Русь на Мурмане

Наталья Иртенина, 2016

Великий князь Иван III отправляет большую рать на Каяно-озеро, самый север Балтики, чтобы вернуть под свою государеву руку местное карельское население и показать шведам, кому на самом деле по древним договорам принадлежит эта земля. В поход вместе с дворянским сыном Палицыным идет его юный воспитанник Митроха Хабаров. Попутно отрок намерен разгадать тайну гибели своего предка на дальнем берегу Студеного моря, в земле лопарей, слывущих племенем могучих колдунов. Он еще не знает, что навсегда окажется связан с этим северным краем – Мурманом, исходит его вдоль и поперек сперва атаманом полуслуживой-полуразбойной вольницы, а затем монахом-отшельником – будущим святым Трифоном Печенгским. Сойдется в смертельной схватке с лопскими колдунами, пытаясь вырвать Мурман из-под власти древних демонических сил, а основанный им у Ледовитого океана монастырь станет крупной торгово-промысловой факторией, боевой крепостью и эпицентром борьбы между русскими, шведами, норвежцами, датчанами за этот холодный край и его богатства.

Часть вторая. Северная вольница

Лето 1514-е

1

Девка-холопка перекусила хвост нитки и ловко вдела в иглу новую.

— Щастлива боярышня-от наша! За мужем, за боярином в Москови дородно жить будет, в палатах богатяшших…

— Скольки ж это от Колмогор до Москови? — подняла голову от шитья другая девка. — Верст-та тышшу але поболе?

— Эка даль. Аки сирота тамо будет, — жалостливо вздохнула третья. — Отца-то с матерью ужо не видать. А быват, забижать почнет родня московска? Кто нашу горлицу пригреет?..

— Ну цего брешешь-то, Марфутка? На-ко помолци, — окоротила ее первая девка, подшивавшая подол сарафана у грустившей на высоком сиденьице боярышни. — Муж-то рази женку не пригрет? Да ешшо какая тут тебе сирота? Наша Алена Акинфовна вона скольки приданова повезет тудысь!

Она махнула рукой с иголкой на большой отверстый ларь с вываленной прямо на пол горой одежи: сарафанов, летников, опашней, шугаев, шушунов, из бархату, атласу, зендени, сукмани, тафтяных, мухояровых, с меховой оторочкой, серебряными и стеклянными пуговками, с жемчужной вышивкой, с золотым шитьем.

Из глаз хозяйки девичьей светелки полились мокрые дорожки. Холопка, бросив подол с иглой, выхватила из рукава утиральник и бросилась промокать ей лицо.

— А слезыньки-то рано лить, боярышня, — принялась выговаривать госпоже. — Двои седмицы до Петропавла ешшо в девках ходить, воля девицья разлелееццо ешшо. На девишнике невестину жалостницу с подружками потягнете, а ноне никако нельзя. Ноне опосле обеду сваты жениховы придут, смотреть будут товар для купца свово, высматривать невестушку нашу белояру, дородну красу нашу, ненаглядну. А коли опухшо личико увидят да жениху обскажут про Несмеяну Заплаканну, вдруг он да раздумат жениться-от?..

— А разве не сговорено еще, Агапка? — Девица схватила холопку за руку, взволновавшись надеждой. — Впрямь ли может передумать? Уж я бы тогда и расстаралась не глянуться-то сватам!

— Ии, Алена Акинфовна, — будто даже обиделась Агапка, — как же не сговорено, когдысь ешшо зимой отцы ваши уладились. А сватам положено, как без сватов. Да грех тако думать-то, боярышня. Жених-от у нас справной, пригож молодеч, роду боярскова…

— Я сама из боярского роду, — вскинула подбородок Алена Акинфиевна. — Дед мой на новгородском вече сидел. А в ихнем роду боярство сто лет как быльем поросло… И надо ж было ему в церкве-то меня углядеть! — Невеста снова поникла. — А я-то и не знаю, каков сам, не видала толком. Да что и знать — нелюб он мне сразу!

