не она, разве все так бы сложилось? Ну почему я не отправила ее на воспитание в Кулах, хотя бы? И почему из-за этой девицы мужчины словно с ума посходили, что в ней такого, что братья по крови и по оружию готовы были рвать друг друга как кобели?

Хауг долго оставался почтительным и нежным, мог обнять, рассказывал, хоть и скупо, о своих мыслях, лишь иногда становился насмешливым, колючим — и то, если неловко затронуть его сердечные дела. А ведь при его положении они никогда не бывают личными.

Потом, после смерти Хрольва сына как подменили. Стал заносчивым, беспричинно дерзил, часто впадал в безудержный гнев, а после — страдал от последствий своей ярости. Вспомнить хоть ужасный случай на охоте в Быханнах — заехал на чужие угодья, убил косулю. Их застал молодой лерд из клана Мак Мурро, который возмутился таким вторжением. Они оскорбляли друг друга сначала тонко, соблюдая видимость приличия, затем — все более распаляясь, а потом Хауг возьми да и заруби его. Родственные дома всерьез тогда собирали войско. От смуты спасло лишь влияние Тэма О’ Шентера, его способность убеждать, дипломатическая ловкость. И большие деньги.

Я старалась сглаживать острые углы, брать на себя дела управления, не говоря уж о казне и рутине хозяйства. Тяжело без мужа, и я окружила себя родней. А родичи да ближние друзья, хоть и разделяли мое бремя, не забывали свои интересы. Денежки из моих рук перетекали в их карманы, а порой они и сами себя «награждали». И главное требовали, чтобы поступки юного короля вершились к их выгоде и благополучию. Устроить так полагалось, конечно, мне — я же мать. Как угодить всем, соблюсти интересы олдерменов и ярлов — Старых и Новых домов, всем заплатить, все предусмотреть? При этом выглядеть милосердной к черни, скрупулезно собирать налоги, следить, чтобы не слишком много прилипало к рукам откупщиков, ладить с магистратом, главами купеческих и мастеровых гильдий…

Воевода Оттар опытен и верен, хорошо, что имеет на Хауга влияние. Однако клонит на свою, мужскую правду: главное — оружие, войско, охрана. Укрепить и раздвинуть границы, все пометить своим следом, свое не отдать, чужое — присвоить, овец без надзору — резать, зачем же возиться их пасти да стричь. Всем показать, у кого больше и стоит крепче, прости меня святая Бритта. Это все волчьи, данские обычаи — захватить, сожрать, кое-что припрятать, остальное — сжечь. Что же останется детям? А мир, так они считают, большой, и детям хватит, всегда найдется скот, который даст себя потрошить. «Меч добудет золото» — вот что детишкам внушают. А ум? Разве на самом деле земли Зеленой Эйрин взяли одной только силой?

Не все, правда, дается и хитростью: когда мерзавка Сольви вдруг вернулась, я всерьез задумалась о смертном грехе убийства, ради спасения сына и трона. К счастью, гадание эриля меня удержало. И ведь сбылось — бастардов она наплодить Хаугу не смогла, отношения их остыли, и он сам откупился от нее невиданной роскоши замком.

То, что случилось потом, меня оглушило, придавило могильной плитой отчаяния. Вина терзает и жжет мою грудь, словно раскаленные щипцы палача. Я пустила в ход все средства влияния, какие только может иметь мать и убедила Хауга жениться. Клан О’Нейл аэп Лагин, родичи Короля за Рвом, никогда не смешивали свою кровь с иноземцами. Но оскорбить отказом короля — этого они не посмели бы. Смешав королевскую кровь двух народов, король первым бы исполнил Брачный Закон, что было бы отнюдь не лишним после восстания Бриана Бору и ужасов взаимного истребления, последовавших за ним. Эта невеста — само воплощение прекрасной земли Эйрин — вот все эти символы, пророчества, романтические и поэтические фигуры, до которых равно охочи без исключения все сословия.

Да и наконец — юная и миловидная девушка, с огромным денежным и земельным приданым, к тому же. Но, конечно, его убедил Оттар — он настоял, чтобы земли были отрезаны от побережья — корона приобретала удобную бухту и несколько островов — Хауг ведь мечтал о верфи для строительства сотен боевых кораблей.

Конечно, земли все равно теперь конфискованы, а девушка носит ребенка короля. Но разве так я хотела? Хотела счастья для сына. И еще…вот эти странные тревожные сны, ощущение надвигающейся медленно, но неотвратимо, беды, наползающей тучи, мрака… Тени Зла. И что творится с погодой, Иисусе! Глупые суеверные бабы твердят о каком-то пророчестве — великом Хладе и Гладе, наступающем, якобы, из-за неправедного поведения короля. Как будто не все в руках Божьих. Язычники. Прав Отец Закона — только выжигать крамолу каленым железом. Не далее как вчера двух болтунов приковали постоять на лобном месте в масках позора — интересные — одна с длинным языком и ослиными ушами, другая в виде головы безобразной птицы — зубастый клюв до земли. Прочим, кто станет судачить о подобных вещах, позорным столбом не отделаться. Языки вырвут уже по-настоящему, чтоб другим любителям потолковать о пророчествах неповадно было.

* * *

Рыночная площадь уже погрузилась в полумрак, ее окутывало сырое зябкое марево, в котором плыли огни жаровен, бессильные разогнать промозглый холод.

Но, несмотря на ледяной туман, чувствовалась весна: народ гулял, ото всюду несло запахами жареного мяса, пива, нечистот, чего-то сладкого и пряного, пахло дегтем и свежеиспеченным хлебом. Девчушки, закутанные по самые курносые носы, подавали на пробу всем желающим крепкий бьер в стеклянных кружечках и подогретое пиво в глиняных, предлагали соленья, ячменные хлебцы, орешки — острые или медовые в пряностях.

Асмунд хотел было заглянуть в знакомый трактир, где подавали отменно приготовленную оленину с брусникой и сливами, вареными в меду и недурное зимнее пиво, да побоялся опоздать — после.

Он поднялся по узкому проулку, довольно круто уходившему вверх. Встреча была назначена в доме братства Зеленой Бочки. Это братство представляло гильдию молодых богатых купцов, христиан и непременно еще не женатых. Старшие сынки почтенных горожан. А домик небольшой, но симпатичный. Толкнув изукрашенную резными фигурами дубовую дверь, Асмунд прислушался. Дом был пуст. Он поднялся по лестнице на второй этаж, и стал ждать, разглядывая высоко расположенные небольшие витражи, изображавшие портреты почетных членов братства и сцены пивоварения и торговли. Красивый получился хмель у мастера — совершенно изумрудный. Богатый был город, спокойные и правильные времена. Нынешняя небывало морозная и затяжная зима ослабит рожь. Если лето выдастся холодным и коротким, урожая опять не будет, как в том году. Иссякнут городские закрома, из деревень хлынут беженцы и армии грабителей с севера. И хорошо, если просто всякий сброд…

Внизу послышались шаги и шорох шелкового платья. Несмотря на возраст, королева Гильдис ступала так легко, что рассохшиеся медового цвета ступени почти не звучали под ее сапожками.

Асмунд поклонился.

— Да дай же обнять тебя, противный мальчишка. Четыре года не подавать о себе вестей, а я знаю точно, что и на Пасху прошлый год, и в нынешний адвент ты был у святой Бритты, заказывал службу по матери. Не навестил меня, такой поганец. Можно подумать, что у Ярры было полно сестер, а у тебя полно теток.

— Простите меня. Асмунд поцеловал прохладную увядшую щеку — Вы знаете, почему я… избегал являться во дворец.

— Да уж пора вам с Хаугом примириться. Ты ведь старше, вон седина светится, простил бы его. Он и по мечу, и по крови брат тебе, в конце концов! Что я, впрочем… Я ведь тебя хочу просить о таком деле, Асмунд, милый, что как бы на смерть вас не рассорить. Но это я могу доверить только тебе. Только ты имеешь право быть воспитателем моего внука, до времени заменить ему отца.

Асмунд владел своим лицом, но королева догадалась.

— Нет, нет… Сольви занята совсем другими делами. Похоже решила построить золотой замок Сория-Мория наяву. Но соперницы, способной родить наследника, невинной, знатной, достойной по родовитости стать королевой, она не потерпит. Если уж Сольви не пощадила собственное дитя… Да, я все знаю. Милый Асмунд, мне очень жаль.

Девушка — дочь крови Старых Домов. Это близкие родичи ард-риага — короля пяти пятин за Рвом. Родители прятали ее в монастыре. Почти утраченный шанс получить дитя от такого союза. Кроме нее есть из чистокровных мунитир на хенресин королевского рода лишь Рианнон О’Нейл — ей уже за сорок. Но вместо свадьбы произошли ужасные…события.

— А именно?

— Ты должен тайно увезти девушку в свой замок в Муммане на Лох Меар. Спрятать, когда появится малыш — заботиться, едва подрастет — заняться его воспитанием. Тебе доверена высокая честь стать воспитателем будущего короля.

— Мне позволено спросить? Почему мы встречаемся здесь? Почему это поручение дает мне не Хауг? Почему я должен увезти его невесту, то есть похитить? И, простите, не примите как неуважение…Сольви, ревность — все это не слишком правдоподобно. Кто спросит Сольви, когда речь идет о политически важном союзе?

— Асмунд, девушка теперь не невеста, а пленница.

— Еще не легче. Похоже, я действительно что-то пропустил. Вы меня не посвятите?

— Прости, но нет. К счастью, вожди Старых Кланов тут же отреклись от Брана и Ангуса, уверяли в своей полной непричастности к заговору. Ни один клан их не поддержал, и мы договорились молчать. Были приняты меры для пресечения в столице любых слухов об этом… прискорбном происшествии. Хоть, конечно, публичные казни послужили бы уроком знати и развлечением добрым подданным, однако, ни к чему будоражить чернь.

— Все равно не пойму, почему вы затеяли похищение девушки в тайне от Хауга? Собираетесь каким-то образом обмануть вашего сына и короля? Простите, тетушка, эта дикая затея обречена на провал. Нас поймают через сутки — другие и смерть — это лучшее, на что я смогу надеяться.

–Я прошу тебя, потому, что верю — ты справишься. Конечно, вас будут искать и преследовать. И люди Сольви тоже. Ты ошибаешься в степени ее влияния и интереса к этому делу. Ее шпионки повсюду. Не скоро еще я вытравлю заразу. Все бы еще ничего, но партия Вереска — вот кто дергал старого Ангуса за ниточки, кто все замутил. С этими так просто не совладать, вы можете только спрятаться, раствориться в лесах, запутать след. Я не сразу подумала о твоем родовом замке, покинутом и полуразрушенном, далеко за Рвом. Отвези ее за Ров, Асмунд. Кто еще из мужчин, которым я могу доверять, способен проехать скрытно через весь Западный край? Ты опытен, не станешь лезть на рожон, знаешь лесные тропы, у тебя есть друзья… ну… не совсем обычные…

— Вы просите меня, потому что знаете причину, по которой я не могу вам отказать. Заставляете меня выбрать между двумя способами самоубийства.

— Все обойдется. Зато я могу быть уверена, что когда понадобится, ты будешь биться и не отступишь, не продашь.

— Я буду биться с кем, тетушка? Со своим королем, с побратимом? Он осадит замок, и мы с ним положим наших людей? Да у меня и некого призвать там, за Рвом. Здесь-то людей жалкая горстка. Если девушка — последняя надежда Старых Семей, если она или ее дитя интересует Воинов Вереска, уж не знаю, хотят они их убить или сделать знаменем своего бунта, история совсем не романтическая. Все это может привести к новому витку войны. Сколько усилий мы с Отцом Порядка и Эйриком лагманом приложили, пока я еще мог этим заниматься при дворе, чтобы сделать Право всеобщим, приемлемым для всех: и христиан, и приверженцев старой веры, и данских ярлов, и недобитых ими олдерменов. Хоть как-то обуздать взаимную резню, насилие над простым людом.

И этим заслужил презрение и вражду с обеих сторон. Вы знаете, как ко мне стали относиться. Хенресин — как к ренегату, предателю интересов своего народа. Даны — как к опасному выскочке, ведущему двойную игру.

— Асмунд, дорогой, — прервала его королева. Я не могу сию минуту осветить тебе весь огромный пласт…реальности. Я сама не разобралась еще. Просто поверь моему материнскому предчувствию. Ведь речь идет о жизни моего внука.

Хауг не осадит твой замок. За Ров он не сунется при всем своем безрассудстве и вряд ли помнит, что ты все еще лерд этой величественной руины на лох Меар. Да и как он узнает, что это ты?

В любом случае не вижу человека, который может справиться лучше.

Асмунду оставалось лишь молча поцеловать протянутую ему холодную сухую руку.

Глава 2

Асмунд.

