Кочумай, Кочебей. Старая история из жизни детективного агентства

Наталья Павловна Курапцева

В отличие от большинства героев современной детективной литературы, героев Натальи Курапцевой можно любить, что сближает ее книги с общей традицией русской литературы. Двое выброшенных из жизни людей, Учитель и его Ученик, в прошлом – неплохие журналисты, создают первое в городе частное детективное агентство и получают задание расследовать убийство восьмилетней давности в среде андеграунда…

Глава 4

Пит поехал к Булатову, чтобы обманывать его, заставлять надеяться на что-то, а на самом деле, попытаться выяснить всего-навсего один вопрос: бил ли он 17 апреля восемьдесят лохматого года Вячеслава Кочина, и если бил, то был ли его удар (или несколько) смертельным?

Может быть, так и спросить: «Это вы убили Кочина?» В этом был момент неожиданности, поскольку Пит по телефону снова представился журналистом, интересующимся филологическими изысканиями Булатова. Впрочем, вопрос об убийстве Кочина ему, бесспорно, задавали, и не один раз. А уж сколько он сам про это думал (если предположить, что он невиновен)… Короче, после такого вопроса псевдо-журналист Олег Петров мог запросто вылететь из дома Булатова без всякой надежды на следующую встречу. А этого Пит не мог, не имел права допустить.

Первая заповедь журналиста гласит: расположи человека к себе. Пит никогда ей не пользовался. Он оставался, почти демонстративно, по другую сторону от любого человека, про которого собирался писать. Как ни странно, очень часто это оказывалось весьма полезным, но для работы детектива такая позиция была опасна…

Пит прошел вслед за Булатовым в комнату, и они расположились у старенького письменного стола. В квартире ощущалась та же аскеза нищеты, что и в комнате Тани Кочиной.

— Я тут кое-что для вас приготовил, — почти извиняясь, сказал Булатов. Он похлопал ладонью по замусоленной папке с тесемками. — Если вам, конечно, будет интересно.

Пит внимательно его изучал. Невысокий, почти седой, в потертом пиджаке, с большими руками… Глаза спрятаны в глубоких глазницах, взгляд тяжелый… Голос тихий, вежливый… Неприятное впечатление.

— Игорь Владиславович, вы бы рассказали немного о себе, — попросил Пит.

— Да… как о себе? Живу, работаю, кое—что пишу… По образованию я биолог, когда—то работал в одном научном институте и даже, знаете ли, чуть было не защитил кандидатскую диссертацию, — Булатов хохотнул. — Смешно — зачем мне кандидатская диссертация? Потом мне не разрешили заниматься темой, к изучению которой я подошел почти вплотную. Фотосинтез, это было мне наиболее интересно, но мне сказали, что в планы лаборатории тема не вписывается. Не вписывается… Что у нас тогда и куда вписывалось? И я ушел в андеграунд, сотрудничал с самиздатовскими журналами, с «Песочницей», например… Может быть, вы знаете?

— Да, — ответил Пит и поставил на стол диктофон. — Вы не возражаете, если я буду записывать?

— Пожалуйста, пожалуйста, — поспешно согласился Булатов. — Так вам приходилось читать этот журнал?

— Да как вам сказать… — Пит решил объяснить по—простому. — В 1986 году КГБ проводил у нас в редакции семинар на тему самиздата, и редактор потребовал, чтобы журналы были оставлены для ознакомления. Он запер их в свой сейф и выдавал под расписку. Мне удалось туда заглянуть, но, честно говоря, ничего интересного я не обнаружил. Но это лично мое мнение, я знаю людей, которые читали с большим пиететом.

— Вот как? — тихо спросил Булатов. — Значит, вы познакомились с самиздатом через гэбистов…

— А вы — минуя их? — съязвил Пит. — Вы, очевидно, полагали, что это ваша интеллектуальная собственность, но собственность такого рода в нашей стране могла принадлежать только Комитету Государственной Безопасности. Разве это не очевидно?

