ПОД МУЗЫКУ ШОПЕНА

Наталья Новгородская, 2020

Главная героиня, Лизет, вынуждена оставить свой дом и переехать в Петербург к своей тётке. Но и там её жизнь не безоблачна – тётушка замечает зарождающиеся чувства между девушкой и её сыном, и собирается выслать неугодную племянницу в деревню…

Глава 1. Нимфы мадам Фроссар.

Некоторые наши приобретения, будь то вещи, друзья или чувства, являются следствием путешествий или переездов из одного места в другое. Тот, кто хоть раз переезжал, знает, что приобретая одно, можно забыть или потерять другое, иногда очень важное и ценное. Елизавета Петровна Изюмская, или как её любили называть друзья, Лизет, тоже вынуждена была несколько раз менять своё пристанище, с удивлением отмечая про себя, что новое место каждый раз не похоже на предыдущее, и как сильно отличаются люди, живущие в разных местах. Ей приходилось всё, что с трудом она получала, оставлять, и начинать заново, строить новые отношения с людьми её окружавшими.

Более всего ей было жаль оставлять после кончины отца родительский дом в уездном городе Н. Добротный и одноэтажный, он удачно пристроился на окраине городка, за которым тянулся пролесок; через него Лизет часто по тайным тропинкам попадала в небольшую деревеньку с покосившимися избами, где казалось, жили одни старики, и не было ничего примечательного. Она бродила там, перепрыгивая через ручейки и собирая землянику, при хорошей погоде это было излюбленное её занятие. Часто ей приходилось гулять в одиночестве, но она не огорчалась, ибо в любом уголке природы видела красоту — отраду для глаз, шум листьев напоминал ей музыкальные мотивы и услаждал слух, а всё вместе давало ей вдохновение к жизни и занятие для мозга, который собирал все её ощущения воедино и не позволял сердцу ожесточиться, а душе зачерстветь.

Доход её отца никогда не был большим, и, откровенно сказать, никогда не удовлетворял его. Пётр Петрович вкладывал деньги то в одно, то в другое предприятие, приносившее небольшую выручку, но чаще всего оказывалось вовсе бесполезным или убыточным. Прибыли с поместья всегда было мало, хозяин там почти не бывал, и жизнь его родового гнезда, обиталища его предков, где отец его, также Пётр Петрович, лелеял надежды на своего единственного сына, его мало интересовала. Младший Пётр женился на дочери купца второй гильдии Марфе Васильевне Вороновой; за ней дали неплохое приданое, которое, правда, ввиду недальновидности её мужа, быстро растратилось, что вызвало гнев тестя, удар и кончину его. Лизет едва исполнился годик, когда случились эти печальные события, так что не успела она посидеть на коленях у деда, и связь с этими родственниками по материнской линии после названных событий прервалась. Но Пётр Петрович не отчаялся и принялся за новое дело, которое, на удивление, принесло неплохой доход. И его жена воспряла духом, их положение улучшилось, так что они даже смогли нанять дочери гувернантку-англичанку, которая почти не говорила по-русски, и была так бедна и несчастна, что почитала своих хозяев за истинных благодетелей и искренне верила, что они спасли ей жизнь.

Отец мало присутствовал в жизни дочери и вообще в доме, вечно чем-то занятый вне его, вечно пропускавший ужины из-за собраний и вечно строивший грандиозные планы, от которых на деле оставалась только малая часть. Дочерью занималась сама Марфа Васильевна, учила её французскому, игре на фортепьяно, рисованию. Её попытки обратить внимание отца на успехи дочери обычно заканчивались его словами “cносно” и “пусть продолжает в том же духе”, затем он утыкался в утреннюю газету или брал шляпу и выходил из дому. К сожалению, застать его свободным для разговора можно было только за завтраком или перед выходом, и жене приходилось улучать подходящий момент, чтобы сообщить ему что-то важное по её мнению.

Говорить о том, что Лизет не удостаивалась даже его ласкового взгляда или обращения, и вообще не стоит. Но когда дочери исполнилось четырнадцать лет, ему пришлось обратить свой взгляд и свои помыслы на неё, потому как от продолжительной болезни лёгких скончалась её мать, и следовало думать, что делать с девочкой. Гувернантку давно отослали, и дочка ходила по дому неприкаянная, иногда сидела у окна в саду, где любила копошиться мать, и часто смотрела на отца большими чёрными глазами с таким удивлением и опаской, как будто только узнала его, и что он тоже живёт здесь вместе с нею.