Несмотря на растерянность и злость, в которые повергло меня приказание Гильдис, голод давал о себе знать и я отправился в «Лосось и лось». Похоже, меня втягивают в скверную историю. Вид у меня был довольно потерянный, и пил я мало, так что Люция подсела ко мне и участливо предложила девочку. Я вежливо ответил, что слишком устал. Это было правдой и, когда поднявшись через четверть часа в комнату, я обнаружил в постели саму госпожу Люцию, то не слишком вдохновился. Однако, она была столь изобретательна и профессиональна, что вынудила меня воспользоваться услугой, которая, как ни странно, облегчила не только мой кошелек, но и состояние духа. Во всяком случае, я смог уснуть.

Встав затемно, я выехал по направлению к Морской Маргри — круглой башне, имеющей небольшие подъемные ворота, радуясь, что в столь глухой предутренний час не встретишь ни души. Они уже ждали меня — старый Тэм О’Шентер и девушка, закутанная в дорожный теплый плащ с капюшоном, полностью закрывавшим ее лицо. Для нее подвели лошадь.

— Ее зовут Бренна, — бросил Тэм, слегка подтолкнув ко мне девушку.

— Верхом удержится?

— Не знаю. Главное, чтобы ты удержался, когда она всю дорогу будет ругаться и нести чушь. Скоро тебе станет тошно от этой крошки, Асмунд. А еще она умеет бить в голень со всей дури и норовит вцепиться в глаза или лягнуть в пах. Дурная девка, не балуй ее.

— Сдается мне, ты уже от нее пострадал, а, Тэм?

— Да поезжай ты с Богом, Асмунд, скоро тебе расхочется зубоскалить. Эта лисица пыталась меня искусать, а когда получила по заслугам — разжалобить. Зубы бы ей выбить, а вышло — по уху. Смотри, как бы не сбежала. Сажай ее, и трогайте, пока улицы пусты.

Руки девушки, закрытые широкими рукавами, оказались скручены. Я вынул засапожник. Такие маленькие, ледяные, посиневшие от врезавшейся веревки. Видно, она им насолила… Я подсадил ее, она упала лошади на шею. Почти ничего не весила.

— Оно видно — опасная особа. У нее есть вещи?

— Вот торба какая-то, держи.

Я порылся, нашел, на счастье, рукавички. Торбу сунул в свой баул. Тэм наблюдал с недоброй усмешкой.

— Она, кажется не преступница, а, воевода? И птаха вырывается и клюет пальцы, если ее схватить рукой. Старик плюнул и полез на галерею. Деревянная лестница заскрипела сердито: обрюзг…Отроки подняли решетку.

— Послушай, девица. Мы сейчас тихо и спокойно отсюда уедем. Я не причиню тебе вреда и стану защищать от любого, кто захочет его причинить. Но очень прошу — не вздумай поднимать шум или вытворять другие глупости. Убежать от меня ты не сможешь, а в беду — попадешь. Нам не стоит привлекать к нашим особам лишнее внимание. Поняла?

— Вы меня похищаете?

— Предполагаю, не я первый.

— Куда вы меня повезете?

— Главное прочь, а там — все равно. Нет? Может, хочешь обратно в башню? Оттуда дорога одна.

— Нас поймают, и тогда дорога точно одна — на плаху. Верни меня назад, я не поеду.

— Все, дорогуша, поболтали. Имей в виду, что похищение языкастых девчонок не является моим излюбленным занятием. Я промышляю иначе. И внезапное поручение тебя сопровождать как раз сорвало мои планы заработать несколько марок. Но меня лишили выбора. У тебя, однако, он есть. Ты можешь чинно и благородно ехать верхом рядом с достойным кавалером и сокращать дорогу приличной беседой. Либо я снова свяжу тебе руки, и, увы, лишу возможности издавать звуки, скажем, при помощи платка. Поедешь не как леди, а как пойманная беглая рабыня. Как тебя больше устраивает.

Я с многозначительным видом достал из седельной сумки веревку.

— Не надо. Я поеду с вами. Однако, не могу удержаться от наблюдения, что вы произнесли намного больше слов, чем я.

— Но за тобой непременно должно остаться последнее.

Решетка лязгнула, опускаясь за нами. И тут налетел такой дикий, ледяной ветер со стороны моря, что дыхание перехватило. Я взял ее кобылку за вторую уздечку, и мы затрусили через поле в ближайший лесок, тут было тише. Двинулись друг за другом по самому краю оврага — здесь было почти сухо, иначе копыта коней глубоко уходили во влажную лесную почву. Где просохнуть лесу, когда так редко выходит солнце, и то и дело валит снег. Трава и то прошлогодняя, лишь кое-где сквозь нее пробивались озябшие бутончики первоцветов. Девица помалкивала, вцепившись в луку седла, с ветвей капало за шиворот, зато совсем рассвело и тропинка пошла вверх. Я присмотрел более-менее сухой пятачок, чтобы подкрепиться. Помог девушке спешиться, полез в баул за лепешками и сыром и вдруг почувствовал, что она беззвучно рыдает под своим капюшоном. Ну, так и есть — трясется от плача, глаза уже опухли, ухо красное — хорошо старый Тэм ей приложил.

— Эй, что случилось, птаха? Девица…э… Бренна. В лесу и так достаточно сыро.

— Не убивай меня.

— Что? Да что ты выдумала?

— У меня есть богатая родня, свяжись с ними и получишь хорошие деньги.

— М…заманчиво. Выкуп… Вот интересно, с воеводой и его головорезами ты бранилась и дралась, а меня умоляешь не убивать. Я такой страшный, да?

— А зачем мы заехали в лес и почему остановились? Королева приказала завезти меня в чащу и убить?

— Ага. И привезти ей твою печень. Вообще-то я собирался поесть. Держи лепешку. Сыр твердый, но вполне съедобный. Грызи, мышонок — трусишка. Но в одном ты права. Я тебя убивать не собираюсь, но есть те, кто, возможно, собирается. И теперь это наша общая, к сожалению, проблема.

— Куда ты меня везешь?

— Вот тут мед во фляге — хлебни, станет не так зябко. Он с имбирем, крепкий и…не совсем обычный. Люди, которым он нравится, готовы платить за бочонок такого пойла серебряную марку. Дело принадлежит моему другу, но по ряду обстоятельств, он не может вести торговлю сам. Я его партнер. Мы сейчас направляемся к нему, потому что, во-первых, там ты будешь в полной безопасности, во-вторых, надо нам с ним обсудить дела. Ведь предстоит долгое путешествие.

— Куда?

— За Ров. В мой замок, птаха. Я лерд.

— У тебя за Рвом есть замок, а ты торгуешь хмельным и водишься с какими-то…Девкам своим рассказывай.

— Девкам, с которыми я вожусь, гораздо интереснее содержимое моих штанов и особенно их карманов, чем замок за Рвом. Ладно, ладно, не смотри так сердито, госпожа моя. Вижу, когда закипает гнев, страх проходит. Как мед?

— От него щиплет во рту. Но он очень…

— Тихо. Видишь те большие елки в низине? Вон там?

— Да, а что…?

— Тихо. Спускайся туда и полезай под елку. Убедись, что тебя не видно и сиди там. И ни звука, чтобы ты ни услышала. Не вылезай, пока я не приду за тобой сам, поняла?

* * *

Судя по звукам, далеко слышимым в тумане, времени у него было достаточно. Асмунд бросил взгляд в низину: старые ели представляли собой такие роскошные непроницаемые шатры, что даже ему не было видно, где спряталась Бренна. Затем не торопясь вытянул свой бастард. Клайдеб — один из двух прекрасных клинков, купленных после продажи приличного надела, крутанул его пару раз, размял кисти и вернул в ножны. Откусил от лепешки. На поляну выкатили трое: два отрока и с ними старший — боец примерно одних с Асмундом лет. Один из отроков был знаком. Олавов усыновленный — Хелги. С Олавом ходили на одном корабле. Хель! Как неудачно. Мальчика надо сберечь. Асмунд прихлебнул из фляги и приветственно помахал ею в сторону конных.

— Здорово, мужи.

— И тебе. Асмунд?

— Вроде я.

— Отдыхаешь? Кобылу вижу, а где ж девица?

— Пошла по нужде. Вон за тем валуном присела. А что?

— Так далеко пошла? А не сбежит?

— Это вряд ли. Живот у нее прихватило. А стыдится. Вот и искала камушек побольше да подальше. А что?

— А ты не штокай, а давай ее пожитки. Гильдис приказала вернуть ее назад. Передумала.

— А… Слушай, отрок, ты Хелги, Олавов сынок? Ты пойди к тому валуну, но девице не показывайся. Стой за березой и жди. А то она вас увидит, побежит с перепугу, еще свалится в какое бучилово. Потом вытаскивай. Хелги в нерешительности поглядел на старшего — тот кивнул.

Когда Хелги отошел на порядочное расстояние, он не услышал за спиной бульканье перебитой артерии своего приятеля. Тело опустилось на мягкий мох беззвучно.

Обернулся на звон мечей и растерялся. Харолд и этот Асмунд бились, со страшной скоростью и силой нанося удары. На миг Хелги выпал из реальности и ему показалось, что старшие показывают им правильный красивый бой.

Секуще-рубящие движения, лаконичные, быстрые, серии ударов и финты, вот Харолд парирует плоскостью, затем батман и колет, а Асмунд показывает движение уклонения. Контрудар и Харолд снова защищается жестким отбивом, затем атакует с целью сблизится, ростом он пониже. А вот лезвие против лезвия с целью надавить и поймать в ловушку после сопротивления, снова разошлись, вот удар, направленный в сустав, нет догадался, парировал…

И тут Харолд поскользнулся. Может осклизлые прошлогодние листья или гриб, может раскисший помет лесного зверя…Нога поехала назад и, прежде чем он успел восстановить равновесие, Асмунд прыгнул, сшиб противника, используя свой немалый вес, навалился и вогнал клинок глубоко подвздох, с усилием пропоров кольчугу.

Хелги стоял и не мог пошевелиться. Старшие преподали правдивый урок: удача на миг отвернулась от недруга — используй мгновенно, максимально, ни жалости, ни благородства. Потому, что в следующее мгновение она может изменить тебе.

Асмунд поднял с земли какую-то тряпку, тщательно протер свой бастард, по очереди оттащил тела за кусты можжевельника, отошел к яме, заполненной талой водой, чтобы вымыть залитые кровью руки.

Хелги стоял и смотрел. Ужас неминуемой смерти, паника его парализовали. Он понимал, что убежать не сможет — ноги стали слабые, непослушные

«Девица!», — вдруг вспомнил он, обнаружив в своей руке нож. Надо схватить девицу, приставить к горлу…Только вот где она…

— Эй, Хелги! Иди сюда. Да не бойся, не трону. Нет нужды. Кто послал вас и так понятно. Харолдов меч мой по праву, а лошадей забирай. Да спрячь ты нож. Передай королеве Гильдис…а впрочем, ничего… Ступай.

— Что я скажу в замке? Как объясню, что ты меня отпустил?

— Сказать советую правду. Все знают, что Олав мне друг.

Глава 3

Бренна.

После того, как Асмунд убил этих людей на поляне, поехали быстрее, и вскоре выбрались на открытое место. Я ничего не спросила про убитых: ни кто они, ни за какую вину. Хоть и видела торчащий из можжевельника сапог, старалась не смотреть туда. Асмунд этот человек опасный. Он как это вот холодное море спокоен, как море коварен и безжалостен. Как все даны. Куда он везет меня на самом деле, что у него на уме? На простого бонда не похож, но и на отигнира тоже. Какой он лерд? Уложил двоих бойцов, я и «Отче наш» прочитать под елкой не успела. Наемник? Говорит чисто по-нашему, вроде ласково — все с усмешкой, как с малым дитем. А мог бы сделать что угодно — я представила, как он хватает меня за волосы и бьет лицом о ствол дерева или сворачивает шею одним движением. Или прижмет к земле да задерет подол на голову. Я тут одна с ним, в этой чаще нет ни души. А если б и услышали, кто ж сунется. Выпустит кишки и бросит на съедение лисам. Или люпусы сожрут. Говорят, они теперь везде рыщут.

Мы выехали на берег, чтобы в известном Асмунду месте напоить лошадей из ручья, текущего с холмов в залив.

Ветер разогнал тучи, на миг открылось небо, яркое, какое бывает только весной. Солнце осветило темные громады можжевельника, и они сделались изумрудно-веселыми, светился молочный ягель, вспыхивали бусины прошлогодней брусники, пылал сосновый подлесок, подступивший к самой воде, и виден был далекий остров в солнечной дымке — Березовый, так называло его племя, когда-то населявшее этот край.

Но, через минуту, небо опять стало белесоватым, как брюхо мертвой рыбы. Снова его затянула снежная туча, крупные хлопья таяли у кромки мутной ледяной воды. Сквозь мглу еще просвечивал белый кружок солнечного диска, но вскоре и он растаял.

Дни-то должны уже стать длинными, светлыми, но на этот раз Старуха не хотела уступать. Сумрак словно пропитал воздух, подслеповатая серость, морось стали привычны. Влага на лице, сырая одежда, озябшие руки и ноги. Ломота в каждой косточке, суставе, сведенные мышцы, усталость. Погреться бы в бане, посидеть в душистом жару, напиться теплого молока с хлебом, уснуть под одеялом у огня. Дома, с Уной.

