Хроники Нордланда: Тень дракона

Наталья Свидрицкая, 2020

События в Нордланде продолжают развиваться так непредсказуемо, что переобуться в прыжке успевают не все. Братья преподносят сюрприз за сюрпризом и получают то же самое в ответ. Союзники становятся врагами, враги – союзниками. Победы оборачиваются поражениями, поражения – победами. Но события в Междуречье – не самая страшная проблема Острова. В оформлении обложки использована работа автора. Обложка автора. Содержит нецензурную брань.

Глава третья: Гранствиллская лилия

Четыре дня подряд Вепрь терзал эльфийскую гитару, захваченную в качестве трофея у людей Карла Брэгэнна, останки которых болтались на дереве при въезде в поселок. С подветренной, разумеется, стороны. Да, с Очень Большой Болью Вепрь Карла познакомил плотненько. Пусть не так долго и тщательно, как пытал его тот, но моральное удовлетворение Вепрь получил. Полукровки, ушедшие в ту ночь с ним вместе, исчезли, и искать их Вепрь запретил. Вообще-то, главным Ворон оставил Беркута, но после налета тот безропотно и даже охотно уступил бразды правления Вепрю. А Вепрь, хоть и очень хотелось с ними поболтать о том — о сем, особенно с Сорокой, но понимал, что окончательно оставлять Светлое без защиты нельзя. Нужно дождаться Ворона, а там уж решать. Зяблик ходила, задрав нос, гордясь своим парнем, а Вепрь разбирался с гитарой. Синица показал ему основные аккорды, и обладающий, оказывается, отличным слухом Вепрь быстро их освоил… Но не только их.

— Я тут, это… — Страшно волнуясь и привычно не показывая этого, как мог, небрежнее, сообщил он Зяблику как-то вечером, — того, песню сочинил. Так, для прикола. Хочешь послушать?

— Хочу. — Зяблик тут же устроилась напротив него с ногами на большом сундуке, служившем хранилищем их вещей, постелью и лавкой. — Хочу-хочу! Обожаю парней, которые на гитаре умеют!

— Ты смотри мне, — полусерьезно пригрозил Вепрь, — обожает она…

— Но раз ты тоже умеешь, мне другие и не нужны! — Хихикнула Зяблик. — Ну, давай, что ли, мне не терпится!

Вепрю казалось, что песня получилась не самая лучшая, хотя чувства он в нее вложил немеряно. Голос у него оказался красивый, не очень мощный, зато звучный, низкий, чуть хрипловатый, с цепляющими душу нотками. Зяблик сначала слушала с благосклонной улыбкой, на лице ее так и читалась готовность подбодрить и хвалить его во что бы то ни стало, но после первых же слов глаза ее расширились, а потом и слезы на глазах появились, и искренний восторг, и гордость за него — и Вепрь, увидев все это, испытал, наверное, самое огромное счастье, какое знал до сих пор. И засмущался, прочистил горло, произнес с нарочитым безразличием:

— Это, как бы, первый у меня этот… опыт. Может, и не стоит другим-то показывать…

— Да как не стоит?! — Зяблика переполняли эмоции. — Надо вечером, у костра, всем спеть, спой еще, я слова выучу, подпою тебе немножко, вот увидишь, как у нас здорово получится!

Вепрь не был уверен, что женский голос будет кстати, но когда Зяблик тихонечко, эхом, начала подтягивать ему в некоторых местах, у него аж мурашки побежали по коже, до того это показалось ему красиво. Но выйти вечером ко всем со своим детищем, которое теперь было ему еще дороже и любимей, было страшно. Может, даже страшнее, чем пытки и угроза казни. Там опасность грозила телу, а здесь — самому тайному, уязвимому, даже нежному, что у него, оказывается, тоже было: душе. Вепрю потребовались все клятвы Зяблика, что песня у него классная, пара больших кружек пива и вся смелость, что у него была.

Обычно у общего костра на околице Светлого, над Зеркальным, пел Ворон, у которого был самый красивый голос и самая лучшая гитара. В его отсутствие пели Синица, Козодой и Пеночка, девушка-полукровка с нежным голоском. Сегодня, придя сюда с гитарой, Вепрь онемел и сидел, вцепившись в нее, слушая Синицу и его любовные вирши, посвященные абстрактной красавице, и мечтая исчезнуть. Но Зяблик не дала, привлекла к нему всеобщее внимание, указав:

— Вепрь тоже вам споет. У него новая песня есть. Про нас про всех.

— Ну-ка, сбацай! — Предложил Синица, ничуть не обидевшись. Вепрь закашлялся:

— Это… в горле что-то першит… — И получил большущую кружку пива:

— Пей и давай, пой!

Вепрь послушно перебрал струны и ударил по ним, от волнения охрипнув чуть сильнее, но быстро набравшись уверенности, от чего его голос зазвучал в свою полную силу:

— Одинокая птица над полем кружит,

Догоревшее солнце уходит с небес.

Если вздыблена шерсть, и клыки, что ножи,

Не чести меня волком, стремившимся в лес.

Лопоухий щенок любит вкус молока,

А не крови, бегущей из порванных жил.

Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,

То спроси-ка сначала меня, как я жил.

Я сидел на цепи, и в капкан попадал,

Но к ярму привыкать не хотел и не мог.

И ошейника нет, чтобы я не сломал,

и цепи, чтобы мой задержала рывок.

Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,

Забывая, каков над землей небосвод.

Там я собственной крови с избытком хлебнул,

До чужой лишь потом докатился черед.

Я бояться отвык голубого клинка,

И стрелы с тетивы за четыре шага.

Я боюсь одного: умереть до прыжка,

Не услышав, как хрустнет хребет у врага.

Не бывает на свете тропы без конца,

И следы, чтоб навеки ушли в темноту.

А еще не бывает, чтоб я стревеца

Не настиг на тропе и не взял на лету.

Вот бы где-нибудь в доме горел огонек,

Вот бы кто-нибудь ждал меня там, у двери.

Я бы спрятал клыки и улегся у ног,

Я б тихонько притронулся к детской щеке.

Я бы верно хранил, и стерег, и берег,

Просто так, за любовь улыбнувшихся мне.

Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,

И охота завыть, вскинув морду к луне!

Еще на втором-третьем куплете Вепрь краем глаза отметил, что Птицы тихонько отбивают ритм пальцами, и приободрился, заиграл свободнее, лучше, так, что девчонки откровенно плакали, да и у парней блестели глаза. Зяблик сказала правду: в этом волке почти все они, узнавшие с раннего детства и побои, и ненависть, и насилие, и людскую злобу к беззащитным, узнали себя сразу же.

— Здорово! — Вполголоса озвучил общую эмоцию Синица. Вепрь застеснялся жутко, так, что захотелось провалиться сквозь землю, но и приятно было почти невыносимо. Его принялись наперебой просить спеть еще что-нибудь, он отнекивался, утверждая, что других песен у него пока нет — что было чистой правдой, — тогда у него потребовали, чтобы он спел еще раз про волка. Вепрь согласился. Это была его минута славы. В эти моменты он ни о чем не сожалел, ничего не боялся, нечего больше не хотел и ни к чему иному не стремился, был счастлив здесь и сейчас, на берегу огромного озера, на околице недостроенного поселка, среди таких же, как он. На рассвете, после шикарнейшего секса с Зябликом, которая открыла в своем парне новые достоинства, Вепрь вышел из дома, ушел к кромке воды, и долго стоял, смотрел на озеро, в котором отражался розовый, как карамель, рассвет. Сочиняя эту песню, он хотел извиниться за то, как жил прежде, оправдаться хоть как-то, что ли. Да, он был зверем, выродком, как сказал ему прямо в лицо бывший Гор. Он творил такое, чего Птицы, узнав, никогда ему не простят. Но разве в этом было так уж много его вины? Он не знал другой жизни и других отношений…"Но Клык-то другой. — Напоминала ему совесть. — И Гор другой"."Я тоже теперь другой. — Возражал он своей совести. — Как Ворон говорит? Лучше поздно, чем никогда". Но что-то в тайниках сердца опасливо спрашивало:"А может, лучше никогда, чем поздно-то?".

На Королевском Мосту который день не успокаивались обитатели: четыре убийства в Сандвикене и два на мосту, за какую-нибудь неполную неделю! Мостовые были народом ушлым и прожженным, и мигом сопоставив все обстоятельства, вычислили, за что жертвам вспарывают животы и вырезают языки: за сплетни о Хлорингах и за визиты в Найнпорт, к некоей ведьме. Народная молва гласила, что в Элиоте счет убитым идет уже на сотни, но на то она и молва, чтобы преувеличивать. Мостовые знали точное число убиенных, но и этого было вполне достаточно. Тем более что каждый день приносил новые сведения.