Они остались вдвоём, неловко сталкиваясь в гостиной и спеша разойтись по своим углам. Теперь часто по дому бродила тишина, прерываемая редкими разговорами старой няни со служанками, и то она часто прижимала указательный палец к губам, призывая их к порядку и показывая глазами на Лизет, как бы выказывая уважение к её горю, но тем самым ещё больше замыкая её в себе. Вскоре это молчание стало для девочки невыносимым, а говорить с отцом она не могла, потому что привыкла общаться с ним только короткими фразами, выражавшими просьбы, никогда она не чувствовала себя с ним свободно.

Она стала целыми днями сидеть за фортепьяно, разучивая одни и те же пассажи и мелодии, дошла до того, что наизусть уж их запомнила и обходилась без нот, когда Петру Петровичу всё это надоело, и, употребив все силы и связи, изъяв из бюджета неплохую сумму денег, он решил отправить её в петербургский пансион мадам Фроссар, который был лучшим из недорогих и худшим из самых востребованных. Лизет была огорчена; она так лелеяла своё горе, так была безутешна, что отъезд заставил её плакать на груди у нянюшки. Пусть бы ей пришлось всю жизнь терпеть холодность отца, она ни за что не хотела покидать дом, где провела лучшие годы жизни рядом с дорогой матерью! Она смотрела на отца заплаканными глазами, не в силах что-либо сказать, не решаясь просить его всё отменить, ведь всё уже было решено, он за всё заплатил, и он уже готов сам отвезти её в старенькой коляске. Она попрощалась со слугами, бросила тоскливый взгляд на фортепьяно, и угнетаемая тяжёлыми мыслями, села в экипаж.

Стояла тёплая осень, лошадь легко бежала по хорошей дороге, и Пётр Петрович уверенно правил ею. Вскоре он, прервав тяжёлое молчание, разговорился, сообщив, сколько времени займёт дорога, что они увидят по пути, и ещё расхваливал пансион и саму хозяйку. Говорил, что она хороша собою, хоть и стара, веселого и романтичного нрава, что о ней доброжелательно отзывались его знакомые, которые отправили туда аж трёх своих дочерей. В общем, он старался сделать то, что не делал прежде — скрасить дочери её минуты отчаяния. Он искренне считал, что делает всё во её же благо. Чтобы поддержать девочку, он сказал, что верит, что мать была бы счастлива знать, что она будет учиться в этом пансионе, авось и сама бы отправила её туда, если была бы жива, чем вызвал новый поток слёз, который Лизет попыталась скрыть, вытирая кулачками щёки, благо она сидела позади отца, а он оглянулся только раз на неё за всю дорогу.

Петербург, серый и неприветливый, поразил и ужаснул её; она была здесь только раз, у родственников отца, и тогда, будучи ребёнком, очень обрадовалась, закончив визит, а когда их коляска выехала из города, она совсем развеселилась и расшалилась, предчувствуя скорое приближение к родному дому. Мать долго не могла добиться от неё причины такого хорошего настроения, а девочка дразнила её, забавляясь всё больше, и так, веселясь, они ехали всю дорогу. Снова слёзы навернулись на глаза Лизет при этом воспоминании о матери; тяжело она выбралась из коляски, хоть и с помощью отца, но ей потребовалось времени больше, чем обычно.

Их у ворот встретила высокая, статная женщина в черном платье с белым кружевным воротником и такими же манжетами. Ворот скрепляла серебряная брошь, золотые часы висели у пояса, и больше не было никаких украшений. Она улыбалась новой воспитаннице так тепло и искренне, что смело можно было сказать, что улыбка её главное украшение, а остальные были бы излишни.