— Эй, птаха, ты что, спишь? Свалишься. Дай-ка я тебя пересажу к себе.

— Нет, пожалуйста, не надо. Я не сплю, просто задумалась. Замерзла немного. Мы не остановимся погреться у костра?

— Не противься, это глупо. Давай. Не получится погреться, птаха. Придется двигаться всю ночь без остановки на ночлег. Поедем берегом. На открытом месте при свете луны немного видно, а в лесу хоть глаза выколи темнотища. Нас, конечно, снова могут побеспокоить мужи по твою душу, мы ведь как на ладони в лунном свете с любого холма. Хотелось бы оказаться под крышей Мил Моинир как можно скорее. В усадьбу Бера они точно не сунутся. Поэтому мы должны промелькнуть как тени.

— Почему усадьба так называется — Медовая Поляна?

— Пересаживайся на моего Зверя, тогда расскажу все. Тебе понравится история, похоже на сказку.

— Все, что ты мне говоришь с момента нашей встречи, не более, чем сказка, я уверена. Даны лгут, как дышат.

— Но я полукровка, малыш, так что иногда хочу соврать, а правда фррр…и вырвалась. Я хенресин по матери.

— Не трогай, убери от меня руки!

— Эй! Ну-ка втяни коготки, ты, дикий котенок! Надо очень… Я хочу тебя закутать в свой брэт. Сиди смирно и скоро согреешься.

Тело предательски требовало тепла и опоры, и я позволила Асмунду прижать меня к себе и укрыть своим плащом. Моя голова билась о его грудь, когда вороной Зверь шел по кочкам. Хоть, надо признать, конь у него замечательный: мощный, но умный и осторожный, бережный к всаднику.

— Ну, слушай, госпожа моя, хм… дозволенные речи.

У короля Хрольва Змеиное Жало был удачливый хевдинг — Гуннар по прозвищу Свартхед. Был он очень некрасив, и, как видно из его прозвания, черноволос, маленькие карие глазки смотрели на мир из-под косматых бровей, зато силен и свиреп. Однажды в бою он получил страшный удар по голове. Два дня пролежал хевдинг без сознания, однако дышал, и конунг велел унести его с поля боя и везти домой вместе с прочими ранеными.

Когда Гуннар очнулся в драккаре посреди волн, он вскочил, заревел, набросился на ближайшего к нему гребца и покалечил его голыми руками и зубами. На Гуннара насели вдесятером, связали. Весь путь он не ел и не пил, был странно слаб, однако постепенно пришел в себя.

С тех пор стал хевдинг берсерком. Все уважали его и боялись, даже сам Хрольв, поскольку в бою он стоил семерых воинов, но, как это бывает с берсерками, впадая в священную ярость, не владел собой и не различал своих и чужих. Когда он впадал в боевое исступление, в нем не оставалось ничего человеческого — ни разума, ни чувств. Не восприимчивый к боли, он не истекал кровью от самых глубоких ран.

— Этого не может быть. Все люди и звери могут истечь кровью.

— Ну, так говорят. Но на самом деле, конечно, после боя берсерки иногда умирают от потери крови и нервного истощения. Ну, не перебивай, птаха, из меня и так никудышный скальд. Я рассказываю, как положено: вооруженный двуручной секирой, без кольчуги, а часто и вообще обнаженный до пояса, он ревел, изо рта показывалась пена, и он, прорубаясь сквозь строй врагов, выглядел так безумно и устрашающе, что те забывали об оружии и бежали. Однако, берсерк обретает скорость и ловкость медведя. А от медведя далеко не убежишь. Они, говорят, даже топор или меч чувствуют как когти, как продолжение лапы. Берсерк на языке данов означает «голая рубаха» — они не только без брони бьются, но и голое тело раскрашивают черным — узорами битвы. Хотя, не только они — боевая магия есть и у нас.

— У нас? Мне показалось, ты дрался за данов. Я уже слышала подобные рассказы, но думаю, тут много выдумки? Правда, что они пьют одурманивающий отвар из грибов, чтобы впасть в подобное состояние?

— Нет, птаха. Ничего Гуннар не пил. Ты права — не так это часто бывает на самом деле. Большинство тех, кто называют себя берсерками, просто врут, притворяются, чтоб их боялись. Но Гуннар — нет. Всему виной был удар по голове, что-то там повредилось, вот и стал он впадать в безумие. Это состояние приходило, когда он видел картину боя, слышал его звуки, чувствовал смрад — запах крови и внутренностей. Важно также и самовнушение и всеобщее убеждение, что он действительно становится не человеком. Он ничего потом не помнит, не отвечает за свои поступки в этом состоянии, как бы ни были они чудовищны и жестоки. Это все же приступ болезни, поскольку потом берсерка накрывает состояние непреодолимой слабости, которое иногда длится долго.

— А ты раскрашиваешь лицо перед битвой, Асмунд? Или тебе, чтобы убивать, это не требуется?

— Не требуется. Я не слишком верю в пользу краски в этом деле. Кто не в первый раз топает в строю и понимает, что сейчас будет — боится и так. А кто не боится, иногда успевает об этом пожалеть, а иногда — нет.

— А ты боишься?

— Естественно. Пока не сшиблись. Потом становится некогда, да и возникает особое состояние, когда кровь ударяет в голову. Не знаю, как это описать…восторга? Нет, наверное. Но приятное. Его трудно забыть или чем-то заменить. Поэтому, кроме страха, перед боем испытываешь нетерпение и волнение. Как перед тем, чтобы лечь с желанной женщиной.

— Хвастаешься?

— Похоже, да, девица. Трясу фазаньим оперением…

Но боевая «магия» имеет и другой смысл. Раскраска как бы дает воину «иное лицо», помогает стать на время кем-то… не собой, тем, кто не испытывает ужаса и жалости.

— А ты жалеешь тех, кого убиваешь?

— Не в бою. Иногда, признаюсь, после всплывают…впечатления.

В детстве мне даже оленю было трудно перерезать горло. Однажды отец приказал мне, потом учил свежевать. Мне было плохо, хоть я и виду не показал. Потом привык.

— Так что же было дальше с Гуннаром?

— Да…Пришло время, когда удача оставила хевдинга. Случилось так, что однажды, вернувшись из долгого похода, он обнаружил, что его жена беременна, и по срокам выходило, что ребенок не мог быть его. Напрасно жена, рыдая, клялась, что неповинна в измене, что носит этого ребенка во чреве уже целый год. Ведь в такое невозможно поверить.

Гуннар запер неверную и стал ждать, когда родится ребенок, чтобы посмотреть, на кого он будет похож. Наконец, женщина родила мальчика, похожего на Гуннара — с шапкой густых черных волос и карими глазками, смотревшими на новый мир из-под насупленных бровок. Но отец его был непреклонен. Досадуя, что не понял, кому отомстить, он отказался признать ребенка своим и велел отнести в лес.

— Это ужасный, бесчеловечный обычай язычников.

— Но ведь никто и не считает, что это хорошо, птаха. Однако так поступают и на гасип, и даже крещеные, например, если ребенок рождается больным. Это только для очистки совести говорится, что его отдали эльфам. Эльфы, мол, заберут дитя и вылечат его. Нет, все на самом деле знают, что калека никому не нужен в этом жестоком мире. Уж лучше ему умереть, пока он ничего не понимает. Верно, птаха?

— Нет.

— Ну, как бы там ни было, малыша отняли у матери. А она, как ночью все уснули, побрела в лес его искать, хоть и была слаба после родов, а стоял страшный холод. Утром нашли ее мертвой, в руке — старая юбка, в которую ребенка завернули, прежде чем трель унес его, а малыш пропал. Исчез бесследно — ни чужих следов вокруг, ни крови.

Гуннар, когда принесли тело жены, впал в неистовство. Бросился с топором сначала на треля, хоть тот лишь исполнял его приказ, затем на достойного мужа, который пытался его урезонить. Да и зарубил обоих, а многих покалечил. Тут уж люди, которым изрядно надоело бояться, набросились всем миром, накинули на него сеть и убили.

Прошло лет семь-восемь, все уж и позабыли о злосчастном берсерке. Конунг Хрольв Змеиное Жало стал за это время настоящим королем, занял город Миде, откуда мы с тобой держим путь.

Однажды на двор зажиточного ландбоара явился мальчик. Он выглядел крепким, был просто, но добротно одет. Обратившись к хозяину, он назвался Бьярки, сиротой и попросил дать ему кров и пищу в обмен на службу, но с условием, что останется свободным, гиафтлеларом — добровольным рабом он ни за что не желал становиться. Хозяин смекнул, что хоть малыш и некрасив лицом — смугл и черноволос, а также совсем неразговорчив, но силен для своего возраста и может пригодиться на хозяйстве. Для начала, он приказал ему наколоть побольше дров и удивился, видя как ловко ребенок управляется с топором. Тогда велел дать мальчугану похлебки и позволил остаться.

Его прозвали Бьярки-медвежоноком, и прижился он у тех крестьян не сразу. Работал старательно, но не всегда понимал, что от него требуется, словно бы впервые видя некоторые предметы домашнего обихода. В основном ему поручали простые вещи: натаскать воды, помахать лопатой или топором. Коровы и козы хорошо его слушались, вот и стало основным для мальчика делом пасти их да чистить хлев.

Но дворовые псы никогда не ластились к нему, а часто рычали и норовили укусить, словно чужака, да с лошадьми он не ладил. Попросят его запрячь, а конь при виде Медвежонка бесится, ловчится приложить копытом или хватануть за голову. Так он и ходил всегда пешком и пастушьей собаки себе не завел.

Говорил Бьярки мало и, казалось, сами звуки человеческой речи даются ему с трудом. Зато у мальчика открылся талант, который сделал его работником необычайно ценным. Его не жалили насекомые. Он умел не только находить и вынимать дикий мед, но отыскивать и приносить из леса слетевшие рои, сажать их в домашние борти и забирать мед, не отравляя пчелиные семьи серой, как это принято у крестьян. Вместо этого он всегда оставлял достаточно меда, чтобы пчелы не умерли зимой. Бортник, который убедился в преимуществе этого способа, поскольку хоть с борти меда вынималось меньше, зато весной пчелы трудились, едва показывались лесные первоцветы, охотно сделал его своим помощником, платя хозяину за это не только медом, но и монетой. Он даже разрешал ставить рядом со своим бортевым значком руну, которую мальчик выбрал как свою метку — алгиз и вволю угощал его и сырым лакомством и хмельной домашней медовухой. Не зря, мол, пчелы — символ покорности и трудолюбия, его уважают.

«Сладкая жизнь» Бьярки у некоторых домочадцев вызывала зависть. Стали поговаривать, что такая любовь пчел не дается без колдовства. Вот хоть кошка — никогда об ноги его не трется, зашипит и убежит…Хоть и не взрослый еще, а уже колдун.

К тому же Бьярки не стремился подружиться со сверстниками. Он не искал их расположения и не просился в игру. Конечно, его дразнили. Особенно мальчишки фостре — рабы по рождению, рыжие близнецы, что считали себя лучше прочих слуг, потому, что родились в доме. Они презирали его за то, что он выполнял самую грязную и постыдную работу охотно и усердно, а на каверзы их и злые слова внимания не обращал. Пытались братья драться с ним, да вышло не в их пользу, и они оставили идею его поколотить. Но однажды — Бьярки был уже подростком — ему велели починить почти безнадежно изорванную сеть. А обращаться с челноком мальчик был не мастер. Он долго мучился, наконец, ему почти удалось с ней справиться, но он отложил работу и зашел в сени напиться, стояла жара. Один из близнецов — Скелди, чтобы «позлить дурака», взял сеть и порезал ее ножом — распорол всю починку. Он бросил сеть на землю, а сам уселся на крылечке, ждать потехи. Вернувшись, Бьярки поднял сеть и стал крутить ее, с удивлением разглядывая огромные дыры, вновь возникшие на уже зачиненных местах. Когда он поднял взгляд на Скелди, тот издевательски улыбнулся и показал нож. И тут Бьярки сделал то, чего Скелди никак не ожидал — спокойно подошел к крыльцу и точным ударом босой ноги в запястье выбил нож, одновременно накинув ему на голову и плечи драную сеть. И, перевернув вверх тормашками, сунул головой в бочку с дождевой водой, что стояла для полива огорода. И не собирался вынимать. Скелди дрыгал ногами в воздухе, пускал пузыри, в панике силился перевернуть бочку или вытащить руки и, конечно, захлебнулся бы, не приди ему на помощь кто-то из взрослых. Ведь бочка была узка и полна до краев.

Когда братья побежали жаловаться, хозяин угощал в доме своего родственника — старика — конюха из людей ярла Оттара. Он выслушал мальчишек, нахмурившись, снял со стены плетку и велел позвать Бьярки.