— Вот те крест, — утверждал Джо Воля в трактире"Пегая крыса", — сам видел: в самой, что ни на есть, толчее баба как завижжит, люди как шарахнутся в стороны-то, а на пустом месте он и лежит, дрыгается еще, и кровишша вокруг растекается, а в кровишше все кишки, как есть, наружи. Очень, говорят, часто к Барр наведывался, человечек-то энтот. А в энтот самый день, как раз перед тем, выходил из трактира, где всякое о Хлорингах болтал, смеялся и утверждал, что точно все знает.

— Смеялся, говоришь? — Переспросил трактирщик, философически протирающий стаканы на стойке. Стаканы эти были непростые: с виду широкие и массивные, они обещали жаждущему утолить эту жажду с лихвой. Но толстенные стенки и массивное дно оставляли удручающе мало места для вожделенной жидкости. Не менее замечательной личностью был сам хозяин. Не высокий и не низкий, не худой и не толстый, не красивый и не урод, он ничем не был бы примечателен, если бы не глаза. Серые, спокойные, с пытливым, цепким и циничным взглядом, глаза эти были зеркалом души опытной, мудрой, бесстрашной, жестокой и холодной, как у библейского аспида. Глаза эти цепляли и даже пугали, если, конечно, обладатель их позволял встретиться с ним взглядом. Обычно он был неуловим, бесстрастен и нейтрален, способен поддержать любой разговор, но никогда не брал ничью сторону и не позволял себя втянуть ни в какой спор. В его трактире разговоры о сильных мира сего пресекались мгновенно.

— Смеялся. — Кивнул Воля. — Дурень. — Воля был примечателен тем, что слыл человеком, близким к мифическому Серому Дюку. Сам он был человечек средненький, пронырливый, но в целом безобидный.

— А что за слух, будто в Сандвикене трактир"Голубой огонек"сгорел? — Трактирщик налил ему пива в глиняную кружку, невзрачную, но вместительную.

— Сгорел. — Кивнул Воля. — Про хозяина-то его болтали, что он того… — Воля хихикнул, — женским полом брезговает, итальянску любов предпочитает. Ну, это когда мужик и мужик… Тьфу, страмотье! И гости его были из этих самых… Тьфу! Язык-то, насчет Хлорингов, тоже распускали…

— Что ж. — Помолчав, и выровняв за время молчания стаканы, спокойно произнес трактирщик, — язык, он, конечно, без костей, это всем известно. Но если им трепать по ветру почем зря, то не обессудь: можешь из-за этой безделицы и головы лишиться, и хорошей недвижимости.

Сказано это было неторопливо, с ленцой, с еле заметной насмешкой над собственной доморощенной философией. Воля согласно закивал, смакуя пенное:

— Во-во. Сами и виноваты.

— Но не сами же братья убивают этих болтунов.

— Да уж конечно! — Воскликнул Воля. — Итальянца, к примеру, своего герцог здесь оставил, а он, болтают, ловок до таких дел…

— Прямо слов нет, до чего ловок… — Скептически протянул хозяин. — Сам в Гранствилле, а убивает здесь…

— Я слыхал, — Воля почти лег грудью на стойку, понизив голос, — про некоего Ангела…

— Что именно?

— Что он ловкач из ловкачей, а дорожка за ним кровавая такая тянется, что в кромешной тьме с повязкой на глазах не собьешься.

— И он тоже с братьями связан?

Воля не ответил, только изобразил пальцами какую-то фигуру, потом постучал указательным пальцем себе по носу. Трактирщик кивнул, прекрасно поняв его пантомиму, и перевел взгляд на молодого священника, который вошел минуту назад, занял угловой столик и смиренно ждал, когда на него обратят внимание, перебирая коралловые четки.

— Добрый день, святой отец. — Подошел к нему трактирщик, которого звали Августом. — Не желаете ли мясного пирога? день нынче скоромный.

— Пожалуй, можно и пирог. — Благосклонно произнес священник, и взглянул Августу прямо в глаза. Он был молод, не старше тридцати, и, как и Август, был миловиден, но нейтрален, не приметен ничем, кроме глаз. Встретившись с ним взглядом, Август весь внутренне подобрался. Хищник учуял хищника, убийца столкнулся на узкой дорожке с убийцей. Фигурально выражаясь, они ощетинились, принюхиваясь друг к другу.

— У вас хорошие пироги. — Мягким,"пасторским"голосом произнес священник. — И замечательное жизненное кредо. С таким кредо вы имеете отличные шансы на долгую жизнь. А не знаком ли вам…эээ… чадо, — некий Серый Дюк?

— Впервые слышу. — Искренне ответил Август, он же — Серый Дюк, король всех воров Элиота и Элодиса.

— Что ж, это тоже хорошо. Богоугодные знакомства — еще один залог долгой жизни.

— А вам, падре, не знаком ли некий Ангел?

— Увы. — Вздохнул Лодовико дель Фьоре, он же Ангел. — Ангелы далеки от грешной земли, обитают в горних высях, иже еси на небеси, и лично знать их даже мне не доводилось.

— Жаль. — Август поставил перед священником мясной пирог, тарелку сухариков, сырную нарезку и кувшин с вином. — А как вам думается, отче, что сказали бы друг другу Серый Дюк и Ангел, ежели бы встретились?

— Понятия не имею. Откуда нам, порядочным людям, знать, что творится в голове у грешников? — Лодо делал вид, будто не замечает, как переглядываются остальные немногочисленные посетители трактира, вооруженные кастетами, доминиканскими свинцовыми дубинками и прочим неприметным, но смертоносным оружием. Он был уверен, что положит их всех прежде, чем они успеют дернуться. Он даже точно знал уже, как. Да и хозяина Лодо не опасался. Тот был, словно тертый, битый, прошедший огонь и воду бродячий пес, вожак песьей стаи, хитрый, опасный, виртуоз выживания. Но — пес. А Лодо был волком-одиночкой. Не рождаются на свет псы, способные в бою один на один одолеть волка. Не существует их в природе.

— Но я слышал кое-что из вашего разговора… — Продолжил он мягко, как и положено священнику. — О клевете на сильных мира сего, и о расплате за эту клевету. Хлоринги молоды и только-только вступили в игру… Но они богаты, сильны и безжалостны. Воистину, безумие движет теми, кто пытается идти против такого тандема: силы и золота. Зато выигрывает тот, кто становится на правильную сторону…

— И помогает, чем может? — Чуть прищурился Август.

— А уж если помогает, чем может, — ласково улыбнулся Лодо, наливая недрогнувшей рукой вино в бокал, — то и вовсе обретает немало выгод… и не только материальных. Считай это моей проповедью, чадо.

— Благодарю. — Август нагнул голову. — Благословите, отче.

— Благослови тебя, Господь. — Согласно осенил его крестным знамением Лодо.

— Ваше высочество! — Алиса, заявившись к принцу Элодисскому в неурочный час, выглядела такой взволнованной, что он тот час же отослал всех, даже Тиберия, и велел ей говорить. Он грешным делом испугался, не получила ли Алиса каких страшных известий от Гэбриэла, и протянул Алисе руку:

— Что стряслось, девочка моя?

— Мне очень страшно, батюшка! — Призналась Алиса. — Речь об Иво и этой девушке, которую он берет в жены…

— Я слышал об этом. А сегодня мне донесли, что эта девушка, которую он осмелился привести прямо к тебе, отнюдь не…

— Эта девушка — с Красной Скалы! — Перебила его Алиса. — Ее сделали такой, жестоко над нею издеваясь! Ее били, запугивали! Она не виновата! Ей всего тринадцать лет, батюшка! Она всех и всего боится, она даже разговаривать боится!

— Я понимаю. — Чуть смягчился его высочество. — И мне жаль это погибшее дитя. Но для всех людей в Элодисе она — блудница, а закон к блудницам суров.

— Я знаю! — Алиса прижала к груди кулачки. — Я все понимаю, и думаю, что ради нее же самой ей бы быть где-то в уединенном месте, не на виду у людей, не здесь… Я не знала всего, когда Иво привел ее, он мне ничего не сказал… Он… он поступает ужасно! намерения у него добрые и благородные, он хочет ее спасти и исцелить, но это так жестоко: держать ее при себе и заставлять слышать проклятия и обвинения, и бояться расправы — а она ужасно, ужасно боится, батюшка! Если бы Гэбриэл был здесь, он все сделал бы правильно, я уверена в этом. Но его нет! Он защитил бы их обоих, я знаю, знаю! Ведь он любит Иво, и все те, кто, как и он, страдали на Красной Скале, для него дороги…

— Я понял тебя. — Нахмурился принц. — Ты, как верная невеста, пытаешься защитить то, что дорого твоему возлюбленному. Ты права: Гэйб дорожит этим юношей, он его друг. Что он задумал?

— Он повел Клэр в Гранствилл. В собор!