— Очевидно, — как—то несмело вымолвил Булатов. — Но ведь там были и умные люди. «Клуб-33» был создан понятно, каким способом… Я входил в него. И только благодаря… этим людям… вышел первый «Квадрат»…

Пита раздражала манера диссидентствующих интеллигентов говорить намеками, особенно сейчас, когда это выглядело просто смешно. Да и вся эта история…

— Мне всегда казалось, — возразил он, — что взрослые люди, ушедшие в оппозицию, не могут и не должны идти на такой позорный компромисс, как создание литературного клуба под крылом КГБ.

— Ну, знаете, — протянул Булатов, — все-таки удалось кое-что опубликовать, обозначить определенное явление… На Западе это было принято с пониманием. «Да уж, на Западе, — подумал Пит, — где все на свете либо под крылом ЦРУ, либо под опекой ФБР, этот ваш „Клуб—33“, конечно, был воспринят с пониманием…» И тут он мысленно услышал комментарий Кира: «А по—твоему, было бы лучше, если бы их сгноили в тюрьме или в психушке?»

Пит выключил диктофон. И снова включил, уже для Кира.

— Итак, вы стали сотрудничать с журналом «Песочница», — напомнил он хозяину.

— Да-да, — согласился Булатов. — Я тогда занимался мифологией… Дело в том, что «солнечный миф» существует, разумеется, в древних метатекстах. Мне же хотелось обнаружить миф, который действует здесь и сейчас, тогда мое открытие можно было бы подтвердить не научными методами, в чем было мне отказано, а совсем другим, но тоже бесспорным способом, опирающимся на законы общекультурного развития…

— Простите, какого открытия? — перебил Пит.

Булатов собрал лоб в поперечные складки, подумал, и как бы решился.

— Будучи биологом, я допустил… Понимаете, природа создала две биолого—энергетические системы, которые хорошо известны, изучены и описаны: ну, на основе переработки каких-то органических соединений, как у животных или людей… впрочем, по большому счету, мы и есть животные… Разве нет? Кроме того, природа создала фотосинтез… Все живые существа делятся именно по этому признаку, по признаку потребления и генерации энергии. Растения живут, используя фотосинтез, а мы… Ну, в общем, понятно, да?

— Ну, очень в общем, — прищурился Пит. Ему не хватало в этой жизни только сумасшедшего теоретика.

— Я понял, — тем не менее вдохновился Булатов, — что должен существовать третий, смешанный, или синтетический, способ генерации энергии в живом организме. Представляете, как было бы здорово, если бы нам с вами не надо было есть? Мы бы получали энергию прямо от солнечных лучей. И такая возможность, безусловно, должна существовать! Именно для этих исследований я просил выделить средства в моей лаборатории. Мне отказали…

— Ничего особенно удивительного в этом нет.

Пит перестал слушать. У него мелькнула мысль, что этот человек мог просто свихнуться в лагере. Как, например, Даниил Андреев. Кир считал его «Розу мира» шедевром, но Пит был уверен, что вывести Сталина в образе Сатаны (много чести!) мог только человек, очень сильно ушибленный сталинизмом. Ну, не говоря про мета—Петербург и прот—чее… Разумеется, Пит признавал за Андреевым право на это высокое безумие — там, куда его запихали, могло привидеться и не такое…

Если у Булатова съехала крыша, это объясняет, почему от него ушла жена. Но не объясняет, почему она захотела провести расследование. А может, она тоже чокнулась? Тогда все в порядке, ей можно сказать, что никто никого не убивал, что Кочин замечательно живет в мета—Петербурге по известному ей адресу, — и получить свои деньги. Или еще проще: когда она приедет (если приедет), объяснить, что за давностью лет работу выполнить невозможно. И не получать никаких денег. Это хотя бы будет честно. И пусть разбираются со своими делами, как хотят: фотосинтез, солнечный миф и что там у него еще.

Пит методично рассматривал комнату. На стене висел плакатик, выполненный от руки. Там на разные лады было нарисовано слово «Быть», но как он ни прищуривал глаз, все не мог разобрать, что же написано на самом верху ватмана.