Мальчик явился и со спокойным равнодушием выслушивал сердитые речи, но на расспросы не отвечал и не проявлял раскаяния, а глядел куда-то в стену, словно видел там что-то и улыбался, чем распалил гнев хозяина еще сильнее. Хозяин поднялся из-за стола с плетью в руке. Он замахнулся, но мальчик мгновенно вывернулся из-под руки и, не глядя, схватил со стола остро заточенный длинный нож, который у крестьян называется хаусвер и используется как для разрезания жареного мяса, так и для обороны от всяческих бродяг и разбойников, каковые могут нагрянуть в любой момент в наше благословенное время.

— Ты зачем хватаешься за хаусвер, тролль тебя задери! Я спрашиваю, кому, щенок, ты угрожаешь оружием? Живешь под моим кровом восемь лет, ешь мой хлеб — заревел хозяин.

Бьярки продолжал сжимать в руке нож, он страшно побледнел, но продолжал смотреть в сторону. Выражение его лица вдруг стало совсем детским, радостным, кривая улыбка исказила черты.

«Он не будет меня бить, я не раб его», — только и сумел произнести Бьярки заплетающимся языком, затем выронил хаусвер и рухнул посиневшим лицом вниз. Судорога выгнула его дугой, изо рта пошла пена.

— Я знаю эту болезнь. Это недуг св. Валентина.

— Валентин — «фол нет хин» — «падать вниз»? Остроумно, девица.

— Этому святому надо молиться, что смешного? Еще помогают валериана, полынь, дурман, белена, омела, красавка.

— Полный набор, чтобы наверняка ноги протянуть. Помогает жертвоприношение Тору и ожерелье из позвонков гадюки или ужа, я слыхал. Ну, Бьярки — то лечить никто и не думал. Напротив, его стали еще больше сторониться. Кто — то говорил, что так наказывает лунный бог Мани — ведь большинство приступов случалось в полнолуние. Утром бедняга не помнил, что было с ним ночью. Иногда он во сне бродил по двору, а однажды — убежал, не просыпаясь, в лес и вернулся только через два дня, совершенно истощенный. Но с тех пор всегда уходил в лес перед приступом.

Все это не нравилось хозяину — проку-то от Бьярки было все меньше… За седьмицу до припадка он впадал в тоску, беспричинный страх одолевал его, болела голова. И чем ближе подходило полнолуние, тем меньше он походил на человека: становился злобным, ни с кем не разговаривал и, казалось, видел нечто, невидимое остальным.

А тут еще хозяйский приятель, тот самый конюх вспомнил берсерка Гуннара — парень, мол, крепко на него похож… И пошла молва так и сяк: то ли отец его был берсерк, а матушка от медведя понесла, то ли, когда отнесли младенца в лес, выкормила его медведица и жил он с ней в лесной избе… Словом решили — пахнет тут недобрым. Перекинется зверем да всех домочадцев и задерет. Одна хозяйка с дочкой Хильд — сверстницей мальчика — жалели его. Потому и медлили прогнать.

Но он сам начал верить этим россказням, будто станет оборотнем или уже стал. Бьярки что-то переживал особенное в своем трансе, какие-то видения необыкновенные его посещали. А братья — фостре совершили последнюю подлость. Случилось так, что люди с соседнего хутора завалили косолапого. Послала хозяйка людей купить мяса, жира и шкуру на теплое одеяло. И братья придумали такую пакость. После обеда и говорят Бьярки: «Ты, медвежий ублюдок, похлебку ел? Она из медвежатины. Может своего родича отведал. Теперь ты проклят». Стали они его оскорблять и провоцировать на драку. Но добились только нового приступа. Тогда положили Бьярки на свежую медвежью шкуру, а когда очухался, сказали — вот твоя шкура, мы видели, как ты перекидывался. Следующий раз на кол тебя насадим, оборотней железо не берет.

Уж не знаю, поверил ли им Бьярки или просто устал от ненависти в этом доме, только он попросил у хозяина за службу топор, хороший нож и еды на первое время и ушел.

Здесь мы остановимся, птаха, и спешимся ненадолго.

— Но куда мы приехали?

— Это славное место. Надо поздороваться с Липой и пчелами.

* * *

Когда они выехали на Мил Моинир, было уже достаточно светло, и Бренна смогла хорошенько рассмотреть Дерево. Это была раскидистая старая Липа — и трем взрослым людям не охватить, покрытая узловатой, бурой от возраста, но мягкой и теплой корой. Девушке сразу же захотелось обнять дерево, прижаться щекой к коре — как к материнской руке. Ее молодые веточки приобрели красноватый оттенок, почки набухли. Бренна приникла ухом, закрыла глаза, и ей показалось, что она слышит, как от корней к кроне поднимаются весенние соки. Обычно в эту пору деревья уже зеленые.

К удивлению Бренны, Асмунд тоже обнял дерево и что-то зашептал. Затем отошел на край поляны и вполголоса запел на гэльском: «Дорогие пчелки, это Бриан О’ Брайен аэп Мумман сын Торгейра Аудунсона. Я вернулся из долгого путешествия. Со мной Бренна дочь Ангуса О’Нейл аэп Лагин. Мы не причиним зла, мы хотим быть вашими гостями, как и гостями Бера, вашего и нашего друга».

— Теперь мы можем ехать, Бренна. Дом, который станет нам приютом на какое — то время, еще не близок. Отсюда начинаются медовые угодья моего друга. Мы еще на раз увидим медоносные деревья. Но больше всего меда лесные пчелы собирают с цветущей черники.

— Ты пел им? Ты занимался…магией?

— Это не магия….хотя…Рассказывают, что Липа растет из праха мудрой женщины, которая просила, чтобы ее похоронили именно так. Она желала после смерти стать деревом — домом для птиц и пчел. Ты ведь тоже почувствовала, что это необычное место. Место покоя, но и буйной жизни: летом здесь все гудит и щебечет. Когда солнце в зените, лучи едва могут проникнуть сквозь листву, а тень от дерева покрывает почти всю поляну — так широка и густа его крона. В день Бельтайна, когда Липа цветет, и вся поляна благоухает медом, сюда приходят девушки с пирогами и бьером, поют Липе и украшают ее лентами. Конечно, это не ясень, не дуб и даже не тис — не одно из пяти Великих Деревьев Эйрин — это женское Дерево. Это Мать, которая благословила нашего Бьярки и подарила ему первый рой. Вокруг поляны стоят колоды, помеченные руной алгиз.

С пчелами надо не только здороваться, но и рассказывать им о важных событиях — смертях и рождениях, свадьбах, путешествиях и гостях…

Магия… Я верю, что иногда человеку может стать спокойно и хорошо, как будто надо выбрать путь, и вдруг одну из тропинок осветило солнце… Приходят знаки, подтверждение мыслей, зримые ответы на вопросы, внятно советуют руны и встречаются правильные попутчики. Тогда все начинает случаться в нужный момент и только так, как должно было быть. Это сложно объяснить, но это, да, магия. В нее я верю.

— Ты…. необычный человек…Ты назвал пчелам свое настоящее имя?

— Да. Поехали, впереди еще день пути. По отцу я дан, а по матери из дома О’Брайенов. Она дала мне имя на гасип — Бриан. Но ты зови меня Асмунд. Я человек — обычней не бывает, птаха.

* * *

Асмунд.

На двор Бера въехали уже в полной темноте. Никого — только сиротливая скотина топталась и вздыхала в сарае, собаки он так и не завел, хоть и охотиться с ней сподручней, и побрухает, если зайдет на двор кто чужой. Хороший дом сложил Бер себе из толстых сосновых бревен, крепкая дубовая дверь, маленькое окошко под самой дерновой кровлей — запирайся на засов, спи спокойно. Дом до конца не выстыл — не так давно хозяин отправился в лес. Я разжег очаг, оставил Бренну подкладывать, а сам отправился в темноту — распрячь и накормить лошадей, забрать в дом оружие, да принести нам на ужин чего-нибудь из погреба. Наудачу сразу наткнулся на крынку с молоком. Для Бренны хорошо согреть. Спать уложил ее на лавку — кровати Бер не счел себе нужным смастерить, сам улегся у входа, завернувшись в отличное войлочное одеяло, таких он свалял себе несколько, хитрец. Усталая девочка уснула сразу, и я провалился в мертвецкий сон.

Меня разбудил грохот — в дверь били ногами, об стену, похоже, расколотили несколько горшков. Я с трудом глаза разлепил — стоял белый день. Бренна сидела на лавке, прижавшись к стене, в лице ни кровинки, зубы стиснула.

— Эй, молодые, вставайте! Кончилась брачная ночь. Гостей кто будет встречать?! Асмунд, выходите по-хорошему, а то подожжем. Нас трое: я — Арин, со мной Ислейв. И Олав тоже здесь. Олав, поговори с ним.

— Олав, подойди под окно. Я готов говорить. Не бойся, лук Бер забрал, стрелять мне нечем.

— Когда я боялся тебя, Асмунд Торгейрсон…

— Видно начал с сегодняшнего утра, раз грозитесь сжечь нас в доме. Но вы лжете. Вас ведь Хауг послал, значит, девушку вы должны привезти живой.

— Не иначе сам Локи впутал тебя в эту историю, мой друг. Нам приказано и тебя привезти живым. Хауг поклялся сам предать тебя злой смерти. Представляю, что он придумает, пока ждет нас с девицей.

— Ты точно сразу попадешь в Вальхаллу, Асмунд после таких-то пыток, — опять подал голос Арин — дивлюсь на тебя — снова подбираешь королевские объедки? Тебе мало было баб?

— Заткнись, Арин. Мы не будем биться, друг. Я благодарен тебе, что ты пощадил моего усыновленного, помню и как гребли с тобой бок о бок. Отдай девку, оружие брось в окно и выходи спокойно. Ты умрешь быстро и честно — я даже меч тебе дам, когда все будет кончено. Я не повезу тебя Хаугу на расправу, обещаю.

— Спасибо, Олав. Но мы не выйдем — ломайте дверь.

— Я знал, что ты упрям как тролль… Ты же вроде не был дураком, Асмунд — знаешь, что не справишься с тремя бойцами. Мы бы и вдвоем, пожалуй, уделали тебя. А так — шансов нет.

— Конечно, одной рукой сиську и письку не прикроешь.

— Шутишь? Это хорошо помогает справиться со страхом.

— Я не боюсь вас ни по отдельности, ни вместе.

— Зачем, скажи, ну зачем ты убил Харалда и парнишку? — вступил рассудительный Ислейв — Их ведь правда послала Гильдис — она уже гладит сыночка по голове…Они помирились, и королева готова отдать тебя на растерзание. Мы нашли этот дом, потому что твоя тетка о нем знала. Все одна сплошная подлость. Тебе-то что до девки этой? Отдал бы ее Харалду, и дело с концом.

— Да, я понял, что это Гильдис их послала, передумала…спасать внучка…Уж очень быстро они нас догнали — знали, через какие ворота мы выехали. Прости, Ислейв, я не могу объяснить, почему так поступил. Поверь, причина есть. И парня мне, правда, жалко.

— Выходи, Асмунд, без оружия. Если сломаем дверь, возьмем тебя и выполним приказ короля — привезем живым, не обессудь. Сдашься сам — убьем быстро. Мы признаем, что не хотим драки с тобой.

— Хорошо. Я согласен. Только девушка пока побудет в доме. Заберете ее, когда все закончится.

Я выбросил им меч Харолда и топор, лежавший у очага, подошел к лавке, на которой замерла Бренна. Провел ладонью по мягким волосам, шепнул «Прости, птаха». Снял со стены щит и, взяв со стола свой бастард, отодвинул засов.

— Ты зря пытался обмануть нас. Мы знали, что ты предпочитаешь длинный меч.

— Во всяком случае, вам придется убить меня. Хауга видеть не желаю.

Я спрыгнул с крылечка. У них щиты — мне точно крышка. Они накинулись на меня втроем, благородство решили не проявлять. Я старался, парируя, постоянно смещаться вбок вправо от Олава, сбивая его меч вправо от себя — таким приемом я мог отгородиться его телом от остальных. Да и им приходилось атаковать вправо — это для правшей очень неудобно. Я понимал, что мне не достать их, несмотря на то, что мой меч длиннее. Зато не очень удобен со щитом — все-таки работать им как двуручником легче и эффективнее. Но без щита сразу можно в такой ситуации сдаваться. Так, сосредоточившись на обороне, я мог защищать одновременно голову и корпус. Но не третью зону. И я быстро получил сперва глубокий порез предплечья, потом ткнули в ключицу и до кости пропороли бедро. Бедная девочка. Ей будет тяжело увидеть мой труп. Выглядеть он в конце истории будет не очень. Единственный шанс был бы — тяжело ранить хотя бы одного и бежать, прорвавшись через них. На время они, надеюсь, занялись бы раненым. Хотя бы кто-то один. За это время можно бежать и убить того, кто пустится в погоню. Но мужи были опытные и совсем не дураки. Они бы взяли Бренну, а потом нашли меня, уже потерявшего достаточно крови.