— безумец! — Принц встал. — Или хуже того: провокатор! Ты права: если произойдет катастрофа, Гэйб не простит этого ни нам, ни жителям Гранствилла. Я не рискну даже предполагать, во что выльется его гнев, но в истории нашей семьи уже был случай, когда Хлоринг уничтожил целый город из-за своей женщины. — Он громко позвал Тиберия и велел седлать коней. — Необходимо любой ценой помешать этому Иво наделать глупостей. Мы немедленно едем в город. И почему Гэйб не забрал этого Иво с собой?!

Иво был полон священного рвения отстоять честь Клэр и заступиться за нее — как он это понимал. Что при этом думает сама девушка, что происходит в ее измученном сердце, он не думал — не по злобе, не из черствости, а просто потому, что такой он и был: искренний, добросердечный, по-своему благородный, он жил в собственном мире и заменял чувства и мысли других людей своими представлениями о том, какими они должны быть. Другими словами, он сам выдумывал их себе, а сталкиваясь с несоответствиями, оскорблялся и разочаровывался. Как оскорбился сейчас, столкнувшись с людской несправедливостью и предвзятостью в адрес Клэр. Несправедливость и жестокость жгли ему сердце, и Иво был полон готовности сразиться за честь этой несчастной девочки со всем миром разом, пренебрегая всей его жестокостью и предвзятостью. И пусть Клэр увидит, на что он готов ради нее! Иво искренне считал, что его благородство и верность тронут сердце девочки и исцелят его. Почему нет-то?! Она будет полна благодарности и любви, он — верности и заботы. И все у них сложится хорошо. Чем не идеальная семья?

Вот только Клэр была от мыслей о его верности и заботе далека, как никто. Попав на Красную Скалу, девочка усвоила, что вина, невинность, покорность, смысл, причины и следствия не значат ничего. Ее будут бить и насиловать в любом случае, и к этому не привыкнуть, не приспособиться, и этого не избежать. В начале, когда она еще пыталась как-то приспособиться, что-то понять, как-то заслужить иное обращение, было жутко, обидно и очень больно, и Клэр просто запретила себе думать и понимать. Сейчас она думала только о том, что ее кот, Франтик, остался где-то там, позади, а он был единственной ниточкой, связывающей ее с реальностью. Смысл обвинений и визгливых выкриков горожанок, заступивших им путь в Старый Город, от нее ускользал, она не понимала выражений"поганый рот","срамница","блудница вавилонская"и"шлюха анафемская". Да и не пыталась понять. Зато отлично чувствовала общий настрой толпы, и сразу поняла, что все привело к неизбежному: насилию и побоям. И в этот раз, судя по накалу общей ярости, это будут такие насилие и побои, какие ее хрупкое тело может и не вынести… Она сжалась и упала на колени, не слушая отчаянных требований Иво"не унижаться перед ними!". А горожанки и примыкающие к ним мужчины хором требовали, чтобы с нею поступили, как положено поступать с блудницами: поставили к позорному столбу, а потом остригли, выжгли клеймо шлюхи, били плетьми и выгнали из города. В какой-то момент Иво понял, что переоценил свои силы и возможности, а вот власть толпы, напротив, недооценил, и приготовился пасть смертью храбрых, прикрывая собой Клэр от готовых полететь в них камней и прочих, менее смертоносных, зато более вонючих, снарядов. Его высочество со свитой появился как раз вовремя: камни и снаряды были уже готовы полететь в блудницу и ее защитника, тоже, как известно, фигуру неоднозначную и вызывающую бурю различных эмоций у горожан.

— По какому праву, — понеслись к его высочеству горячечные претензии, — эту девку пускают на чистые улицы?!

— Разбить ей рот ее поганый, чтобы зубами плевалась, шлюха бесстыжая!

— Зад ей розгами иссечь до костей, чтобы не о мужиках думала, а о чем другом!

— Клеймо ей на лбу выжечь, чтобы честные люди вслед плевались, а не жалобились на рожу ее, тьфу! Ишь, прикидывается овечкой, тварь паскудная!

Его высочество поднял руку, подъезжая ближе. Его белоснежный олджернон в роскошной сбруе тихонько пофыркивал, поглядывая влажным глазом на Иво и Клэр из-под густой челки, бережно переступая изящными копытами. Крики быстро стихли, но принц, отлично чувствующий толпу, прекрасно понимал, что просто велеть им разойтись, пообещав во всем разобраться, не получится — люди на взводе и готовы на все, чтобы добиться своего. Как же этот Иво раздраконил-то их!

Но и отдать им на расправу девочку, которую его высочество увидел впервые, поразившись ее детской хрупкости, было нельзя. Нельзя и из соображений человечности, и помня о сыне, который не простит этого ни ему, ни Иво, ни горожанам. Гранствилл однажды уже поплатился за подобное преступление, чего Хлоринги вспоминать не любили, но и забывать не смели.

Пока принц Элодисский собирался с мыслями, выглядывая отца Марка, спешившего сюда, произошло вдруг настоящее чудо, которое в городе вспоминали и столетия спустя: камни мостовой перед Клэр с тихим хлопком раскололись, и из земли стремительно возник и начал расти зеленый побег. За несколько секунд он окреп, поднялся, обзавелся листьями и тугими бутонами, один из которых раскрылся в белоснежную большую лилию, с таким сильным ароматом, что его ощутили все в толпе. Даже Клэр, перед которой и распустился цветок, тихонько ахнула и стиснула руки, что со стороны выглядело молитвенным жестом. Стало тихо-тихо. Отец Марк, спешивший сюда в тревоге и смятении — он любил Иво, и стремился его хоть как-то защитить, — мгновенно понял, что сказать и как усмирить толпу.

— Чудо Господне, суть христианства, — заговорил он волнуясь, так как сам верил во все, что говорил, — состоит в том, что Господь дает надежду каждому, ВСЕМ. Каким бы ты ни был грешником, как бы ни пал, Господь говорит:"Покайся, и Я прощу и приму тебя в безграничность любви Своей". Это несчастное падшее дитя Он избрал сейчас, чтобы напомнить нам, грешным, о милосердии и чуде покаяния. Гнев и осуждение греха есть естественные чувства человеческие, они похвальны, ибо суть проявления праведности; они справедливы. Но любовь и милосердие выше справедливости! Никто, понеже человека, не знает милосердия — ни зверь лесной, ни эльфы, ни гады морские… только люди могут пожалеть и простить… Что будет милее Господу — если мы сейчас накажем это несчастное дитя, заклеймив ее навеки, изгнав ее на погибель и лишив всякой надежды, или милосердно примем ее покаяние, простим ей, ради ее хрупкой юности, тяжкие грехи ее, и дадим ей возможность в уединении, в молитвах, в посте и целомудрии, заслужить иную жизнь и божье прощение? Господь послал нам знак недвусмысленный — можем ли мы им пренебречь?

— Не можем. — Пока толпа колебалась, быстро произнес его высочество, спешился и опустился на колени перед лилией, после чего на колени упала вся толпа. В наступившей тишине слышно стало, как заиграла музыка Танца Ангелов — на полчаса раньше положенного. — Я поручаюсь перед лицом Господа за эту несчастную. Жизнь ее отныне будет целомудренной и праведной, слово мое залог этому. А чудесный цветок повелеваю оградить и приставить к нему стражу. Пусть каждый житель Острова сможет прийти сюда и увидеть это чудо: Гранствиллскую Лилию, свидетельство благодати и милости Божьей.

Не все остались довольны тем, как все обошлось для Клэр, но возразить не посмел никто. Впрочем, уже в тот же день местные сообразили, какие перспективы открываются для города в связи с чудесной лилией — к вечеру появились первые паломники из окрестных деревень и поселков, которые, помимо религиозного рвения, понесли в город деньги за ночлег, еду и питье. Это примирило горожан с тем, что блудница избегла наказания. А девочка вернулась в Хефлинуэлл в свите принца и была отдана под надзор Мины Мерфи и отца Северина, который обязался научить ее молиться и приготовить ее к крещению.

Маленький, невзрачный, тихий попик был неказистым, и на первый взгляд, ничем вообще не примечательным. Потому многие, в том числе и близнецы, им пренебрегали. Гэбриэл жалел его, как вообще жалел всяких чудиков, но, как и брат, всерьез не принимал, а отец Северин был человеком умным, пылким и добрым, искренне верующим, хоть и слегка безвольным, и тихим, и лишенным честолюбия и напористости. Его высочество, пожалуй, был единственным, кто оценил его веру, ум и талант, и сделал его настоятелем домашней церкви. Клэр отец Северин сразу же пожалел и преисполнился желания ей помочь. И прочитал девочке проповедь, рассказав ей про святую Юлию, над которой надругались язычники, но душа которой осталась неприкосновенной и чистой, про святую Сесилию, Марию Магдалину и некоторых других. И о, чудо — Клэр его услышала. Лилия, распустившаяся перед ней, слова отца Марка о милосердии, а теперь проповедь отца Северина, пробудили в ней робкую, но настоящую надежду. Надежду на то, что есть некто, кто знает, как она страдала, кто любит ее, и заботится о ней. Кто послал прекрасный цветок, чтобы ее спасти… И только Иво и принц Элодисский знали, что лилию эту вырастила для нее Алиса.