Наступила минута прощания отца и дочери; он глядел на неё растерянно, не зная, что следует сказать, нужно ли проявлять эмоции, присущие такому случаю или лучше отстраниться, чтобы не травмировать своё дитя ещё больше. Она же стояла безучастная, опустив глаза в землю. Наконец, он решил всё закончить, мягко пригнул её голову и поцеловал в лоб, сказав, “Ну, оставайся с Богом”, залез на козлы коляски и отбыл прочь. Лизет смотрела ему вслед, глотая слёзы и чувствуя, что никогда до этого не был он ей таким родным, и почему она ничего ему не сказала? Возможно, он желал и надеялся, что дочь произнесёт несколько ласковых слов напоследок. Почему она так боялась его и робела?

Мягкое прикосновение прервало эти мысли — мадам Фроссар напомнила ей о своём присутствии, и на четыре года её дом стал домом для Лизет, её помыслы стали мечтами Лизет, её знания и умения стали принадлежать Лизет и срослись с её уже приобретёнными чертами характера и вом. Ей было уже далеко за сорок, и она показалась девочке старухой, была заметно старше отца и, несомненно, мать Лизет была красивее, но объективному обывателю внешность мадам могла показаться приятной, а в молодости её даже называли хорошенькой. Муж её давно скончался, оставив тридцатилетней вдове неплохое состояние, которое она решила употребить на то, чтобы создать “приют просвещения и благопристойности для девушек” — так она называла своё детище, а своих учениц — нимфами своего сада, глядя как они весело бегают или играют в маленьком саду за домом.

Девушки читали, занимались живописью, танцами и музыкой, учили французский и английский языки. В доме помимо самой мадам, жили ещё две молоденькие учительницы-француженки, также в пансион раз в неделю приходил лысый и сгорбленный под тяжестью лет Василий Осипович Скворчевский. Закончив преподавательскую деятельность в университете, он нашёл пристанище своим обширным знаниям “в этом дворце грации и красоты”, как он говорил. Он пытался привить девушкам почтенное благоговение к истории и религии, но его слушали вполуха, нетерпеливо постукивая пальчиками по парте, устремляя глаза к потолку и пытаясь высчитать, сколько осталось времени до конца урока.

Мадам одновременно могла обучать не больше пятнадцати учениц, поэтому их общество было сплочённым, и она была его лидером и идейным вдохновителем для всех увеселений и мероприятий. Она уделяла пристальное внимание каждой девушке, позволяя отличиться в присущих ей талантах: если та хотела петь — зал был в её распоряжении, если любила вышивать, а к музыке была равнодушна, то мадам не заставляла, а если Лизет хотела бы больше времени уделять игре на фортепиано, то, пожалуйста, она может приходить в музыкальную комнату после уроков. А если вдруг у девицы не находилось никаких способностей, то ей позволялось обучаться всему понемногу, главным было усердие, а к чему — мадам было решительно всё равно.

Мадам Фроссар плохо говорила по-русски, и всё обучение велось только на французском, поэтому Лизет пришлось вспомнить всё, чему учила её мать, и она к своему удивлению обнаружила, что обладает способностью схватывать всё на лету, и по началу сковывавшее её напряжение отступило. Хозяйка с восхищением рассказывала о Бахе, Моцарте, а также новых композиторах, покоривших Европу — Берлиозе, Шопене и Листе. Злые языки говорили, что у нее был роман с графом Н., который заседал в министерстве иностранных дел, и, вероятно, он-то и доставлял ей такие драгоценные ноты из-за рубежа. Впрочем, это были только слухи, и мадам ни в чём предосудительном замечена не была, а Лизет так и не увидела этого таинственного графа.

Больше всех мадам любила произведения Шопена, она видела в них его личные переживания, страдания от любви и разочарования, и одновременно ликование от переполнявших чувств. Забыв об уроке, она с горящими глазами рассказывала юным ученицам о его любви к странной женщине — Жорж Санд, часто вкладывая в эти истории своё личное, ничем не подкреплённое мнение и свои тайные переживания, называя писательницу “femme insidieuse”¹, лишившую композитора последних сил и здоровья.

Когда-то, в 40-х годах в Париже, мадам побывала на концерте этого изящного композитора и влюбилась в эти ноктюрны и этюды, полные нежной лирики и возвышенной печали. О русских композиторах, мадам Фроссар, казалось, ничего не слышала, да и вообще она о России знала очень мало, редко куда-то выбиралась, полностью погружаясь в мир своих маленьких фей.

Примечания

1

С фр. Коварная женщина