Стрела, вылетела из-за невысокой терновой изгороди столь внезапно, что никто из бойцов, увлеченно наступающих на меня, не успел закрыться щитом. Бер оценил ситуацию верно — он целил в горло Олава, который свалился Ислейву под ноги. Я тут же уколол Ислейва шею, когда тот, запнувшись о тело, открылся и мгновенно — в область сердца. Он еще успел достать меня, резанул по боку, но уже вскользь, в падении. Бер шагнул на двор с натянутой тетивой. Но я уже и сам справился — Арин сидел на земле, зажимая обрубок кисти.

— Ты не оставишь мне жизнь, Асмунд Торгейрсон.

— Конечно. Если мертв Олав…Из вас троих только твоя смерть меня не опечалит. Что ты там говорил о фантазиях Хауга? Он с тобой не делился?

Я оттягивал время, потому, что не хотел добивать его. Есть у меня отвращение к подобным сценам. К тому же я начал чувствовать боль и слабость. Из бедра просто текло, а ключицу драло невыносимо.

Я с трудом стянул рубаху, прижал к ране и присел, привалившись к теплому крыльцу. Надо же — солнышко сегодня. Прямо горячее, как летом. Мы с Бером переглянулись, я едва заметно кивнул. Сил что-то больше не было.

Бер поднял свой щит и топор без темляка, щепки он им у очага колол что ли. Однако заточен. Бер — аккуратный хозяин. Все у него поправлено, починено, наточено… Потом тела уберет и двор свежим песочком посыплет…Он помог Арину встать, подал в левую руку меч. Ну, давай, не бить же, как скотину. Но тот все — скис. Махнул пару раз по щиту. Бер и вправду выглядит устрашающе. Я прикрыл глаза, хоть с закрытыми глазами голова больше кружится…

Хороший все же распогодился денек. Я стоял на крыльце со спущенными штанами, подставляя лицо солнышку, и тянул понемногу зимнее пиво, а рядом на коленях стояла Бренна. Какие у нее прохладные тонкие пальчики…Только на приятной двусмысленности этой картинки никак не удавалось сосредоточиться, потому что она зашивала мне бедро и было это йотуны знают как больно и долго.

— Ты бы не пил пиво. Хмельное и густое вредно раненым. Я принесу воды.

Бера она послала за ольховыми шишками — варить какую-то припарку. Пусть командует и хлопочет. Отвлекает от тягостных мыслей. Надо убираться отсюда — будут и еще гости, в зубы их троллям. Точно пожгут. И пасеку, и сарай с коровой спалят — все Берово хозяйство.

— Женщина, перестань хоть на минуту тыкать иголкой. Дай подумать.

— Теперь рука. Сядь, мне так не достать. Плохо, что у Бера нет вина.

— Да у него отродясь не было вина. Откуда? Он эль варит и мед.

— Горячим вином хорошо бы промыть. Горячей водой недостаточно… И хватит напиваться. Я хочу спросить, Асмунд, о том же, что и этот…дан. Почему ты не отдал меня сразу, раз это сама Гильдис велела вернуть меня? Зачем дрался со своими?

— Кому они свои? Хауг прогнал меня, освободил от клятвы. Эти люди служат ему, стало быть, мы больше не друзья.

— Между тобой и Хаугом произошло что-то…серьезное. Что-то послужило поводом к смертельной вражде. Ты увез меня, потому, что хотел ему отомстить?

— Это тебя никак не касается, девица. А может ты соскучилась по красавчику-королю, хотела бы вернуться? Тогда извини — что ж не сказала-то. А!!! Боги, можно как-то осторожней ковырять! Лучше бы Бер зашил.

— Я бы хотела все же услышать ответ на свой вопрос.

— Ну, ладно. У меня, как у любого взрослого мужчины, есть гейсы. У каждого они свои — у кого-то один, у других, как у меня, — несколько. Если я нарушу эти запреты, удача отвернется от меня, и я скоро умру. Также я могу привлечь злочастье к тем, кто окажется со мной рядом. Один из моих гейсов — никогда не отказывать в просьбе старшей женщине моего рода. Моя тетка Гильдис — единственная и, соответственно, старшая женщина моего рода. Она лично попросила меня отвезти тебя за Ров и воспитывать дитя, которое ты родишь. Вернуть тебя назад она меня лично не просила.

— Это и есть причина? Не слишком правдоподобно звучит, уж извини. Мне кажется, это не все.

— Да. Нет! Ты скоро закончишь?!

— Я стараюсь сделать аккуратно, терпи. А если бы она лично попросила вернуть меня Хаугу?

— Я протестую против допроса под пыткой.

— А по другому следствие и не ведется, ты сам знаешь…Так что?

— Вон Бер идет с туесом и еще тащит птицу. Тебе щипать и варить нам похлебку, девица.

— Ты же хорошо понимал, что они тебя не пощадят. Если бы не Бер, ты бы сейчас лежал изрубленный, а меня бы везли по дороге на Миде. Ради чего ты ввязался, я хочу понять.

— Послушай, Бренна. Каждый из нас мог не родиться, мог умереть много раз, до рождения или после. И это событие произойдет непременно, даже если никогда ни во что не ввязываться. Искать смерти глупо, но и много думать о ней, тоже. Она может случиться с человеком сразу, а может — постепенно. Подумай: умереть, значит сразу лишиться всех вариантов. Ничего уже ты больше не получишь, не совершишь, ничего не почувствуешь, ничему не порадуешься. И, вот смотри, птаха: ты отказываешься от важного или прекрасного, от какой-то возможности в твоей жизни из-за страха. В этот момент и случается как бы маленькая смерть, потому, что прямо сейчас ты сам решил отобрать у себя неповторимый кусочек жизни. Что-то не сбудется, навсегда канет в небытие, не оставив даже воспоминаний.

Ну, или ранят…Когда ты знаешь, что боль в конце концов прекратится, все заживет и будет просто еще один шрам, то привыкаешь. После первого — второго раза перестаешь так уж бояться.

Другое дело пытки. Я видел, что и как долго могут делать с пленником озлобленные северяне — а Хауг, я предполагаю, очень зол… на себя. Но себя-то он не накажет. Он бы очень постарался доказать, что между нами нет более дружбы и братских чувств. А когда тело превращается в вопящий кусок окровавленного и обугленного мяса… Не хотелось бы так постыдно закончить это упоительное приключение.

— Все, перевязываю и помогу тебе лечь. Считай, что ловко сумел отвлечь меня от моего вопроса.

— Или себя отвлечь от твоего изящного рукоделия. Спасибо, птаха.

Глава 4

Бренна.

К ночи у Асмунда начался сильный жар. Рана на бедре воспалилась, несмотря на примочку. Конечно, мы никуда не двинулись, хоть Асмунд опасался, что Хауг пришлет еще бойцов или даже явится сам.

Бер не страшный, даже какой-то уютный, если привыкнуть. Молчит не потому, что невнятно говорит — это его не беспокоит, и не потому, что ему что-то не нравится. Просто о чем говорить-то… Ворчал только, что незваные гости разбили горшки, которые сохли на колышках. В чем теперь варить? Он не любопытен и принимает все, как есть. И он ни в чем не нуждается в своем лесном доме. Ночью я поила Асмунда липовым и ромашковым цветом, есть и сухая малина. Бьярки растирает ягоды с медом и сушит на крупных листьях. Составляет мази на основе жира, меда, воска и живицы. Нашлась и сухая полынь, кашица из которой годится для компрессов в таких случаях. Он считает меня своей гостьей. Сам ощипал пару диких гусей, сварил бульон и котел помыл. Жалел гусей: вот, только прилетели, создали парочку, надеялись выводить гусят… Рассказал, что, если убить одного серого гуся, надо ждать, пока прилетит второй и начнет плакать. Его тоже надо убить, иначе он сам себя изведет, они создают пары навечно. Пару убитых им людей он вовсе не жалел. Унес три трупа, закопал и двор почистил.

Всю ночь я просидела подле Асмунда. Он желает мне добра, но оставаться под его покровительством я не хочу. Это какая-то глупость: его, якобы, гейсы… Он что-то обещал королеве, а она теперь передумала. Все, кто «имеют право» и кто не имеет, с раннего детства решают мою судьбу. Этой ночью, когда я смотрела на бледное от лихорадки и боли лицо Асмунда, я думала — ну кто он мне — абсолютно никто. Дала ему настой, утоляющий боль, поменяла компресс. Останусь с ним, пока ему не станет лучше. Сегодня у меня в животе впервые шевельнулся ребенок Хауга. И вовсе не как говорили «как рыбка хвостиком» или «бабочка крылышком». Он сильно толкнул в желудок. Больше тянуть нельзя, и я приняла решение. И этот чужой хороший мужчина здесь совершенно ни при чем, а я в конце концов принесу ему смерть. Нет, хватит — сделаю, что должна, то, что я сама хочу — и будь что будет. Когда к утру жар спал, и Асмунд перестал ворочаться, я, наконец, тоже прилегла на лавку. Он сказал: «важное и прекрасное». От чего он не захотел отказаться?

Мне приснилась башня, в которой я провела долгие месяцы. Промерзшие стены, покрытые капельками влаги, тишина и тьма. Мое заточение началось после Ламмаса, а закончилось после Пасхи, но в башне я совершенно потеряла чувство времени. Я спрашивала у прислуги каждый раз о дне и часе, но для меня все слилось в одну бесконечную ночь. Из мебели тут стояла старинная короткая кровать, на которой спят полусидя, не желая во время сна уподобиться больным или умершим. У моего батюшки тоже была такая — он считал, что спать лежа не полезно. Тусклый свет из узкого окошка под самым потолком освещал часть комнаты, но лишь ярким днем. Осенью и зимой ярких дней бывает немного. Вечером свечи мне не давали.

Первую ночь, после того, как Хауг, почти оторвав меня за волосы от пола, швырнул на ложе, я не смогу забыть никогда. К счастью, я хотя бы не видела подробностей битвы в пиршественном зале, когда убивали родных — пролежала под столом, почти без сознания. От зрелища казни отца меня тоже избавили.

Помню, как больно ударилась головой и плечом о резной столбик кровати. Сначала он пытался говорить со мной, кричал. Я словно оцепенела и не могла понять ни единого слова. Хауг злился все больше, ударил меня по лицу и разорвал платье. Ведь я все еще была в праздничном платье: бархатном, темно-вишневом с таргетским кружевом.

Я боялась, что если хотя бы пошевелюсь, он разъяриться еще больше и задушит меня или страшно покалечит. Словно на меня напал опасный зверь, огромный и свирепый. Я замерла, закрыла глаза. Очень ли было больно? Острые зубья гребня впились в мою голову, и это было даже больнее. Говорят, медведь может задавить человека своим весом, он задохнется прежде, чем будет растерзан. И еще говорят что все, даже самое ужасное, когда-нибудь кончается.

Когда Хауг ушел, я долго лежала, все еще не смея пошевелиться, так, что видела свет факела в щели под окованной железом дверью.

Первым чувством, когда я пришла в себя, было облегчение, что опасность миновала, я жива. Затем стыд за свою трусость и эту подлую радость.

Я сразу сдалась, не сопротивлялась ни секунды, никакой борьбы — только животный ужас.

Стыд и отвращение… Меня преследовало невыносимое ощущение грязи на всем теле, не только там…Я была лишена возможности вымыться, и мне хотелось ногтями содрать с себя всю кожу, вместе с засохшей кровью и спермой. У нее странный мерзкий запах.

Невозможно связать в своей голове такие разные картинки одного дня. Приготовления к пиру: огни разожгли во всех трех очагах, не торф, а смолистые ароматные поленья. Слуги спешили, бранили друг — друга, но весело и вполголоса. Они тоже были рады — закончились «горькие шесть недель», когда старый хлеб почти доели, а новый пока не из чего печь. Пол зала устлали зеленым тростником — свежей соломы тоже мало. Столы украсили небольшими снопами первых колосьев и гирляндами цветов, уставили блюдами с яблоками и кашей из семи зерен с маком, маслом и медом — ведь пир и сговор одновременно с праздником Лунаса — начала сбора хлеба и прочих плодов земли. По древнему договору с сидами, они позволяют людям «резать и бить тело земли с Имболка до Ламмаса», иначе — Лунаса, Свадьбы Луга с прекрасной Эйре. От этого брака родился великий герой Кухулин. Правильно проведенный обряд сулит людям равновесие благ и мир. Остатки яств вечером съедят слуги, поднявшись на холм, чтобы разжечь там костры.

Уже внесли длинные столы для свиты короля и прочих гостей и расставляют на них кувшины с вином, крепким фруктовым бьером, медом и элем, раскладывают круглые ячменные хлебцы и свежие овечьи сыры. И будут вкусные пироги из нового зерна с рыбой, зайчатиной, дикой птицей, и обязательно с черникой, собранной в последнее воскресенье лета.

Даны любят драгоценности и яркие ткани — Хауг был такой красивый. Вот он учтиво отвечает на приветствие Ангуса, затем дерзко берет меня за руку и уводит в сторонку, подальше от любопытных глаз. Наш флирт, его подарок — изящный гребень, с золотой вставкой-фигуркой дракона. Глаза — гранаты как капли крови. Эти камни так и называются — «голубиная кровь». Я тогда успела похвастать им Уне. Она сказала, что гранаты это камень влюбленных и символизирует чистоту невесты. Она меня смутила, хоть я и была уже посвящена в тайну супружеских отношений. Беата и прочие были весьма откровенны в своих разговорах.