Битва началась стремительно и без особых прелюдий — корнелиты не стали вступать ни в переговоры, ни в разговоры, и первыми пошли в атаку. Гарета, наблюдающего за битвой со стен Кальтенштайна, продолжали терзать самые противоречивые чувства. С одной стороны, глядя, как корнелиты бьют междуреченцев, он не мог не злорадствовать: не ждали, суки, предатели, клятвопреступники херовы?! Ведь все присягали королеве и Хлорингам, все изменники, все до единого! Вон, длинными крючьями стянули с коня Вальтера Сэвиджа, и набросились, как крысы на пса, дубасят и колют его чем ни попадя… А остался бы ты, Вальтер, верен короне и своему герцогу, сидел бы дома, мял титьки служанкам, попердывал и горя не знал. Но, с другой стороны, умелые и безжалостные действия корнелитов, их маневры и сам факт того, что мужичье бьет рыцарей, были принцу крови невыносимы. Быдло, холопы оборзевшие, которых немедленно следует осадить и вернуть на место, обозначенное всем ходом вещей! О, как Гарету хотелось быть сейчас там, на поле битвы, добраться до Ангела их проклятого, но не убить, а взять живьем, чтобы потом показательно и позорно казнить в столице! Находясь в выгодной для наблюдения позиции, Гарет видел все успехи, косяки и ошибки и корнелитов, и междуреченцев, и скоро сам запутался, за кого"болеет". Ибо так уж устроен человек: зная, что и те, и те его смертельные враги, Гарет просто не мог почти бессознательно не выбирать"свою"сторону, которая, правда, то и дело менялась: он"болел"то за рыцарей, то за корнелитов. Сверху, со стены, ему казалось, что рыцари бестолково носятся по полю, больше спасаясь от корнелитов и их крючьев, чем сражаются. Арбалетчики корнелитов на диво слаженно и споро стреляли из-под защиты своих фургонов, сменяя друг друга: одни стреляли, другие заряжали, в три очереди, почти не делая пауз между залпами, производя катастрофические опустошения среди кнехтов и ополчения междуреченцев. Несколько больших групп ожесточенно рубились друг с другом по всему полю, между ними сражались одиночки и малые группы. Несколько конных копьеносцев прорвались к обозу корнелитов, но были встречены толпой женщин-корнелиток, которые, вооруженные чем попало, с диким визгом бросились на конников и под изумленные выкрики со стен, улюлюканье и свист защитников Кальтенштайна, обратили их в бегство, а тех, кто не успел сбежать, растерзали с еще большим остервенением, нежели их соратники-мужчины.

— Это не бабы, а фурии адовы какие-то! — Озвучил общую мысль Фридрих.

— Сектантки. — Вздохнул Унылый Ганс.

— Ваше высочество! — Донесся с поля чей-то вопль. — На помощь! Ваших вассалов убивают!!!

— Ага. Сейчас. — Фыркнул Гарет. — Черта с два вас убивают. — Он видел, как Бергстрем и его рыцари, перегруппировавшись, разворачиваются по склону холма, сообразив, в чем сила корнелитов, и в чем их слабость. Увлекшись, те теперь оказались между своими арбалетчиками и междуреченскими рыцарями, и арбалетчики корнелитов не могли пока стрелять; зато междуреченские лучники с холма обстреливали пехотинцев с крючьями. Андерс, верхом на роскошном вороном фризе, сам вел рыцарей, набирающих смертоносный разбег. Рыцаря на тяжелом боевом коне, облаченных в боевую броню, остановить на полном скаку было почти невозможно, это были живые танки, способные смести все на своем пути. Так что корнелиты, — Гарет видел это теперь совершенно четко, — были обречены.

Ястреб закричал, пролетая низко над башнями Кальтенштайна. Гарет, взглянув вверх, успел увидеть золотое оперение и изнанку широкого крыла. Со стороны Зеркального и Каяны стремительно надвигалась грозовая туча, превращая день в сумерки и угрожающе погромыхивая чернильным нутром."Младший!" — Внезапно сказал себе Гарет. Что брат здесь, он понял еще до того, как тот появился на склоне северо-восточного холма, под надвигающейся грозой, верхом на Пепле, рысью сбегающем по пологому склону. За ним скакал знаменосец с его знаменем, трепещущем на усиливающемся свежем ветру: графская корона, орел, полумесяц и меч. А за ним…

— Ваш брат, ваше высочество, — невозмутимо констатировал Кальтенштайн, — несомненно, умеет преподносить сюрпризы.

Люди Гейне и английские лучники, так уж вышло, появились на опушке южной рощи одновременно с Гэбриэлом, который появился с северо-востока. Острый глаз эльфа, который привел их, проведя тропами Зеленого Леса и укромными тропинками, скрытыми от любопытных глаз, разглядел гербы на стене и знамя Гэбриэла Хлоринга, и указал бойцам, где друзья, где враги. Гейне, бывалый наемник, мгновенно оценил обстановку; понимая, что теперь, когда появилась подмога, герцог выйдет из крепости, он приказал своим людям и англичанам ждать этого момента, а потом прикрыть и поддержать герцога.

Задача Гэбриэла и его людей была предельно проста: врагами были ВСЕ на поле, и бить следовало всех. Слева и справа слышались команды на русском языке, которые выкрикивали Ратмир, воевода Дмитрий и Олекша, сам Гэбриэл вел сотню, которую дал ему Ри. Думал ли он еще полгода назад, когда хвастал голодной беременной девчонке своим успехом, что такое успех на самом деле?! Ливень, как всегда в эту пору года, упал стеной, словно окатил из ведра. Завеса воды снизила видимость, мешая арбалетчикам корнелитов и лучникам междуреченцев, но нисколько не мешая эльфийским лучникам Ри и Дэна, которые носились по полю, на скаку посылая стрелы точно в цель. Гэбриэл увидел всадника на вороном фризе, с вепрем в гербе, и забыл все на свете. Он думал, что это Антон Бергстрем, его враг, один из тех, кто терзал его, один из самых гнусных из них. Возможность убить еще одного врага вскружила голову, Гэбриэл закричал:

— Бергстрем!!! — Так, что переорал шум боя и грозы. Рыцарь в белой миланезе, — полном миланском доспехе, стоившем больше, чем целый город со всеми жителями, — с окровавленным мечом-бастардом в руке, развернул храпящего вороного, чистокровного фризского жеребца, который стоил больше миланезы. Конь двигался с тяжелой грацией, сверкая белками глаз и раздувая жаркие ноздри. Дождь хлестал нещадно, сверкали молнии, озаряя кипящую на равнине битву. Защитники крепости, не сдержавшись, вышли за стену, и теперь рубились среди фургонов с арбалетчиками корнелитов; их поддержали тяжелые конники Гейне и английские лучники, которым почти не мешала гроза, благодаря и искусству, и выбранной не спеша под покровом грозы позиции. Основная масса корнелитов и междуреченцев, спохватившись, ухитрилась каким-то образом объединиться и теперь пыталась организовать контратаку. Гэбриэл этого не видел. Для него мир сжался до небольшого пятачка залитой кровью и ливнем земли, по которому на него, набирая разбег, мчался вороной конь с закованным в белые латы всадником. Вода текла по лицу, заставляя Гэбриэла досадливо морщиться. Пеший, в черной бригантине, которую ему подарил Ворон, без щита и шлема, он ждал своего противника, уверенный в своей ярости. Ему не нужны ни доспехи, ни оружие, чтобы убить их — всех. Достаточно слепящей ненависти и уверенности в своем праве на месть.

Набравшего скорость рыцарского коня, конечно, остановить не могло ничто, но Гэбриэл и не собирался его останавливать. Легко увернувшись от оружия замахнувшегося противника, Гэбриэл изо всех сил толкнул коня в бок, и тот, поскользнувшись, с диким визгом рухнул, увлекаемый инерцией по мокрой траве. Вскочил, стряхивая с себя седло и всадника, и, брыкаясь, бросился прочь, а Гэбриэл подошел к упавшему противнику. Тот елозил в грязи, матерясь, не в состоянии сам подняться. Заорал на Гэбриэла:

— Пошел вон, щенок! Не смей ко мне прикасаться, понял?! за мной все Междуречье, тронешь меня, и ты труп, понял, ты труп!!!

— Плевать. — Хрипло сказал Гэбриэл и с силой пнул его в забрало шлема, вызвав вопль ярости и страха.

— У тебя нет чести, щенок! — Гнусаво заорал Бергстрем сквозь погнутое забрало. — Упавшего легко пинать, сука!!! Дай подняться, и я тебя…

— Связанного пацана труднее резать и калечить? — Прошипел Гэбриэл, и снова пнул противника в голову. — Или в этом чести больше?!