Булатов проследил за его взглядом.

— Это полная видо-временная парадигма глагола «Быть», тут-то и есть ключ ко всему… Но я это обнаружил потом, проанализировав роман… Сначала—то я его просто проинтерпретировал как «Миф Ореста» — и все совпало совершенно точно. Ведь «Преступление и наказание» — это миф, который работает здесь и сейчас, тот самый миф, который я так долго искал и который подтверждал мою догадку о солнечной энергии. В романе много солнца, правда? На это при беглом чтении как-то не обращаешь внимания, но солнце играет, безусловно, очень важную роль…¹

— Момент! — Пит помотал головой. — Как это «Преступление и наказание» «работает» здесь и сейчас? Роман ведь некоторым образом написан в прошлом веке, — возмутился Пит. Вообще—то по Достоевскому он в свое время диплом писал — не Бог весть что, но «Преступление и наказание» он читал отнюдь не бегло.

— Ну, это же современный текст, он так или иначе знаком абсолютно каждому человеку, он стал составной, если не основной, частью петербургского метатекста… И мы с вами словно живем в городе, который не зодчими построен, а создан воображением Достоевского. Помните, Федор Михайлович писал, что Петербург — это самый «умышленный» город на свете… Это его выражение… Вот это и есть миф, который работает здесь и сейчас. Что такое Руслан Хасбулатов, как не работающий миф Пушкина? Поэтический вымысел, проросший сквозь народное сознание в политическую жизнь России… А у Достоевского… Эти семьсот тридцать шагов… Их же пройти можно…

— Семьсот тридцать шагов? — Пит попытался за нагромождением слов ухватить что—то знакомое и понятное.

— Да, от дома Раскольникова до дома процентщицы, через церковь… Семьсот тридцать шагов. Ну, весь этот его крестный путь, — глухо засмеялся Булатов. — Я сделал анализ этого текста в виде пьесы. Очень интересно, знаете, получилось… Один театр-студия даже собрался ставить, только тут началась демократизация — и все кончилось, — Булатов снова засмеялся. Смех был благодушным, словно человек никогда ни на кого в этой жизни не сердился.

— Вы написали пьесу? — заинтересовался Пит.

— Да, — Булатов пожал плечами.

— Когда?

— Когда? Четыре года назад…

Пит быстро прикинул: случилось все это в начале восьмидесятых, потом Булатова осудили, сидел он семь лет (был почему-то амнистирован), значит, пьесу она написал сразу после выхода из лагеря, а это значит, что он в лагере писал, делал наброски, работал. И жена была еще с ним, ждала успеха пьесы, видимо…

— Может быть, мы пойдем чаю выпьем? — предложил хозяин. — Я тут в ожидании вас свежий чай заварил.

Пит прихватил диктофон, и они перешли в почти пустую, но идеально чистую кухню. На железной этажерке стояли две кастрюли и одна сковородка. На плите — старый покореженный алюминиевый чайник, на маленьком столике — чайник заварной, накрытый чистым полотенцем.

— Я не курю, — извинился хозяин, — а вы курите, пожалуйста, — он извлек откуда-то синюю керамическую пепельницу.

Пит сел, закурил.

— На что же вы живете?

— Ах, это… — улыбнулся Булатов. — Вообще-то я живу скромно, потребности мои невелики, я работаю в одном издательстве… консультантом… мне хватает… А так я в основном — здесь, за письменным столом. Мне очень много надо сделать… Хватило бы только времени.

— Я никогда не видел керамики такого яркого синего цвета, — внезапно сказал Пит.

— О, это вещь очень старинная, голландская, — ответил Булатов, разливая чай. — Я владею ей в четвертом поколении. Удивительно, что она не потерялась, не разбилась, пережила все лихолетья… Да, я согласен с вами: она очень красивая.

Пит включил диктофон.

— Итак, «Преступление и наказание», миф Ореста, — напомнил он.

— А о чем вы собираетесь писать? — В свою очередь, задал вопрос Булатов.