Хауг попросил позволения самому украсить гребнем мою прическу. Случайное прикосновение к шее. Я волнуюсь. Вот он улыбается мне, слегка пожимает руку, произнося любезности, в которых слышится горячий интерес, нежность…

Но разорванное платье и липкая кровь на ногах не оставляли надежды на то, что это все кошмар, а не реальность. Зал родного дома усеян телами моих близких и тех, кого я знала с детских лет. Столы с блюдами перевернуты, снопы и цветочные гирлянды растоптаны. Я не буду королевой хенресин и данов — королевой прекрасной земли Эйрин.

Те, кто не погиб в этот день, сейчас на дыбе завидуют мертвым.

Умом я понимала, что всему виной чудовищный замысел моих родных, то, что я сама того не зная, поднесла Хаугу кубок с ядом, что на галерее прятались лучники, что это была попытка государственного переворота, подлая ловушка, измена.

Меня использовали в качестве приманки родной отец и дядя. Судьба приманки известна — ее обычно пожирают. Но мной пожертвовали, не задумываясь. Отец был так ласков, щедр. Когда мне шили это платье для пира, он знал, что свадебного сговора не будет. Планировал ли он вернуть меня в монастырь или у него был другой жених наготове? Готов ли он был к тому, что в меня тоже попадут, ведь стрелы посыпались на нас градом? Могла ли я успеть отойти в безопасное место до залпа? Или это было не важно? А если бы я отпила из кубка несколько глотков? Отец смотрел, как я подношу его к губам и промолчал…

Если бы я не крикнула, не толкнула Хауга так, что он расплескал вино, не успев сделать глоток… Но ведь и Хауг закрыл меня собой от стрел, пихнул под стол…Почему же потом он не поверил мне, решил, что я участвовала в заговоре? Много позже я догадалась — он думал, что в монастыре меня в это втянули сестры, связанные с Воинами Вереска, и я была активной частью их совместного с Ангусом плана. Ведь Беата действительно имела с этой партией отношения, вела с ними дела, участвовала со своими ближними подругами в политических играх. Конечно, как ему было поверить, что я не была во все посвящена.

Король и его люди, отправляясь на пир, под одежду надели кольчуги тончайшего и прочнейшего лэллорийского плетения. Только поэтому большинство получили лишь царапины и успели к своим щитам и оружию.

Я должна была лишь поднести ему кубок в знак уважения к гостю и вернуться на свое место. По нашему обычаю женщины сидят за отдельным столом и на пиру не пьют вина. У данов — иначе. У них мужи и дамы садятся парами, друг против друга и пьют вдвоем из одной чаши, украшая пир беседой. Хауг попросил меня присесть с ним. Даме прилично пригубить из кубка первой. В монастыре я изучала яды, мать Арисима давала мне крошечные дозы, дабы развить нечувствительность. И, когда я попробовала вино, я сразу узнала этот вкус. Я поняла, в чем дело, не сразу, передала ему кубок и почувствовала горечь, как жжет опухающий язык, а ведь я только лизнула. Никто не ожидал, что я закричу и толкну короля, выбивая кубок из рук. Он не успел даже к губам поднести. И сразу нас накрыло залпом стрел.

Обо всем этом я раздумывала часами, днями. Мысли шли по кругу, иногда принимая какое-то странное, абсурдное направление, но, всякий раз сворачивая на одно. Конечно, замысел принадлежал дяде, как вождю клана. Уна, хоть и делила с ним ложе, разумеется, ничего не подозревала. Не могла она, пришивая жемчуг к рукавам этого великолепного платья, знать, что оно может быть пробито стрелой, вместе с телом ее любимой воспитанницы. До сих пор в моих ушах стоит стук жемчужин о каменный пол.

Зачем Хауг его разорвал? Если бы он приказал, я бы сама послушно сняла. О чем я, господи, думаю! Куда бы я теперь его надела… Вишневый бархат хорошо впитывает кровь, она на нем совсем не видна. Куда его дели? Должно быть, сожгли.

Я чувствовала одновременно тошноту и голод, которые затем станут постоянными. Не могла насытиться вполне сносной едой, которую мне приносили. А иногда — не ела, просто не могла. Я вовсе не хотела умереть, нет. Смерть страшила. Через силу я впихивала в себя немного, утешаясь тем, что Хаугу доложат — я почти не трогала обед. Может быть, ему не все равно. Потом меня стало рвать. Я страдала от того, что воду приносили только во время трапезы, и меня выворачивало на сухую.

Раз в сутки приходила пожилая дама — я подозревала, что не простая прислуга. Наверняка в ее обязанности входило шпионить за мной. Зачем это надо Хаугу или королеве, когда я и так полностью в их власти и лишена всякой возможности бежать или связаться с родными, я не думала. Просто мне тогда казалось опасным и враждебным любое слово и даже взгляд, исходящий от людей. Она купала меня, выносила ночную вазу, причесывала, иногда приказывала переодеть белье или платье. Чья это одежда я не думала.

Тянулись дни, недели, месяцы. Апатия сменялась яростью, затем снова отчаянием. И холод. Я все время дрожала, никак не могла согреться. Я сходила с ума от одиночества и тишины. Каждый день и ночь боялась, что Хауг придет и желала этого. Я все время о нем думала. То с ненавистью, то как о любовнике. То жаждала его сострадания, то мечтала о том, как зарежу его во сне, то о том, как мы помиримся, как он обнимет меня. Я прощу его. Как я прощу его?! Было ясно, что мы не сможем после этого ужаса жить ни вместе, ни порознь.

И он приходил иногда, но никогда не засыпал в моей постели и не ласкал меня. Отметившись как мужчина, Хауг молча уходил. Мы не разговаривали и не смотрели в глаза. Иногда мне казалось, что он жалеет обо всем произошедшем, но не может это прекратить. Не знает, что со мной делать дальше, не в силах прервать это злое наваждение.

Но я не могла его избавить от затруднения, потому что, к счастью, не имела ни ножа, ни яда.

А потом я увидела ее. Сначала просто как некое пятно, лишь чуть светлее окружающей тьмы. Я стала напряженно вглядываться в это…туловище в оборванной окровавленной сорочке без головы…Я так орала, что пришел отрок-охранник. Он велел мне замолчать, но я так безумно себя вела, так умоляла его не оставлять меня одну, что он сжалился и оставил мне зажженный масляный светильник. Он ничего странного, конечно, не увидел, и решил, что я лишилась рассудка. В дрожащем свете лампы я разглядела ее лучше. Нет, голова была, но как бы более прозрачная, едва различимая — растрепанные лохмы, закрывающие лицо. И она двигалась: отвела свои патлы, уставилась на меня немигающими темными глазищами и заговорила. Ее голос был словно скрип виселицы, словно скрежет ржавого от крови пыточного колеса, резкий, невыносимый. В комнате стало еще холоднее, как будто каждое слово нежити наполняло ее затхлым ледяным дыханием склепа.

— Ты жалеешь себя, молодая королевна? Плачешь о том, что этот обезумевший мальчишка убил в тебе? О том, что заперта во мраке и холоде? Но ты не принадлежишь ни своему мучителю, ни смерти. Солнечные лучи согреют тебя, и ты услышишь пение птиц. А то мягкое, слабое, сладкое и глупое, что было побито морозом, из самой твоей сердцевины снова примется в рост, как новый побег на живучем кустике розы.

Поплачь лучше о Хауге. Ведь вскоре он отправится долиной теней к обители вечного отчаяния. Вот там, в царстве Хель, немыслимый холод и беспросветный мрак.

Поплачь о нем, пока он живой… Для него теперь и день черен и ночь не приносит покоя. Он совершил, как я когда-то, деяние злое, непоправимое, противное человеческому естеству. Нарушил обещание, данное пред пламенем очага, над кубком вина…Такие дела прокляты и приближают конец мира.

Я хочу прикоснуться к тебе, молодая королевна, согреть у твоего сердца руки. За это я расскажу тебе все, что случилось со мной и случится с тобой. О конце мира и той последней надежде, отняв которую, король сам не ведая, подарил. О пророчестве на языке Богини, произнесенное вещей головой на Рорне больше столетия назад, перед Битвой. Хочешь узнать, что он дал тебе, отняв всю твою прежнюю жизнь, все наивные мечты? Ведь мне, как вельве, ведомо будущее.

Мгновенно она оказалась у моей постели. Я ощутила на лице смрадный туман, прикосновение к моему горлу ее тонких ледяных пальцев.

— Бренна! Проснись! Что ты, тихо, тихо… это же я… Ты проснулась? Все? Что-то приснилось, да, птаха?

— Отпусти! Не смей меня поднимать, ты спятил, Асмунд. Тебе и вставать нельзя.

— Вот и не будем вставать. Просто иди ко мне.

И он, не слушая моих невнятных и слабых протестов, отнес на свое ложе, укрыл. Поколебавшись, лег рядом, осторожно обнял — все-таки бедро болело. И взял мою руку в свою. Рука у него — сплошные мускулы и жилы, длань большая, жесткая, покрытая тонкими шрамами. Потом я узнала, откуда они: иногда в драке приходится голой рукой отмахнуть руку нападающего с кинжалом и отвести клинок — лучше порезать руку, чем получить проникающее ранение.

Я прошептала «отпусти», но хотела, чтобы никогда не отпускал. Его длинные сильные пальцы гладили мою ладонь, запястье…. Это было странно, немного стыдно…и хорошо. И я, попривыкнув к его близости и теплу, успокоилась. Я никогда еще не засыпала рядом с мужчиной, но вдруг совершенно бесстыдно прижалась, уткнулась носом в его плечо и сладко уснула.

Бер.

Утром я вернулся на двор, подоил корову и козочек. Потом решил замести за воротами свои ночные следы. Ни к чему девочку пугать.

Зашел в дом за котелком, сварить на завтрак каши, растопил очаг, а сам думал, что теперь делать. Бренна с Асмундом спали, обнявшись. Странно, почему Асмунд сказал, что она не его женщина. Наконец, я решил: раз оставаться им здесь нельзя, а Асмунд ранен, хоть и поправится скоро, я должен их проводить. И если сюда снова явятся люди Хауга, они не найдут ни живой души, а жечь покинутый дом — вряд ли захотят возиться. К тому же нужны деньги — надо продать скотину, все равно ее не на кого оставить, и купить удобный крытый возок. Женщина в нем сможет спать в лесу — все не на земле. Сейчас Асмунду трудно будет ехать верхом, потом Бренне. Раз брюхатая, скоро ей нельзя станет верхом скакать, с пузом-то. И хлеба в дорогу.

Так я все обдумывал, помешивал овсянку, и как-то вспоминалось, как я пришел жить сюда, как выстроил дом. Ведь я его с тех пор и не покидал.

Жил в шалаше, приближалась осень, мне позарез надо было закончить строительство до Самайна, но работа шла медленно. Худо мне было — каждый день приступы, потом слабость, тяжелая больная голова. Вместо того, чтобы валить деревья, я просто бродил по лесу, ел ягоды, спал.

Однажды забрел на Хребет. Такое мрачное место, но силы много — я сразу почувствовал: прямо затошнило и руки-ноги затряслись. Там росли огромные старые ели, мягкий сухой ковер покрывал под ними землю: ни гриба, ни травинки. Из-под корней самой раскидистой ели-королевы бил ключ — темный неторопливый ручей изгибался меж толстых корней, подобно ленивому змею. Мне захотелось пить. Я зачерпнул пригоршней — вода была студеная, вкусно пахла лесной землей, слегка горьковатая, словно ели придали ей привкус хвои. Хотелось еще. Я пил и пил, потянуло прилечь, закрыть глаза. Я словно потек вместе с ручьем, но в обратном направлении — по корням вглубь земли, сквозь мягкую почву, скользнул меж камней, потом падал, падал… Тут были сумерки, но видно: невысокие, острые серые скалы, меж которыми горели костры, сам свет которых казался мрачным…Тусклое, темное пламя, оно было очень горячим — здесь в недрах иным, чем мирный прирученный огонь, согревающий человеческие дома. Это было пламя первотворения, плавящее камни и драгоценные металлы, перемешивающее в раскаленном вихре ингредиенты сущего.

Он возник внезапно, наверное, просто вышел из-за скалы. В сущности, он не был карликом — невысокий рост компенсировался мощью корпуса: длинные мускулистые руки, коренастый, в его квадратной фигуре чувствовалась каменная тяжесть — кривые ноги словно врастали в землю после каждого шага. Этот боец расплющит любого врага одним ударом пудового молота. Такого, каким этот рыжебородый поигрывал, подкидывая в руке.

— Бьярки Гуннарсон? Интересно, что ты здесь забыл? В Свартальфхейме не водятся пчелы, птички и ягоды, которые ты так любишь.