— Какого па… — Андерс захлебнулся, получив новый удар, а Гэбриэл, вскочив ему на грудь, ногой припечатал его голову, вдавливая железо в череп. Порывы штормового ветра трепали и мотали все, что могло двигаться, швыряли воду гигантскими пригоршнями, но на востоке небо уже светлело, обещая очень скорый конец грозы. Светлело на глазах, ветер стихал. По равнине одни русские всадники гоняли немногих уцелевших бойцов, другие сопровождали пленных, сгоняя в одну кучу и корнелитов, и латников, и междуреченских пехотинцев. Но Гэбриэл вновь заметил это лишь краем глаза, выпрямляясь и утирая воду с лица. По телу разливалось физически ощутимое блаженство, облегчение и тихая радость: к нему шел брат, в забрызганных чужой кровью доспехах, с неизменной перчаткой в левой руке, с зеркальным отражением всех его чувств на лице. Произнес, подходя:

— Merde, Младший, ну, и сюрприз!.. — Обнял его, выдохнув остатки напряжения и тревоги.

— Я старался. — Скромно ответил Гэбриэл, и Гарет рассмеялся, отстраняясь:

— Да уж! Дурилка бешеная! Неужели в Валену сгонял?! Для бешеной собаки сто миль не крюк… — Он посмотрел на тело у ног.

— А по забралу кто его кувалдой долбанул?

— Не кувалдой, а ногой. — Поправил Гэбриэл справедливости ради.

— М-да… А хотел стать герцогом. И ведь почти стал! Без церемоний ты его. Папаше придется так в шлеме сынка и похоронить.

— Сынка?! — Вздрогнул Гэбриэл.

— Да, сынка. Это не Антон, это Андерс — видишь, титульный воротник в гербе? И у папаши еще раковины есть, в предках тамплиеры были. И так ссучился род, да и загнулся на хер — у Антона больше сыновей и внуков мужского пола нет.

Гэбриэл даже ссутулился от разочарования и недовольства собой, но Гарет похлопал его по плечу:

— так даже лучше получилось. Убить, это что? Сдох, и все дела. А так он еще помучается, сука, зубами будет клацать и волосенки себе с причинного места драть… Оба-на! Кого это я имею честь, охреневая, лицезреть?! Марк Эльдебринк, да еще и знаменосец графа Валенского!

Марк, подъехавший к ним со знаменем Гэбриэла в одной руке и поводьями Пепла в другой, склонил учтиво голову. К ним подвели фризского жеребца, все еще фыркающего и храпящего.

— Хочешь себе? — Спросил Гэбриэл у брата.

— Хочу. — Тут же ответил тот. — Рыцарь Кальтенштайн заслужил хороший подарок… Для начала.

Туча отошла к Фьяллару, доносившееся оттуда ворчание стало мирным, добродушным. Братья, сопровождаемые оруженосцами, знаменосцем и рыцарями, подъехали к группе пленных. Корнелиты сбились в отдельную общую группу, междуреченские рыцари и их оруженосцы стояли отдельно от простых кнехтов. Гарет придержал коня подле корнелитов.

— Ого! — Усмехнулся ядовито. — Ангел, собственной потрепанной персоной! Как шустро нашивки-то спорол с вамса! Только я полукровка, и вижу дальше людей. И острее. Я на тебя столько дней любовался, что ни с кем не спутаю. Как ты там кричал нам? Что мы с братом кто?.. Теперь ответишь за каждое слово свое, гнида.

— Что ж делать, отвечу. — Ангел сплюнул. — Жаль, кожу с тебя содрать не успел. Я б из нее флаг себе сделал.

— Хорошая идея. — Хмыкнул Гарет. — Флаг-не флаг, а среди трофеев Хефлинуэлла место твоей шкурке найдется. Растянут в рамке, с биркой. Где-нибудь между кабаном и козлом.

Ангел побледнел от бессильной ненависти, встретил взгляд Гэбриэла, прохрипел злобно:

— Хороший конь у тебя, Хлоринг. Молись на него.

— Это вы херово бегаете. — Отмахнулся Гэбриэл и тронул поводья, следуя за братом. Многие провожали его мрачными, ненавидящими взглядами, именно его справедливо считая виновником разгрома и плена. Эх, если бы удалось его тогда остановить, и кишки выпустить! Но что получилось, то уж получилось.

В отличие от корнелитов, понимавших, что пощады не будет, междуреченские кнехты особенно не беспокоились. Тех, кто шел биться из идейных соображений, за новое герцогство и против Хлорингов, среди них почти не было. Почти все они готовы были хоть сейчас присягнуть Хлорингам и встать под их знамена — так обычно и происходило в рыцарских междоусобных войнах. Поэтому они провожали братьев взглядами скорее любопытными: близнецы, а разные. Разные волосы, броня, повадка. Герцог живой, насмешливый, брат его — мрачный, серьезный. Вначале показалось — и более опасный… Но последующие события показали, что герцог Элодисский и сам по себе не подарок. Именно после событий близ Кальтенштайна он навсегда получил прозвище Красный Жнец. И не смотря на улыбчивое лицо, уповать на его милосердие еще бессмысленнее, чем на жалость графа Валенского.

— О'Келли, Хьюитты, Рорки… — Гарет, с высоты своего роста и роста своего коня разглядывал потрепанных боем, хмурых рыцарей. — Не вижу фон Берга и Венгерта… Но и так улов неплохой. О, имена, о, люди!

— Мы не понимаем, что произошло, герцог. — Гордо произнес граф Анвилский, Эдуард Морганн, Бергстрем по матери, дальний родственник Эльдебринков, самый родовитый из пленных. — Мы узнали о вашей беде, шли на помощь…

— И объединились с корнелитами, едва появился граф Валенский. — Насмешливо перебил его Гарет, а Гэбриэл добавил:

— Хватит врать, как там тебя. Вы собрали малый тинг в Лавбурге, где порешили взять нас с братом в заложники и торговаться с королевой насчет собственного герцогства в Междуречье. Думаешь, мы об этом не знаем?

— А это измена, Морганн. — Холодно добавил Гарет. — Измена, как она есть. Ты клятвопреступник и бунтовщик, как и все, здесь присутствующие. Что скажешь в свое оправдание?

— Мы не собирались вас убивать. — Хмуро произнес Эдуард. — Мы всего лишь хотели прекратить царящий в Междуречье бардак. Сколько можно было смотреть на зверства корнелитов и ждать вашего вмешательства?!

— Столько, сколько нужно. — Сурово произнес Гарет. — Убивать нас вы, может, и не собирались, но наша гибель от рук корнелитов была более чем вероятна, а, Морганн? Ну, а я собираюсь. Измена карается смертью, и вы это отлично знаете. Ваши земли конфискуются нами, ваши жены и дети отправятся в монастыри пожизненно. Приговор окончательный и отмене не подлежит, помилования не будет. Казнь свершится здесь и сейчас.

Рыцари, ожидавшие чего угодно, но не этого, встрепенулись, зароптали, раздались возгласы:

— Ваше высочество! Милорд! Ваше… как же так?! Милорд!!! — Но Гарет, не оборачиваясь, развернул коня и, дав знак Адаму, поскакал в сторону Кальтенштайна.

В этот день на поле перед крепостью Кальтенштайн были казнены восемьдесят рыцарей и сто два оруженосца, а так же около тысячи корнелитов и корнелиток, и поле это впоследствии окрестили Красным. Казнили пленных немецкие наемники герцога; титулованным особам самолично рубили головы Адам и Гейне, для корнелитов соорудили наспех виселицы из того леса, что шел на осадные машины — это приказал сделать с мстительным удовольствием сам Гарет, — для тех, кому не хватило деревьев в ближайшей роще. Гарет и Гэбриэл наблюдали за казнью двенадцати самых знатных рыцарей, после чего развернули коней и поехали в крепость, откуда уже тянулась вереница крестьянских телег — собирать трупы, трофеи и раненых. Крепость готова была принять раненых, и монахи-францисканцы уже ушли на поле, отыскивать тех, кто еще дышит, и отпевать покойников с обеих сторон. В конюшни Кальтенштайна вели коней, каких эта крепость не видала и в лучшие времена — по крайней мере, в таких количествах.

— Сэр Йоганн! — Окликнул его Гарет. Тот стоял посреди двора, оценивая обстановку и отдавая распоряжения, но на голос герцога откликнулся сразу. Подошел, кланяясь Гэбриэлу:

— Граф!

— Пора тебе пересесть на другого коня, рыцарь Кальтенштайн. — Весело сказал Гарет. Рыцарь с нежностью поглядел на своего конягу:

— Это не конь, это мой старый боевой товарищ.

— Так пусть теперь отдыхает в холе и покое. — Усмехнулся Гарет без тени насмешки. — Ест отборный овес и люцерну, резвится на лугу среди хорошеньких кобылок. Прими мой первый подарок! Не взамен, но на пару к твоему другу.

