Отражение нимфы

Наталья Солнцева, 2018

«Если деньги не могут сделать меня бессмертным, то я хотя бы попробую познать уход, привыкнуть к нему, сжиться с ним и полюбить его…» Никому не известный художник Савва Рогожин, увлеченный загадочными культами древних этрусков, внезапно получает предложение от мецената организовать выставку. Но накануне открытия жемчужина экспозиции – картина «Убегающая нимфа» – была украдена. Чтобы избежать грандиозного скандала, директор галереи обращается за помощью к частному сыщику Всеславу Смирнову. В это же время Смирнова просит о помощи его давний друг – у него бесследно исчезла сестра Алиса, она оставила только записку: «Ухожу в Страну чудес». Как связаны исчезновение девушки, кража картины и таинственный загробный мир этрусков, который художник Рогожин якобы видел в старинном зеркале… Новая редактура ранее выходившей книги «Этрусское зеркало».

Глава 2

Всеславу Смирнову, частному сыщику, позвонил его давний приятель Леша Данилин — ныне Алексей Степанович, ведущий инженер крупного московского предприятия. Раньше Лешка жил в шумной коммуналке вместе со Смирновыми и был приятелем всех детских игр Всеслава. Потом их пути разошлись. Славку мать определила в Суворовское училище, а Данилин окончил школу с золотой медалью и поступил в Бауманское. Но друзья продолжали встречаться. Смирнов избрал военную карьеру, а Лешка — научную, связанную с применением лазерной техники в области космических исследований. Пока Всеслав воевал в «горячих точках», Данилин защитил докторскую и получил место в закрытом институте, занимающемся разработками и производством космической техники.

Славка расстался со спецвойсками, вышел в отставку и вернулся в столицу — работал охранником, потом решил открыть детективное агентство. Частный сыск захватил его, восполнил то, чего Смирнову не хватало — дал пищу интеллекту. Экстремальные ситуации, адреналин плюс тонкие коллизии, запутанные клубки противоречий, сплетенные человеческим разумом, давали ему истинное наслаждение проявлять не столько силу, сколько изысканную игру ума. Что оказалось гораздо интереснее, чем сутками сидеть в засадах, изнывая от зноя и жажды, громить аулы и преследовать банды боевиков, прячущиеся в горах.

По возвращении в Москву Всеслав пару раз встречался с Данилиным — они тепло поговорили, поделились изменениями, которые произошли в их жизни, повспоминали беззаботное детство, казаков-разбойников в московских переулках, выпили изрядное количество коньяка и пообещали впредь не терять друг друга из виду. Но, как водится, слова словами, а жизнь берет свое: суета, текучка, тысячи неотложных дел, повседневные заботы… и встречи откладываются на потом. А потом никогда не наступает: это вечное будущее, которому не суждено стать настоящим.

Звонок Данилина удивил и обрадовал Всеслава.

— Леха, ты?! Вспомнил, чертяка!

— Вспомнил… — упавшим голосом отозвался друг детства. — Беда у меня, Славка. Сестра пропала. Сбежала со своим идиотом Глебом! Мать этого не переживет… После смерти отца я отвечаю за Алису. Недосмотрел… Помоги, умоляю! Я заплачу.

— Со своих денег не беру, — ответил сыщик. — Рад бы помочь, но… для любви законы не писаны, ты же знаешь. Ну, найду я твою Алиску, а дальше что? Пошлют они с этим Глебом меня подальше и будут правы. Сколько твоей сестре лет?

— Двадцать…

— Тем более! Она уже взрослая, Леха.

Господин Смирнов принципиально не брался за дела, связанные с личной жизнью клиентов: следить за неверными супругами, разоблачать «изменников» и фотографировать любовников на ложе страсти было не в его вкусе. Он считал ниже своего достоинства заниматься подобными вещами и предпочитал сложные, лихо закрученные истории, где можно помериться силами с коварным противником. Девчонка с парнем, которые сбежали из-под чрезмерной опеки родственников, ему были неинтересны.