— Здравствуй…

— Дьюрин. Но я не помню, чтобы мы тебя приглашали.

— Я просто захотел пить. Я уйду, если ты скажешь мне — как.

— Надеюсь, ты пил воду из ручья наверху? Не вздумай хлебнуть здесь этой темной водицы. Ну раз явился… Что это у тебя в руке за кочерыжка?

— Топор…Я должен рубить сосны, чтобы тесать бревна на постройку дома.

— Ерунда какая. Дай сюда!

И он, легким движением вынув плотно сидевшее топорище, сунул мой топор в пламя, а затем погрузил в черные воды ручья, произнося слова на Высоком наречии, которых я, разумеется, не понял, но, кажется, произносил он их как-то странно — отрывисто, от грубых гортанных звуков переходя на шипение. Я, правда, не знаю ни одного слова на языке Холмов, только слышал немного в песнях филидов, как люди повторяли. Только все равно так не может звучать Высокая речь. И держал он раскаленный металл голыми руками. Мне очень захотелось оказаться в другом месте…

Однако ничего худого не произошло. Он вернул мне мой топор целехоньким и показал тропинку со ступенями, ведущую вверх.

— Имя ему будет Скеггох. Годится для боя и для работы. Темляк можешь не привязывать, будет сидеть в твоей руке послушно и никуда не улетит, если ты сам его не метнешь, конечно. Из тебя получился бы неплохой кузнец — малыш Бьярки. Я бы взялся тебя учить. Но не к тому лежит твое сердце. Оно еще не набрало тяжести, недостаточно впитало горечи. Приходи, если в нем прибавится камня. Ищи липу на опушке, там испей — может выйдет прок, обретешь свое добро, как поется в песне одной валькирии.

И он исчез, а я начал карабкаться по крутым ступенькам. Очень долго поднимался — еле залез.

Потом заснул под елью и проспал и день, и ночь мертвецким сном. А утром нашел добрый сосенник и принялся рубить. Это стало так легко — лезвие топора срезало деревья как серп траву, да и силы у меня как будто прибавилось.

Вскоре дом был почти готов, я даже начал там ночевать. Осталось нарезать дерна на кровлю, и я стал искать ровную полянку, потому, что поблизости трава росла какими-то кочками. Березы начинали кое-где желтеть, воздух пах остро: грибами, осенними цветами, такими, что растут высокими желтыми метелками, а звезды сыпались каждую ночь с черного неба прямо мне под ноги, на протоптанную уже дорожку к дому, в полные дождевой воды лесные ямы. Эти, летящие в черноте сентябрьской ночи серебряные перышки, эти неуловимые вспышки вызывали почему-то странное болезненное волнение, желание плакать от непонятной тоски. Мне было грустно, хоть приступов падучей стало много меньше с той поры, как я побывал на Хребте. Днями я собирал и сушил последнюю малину, грибы да все надеялся найти дупло с лесными пчелами. Я наблюдал, как они садятся то на лесную гвоздику, то лезут в колокольчики или копошатся на последней герани или цикории и куда они, такие мелкие и черненькие, летят. И старался следовать за ними.

И вот однажды я понял, что вижу над своей головой крону той самой липы, о которой говорил мне в полузабытом сне Дьюрин. Пчелы всего леса устремлялись к ней — она была их дворцом. Я лег на мягкую мураву под липой и принялся смотреть вверх, сквозь зеленый трепет листвы. Солнечные блики на листьях сверкали, словно на морской зыби, голова была легкой, пустой и слегка кружилась. Я словно стал маленьким и полупрозрачным, как только выросший из яйца муравей и побежал вверх по стволу.

Кора липы под моими ногами была морщинистой и теплой, как щека старой женщины. Вскоре я добрался до самого верха и оттуда увидел весь лес, свой дом и неуклюжую тушу какого-то молодчика, лежащую в траве: «Да ведь это мое тело», — догадался я, и мне стало так смешно, что я тоненько захихикал, а огромные яркие птицы посмотрели на меня с опасным интересом. Я решил, что лучше спуститься поглубже в трещину коры. Над головой раздавался оглушительный птичий крик: «Вниз! Вниз!»

И я побежал вниз. Тут, под корой, было темно, зато обострилось мое обоняние и я услышал этот сладкий запах. Его источник был у самых корней — там бил родник, наполнявший небольшую ямку водой, подобной меду. Я прильнул к источнику и пил, и рос, рос… Тело мое наполнилось медвежьей силой, а в голове прояснилось.

Асмунд.

На следующий день Бер отправился в ближайшее село, продать корову. Бренна за мной ухаживала — славная она девочка. Приятно, знаете, валяться и принимать заботу: кормила меня похлебкой, перевязывала, не слишком, правда, ловко, опять поила каким-то настоем. Из нас двоих она больше нуждается в теплом отношении. Какая все же Хауг скотина, досадно, что не случилось его убить. Такая милая — сама больше помалкивает, верно, с детства приучили в монастыре, но любит слушать. При этом весьма не глупа. Что ж, если байки помогут приручить эту пугливую птаху — придется заделаться бардом. Птичкам надо петь, что поделаешь.

Ночью-то спала кое-как, присела рядом после обеда, говорит: «Что-то Бера долго нет. Протоплю сейчас, а то выстыло», а сама к стене прислонилась, и глаза закрываются — устала. Я подумал: « Вот сейчас проверим, получится ли», а сам чувствовал себя типом крайне коварным. Ну, в конце концов, наша дружба — залог спокойного путешествия. В ушах у меня все еще звучали слова старого Тэма: «Смотри, как бы не сбежала».

— Ты его не боишься, Бера?

— А что, надо бояться? По-моему он хороший. Это ведь он Бьярки и есть, да?

— И да и нет. Нам он друг, но вообще-то…

— Как это «и да и нет»? В каком это смысле?

— Он Бер. Если хочешь, расскажу всю историю до конца. Устраивайся, я подвинусь. И топить не надо, у меня одеяло теплое. Ночью же не замерзли.

— Я и ночью не должна была…соглашаться. Это…неприлично.

— Неприлично, если кто-то узнает, а мы никому не скажем. Ну, ты же устала. Просто полежи, а я тебе буду рассказывать. Эта история дальше похожа на сказку.

— А это, случайно, не сказка про колобка? «Сядь ко мне на носок, я тебе песенку спою».

— Значит, Бера ты не боишься, а меня…опасаешься? Слушай, птаха, я не люблю громких слов, но клянусь…своей удачей, что никогда тебя не обижу. Да мне и по статусу не положено. Ты — мать моего будущего усыновленного воспитанника. Поняла? Чем это так пахнут твои волосы?

— Это лаванда. Я выменяла флакон масла на гребень у служанки. От этого запаха меньше тошнит.

— Дивный запах. Вот так. Ну, слушай.

С тех пор, как Бьярки испил из чудесного источника, дарованного матерью-Липой, сила его прибывала день ото дня. Но, несмотря на то, что дом был построен, а чувствовал он себя с приходом первых морозцев все лучше, стало одолевать его непонятное беспокойство, какая-то смутная тоска, которая порождалась самим запахом леса. С таким трудом и желанием выстроенный дом стал словно и не нужен, а вот лес и тревожил и звал. Обоняние и слух обострилось, теперь он мог за триста шагов учуять запах мыши в сухой траве, а подойдя чуть ближе — услышать ее возню. Видеть же стал не хуже, а просто немного по-другому. Реальность словно развернулась, раздвинулась в звуках и запахах, во вкусах и телесных ощущениях, но утратила измерение слов и понятий — связность ее теперь была проявлена ему в чувствах. Тело иначе двигалось, иными стали его скорость, реакция, чувство равновесия, ощущения от внутренних органов. Но руки-ноги и отражение в воде были прежними…

Все это томило, Бьярки стал плохо спать. Очень хотелось сладкого, и он мечтал, что в мае, когда вылетят рои, снимет на волшебной липе рой-другой, смастерив ловушки.

Ты знаешь, как ловят рой, девочка?

— Нет. Но я хочу спросить, а как вы познакомились? Откуда ты все это знаешь, он тебе сам рассказал?

— Познакомились на дворе трактира, забавно. Он сидел, обалдевший от ярмарочного шума, жары и вони. Я предложил ему место в тени, принес эль. Потом было приключение, но об этом в другой раз расскажу. Когда мы отдышались, Бер сказал так: «Знаешь, парень, чем пчелы отличаются от людей? Ни одна пчела не важна сама по себе и ничего о себе не думает. Но рой пчел — разумное, сложное и прекрасное существо. Люди же по отдельности вроде как разумны и будто бы самостоятельны, но соберутся в человеческий рой и очевидно, что они отнюдь не обладают ни разумом, ни свободной волей. В них нет ничего приятного, и они не производят ничего нужного для этого мира. Меда поэзии от такого роя не дождешься».

— Бер такое сказал?

— Бывает, человек не тот, кем кажется на взгляд.

— А ты — тот, кем кажешься?

— Смотря, кем я тебе кажусь, птаха. Но, мы отвлеклись.

Однажды Бер проснулся до света внезапно — словно его кто в бок толкнул, от острого чувства тревоги. Он вышел на крыльцо, вдохнул пряный с горчинкой холод, посмотрел на лес — словно заглянул в черную купель, манящую и пугающую. Выпал первый снег. Такой ровный, пушистый, что жалко было оставлять на нем следы. Но он оставил. Это были следы огромного черного медведя.

— Ты хочешь сказать, что Бер — оборотень?

— Ну, да. Кстати, человеческое сознание не всегда полностью сохраняется. Никогда от него не беги, это верная смерть. Счастье или беда с ним приключились, только приступов падучей больше не было, прошли и слабость, и тоска, и головная боль. Медведем он становится редко и ненадолго, но, когда это случится и от чего зависит, сам не знает. Как только появляется предчувствие — раздевается и уходит подальше в лес.

Правда, рассказал об одном случае, из которого видно, что в момент наивысшего напряжения чувств, он может обернуться по собственному желанию, и часть человеческого сознания удержать, даже впав в ярость.

Весной Бер сплел из ивняка ловушки для роев и повесил их в кроне липы. Надо часто выслушивать их, проверять, а то влетевший рой может и вылететь обратно. Так он неподалеку сидел тихонько. К Липе пришли девушки с пирогами, бьером, украшали древо цветами, пели — Бельтайн же. Бер, конечно, волновался, что шумят, но ловушки-то вешают скрытно, чтоб никто не тронул. Собрались девицы уходить, а одна — нарочно отстала.

Как ушли подружки, стала девушка молить Липу об избавлении от злой доли. Хворала она, кашляла, а отец с матерью спешили ее просватать. Осенью готовили свадьбу, коль доживет. Не сильно ласково к ней относились в семье, бранили. А батюшка так и молвил: «Ты все одно помрешь, Марьон, а выкуп за тебя младшей сестре в приданое пойдет, жених-то щедр — еще лошадь купим. Ну и что, что тебе он не по нраву. Судьба твоя все одно — неминучая. Хлеба и так не в достатке, нетках и непрях кормить не с руки. А ты строптивая девка, не благодарная. За твои вопли высечь бы тебя, да боязно, что до свадьбы не дотянешь. Радоваться надо, что мужик-дурень от страсти сомлел и не видеть того не желает, что не хозяйка ты и не родиха».

Вот поплакала она, мать-Липу обнявши, а потом скрепилась и говорит: «Клянусь, мол, матушка при светлом твоем источнике, что больше ни куска хлеба не съем в доме родных своих. Пусть хлебом, зря переведенным на хворую, не попрекают. Все равно мне к Богине скоро».

Тут Бер потихоньку вышел, а девушка была так придавлена своим горем да обидой, что и не испугалась. Помаленьку он ее утешил, уговорил разделить с ним трапезу — не пропадать же пирогам и доброму элю. И не в родном она доме ест. Что тут говорить долго: они подружились, и стала Марьон приходить к Липе, чтобы встретить странного черноволосого лесного парня. Он ее все потчевал жареным мясом и медом, надеялся, что полезно ей.

— А охотится он в медвежьем облике?

— Да ведь, медведь-то, Бренна, лопает, что ни попадя. И овес молодой жует, и корешки всякие, и мышь тоже сгодится, и падаль, и крупных животных, да все, что схватит. Нет, на охоту Бер всегда ходит двумя ногами и с луком.

Ну, вот…Так они встречались в начале лета, но родные девушки быстро почуяли неладное. И решили окрутить поскорее. Заперли ее, а как она рыдала и билась, поучили все же плеткой, чтобы перед соседями не срамила.

Бер нашел их двор по ее следам. Надолго же те люди запомнили глухой низкий рев взбешенного зверя, что одним ударом лапы переламывает хребет взрослого оленя. Он, правда, никого не убил, ума хватило мужчинам не вставать у него на дороге. Сорвал Бер зубами добрый замок, Марьон села к нему на спину, и увез он ее вот в этот самый дом. Когда-нибудь внуки тех людей сложат сказку о девушке, увозимой на спине черного косматого чудища в дремучий лес. Только чудовищем — то в этой истории был не Бер.

— Они полюбили друг друга?