Рыцарь Кальтенштайн сглотнул, рука дрогнула: такого коня, которого сейчас подвели к нему, он мог разве что погладить при случае… И то не факт. Конь нервничал, атласная шкура была в грязи и крови, но стать, порода и цена были видны невооруженным глазом. Коней лучше в данный момент во дворе крепости просто не было, фриз не уступал даже олджернонам Хлорингов и эльфийцам сотни Дэна Мелла. Он был ниже, чем олджерноны, и ниже, чем длинноногие кони руссов, но мощь и грация соединялись в нем с необыкновенно гармоничными пропорциями и роскошными мастью и гривой с хвостом. Ганс Кальтенштайн любил своего старого коня, но отказаться от этого красавца было выше его сил. Рыцарь был из той редкой породы людей, кто искренен в чувствах и поступках, руководствуется в жизни своими понятиями о чести и достоинстве, и совершенно не честолюбив и не завистлив. Ему и в голову не приходило, что теперь он может ожидать от герцога, которого, что ни говори, спас в самый безнадежный момент, рискуя своей жизнью и жизнью всех своих подданных и собственных дочерей, какого-то вознаграждения. Подарок в виде роскошного коня его тронул чуть ли не до слез и преисполнил благодарности, прямо скажем, непропорциональной ни заслуге, ни дару за нее, но искренней и честной.

— Будем пировать! — Воскликнул Гарет. — Матиас! Отправляйтесь в Торхвилл, бегом, туда-обратно, за провизией и пойлом! Не будем же мы у местных крестьян последнюю скотину сжирать!

Гэбриэл пошел к своему коню, которого окружили руссы и немцы, разглядывая и восхищаясь, и мельком заметил, что Кину у дальней стены, под навесом, разговаривает с каким-то другим эльфом, похожим на него, на первый взгляд, как две капли воды. Конечно, для людей все эльфы были одинаковы, да и полукровки различались лишь цветом глаз и волос, но Гэбриэл-то подобной предвзятостью не страдал… Приглядевшись, он понял, что они все-таки разные: у незнакомого эльфа были шире расставлены глаза очень светлого, орехового цвета, тогда как у Кину глаза были яркие, янтарные, как у рыжего кота. Но похожи они были так, что Гэбриэл и без подсказки брата сообразил, что видит одного из своих дядек — Гикори, или Тиса.

— Гикори Ол Таэр, брат вашей матери, Лары Ол Таэр. — Сказал эльф приятным голосом с небольшим акцентом, когда Гэбриэл подошел к ним. — Счастлив видеть тебя, Сетанта. Я выехал, чтобы встретиться с вами, еще до того, как узнал о ваших неприятностях. Ри постоянно держит нас в курсе. Мы, несомненно, поможем: наши личные воины, мои триста лучников и Золотая Ала Тиса, стоят у Каяны со вчерашнего дня. Но мы понимаем, сколько ненужного вам шума вызовет даже такое эльфийское вмешательство, которое не противоречит Священному Миру, и потому медлили, видя, что вы справляетесь сами. Я лишь помог подмоге подойти короткой дорогой через Зеленый Лес… Рад, что вовремя.

— Угу. — Кивнул Гэбриэл. Лично ему дядька понравился: простой такой, как для эльфа, искренний. Но он помнил, как к дядькам относится брат, и помнил, почему. Немного узнав возможности Кину, Гэбриэл верил, что дядьки, если б захотели, в самом деле могли через сны брата найти его на ферме. Все было бы тогда иначе. Он вернулся бы домой, не изувеченный физически и морально. Отец узнал бы о фермах и о Красной Скале, и уничтожил бы их в зародыше, с Драйвером заодно. Сколько душ было бы спасено при этом! От этой мысли стало так тошно, что Гэбриэл стиснул зубы и отнял руку, которую машинально протянул было для рукопожатия. Эльф чуть дрогнул, недоуменно нахмурился.

— Нам не привыкать без вас обходиться. — Сухо произнес Гэбриэл. — Незачем было волноваться. Ножки эльфийские мочить, ручки пачкать. Мы уж сами как-нибудь.

Недоумение исчезло — Гикори понял. Произнес спокойно:

— Мы сожалеем, если ошибались, но мы были уверены, что найти тебя нельзя, и что мы сделали все, что могли. И сейчас уверены, что это было так.

— Брат думает иначе.

— Мы знаем. И сожалеем. Дайте нам шанс, если мы не правы, понять это и заслужить прощение.

— Кого я вижу! — Гарет, освободившись, поспешил к ним. — Дядюшка Гикори, сам, своей собственной величественной персоной! А что без дядюшки Тиса? Не по Сеньке шапка? Много чести? Ты и без него рассчитываешь узнать все, что вам надо?

— Я понимаю, — так же невозмутимо произнес Гикори, хоть глаза чуть сузились и лицо потемнело, — что тобою движут давние обида и горе. Потому не сержусь.

— Обида?! Не-ет, merde, вы меня не обидели. Вы меня унизили, плюнули и растерли! Отшвырнули прочь, когда были нужны, даже слушать не стали то, что я пытался вам рассказать: что вижу брата, связан с ним, и могу показать вам место, где он сейчас находится. Вы знаете Остров, как никто, вы без проблем нашли бы его! Но зачем вам это?! Вы же до сих пор нас ненавидите за то, что мама нас родила.

— Это не так…

— Это так! Так вот: идите к черту вместе с ненавистью со своей. Вы не нужны ни мне, ни брату, ни моей племяшке. И да: мы знаем, кто и как убил маму. Ты же за этим приехал на самом деле? Так вот, передай Тису, который даже ради этого с нами увидеться не захотел: что мы справимся без вас. Мы отомстим за маму, и воспитаем маленькую луа Айвэн. А главное, — голос Гарета от злорадства стал ниже, — я запрещаю вам соваться в мое герцогство. Если мои подданные, или вассалы моего брата, сунутся на эльфийскую территорию и что-то там напакостят, я сам с ними разберусь, как требует Священный Мир, либо выдам вам на расправу, но нарушить наши границы не позволю. Я знаю, чего на самом деле вы хотите. Но пока живы мы с братом и наши наследники, у вас это не выгорит! Так Тису и передай!

— И он прав. — Закончил Гикори, вернувшись к брату. — Мы в безвыходном положении, брат. Эльфы не позволят нам пойти против сыновей и внуков Лары. Мы не в силах это преодолеть.

Повисла тишина. Тис прошелся по шатру, скрестив руки на груди и низко нагнув голову. Спросил вдруг, не поворачиваясь, совсем не то, что ожидал услышать Гикори:

— Как они ее назвали? Айвэн?

— Да. ОН дал мне увидеть ее… Она в самом деле вылитая Лара. Она даже магию использует так же и такую же, как это делала сестра.

— Ты говорил с НИМ?

— Немного. — Гикори чуть смутился. — Ты же знаешь, я всегда любил его и восхищался им. И не смотря ни на что кое-что от той любви и того восхищения… осталось. Я поговорил с ним. Спросил про девочку. ОН показал мне ее. Хочешь ее увидеть?

Тис молчал очень долго. Лицо его было мрачновато-грустным. Потом, вновь удивив брата, кивнул:

— Да.

Гикори мимолетно коснулся его руки, посылая ему образ Вэнни, играющей в саду с рыжим котом.

— Как думаешь, — спросил Тис после новой долгой, очень долгой паузы, — они позволят нам забрать ее в Лисс?

И каким бы неожиданным для Гикори ни был этот вопрос, ответ слетел с губ мгновенно:

— Нет. Никогда.

— Может, зря ты с ним так? — Спросил Гэбриэл, провожая Гикори глазами.

— А ты догони, извинись. — Огрызнулся Гарет. — Поклонись в ножки, скажи:"Прости, дорогой дядюшка, что обидели твое гадищенство. Вы ни в чем не виноваты, это мне, дураку, надо было думать, когда рождался у нашей мамы". Они нас и отца никогда не перестанут ненавидеть, свиноты надменные.

Гэбриэл заметил въезжающий в ворота фургон Саввишны, положил руку брату на плечо:

— Забудь. У меня тут для тебя сюрприз небольшой… Думаю, ты будешь рад.

— Ты меня пугаешь, Младший! — В дурашливом ужасе отшатнулся от него Гарет. — Не знаю, что, после всего, что ты уже сделал, по-твоему значит"небольшой сюрприз", но мне уже страшно!

— Ну… Он в буквальном смысле небольшой. Маленький такой. Я сейчас. — Он нырнул в фургон, потом появился вновь и принял оттуда на руки девочку… нет, хрупкую девушку в темном платье, которая, поставленная на ноги перед Гаретом, потупилась и покраснела.