— Помоги, друг! — взмолился Данилин. — Ты только найди сестру, а я уж потом сам все улажу. Мать тяжело больна, ей остался год, может, полтора… и тут это! Как я ей скажу?! Она с Алиски пылинки сдувала, тряслась над ней как безумная.

— Ладно, — вздохнул Смирнов. — Валяй, рассказывай все по порядку.

После долгого сбивчивого повествования, изредка прерываемого вопросами сыщика, картина вырисовалась следующая.

Алиса Данилина, красивая, умная и романтически настроенная девушка, студентка финансового вуза, по уши влюбилась в своего сокурсника Глеба Конарева, ответила на его ухаживания, и молодые люди начали встречаться. Конарев абсолютно не отвечал «семейным» требованиям к мужчине, достойному руки и сердца очаровательной Алисы.

— Он жалкий, неотесанный провинциал, — возмущался Леша. — Живет в общаге, подрабатывает грузчиком в магазине! Ты представляешь? Ну, что он может предложить такой изнеженной, избалованной девушке, как Алиса? Жаркие ласки, постель? Сомневаюсь, чтобы у него нашлась пара чистых простыней, не говоря уже об остальном! Не понимаю, как она могла…

— Ле-е-еха, не утрируй, — взывал к его рассудку Смирнов. — Когда-то и мы с тобой были обитателями коммуналки, ждали своей очереди в туалет и обедали на общей кухне. Разве это нас испортило?

— То были другие времена!

— Времена всегда одни и те же, — возражал Всеслав. — И каждое время хорошее и трудное по-своему. А трудности закаляют мужчину.

— Алиска просто дуреха, а он… наобещал ей небось с три короба! Она же у нас на Тургеневе воспитана, на Льве Толстом, на Бунине… в людях совершенно не разбирается, готова поверить первому попавшемуся прощелыге! Для нее же чувства превыше всего. Какие там расчеты, какие материальные блага, когда — извольте видеть — любовь! Благоговейте и трепещите!

Последние слова Алексей Степанович выговорил с такой злой иронией, что Смирнов удивился.

— Досталось тебе от жизни, Леша… — вздохнул он. — Потрепала она тебя, браток.

— Я два раза разводился и сыт этой любовью по горло! Вторая жена отсудила у меня дачу, машину, даже телевизор и холодильник забрала — спасибо, хоть крыша над головой осталась. За одно бога благодарить следует, что детей не дал.

Всеслав понял, что об искренних чувствах с Данилиным пока говорить не стоит, слишком свежи раны, нанесенные неудачной семейной жизнью.

— Так сколько дней назад Алиса ушла из дома? — спросил он.

— Пять…

— Панику поднимать рано. Потрется по чужим углам, проголодается и вернется. Деньги у нее есть?

— Откуда? Хотя… я держу дома некоторую сумму, в заначке.

— Можешь посмотреть, все ли на месте?

Алексей Степанович отправился проверять тайник. Через несколько минут он вернулся и доложил, что все деньги в целости и сохранности, стало быть, Алиса ничего с собой не взяла — даже вещей. Только сумочку, в которой носила косметику и разные женские мелочи.

— Странно… — заметил сыщик.

Отчего-то полное бескорыстие Алисы его встревожило. Уйти из дому, не прихватив с собой пары платьев и смены белья, казалось совсем уж детской беспечностью и непредусмотрительностью. Тогда получается, что побег не планировался и произошел случайно, под влиянием внезапных изменений, каких-то непредвиденных обстоятельств.

— Ведь этот ее блаженный Глебушка гол как сокол! — продолжал негодовать Данилин. — Одни джинсы на все случаи жизни, пара маек и кроссовки. Все! Ни своего угла, ни постоянного заработка… Боже мой! Бедная девочка… она с ним нахлебается.

— Ты к нему в общежитие ходил? — спросил сыщик. — Ну, к Глебу?