— Анде, так-то ужо сразу? — округлила очи Агапка, снова откусила нитку и подхватилась с полу.

Раскрыла на поставце скрыню-невеличку, расцвеченную узорами, полюбовалась вынутыми серьгами из поморского жемчуга. В каждой висюльке было по редкостной черной жемчужине, увенчивавшей розово-сиреневые нанизи.

Агапка отодвинула девку, убиравшую косу невесты лентами, и приложила серьги к ушкам госпожи. Тут же под нос Алене Акинфиевне сунули зеркальце.

— А он-то ждет не дождецце, когдысь его дроля любая с ним под венеч станет! Дары-от каки засылат!

Хозяйка равнодушно отринула и зеркальце, и серьги. Холопка с укором спрятала женихов подарок в скрыню:

— И так ужо батюшка спридержал тебя в девках, боярышня. Старших выдал, а про меньшую, быват, забыл. Семнаццать летов поди. Быват, церез год-другой и не глянет никто.

— А на что мне, чтоб кто глядел, кроме…

Алена прикусила губу. Девка-холопка задумчиво погрызла костяшку пальца.

— А пусти-ко меня, боярышня, до пристаней. Нонеца по двору баяли, лодья Митрея Хабарова из Кандалухи пришла. Дак я погляжу, нет ли тама кого знакомова-то, из холопья, цто в поход с ним ходили в Норвегу, по лопску дань. Больно уж про Норвегу-ту спослушать охотце. А может, и подароцек какой перепадет, — бесстыже хихикнула Агапка.

Невеста, бурно задышав, едва дождалась, когда холопка договорит. Чуть не вскочила с сиденья, но удержалась, зарозовела.

— Побежи, Агапка, — кивнула по-хозяйски, однако пряча глаза. — Разузнай хорошенько. А может, и то узнашь, пожалует ли Митрий Данилович к батюшке, как прежде захаживал. Впрямь любопытно-то, как норвецкой поход удался, добром ли, не было ль худа.

И голос не дрожал, справилась с собою.

— Ой, цего скажу-то! — спохватилась холопка, стращая взором и прочих девок, и боярышню. — Бают, будто лодья на парусах пришла, а ветру-то надысь с самого утрецка нету, затишшо!

Ее товарки повтыкали иголки в шитье и разинули рты.

— Не зря шепчут, будтысь он, Митрий-то, с ворожбой знаецце. И удаця у него завсегда на хвосте сидит!..

— Что мелешь, Агафья! — осерчала Алена Акинфиевна. — Дура бестолковая, плетёха пусторотая. Всякий помор, который море, что поле, пашет, знат, как ветер раздразнить себе в прибыток.

— Да не всяк-то умет! — вздорно перечила девка. — А так, цтоб только ему дуло в парус, а вокруг тишь стояла, кто горазд? Лопски колдуны так могут, от них и взял.

— А даром ли у него и женки-то нету, — подбавила одна из швей. — А ужо средовек. Кто ж такому свою кровиноцку отдаст?

— Ну заблеяли, ровно овчи. — Боярышня нахмурила чистый девичий лоб под бисерным очельем. — Агапка! Допрежь пристаней сбегай на двор к Басенцовым, кликни Ивашку да скажи, что зову его. Пускай тотчас придет, коли делом не привязан.

— Бежу!

Алена Акинфиевна с дрожащей на устах грустной полуулыбкой открыла дареный женихом ларчик и будто невзначай просыпала на пол жемчужные серьги.

* * *

Двухъярусная дородная хоромина Митрия Хабарова стояла в Колмогорах на отшибе, меж посадами, огороженная крепким тыном, что твой острог. С прошлого лета, как государев служилец повел ратную ватагу в норвежскую сторону, двор пустовал: у Хабарова даже последний холоп владел оружием и шел в дело, а баб, стряпух и портомой, он не держал. В стороже оставался один старый конюх. Теперь же у дома явились признаки обжитости. Створки ворот разошлись, окна на верхнем ярусе были отворены. На длинном шесте над кровлей обвисла алая ветреница, показывая безветрие.