— Да, птаха. Только счастливы были недолго — одно лето… Марьон была с ним до середины осени и уже носила его ребенка, когда Хель ее забрала. Бер старался лечить, собирал какие-то травы, даже пытался найти ведьму, чтобы совершила сейд, но безуспешно. Вода из священного источника тоже не помогла. Тогда Бер смастерил большой короб и отнес ее, ослабевшую, в дальнее село к лекарке, которая обещала хотя бы облегчить последние страдания. Обратно нес в коробе уже мертвую, такие дела… Зато Марьон умерла у Бера на руках и узнала радость. И это лучшее, что могло случиться.

— Почему же Липа…

— Я думаю, что благая магия совершает лишь то, чему быть суждено, помогает человеку или зверю осуществить его судьбу. Но не переменить долю. Бер похоронил любимую по нашим старым обычаям, только пепел закопал в тайном месте в лесу и посадил в него семечко. Какое дерево выросло — он мне не сказал.

Ты что, плачешь, птаха? О них?

— Да, о них… И о себе.

— Что ж, поплачь, это надо. Иногда очень нужно оплакать то, что ушло или вовсе не сбылось. Поплачь хорошенько, как в детстве. Хотя, так мы уже и не умеем, как в детстве, сладко и долго плакать со слезами. А потом, как наплачешься, хорошо становилось, спокойно. Помнишь? Можно, я тебя обниму?

— Да.

Так она и уснула в моих объятиях с мокрым от слез лицом. Мне было чуточку стыдно — ну и коварство, достойное Локи. Ее мягкие волосы щекотали мне подбородок, я чувствовал теплое дыхание и запах лаванды. Рука затекла, я лежал, боясь ее потревожить, и слушал предвечернее пение птиц. Они гомонили на тополе, что рос у Бера во дворе, просто

орали. И я понял, на какую птичку она похожа — на пеночку-весничку, не яркую, но кругленькую, веселую, чье пение напоминает соловьиное.

Бер явился только наутро. Я как раз перебирал свой арсенал, прикидывая, что продать в первом же городе, а что пригодится самому. Ну, с моим — то лонгсвордом я, пока жив, не расстанусь. Имя ему Клайдеб по-гэльски. У большого мужа и все должно быть не малым. Набрал я трофеев, однако, это не радовало. Пара недурных кинжалов — один продать можно. Жаль, такой хороший гамбезон был у Арена, почти мне по росту и широкий — его можно и на кольчугу сверху надевать. Но что поделать — порублен и залит кровью, и снимать не стали. У Ислейва взял отменный скармасакс — нравятся мне его обоймицы для горизонтального крепления к поясу. Лезвием вверх крепится, так удобно выхватить с одновременным рубящим ударом. Но его, пожалуй, подарю Беру. Не надо жадничать. Эта штука и как тесак хороша, для бурелома всякого и кости перерубает легко — оленя разделать или другую крупную добычу — милое дело. Вот худо, что не удалось Беру хлеба купить и вообще крупы никакой. Мы-то с ним можем какое-то время одно мясо жареное жрать, а вот беременная наша девочка по хлебу заскучает. Затем, что мы имеем: меч Харалда — хорошо отбалансированный, с тяжелым красивым навершием в виде гладкого бутона. И гарда не маленькая, квитоны перекрестья сильно загнуты вперед — красивый, сталь хорошая… Деньги приличные можно бы выручить, да как его продашь? Кто купит в мелком городишке такой дорогой меч? Слишком уж приметный, вопросов, а то и неприятностей не избежать. Придется зарыть где-нибудь на дворе. Эти два — попроще сильно, но, если не особо дорожиться, можно предложить, ничего.

А этот клинок принадлежал Олаву. Олав…с ним я бы предпочел посидеть за чаркой бранвина, а не драться насмерть. Но, что ж, он выполнял свою клятву, я тоже, что требовалось. Вот у него — прям какой-то новомодный. Под одну руку, но достаточно длинный, чтоб, не слишком нагибаясь, достать пешего с седла; двойной дол тянется от эфеса до третьей четверти клинка — до точки удара, широкий, плавно сужающийся от гарды к острию, что служит отличной балансировке. И что мне особенно понравилось, что вот, хоть и не двуручник, а эфес длинный, кисть жестко не фиксирует. Я повращал — очень свободно, легко, позволяет использовать кистевые удары. И с локтя, либо со щита колоть им удобно. Такая красота кольчугу если и не прорубит — сделает противнику крайне, крайне неприятно… Словом, чудо просто. Себе оставлю, и имя ему будет… Вертлявый.

Бренна собрала мешочки с сухими травами, сидела бледная и печальная. По-моему ей нездоровится и на душе нехорошо. Бер взял туес с медом, пару бочонков хмельного, уложил одеяла, ложки и котелок. Хорошо, что удалось купить хороший крытый возок. Запрячь в него решили Зайку, Бренна будет править, а Бера все одно лошади не несут — боятся. Он и пешком не отстанет.

Пока я наслаждался своим оружейным богатством, Бер с чем-то возился на дворе. Вошел и говорит: «Вот, тетиву хорошую натянул. Смотри, что выменял в деревне у одного мальца. Пусть Бренна попробует, получится хоть от крыльца в тополь попасть?» И протянул, к моему удивлению, небольшой, почти детский, но ладненький такой лук. Я подумал, зачем ей стрелять из такой ерунды, кого из этого можно убить, кролика? Но Бер лицо сохранял серьезное, непроницаемое — верно что-то задумал.

Я позвал Бренну на крылечко и говорю: «Птаха, ты из лука стрелять никогда не пробовала? Хочешь, научу?» Показал ей, локоть придержал, и у нее действительно дело быстро пошло на лад, только силенок на нормальный лук было бы маловато, а с таким — ничего. Но я порадовался, что ее это упражнение хоть немного отвлекло от тоскливых мыслей.

Бер в это время принес целый тул длинных, но тонких и легких стрел с древками из ладанника или, иначе, скальной розы. Есть тут такой куст с ровными и прямыми ветками, редко только встречается. И горшочек с темно-зеленым вонючим варевом.

— Это кашица из корневищ и стеблей белой чемерицы, свежесобранной — весной она наиболее ядовита — пояснила мне Бренна, выслушав описание растения в исполнении Бера. — Если обмазать этим наконечники — достаточно, чтобы стрела поцарапала кожу человека или крупного зверя. При попадании яда в кровь смерть наступит, едва стрелок успеет до десяти сосчитать. Местные крестьяне так спасаются от волков, и даже детишки носят пузырек с этим отваром. Но есть животное, убитое таким способом нельзя, яд разрушается медленно.

— Бренна — говорю — ты хоть руками голыми отраву эту не трогай. Дурь какую-то Бер затеял.

Вот как это ему удалось так быстро подружиться с моей непростой девочкой?

Она ему даже улыбается.

Глава 5

Драммонд.

— Вы имеете наглость предлагать мне сработать трех по цене одного? Малышка, принеси еще пинту, даже икота разобрала. Господа так смешно шутят. Веселые, праздные люди — хорошо быть богатым, верно, цветочек?

— Я еще раз подчеркиваю — только женщину. Ее спутники нас не интересуют.

— Но драться-то я буду с мужчинами, а их — двое. Слушайте, все… идите лесом, насмешили и спасибо. Дайте пожрать спокойно. Я готов рисковать шкурой, но за правильные деньги.

И Драммонд резко поднялся и отсел от своих собеседников за большой пустой стол в дальнем углу.

— Эй, маленькая, свиную похлебку с горохом и порцию ребер.

Не обращая внимания на этот, впрочем, не дальний демарш, высокий мужчина, который, несмотря на жару в таверне, оставался в зимнем суконном брете и даже не снял капюшона, дотронулся до руки своего соседа, сдерживая его гневный порыв. Затем со вздохом налил себе эля.

— Ты, Финлей, хотя бы не вспыхивай. Гнев и нетерпение не помогут нам достичь соглашения, да…. И не капризничай, как девка. Мне стоило некоторого труда вас свести: он — отменный воин.

Быстрый, очень быстрый, техничный, хладнокровный, безжалостный. Солдат-наемник, получающий двойное жалование, что дерется в первом ряду построения, не может быть

слабаком и трусом. Это человек, не знающий сомнений, не испытывающий ни малейших терзаний ни по какому поводу, если заплачены деньги. Давай-ка остынем и начнем снова.

Драммонд, не отрываясь от еды, хмуро глянул на вновь подсевших приятелей, но ничего не сказал. Свиной жир и сок тек по его бороде. Он с удовольствием запивал мясо элем и готовился выслушать новое предложение. Драммонд хорошо понимал, что эта торговля — игра. Просто эти двое надеются поделить между собой некоторую, и возможно, не малую часть выделенных на мероприятие средств.

— Послушай, Драммонд. Нам про тебя все известно: король Хауг не оценил твои услуги, поскольку, ты — полный отморозок, подчиняться не можешь органически, а держать на своем дворе неуправляемую машину смертоубийства немного э… неприятно. Кое-кто из воинов-кернов на службе короля, расписал нам твои подвиги и обычаи в ярких красках. Нет у тебя там друзей, да… И нигде нет. Кроме оруженосца — твоего живого щита и верного клеймора в руке.

Но не очень-то у тебя много и заказчиков — мало кто хочет связываться. Жаден верх всякой меры, а работаешь грязно, шумно, о сохранении конфиденциальности… Что морщишься? Не слышал такого слова? Вот именно. К тому же, объявлен вне закона, за свои шалости в Мичейле. Помнишь, милейший, что там сотворил? Жуткий ты человек. Шея — то у тебя бычья, но и палач в Миде — мастер.

— Я не боюсь твоих чучел с алебардами, что загорают у входа. Ты что, вздумал угрожать?

— Будут деньги, не сомневайся, за троих. — Вставил, наконец, слово второй — невысокий, полный мужчина, похожий костюмом на цехового старшину, но без цеховых знаков. — Будет и премия лично от меня. Очень неприятное и скверное дело нам с тобой поручили: отрубить голову безвинной беременной девочке. Вот какие дела. И я доплачу, если мои люди доложат мне, что ты все сделал аккуратно, и она не страдала.

— Так сколько? Не крути, толстомордый мой господин… Называй нормальную цену и давай задаток. И поподробнее про своих людей. Вот они — то мне нахрен нужны?

— Нет уж, любезный. Пятеро моих людей скрытно наблюдают и помогают, если что. Или десять. Спутники у нее тоже не отроки, как бы тебе, уж, прости, солоно не пришлось. К тому ж обеспечат…чистоту. Все уберут. Те люди вместе с лошадками и скарбом просто исчезнут, как будто их фейри унесли. С тебя только одна голова. Твое главное дело — девушка. Ну как — договорились? Серебро.

И он подкинул в руке туго набитый холщевый мешочек.

Драммонд хмыкнул, принимая и взвешивая на ладони.

— Первый вопрос — зачем вы нанимаете меня, когда у вас полно своих людей. И где же мне искать клиентов?

— А тут и жди. Ни в одном селе по пути ни в Денгане, ни в Кове они не купят припасов. Хлеба, крупы, овощей — ничего больше нет. Если что и осталось маленько — черный хлеб Господа, который зажигает смертельный огонь. Прошлый год был неурожайный, за зиму все выгребли. Крестьяне дохнут, да… Хлеба можно купить здесь. Спасибо нашему мудрому владыке, тут состоятельные горожане пока не отощали, да…. Им подскажут, не беспокойся.

А нанимаем тебя потому, чтоб в случае чего… Наши люди прямо укажут на нас. А ты нас не знаешь, братец, кто мы, где мы… Стало быть под пыткой покажешь что? Заплатили хорошие господа и все. Да ладно, нормально все обойдется. Ты ведь не трус?

Бренна.

Асмунд все же предпочел поехать верхом, хоть рана беспокоила его. Но спорить с ним бесполезно — в жизни не видела такого упрямого мужчину. Впрочем, у меня нельзя сказать, чтоб богатый опыт. Мы остановились отдохнуть на берегу бурной ледяной речушки, вода которой была почти белой от растворенного в ней известняка. Пока Бер разводил костер, чтобы сварить кашу из того небольшого запаса крупы, что у нас был, Асмунд что-то искал по искрошившимся выступам ракушечника на берегу.

Я прилегла в тени боярышника, росшего не деревом, а пышным кустом. Мне было тоскливо и тревожно. Ребенок в животе начинал толкаться с каждым днем все чаще и ощутимее. Что мне делать? Как улизнуть от них, где найти знахарку, которая избавит меня от этого… Не хочу! Я ведь лучше многих знаю, чем может закончиться подобный поступок. Но и носить ублюдка, которого Хауг засадил в меня, не желаю. Как я буду жить потом, даже если мне удастся? Где, на что? Как было бы прекрасно вернуться в монастырь, но, к сожалению, невозможно. Да и что стало с Беатой и другими в результате розыска, наверняка проведенного после бунта Воинов Вереска, мне неизвестно. Может их и в живых уже нет, а в монастыре другая аббатиса.

Конец ознакомительного фрагмента.