— Я туда звонил. Сейчас лето, и все студенты разъехались по домам, так что идти некуда. Глеб там не живет. Наверное, они смылись к нему в Серпухов. Адреса я, разумеется, не знаю. Поэтому и обратился к тебе. Должен же быть какой-то способ разыскать их?

— Подожди, Леша… — перебил его Смирнов. — А с чего ты взял, будто Алиса сбежала с Глебом?

— Ка-а-ак? — опешил тот. — А с кем же? Она записку оставила… «Отправляюсь в Страну чудес. Когда наскучит, вернусь», — дословно. Знаешь такую книжицу: «Приключения Алисы в Стране чудес»? Сестра в детстве с ней не расставалась.

— Понятно, почему она не взяла с собой ни вещей, ни денег. В Стране чудес они не нужны.

— Тебе смешно, а мне не до шуток! — обиделся Данилин.

— Прости, старина. Я не хотел… — вздохнул Всеслав. — А каким образом эта записка указывает именно на Глеба?

— Что же еще за Страна чудес такая? Алиска у нас нежная и падкая на всякие сентиментальные штучки. «Любовь — волшебная страна, и только в ней бывает счастье!» Помнишь фильм «Жестокий романс»? Сестра его раз двадцать смотрела, слезами обливалась. Песни оттуда выучила и на гитаре бренчать научилась. Я сам ей гитару подарил — дорогую, ручной работы.

— Гитару она тоже с собой не взяла?

— Нет. Висит в ее комнате, на стене.

— Да не волнуйся ты, Данилыч, — как можно мягче сказал сыщик, называя товарища старым детским прозвищем. — Найдем мы твою Алису.

— Мало ее батя лупил! — воспрянул духом Алексей Степанович. — Вернется — убью собственными руками!

* * *

Выставочный зал производил впечатление античных развалин в духе архаики. Дизайнеры постарались на славу. Оформление было выдержано в зеленовато-бирюзовых тонах, подсветка работ замаскирована, взятые напрокат статуи богов с застывшими на лицах загадочными архаическими улыбками гармонично вписывались в интерьер. На все это ушло немало денег заказчика, и выставка готова была принять первых посетителей через два дня, как и заявлялось в развешанной по городу рекламе, ярких цветных буклетах, в газетах и журналах.

Господин Чернов бродил вдоль стен, рассматривая картины и эскизы Саввы Рогожина, вспоминая, как он первый раз зашел в мастерскую художника, которая располагалась в деревянном доме в Лозе, в одной из комнат его квартиры. Увиденное поразило Анисима Витальевича. Судя по внешнему виду Рогожина, он ожидал увидеть нечто старославянское или примитивную живопись, похожую на лубок. Ничего подобного. Темные от времени деревянные стены с вылезающей из пазов паклей были увешаны и уставлены картинами, кусками картона и холстами без рам, на которых жила таинственная, покрытая дымкой полуденного зноя древняя южная страна — солнце и море, зеленые холмы, белые храмы, архаические боги и люди, одетые в тонкие хитоны и легкие сандалии. Люди пировали, охотились, танцевали, воевали, жрецы совершали обряды и предсказывали будущее, ныряльщики прыгали в прозрачную воду с отвесных скал, рыбаки вытаскивали сети с уловом, женщины прихорашивались, мальчик-флейтист развлекал своего пышно разодетого хозяина…

— Что это? — невольно спросил Чернов, оборачиваясь к художнику.

Тот стоял подбоченившись, сверкая глазами из-под жесткой челки. Не верилось, что этот грубый, небритый мужик в простой косоворотке создал всю эту изысканную, тонкую, состоящую из полутонов и пленительных, текучих линий красоту. Сюжеты были взяты им как будто из жизни, если бы мастерская находилась не в подмосковной Лозе начала двадцать первого века, а где-нибудь на благоухающей померанцевыми рощами земле Апеннин пару тысяч лет назад, а может, и больше. В те времена, когда под ярким синим небом расцветала эллинская цивилизация.

— Этруски… — буркнул Рогожин. — Они жили в первом тысячелетии до нашей эры на Апеннинском полуострове. Я хочу возродить их уходящую культуру.