— Ингрид. — Произнес Гарет. Слов нет, мысли о смерти этой бабочки-поденки его мучили несказанно. И жила хреново, и умерла кошмарно, да еще по его вине. Но в то же время он чувствовал нечестивое облегчение: не придется заморачиваться с официальной содержанкой. Ну, не лежит у него к этому душа! Поэтому в ее имени, произнесенном Гаретом, прозвучали одновременно облегчение и обреченность. Он был искренне рад, что она не погибла, просто камень с души свалился. Но теперь ее вообще не бросишь, она совсем одна, из-за того, что он в недобрый момент решил перебежать дорожку Фридриху…"Вот это и называется ответственность!" — уныло напомнил он себе и обнял Ингрид, которая тут же начала всхлипывать.

— Не плачь. — Сказал он, вздохнув и прощаясь с беззаботной жизнью свободного повесы. — Тебе не о чем беспокоиться, малышка, я тебя не оставлю. Заберу тебя в Гранствилл, куплю дом… Ты ни с чем не останешься.

— Спасибо! — Ингрид расплакалась сильнее, прижимаясь к нему. — Спасибо… спасибо! Я совсем одна… Мне так страшно!..

— Все, ты больше не одна, и бояться тебе нечего. — Смягчился Гарет, почувствовав желание и подумав не без приятности, что зато у него теперь есть любовница, которая будет под рукой в любой момент этой войны. Тоже, между прочим, ничего себе. Одеть только ее надо. Страх и ужас, а не платье!

— Говоришь, выросла лилия? — Марк весело усмехался, откровенно потешаясь над Котом. Они сидели в любимом кабаке у Южных ворот, на Брыльской дороге, и Кот, заказавший миску гусиных потрохов и пинту пива, с круглыми от волнения глазами рассказывал Марку о Гранствиллском Чуде. — Прямо на глазах, а?!

— Да хоть кого спроси! — Горячился Кот. — Прямо на глазах взяла и выросла! Я же там сам был! Весь город вслед за его высочеством на колени бухнулся!

— И ты бухнулся? — Продолжал потешаться Марк. Кот смутился:

— Ну, да. А че? Принц это, а я че?

— Девка-то хоть симпатичная? Из-за которой буча вся?

— Ага. — Разбитная трактирная девка принесла ему большую тарелку потрохов, стукнула о стол большой кружкой с пивом, и Кот жадно набросился на еду, продолжая говорить с набитым ртом. — Тощенькая, но ниче такая, смазливая с рожи шибко, и такая, знаешь… Ну, для тех, кто от малолеток невинных тащится.

— Жаль, что ее в тюрягу не заперли. — Посетовал Марк. — Я б ее оттуда выкупил, толпе бы сказали, что померла… И все довольны. В свите принца, говоришь, уехала?

— Ага. И хлыщ этот, армигер графский, из-за которого вся буча.

— Ну, а насчет цветка-то брехня, а? ну, признайся!

— Да ничего не брехня! — Взорвался Кот, изо рта вывалились кусочки мяса, он торопливо запихал их обратно. — Говорю: сам видел! Офигел аж!

— Цветы сами собой за секунду не вырастают. — Ухмыльнулся Марк, отхлебнул темного холодного пива, и вдруг ухмылка стерлась с его лица, он завис, на какое-то время выпав из реальности. Кот, хихикая и продолжая трудиться над потрохами и пивом, рассказывал, как разочарованы были благочестивые горожанки, но Марк вдруг перебил его на полуслове, спросив невпопад:

— А помнишь, как пацанву, которая кота мучила, осы покусали?

— А?.. Ага! — Хохотнул Кот. — Ох, и орали они тогда, ох, и драпали!

— Тогда мимо еще графиня Июсская со свитой проезжала…

— Да?.. Не помню. — Кот сыто рыгнул, вытер рукавом жирные рот и подбородок, собрал со стола то, что уронил из тарелки. Потянул к себе кружку с пивом. — А че?

— Ниче… — Марк встал.

— Ты куда?

— Отлить. — Марк выскочил на задний двор, распугав копошившихся там кур и цыплят, плеснул в лицо из бочки с дождевой водой. Да ну, нафиг! Не может быть! Не может такого быть!!! Но все же сходится, все! Ее внешность. Осы. Нереальное цветение в округе, даже комаров и гусениц нет! И наконец, лилия… Надо сходить, посмотреть на эту лилию, хотя и так ясно, Кот такого просто не выдумает, мозги не те. Но если это правда…

— Ох, че-о-орт… — Марк ослабил ворот, провел мокрой пятерней по лицу. Думай, Хант, думай! Эти сведения стоят целое состояние. И существо, которое прикидывается графиней Июсской, тоже стоит состояние… черт, да больше, чем любое состояние!

— Думай, думай! — Он постучал себя кулаком по лбу. Как срубить бабло наверняка? Ведьме все сказать за бабки? А если она, узнав от него все, что нужно, его просто заколдует, как в тот раз, и сама заберет себе девку, а он сдохнет ни за что?.. Пригрозить его высочеству, что если он не заплатит, о лавви станет известно всем, и пусть тогда охраняют свое сокровище, если смогут?.. Продать сведения врагам Хлорингов? далвеганцу, например?

— Ох, черт! — Повторил он. А может, похитить лавви самому и там уже решить, как распорядиться таким призом?..

— Думай, думай! — Почти просяще пригрозил он себе. Ясно одно: на него свалилась нежданная, гигантская, прямо-таки космическая удача. И от того, как он распорядится тем, что знает, зависит его дальнейшая жизнь. Или смерть.

Хозяин Лосиного Угла явился с рассказом о том, что город и особенно окрестности осаждают какие-то неведомые твари, которые убивают людей и скот. Округа охвачена ужасом, стражники и кнехты графа ничего сделать не могут. Что делать?

— Все просто. — Сказала Барр, стоя позади Драйвера, который сам ничего не понял. — Я могу вас избавить от этих тварей, но за это придется платить. По пять дукатов с рыцарей, по дукату с цеховых мастеров, по десять талеров с лавочников и корчмарей, и по талеру с дыма.

— Помилуйте, барон! — Изумился граф, обращаясь к Драйверу, — откуда такие деньги?! И за что?! Ведь год неурожайный, бедствия одно за другим, люди последний кусок доедают…

— Жить захотят — найдут деньги. — Равнодушно ответила Барр. Граф по-прежнему избегал смотреть на нее, обращаясь к Драйверу, который ерзал в своем кресле, стоявшем в приемной, пусть и не такой огромной и роскошной, как приемная принца Элодисского, но тоже достойной — кучу золота в свое время в нее вбухал! В целом повторив обстановку и стиль приемной в Золотой Башне.

— Из камня крови не выжать. — Сказал решительно граф. — Что-то мы, конечно, выделить сможем, но эти суммы — это же… смешно!

— Смотри, не умри от смеха, Этельберт. — Сказала Барр, глядя на него в упор, так, что ему пришлось перевести на нее взгляд, и поежиться. — У тебя есть время, подумай. Послушай, о чем говорят людишки в корчмах… Поинтересуйся, что там, с Майским Деревом? И после этого вернись, и мы обсудим суммы. А уж смеясь, или нет, это вопрос десятый.

— Хм… — Значительно кашлянул Драйвер. — Согласен. Это и есть мой вердикт, граф. Подумай, и вернись с окончательным ответом…

И, как только тот ушел, со злости громче обычного гремя шпорами, повернулся к Барр:

— Сандра, объяснись, что ты имеешь в виду?

— Только то, дорогой, — промурлыкала она своим как бы утомленным голосом, звучавшим почти нежно, когда она обращалась к нему, — что время нищеты кончилось. И пришло время собирать камни, время процветания и реванша. Только и всего. Доверься мне. Разве я когда-нибудь тебя подводила?

Драйвер подумал мельком про оставленного по ее требованию в живых Гора, но не напомнил. Суммы, озвученные ведьмой, прозвучали до того заманчиво, что он воспрял духом и встрепенулся, предпочтя думать о том, как они заживут, если все сработает. Что именно"все", Драйвер решил не думать. Не его это дело. Ведьме лучше знать.

Фон Берг, Венгерт и пара десятков конных кнехтов гнали лошадей вдоль русла мелкой каменистой речушки, текущей в неширокой лощине, мало, кому известной из-за своей укромности. Этой лощиной пользовались в основном пастухи и охотники, да те, кому не хотелось лишний раз мозолить глаза путникам на главных дорогах. Дожди превращали тропу вдоль речушки в болото, и пока этого не произошло, беглецы торопили шпорами, плетями и матюгами храпящих коней, пока шум яростной битвы не стих, и они не оказались надежно укрыты от любой погони расстоянием и кустами. Только тогда Венгерт придержал покрытого потом коня и обратился к Фон Бергу:

— Эй, Герб! Куда мы?

Они оба видели, как погиб их друг Андерс, и пребывали в шоке.

— В Дракенфельд. — Сказал Герберт фон Берг. — У меня семья там.

— Думаешь, отобьешься, или отсидишься?

— Соберу все, что можно, и рвану в Далвеган. Сулстады меня Хлорингам не выдадут, враги моих врагов…

— Не успеешь. — Отрезал Венгерт.