— Понятия не имею, — легко отозвался Пит. — Честно скажу: пока мне интересно только то, что у вас нет материальных претензий к этой жизни. У всех остальных они, по-моему, есть. То, что я о вас слышал, так не похоже на все остальное… Мне просто захотелось с вами встретиться. А то, что вы рассказываете… Я ощущаю себя просто идиотом, словно вы говорите на другом языке. Впрочем, об этом я тоже слышал: что вы, разговаривая по-русски, говорите, словно на другом языке.

— Что же вы обо мне слышали? — улыбнулся Булатов. — И от кого?

— Я слышал разное, — достаточно веско обронил Пит.

— Понятно… понятно… Значит, вы знаете?

— Знаю.

— Ну, и как же тогда быть? Ведь, по-моему, про это и сейчас писать нельзя. Ну, что я в тюрьме сидел.

— А почему вы решили, что я непременно буду о вас писать? — усмехнулся Пит.

— Как же, вы — журналист…

— Журналисты не только пишут, они еще исследуют жизнь. Считайте, что именно этим я сейчас и занимаюсь.

— Ну да… ну да… — как бы согласился Булатов. — Мне рассказывать? — он постучал пальцем по диктофону.

Пит кивнул и закурил.

— Вам действительно интересно? — настаивал Булатов.

— Если бы мне были неинтересно, я бы встал и ушел, — честно признался Пит.

— Согласен, — после раздумья сказал Булатов. — Конечно, мне бы хотелось заинтересовать кого—то своими идеями, но, как правило, человек в течение своей жизни не успевает сделать и то, и другое. Я работаю с большим опережением, я это чувствую… Понимаете, убийство — это всегда раскол сознания. Вот почему у Достоевского — Раскольников. Всегда считалось, что фамилию своего главного героя Федор Михайлович позаимствовал у русских раскольников, что здесь дело в религии. Нет, Раскольников, убивший процентщицу, продемонстрировал свой комплекс Ореста — он убил женскую половину своего сознания. Ну, вы знаете, что две половины мозга заведуют одна мужским, логическим, а другая женским, то есть образным мышлением. Результат мышления должен быть синтетическим, но в течение уже нескольких тысячелетий человечество идет по пути анализа, что генерируется грамматическим строем западных аналитических языков. И только наша, русская грамматика генерирует синтетическое мышление… Наука с термоядерной реакцией расщепления атома… Разве это не убийство?!

Теперь Пит слушал внимательно. Он понимал, что это важно, может быть, гораздо важнее того, что они с Кирилловым собирались сделать ради этого человека.

— Атомная бомба, — продолжал Булатов, — это просто попытка суицида, полного уничтожения человечества как коллективного сознания. В основу технократической цивилизации положен анализ, а не синтез. Анализ ведет к расколу сознания, то есть к одной из форм убийства… Вот почему у людей такая тяга к убийствам и страсть к чтению детективной литературы — логика не выдерживает, она требует от чего—то отказаться, какой—то кусок смыслов уничтожить. Детектив — наиболее чистое зеркало типичных процессов, происходящих в человеческом сознании, и человечество, как порочная женщина, изо дня в день любуется на свои язвы, потому что не в силах достичь гармонии, синтеза, нормального соотношения между двумя половинами мозга…

Пит слушал, уставившись невидящими глазами в окно.

Он увидел, как по мягкому ковру гостиной в Особняке ходит Кир, заложив руки за спину. В печке горит огонь. Вот Кир подошел к музыкальному центру, поставил пластинку — зазвучал медленный светлый Бах. Кир повернулся — и прямо перед ним в кресле, в такой же, как у него, вишневой велюровой куртке, оказался Булатов. Он что-то рассказывал, Кир, увлеченно слушая, кивал его словам. Между ними на столике — коньяк в старинных тяжелых рюмках. Пит опять словно видел кусок фильма. Не податься ли тебе в кинематограф, Олег Сергеевич?