— Но почему?

— Греция и Рим уже не то… — невпопад отвечал художник, погружаясь в свои мысли. — Слащавая и прилизанная эстетика выхолостила силу и прелесть подлинного искусства, красивость заменила красоту. Знаменитый Рим взошел на костях и крови этрусков, вырос на их корнях, отобрал у них все, что было возможно, — свободу, обряды, инженерный гений… все, кроме души. Это украсть оказалось не под силу даже римлянам.

Странно было слышать такие речи из уст Саввы Рогожина. Хозяин «Галереи» ощутил себя в некоем виртуальном пространстве, где время внезапно с ужасающей скоростью пошло вспять. Ему стало не по себе.

— Зябко тут у вас, — сказал он, чтобы поддержать разговор.

— Северная сторона, — кивнул Рогожин. — Сумрачно и прохладно, как в этрусском склепе.

Он коротко хохотнул и тут же обрел прежнее суровое выражение.

По спине Чернова пополз липкий холодок. Однако он не прохлаждаться сюда приехал, пора и к делу приступать.

— Какие из работ вы бы хотели выставить? — повернулся он к художнику. — Есть особые пожелания? На чем следует акцентировать внимание?

Рогожин задумался.

— Вот на этих эскизах, — наконец ответил он, показывая на ряд огромных картонов. — Они созданы по мотивам фресок из гробниц Тарквиний. К сожалению, этруски гораздо серьезнее относились к загробной жизни, нежели к светской. Их города не сохранились, потому что строились из глины и дерева, тогда как гробницы возводились на века. Пожалуй, только Египет может сравниться с Этрурией по значению заупокойного культа.

Анисим Витальевич дрожащими руками перебирал картоны. От них веяло древностью и какой-то непонятной жутью. Переход в новый мир далекие этруски представляли наподобие вечного пира — веселье, радость, беспечное наслаждение… играет музыка, танцовщицы кружатся в пляске, мужчины пьют вино, обнимают улыбающихся, нарядных женщин… по голубым небесам летают птицы… плещется море… повсюду зеленеют ветви и кусты лавра… но все это неуловимо пронизано страхом смерти. Безмятежное ликование будто бы магически заклинало мрачный момент ухода, скрывало и отодвигало его в глубины сознания.

Впрочем, эскизы были прекрасны, и Чернов выразил свое неподдельное восхищение ими. Рогожин расплылся в довольной улыбке, оттаял.

— Я ездил на полгода в Италию, — признался он. — Бродил там по этрусским некрополям, по музеям… дышал воздухом развалин, писал. Потом деньги закончились, и я вернулся. Мои картины никто не хотел покупать.

Художник деликатно обходил вопрос финансирования выставки стороной, и Чернов подыгрывал ему. Словно это происходило само собой, без чьего-либо вмешательства. Хозяину «Галереи» почти не приходилось притворяться — живопись Рогожина ничем не походила на то бездарное «творчество», которое ему зачастую приходилось выставлять, расхваливать и продавать, что он научился весьма успешно делать.

— Мне нравится, — искренне сказал Анисим Витальевич, рассматривая эскизы. — Жутковато, не скрою. Зато смело, тонко и необычно. Удалось передать настроение. А эти переливы полутонов, сотни оттенков зеленого, синевы, бирюзы… свежо, великолепно! Впечатляет.

— У меня есть одна незаконченная картина… — пробормотал художник, явно ощущая некоторую неловкость. — Посмотрите. Она немного выбивается по настроению и манере письма из общего ряда, но…

Он замолчал, отошел в дальний угол и достал полотно, завернутое в кусок белой ткани. Картина оказалась размером метр на семьдесят сантиметров. На ней была изображена нимфа, убегающая от бога Аполлона. Мифический сюжет картины своеобразно представлял это «трагическое» событие: нимфа Дафна — обнаженная, юная и сияющая красотой — сильно смущена преследованием лучезарного бога; она пытается укрыться от него в прибрежных зарослях… Аполлон устремлен за нею, его зрелая, чуть отяжелевшая фигура написана вполоборота, спиной к зрителям и лицом к прелестной Дафне. Пространство между ними будто вибрирует, наполненное напряженными, густыми токами любви, страстного влечения и смятения.