— А что ты предлагаешь?

— В Блэксван, к Элоизе. Она не выдаст. А Хлоринги к ней не пойдут, не сейчас… И к тому же, она графа, вроде как, спасла.

— И всю жизнь у нее отсиживаться?!

— Почему всю жизнь?.. Переждем, пока Хлоринги и их прихвостни лютуют, и свалим в твой Далвеган. На службу к Сулстадам.

— У меня семья! — Повысил голос фон Берг. Надо же! Еще сегодня утром он был лучшим другом почти что герцога и потенциального короля, владельцем богатого междуреченского города и окрестных сел и угодий, и вот — он беглец, которого если еще не объявили мятежником, то вот-вот объявят, и тогда ему хана. Он пока что никак не мог сообразить, откуда взялись эльфы и англичане, а главное — руссы, да еще в таком количестве, и почему граф Валенский, который должен был находиться в крепости, оказался снаружи?.. Да и не важно сейчас это было. Важно было то, что дом, в который он стремился сейчас всем существом своим, и в самом деле мог стать для него смертельной ловушкой. Но там оставались жена Миранда, которой он чаще всего просто пренебрегал, дочки Ники и Анни, сын, наследник, гордость и надежда, десятилетний Андерс, крестник покойного друга, а главное — старики-родители, да и теща тоже… Все они, если его объявят мятежником, отправятся навеки в монастыри на Севере, где людей-то в окрестностях нет, одни волки и медведи. А его любимый город станет добычей Хлорингов и будет ими пожалован какому-нибудь схизматику, который даже нордского языка не знает!

Остатки совести, мужества, сыновьих и родительских чувств гнали его в Дракенфельд. Попытаться успеть собрать все самое ценное, что можно унести, собрать семью, погрузиться на какой-никакой корабль, идущий по Лав вниз, к Фьяллару, и скрыться в Далвегане. Спасти родителей от горя и позора, а детей — от вечного заточения, — вот, что он обязан был попытаться сделать. И внутренне именно к этому фон Берг и склонялся, но, как всегда, стоило последнему оставшемуся в живых другу надавить, напирая на то, что уже слишком поздно, опасно, да и бессмысленно, и фон Берг сдулся, поворотив коня в направлении Блэксвана и своей судьбы. Черпая при этом какие-то странные крохи утешения в мыслях о том, что ему следовало сделать, прежде чем отправляться с Андерсом на Кальтенштайн: отправить семью к сестре тещи в Нью-Нэш, собрать и отправить вместе с ними фамильные ценности и дорогие вещи…

Выбрав самую укромную и малоизвестную тропу, Венгерт и фон Берг не ожидали столкнуться на ней с теми, кто так же хотел бы избежать ненужного внимания. Друзья ехали молча, рысью, и так же молча им наперерез выехала другая группа всадников, поменьше. Пара мгновений обоюдного замешательства — и фон Берг узнал Птиц, а главное — проклятую Сову. А она узнала их с Вегертом.

Имея за спиной два десятка бойцов, фон Берг не колебался ни секунды. Хоть мелкую, но он сегодня победу одержит, хоть такой, но реванш возьмет! Ради мертвых друзей, Иеремии и Андерса, да и Элоизе будет приятно, если он явится с головами убийц ее племянника! Все это пронеслось в его голове за доли секунды, а в следующую он уже орал:

— Взять их! — Обнажая меч и бросаясь в бой.

Их было намного больше, чем Птиц — тех было всего девять. Но побежденные есть побежденные. Не успела Конфетка, действуя по-эльфийски молниеносно, тремя стрелами снять трех всадников, а Ворон и его полукровки — издать свой фирменный пронзительный вопль и поднять на дыбы коней, как кнехты бросились наутек во главе с Венгертом, а фон Берг обнаружил себя в гордом одиночестве погоняющим усталого коня на превосходящих числом ровно в девять раз противников.

Нужно отдать ему должное: осознав, что друг предал, кнехты бежали, а он сейчас умрет, Герберт фон Берг не остановился, не попытался удрать, а с яростью обреченного устремился к Сове: хоть одно доброе дело сделать перед смертью, убить поганую суку! Порадовать души друзей! Но Конфетка пустила стрелу прямо в центр лошадиного лба, и конь под фон Бергом рухнул, как подкошенный, не успев даже взвизгнуть.

— Он мой! — Крикнула Сова, спешиваясь. Ворон подхватил под уздцы ее горячую, как порох, или ее хозяйка, кобылу, остальные Птицы, свистя и подначивая, закружились вокруг, горяча тонконогих лошадей. Сова обнажила тонкие эльфийские сабли, закрутила их, искусно и эффектно фланкируя. Фон Берг поднялся из грязи, сплюнул. В последний раз он видел Сову зареванной девчонкой с длинными растрепанными косами и в драном платье; сейчас, увидев ее стриженной, в кожаной броне, с саблями в руках, он поразился ее сходству с Элоизой Сван. Те же сумасшедшие широко расставленные глаза, те же рот, скулы, мускулистая мальчишеская фигура и длиннющие ноги… Эльфийская грация делала ее более женственной и соблазнительной даже в мужской одежде, но сходство было таким разительным и недвусмысленным, что фон Берг мгновенно вспомнил сплетни о том, что Элоиза вроде бы в ранней юности родила от какого-то эльфа байстрючку. Ему вдруг стало смешно. Эх, мужики-то не знали!

Он ухмыльнулся широко, выписывая кончиком двуручного меча восьмерки и зигзаги:

— Что, шлюшка, помнишь меня? Помнишь, как попискивала, когда на моем""е вертелась? Не соскучилась по моему дружку?

— Соскучилась. — И голос у Совы был почти в точности, как у Элоизы! — Я его отрежу, засушу и на поясе носить буду. Хочешь, петушиными перьями украшу? Тебе понравится.

— Языкастая, смотрю, стала! — Фон Берг сделал выпад, уверенный, что своими сабельками она его меч никогда не отобьет. Сова тоже это знала, потому ускользнула, быстрая, словно солнечный блик, мигом очутившись у него за спиной — но и он был быстр, стремительно развернулся, угрожая мечом и скалясь от злости и азарта.

— А я много, что языком умею. — Не растерялась Сова. — Только это не для таких, как ты!

— Да ну?!

— Тебе во сне не снилось, что я могу. Только и знаешь, что объедки силой вырывать. Слаще редьки и не жрал ничего.

— Это ты-то сладкая?! — разозлился фон Берг. Снова пошел в атаку, и снова Сова ускользнула, заплясала, усмехаясь.

— Дерись, сука! — Вызверился фон Берг. — Раз полезла в мужское дело, дерись, не"уй кривляться!

— Не умеешь,""ли сам лезешь?! — Хищно и весело оскалилась Сова, и Птицы выразили свое одобрение свистом и смешками. Понимая, что сучка специально его злит, фон Берг попытался, взяв себя в руки, самому перехватить инициативу, сказал:

— Жаль, мы тебе не заделали девку! Была бы через несколько лет забава добрым людям! Не зря бы сдохла.

— А мне жаль, что я от тебя пащенка не родила. — Тут же откликнулась Сова. — Я б его в бордель сдала, и каждый пидор на этом Острове мог бы сказать, что в жопу фон Берга поимел!

Птицы заржали, фон Берг, побагровев, рявкнул:

— Да ты ж тварь!!! — И бросился на нее. Сова, высоко подпрыгнув, оттолкнулась ногой от ближайшего большого валуна, взлетела в воздух, перекувырнувшись над головой фон Берга, и приземлилась позади. Он начал в запале разворачиваться, не понимая, почему вдруг в воздухе сгустился черный дым, стало темно, а тело стало легким и непослушным, и полетело, полетело куда-то во тьму — навсегда.

Сова, успев полоснуть его острыми, как бритвы, саблями, по ногам и по шее, приземлилась позади упавшего в мокрую траву и принявшегося отчаянно дергаться тела, выпрямилась, обернулась.

— Красиво. — Ворон перевел дух — переживал за свою подружку страшно, да и слова фон Берга в ее адрес бесили несказанно. Сам бы зарубил падлу! — Ты чего хочешь, Сова? — Спросил, увидев, как она встала над телом, широко расставив длиннющие ноги, и достала нож.

— Думаешь, я пошутила про член? — Зыркнула на него красным зрачком Сова.

О Клэр в эти дни говорили все и все почти осуждали, но так, как возмущались Габи и ее дорогая подруга Беатрис, не возмущался, наверное, никто. Чувствуя свою добродетель оскорбленной присутствием в Хефлинуэлле такой порочной твари, как эта «типа, невеста!», они только что ядом не плевались, словно две королевские кобры, с утра и до вечера, перемывая косточки несчастной девушке с такой ненавистью, что удивительно, как растения не жухли и не чернели близ них. И конечно же, Алисе доставалось при этом не меньше.

Конец ознакомительного фрагмента.