Да, наверное, Кир прав… По-своему, разумеется. Пит не пытался отгадать масштаб личности Булатова, но ради того, чтобы познакомиться с ним, услышать его бредовые теории, и стоило, наверное, браться за расследование.

Раскол сознания! Теперь оставалось решить, произошел ли такой раскол в сознании самого Булатова…

Нет, он не сумасшедший. Даже если его версия недостоверна и не может быть подтверждена никакими научными данными, все равно она настолько оригинальна, самобытна и всеобъемлюща, что Кир будет просто в восторге. Великий аналитик Кириллов и философ, ратующий за синтез как основной способ мышления — на это стоило, как минимум, посмотреть.

Может быть, если они, наконец, встретятся, Мессир и Мастер, Кир отпустит его, Олега? Ведь ему уже будет, с кем коротать зимние вечера…

В той гостиной, которую представил себе Пит, Кир и Булатов усмехнулись, даже не повернувшись в его сторону. Означает ли это, что он свободен?

Пит вернулся к реальности. Перед ним молча сидел Булатов и чуть-чуть улыбался.

— Вы думаете о чем-то другом? — спросил он.

— Я задам вам провокационный вопрос, — сказал Пит.

— Да-да, — воодушевился Булатов.

— Не считаете ли вы, что это у вас произошел раскол сознания, который вы теперь со всей мощью своего недюжего интеллекта пытаетесь… анатомировать?

— Анатомировать, — Булатов негромко рассмеялся. — Вы ощутили наличие анализа в моей теории… Это естественно, ведь анализ и есть инструмент синтеза, одно без другого не существует… Хотя нет, существует, только в другой форме — в форме веры, любви, творчества… Вы думаете, что это я убил Кочубея?

— Да, как быть с убийством?

— Ну как… Пересмотра дела не было, добиваться я этого не буду, теперь мне уже ни к чему…

— Это не вы его убили?

— Нет.

— А кто?

— Я очень много об этом думал, поверьте… — сказал он, помолчав. — Ведь если не я, значит, кто-то из тех людей… из нас… вышел потом, когда я вернулся в мастерскую, на лестницу, сделал это, а потом… в суде давал показания, что мы со Славой выясняли там свои отношения… А почему вас это интересует? Вы и об этом хотите написать? Только не подумайте изображать меня какой-нибудь жертвой… режима. Это сейчас становится модно, но это не так.

— Я уже сказал: я еще ничего не решил. Но если я буду писать, я сам должен быть уверен, что вы… не убийца. Мы тут с вами так интеллектуально беседуем…

— Да, конечно! — прервал его Булатов. — Убил, а потом придумал психологическую задачку про раскол сознания. Красиво! — расхохотался он. — Но, честно говоря, я не верю, что вам вообще удастся про это написать, где—то опубликовать свой рассказ. Не тем сегодня заняты газеты, не тем интересуются люди… Хотя для любого семиотика здесь все очень понятно.

— Простите, как?

— Семиотика — наука о знаковых системах. В нашем городе была и остается довольно сильная семиотическая школа. Вам не приходилось читать Лотмана?

— Нет, не приходилось, хотя имя, конечно, известное. Давайте на этом пока остановимся. Я с удовольствием послушаю вас еще, познакомлю вас с моим другом, который, как я понимаю, будет просто счастлив… Значит, договоримся так: я вам ничего не обещаю. Дело не в газетах и их профиле. Я пока сам не понял, моя ли это тема.

— Вы знаете, — улыбнулся Булатов, — Золотой век наступит очень скоро.

— Когда же?

— Лет через семь-девять, как только мне удастся завершить языковое описание научной картины мира.

— Ловлю вас на слове, — ответно улыбнулся Пит. — Встретимся через девять лет. А теперь я бы хотел посмотреть вашу пьесу. Если вы не возражаете, я покажу ее своему другу. Он большой любитель подобных экзерсисов.

Булатов вернулся в комнату и вынес Питу папку. Потом он закрыл за ним дверь.

Примечания

1

Имеются в виду работы петербургского семиотика Владислава Кушева: пьеса «730 шагов», статья «Семиотический террор» и др.