Написанная в тех же зеленовато-золотых тонах, картина захватывала, приковывала внимание какой-то своей натуралистичной дикостью, броской, чувственной красотой традиционно более светлого женского тела и темного мужского; варварски-грубовато, но точно переданным сексуальным порывом, которого не смогла скрыть дымка античной мифологии, нанесенная художником поверх вызывающе откровенной сцены.

— Потрясающе… — выдохнул господин Чернов, ощущая сухость во рту и учащенное сердцебиение. Он не мог отвести глаз от единственного контрастного пятна картины — драгоценного сиреневатого блеска ожерелья нимфы, составляющего весь ее наряд. — Сколько вы за нее хотите?

— Картина не продается! — резко, сварливо ответил Рогожин.

— Жаль… она могла бы принести вам не только славу, но и прибыль.

— «Нимфа» не продается, — упрямо повторил художник, наклоняя лобастую голову. — Я закончу ее и привезу. Сам. После выставки она должна вернуться ко мне.

Он сказал это о «Нимфе», как о живом существе.

Чернов не стал спорить с ним. Когда Рогожин услышит, сколько денег он сможет получить за картину, он поведет себя по-другому. Бедняга просто не представляет себе, какую цену можно будет «накрутить» на полотно, если устроить после выставки аукцион.

— Вы пишете с натуры? — поинтересовался Анисим Витальевич.

— В основном моя натура — это мое воображение, — усмехнулся художник. — В нем я черпаю и сюжеты, и образы. Большинство работ написаны мною в этой мастерской, в полутьме, под завывания вьюг и шум дождей. Солнечная Италия еще притягательнее, когда смотришь на нее, находясь в этом затерянном уголке мира, в старом, скрипучем деревянном доме… она оживает на холстах с невиданной страстью!

Савва Рогожин внезапно осекся, словно устыдившись своего порыва, ушел в себя.

Время шло, работы были перевезены в Москву, на склад «Галереи». Художник не вмешивался в подготовку выставки: он один раз приехал, окинул интерьер зала равнодушным взглядом, молча кивнул головой, вскользь упомянул о каком-то недавно полученном заказе и уехал в свой поселок. Потом он наведался второй раз, передал Чернову «Нимфу», и больше не появлялся.

— О чем задумался, детина? — громко произнёс Шумский на ухо Анисиму Витальевичу, застывшему у эскиза фрески «Ныряльщики». — Никак, они тебя околдовали, эти этруски? Они были мастера на всякие магические штучки. Гляди, как бы худа не вышло. Я в детстве рассказ читал… не помню чей — «Этрусская ваза» называется. Страшный рассказ! Я потом несколько ночей не спал, боялся.

— Хватит нагнетать, Федя! — рассердился Чернов. — Ты лучше Рогожина ищи.

— Где ж я его найду? Он, говорят, выпить не промах и по бабам… Загулы у него случаются время от времени. Найдется!

— А если нет? Через два дня вернисаж.

— Разве в условия заказчика входит непременное присутствие на выставке автора?

— Нет, но это само собой разумеется.

— Тогда надо частного детектива нанимать, — вздохнул Шумский. — Одному мне не справиться. Каждая работа профессионального подхода требует. Тем более денег у нас на счету еще навалом.

— А фуршет?

— Там на пять банкетов хватит, — успокоил Чернова Федор Ипполитыч. — Не то что на фуршет. Кстати, долго свято место пустовать будет?

Шумский показал на приготовленную для «Нимфы» часть стены, оригинально подсвеченную с трех сторон.

— Перед самым открытием повесим, — жестко сказал хозяин «Галереи». — Так спокойнее.

— Мудришь ты, Анисим. Ведь это, чай, не «Джоконда»! Всего-то — неизвестная картина неизвестного художника. Кто на нее позарится?