Однако двор был безлюден.

— Эй, — робко позвал отрок, вставший посреди, между амбаром-поветью и конюшней.

Из-за спины у него беззвучно вышагнул сумрачный мужик в поморской рубахе-бузурунке и кожаной безрукавке. Ивашка вздрогнул и торопливо объяснил, что ему нужен хозяин. Коротко и равнодушно расспросив его, слуга отправился в дом, не позвав отрока.

— Кореляк! — грозно вылетело из раскрытого окна наверху. — Принеси пива!

— Несу, хозин! — коряво отозвался слуга-корел.

Сколько Ивашка ни общался с корельскими людьми, ни один из них не мог чисто выговаривать по-русски. Лопари да самоеды и то лучше выучивались русской молви.

Однако слугой кореляк оказался проворным. Ивашка не успел соскучиться стоймя, как его позвали.

— Ну, из каких ты Басенцовых будешь?

Отрок с любопытством в светлых очах разглядывал знаменитого на все Колмогоры, да и на все Поморье, ватажного голову, воеводившего отрядами охочих людей, которые по указу ли великого князя или по слову двинского тиуна, либо по своей воле ходили решать боем досадные порубежные споры со свеями, норвежанами и каянской чудью. Все одно, касались ли те споры дани с каянских корел или с норвежской лопи, которую свеи и мурманы не прочь были собирать в свою пользу, либо земельных границ, либо иных обид, каких на любом порубежье всегда немало.

— В соседях с боярским сыном Акинфием Севастьянычем Истратовым живем. — Для солидности отрок добавил баску в ломающийся мальчишечий голос. — Меня к тебе, Митрий Данилыч, Алена Акинфиевна просила пойти.

И сам смутился, что на девичьих побегушках оказался. Охмурел. При том не сводил глаз с Хабарова. Тот сидел, широко раскинувшись, на лавке, в лиловых сафьяновых сапогах, атласных портах и тонкой белой рубахе. Из раскрытого ворота волосянела широкая грудь. Ивашка с уважением подумал о могучей плоти ватажного атамана — тот кого хошь мог плечом сшибить с ног.

— Алена Акинфиевна? — Государев служилец отхлебнул пива из обширной кружки. То ли не подал виду, то ли впрямь не удивился. Отставив кружку на лавку, он чуть подался вперед, к Ивашке. Рассмотрел с ног до головы. Спросил имя. — А что, Иван Михайлов сын, пойдешь через пару годов ко мне в ватажники? Ну и что, что морем кормитесь. Оружному бою мои люди тебя обучат. Ватажный-то хлеб небось легше и сытнее, чем морской.

— На море свой разбойный промысел — зверя бить. А людей бить не хочу, — глядя ясно, отверг Ивашка.

— Ишь ты, гордый! — Хозяин дома отвалился к стене, взял кружку. — Брезгаешь. А ну как батька твой потеряет в море все свои лодьи? У меня есть такой, морской бедовальщик Конон Петров. Слыхал? На новые лодьи серебро собирает.

— И тогда побрезгаю, — твердо ответил отрок.

— Да ты глуп, как я погляжу, — неожиданно озлился на мальчишку Хабаров и стал хлебать до дна пиво.

— Будешь слушать-то, об чем Алена Акинфиевна велела сказывать? — тоже построжел Ивашка, нимало не боясь атамана, который мог запросто вышвырнуть его из окошка.

Государев служилец раздраженно промычал, опрокинув в рот содержимое кружки. В горницу так же беззвучно, как делал все, проник слуга-кореляк.

— Хозин, Угрюмка верталса. Тиун Палицын нет в Колмогор, ехал на Емцы. Будет церез день три.

— Да и бес с ним. — Хабаров мощно и кисло дохнул пивом на Ивашку, дрогнувшего от нечистого слова. Затем наставил на отрока палец: — Говори.

2

В сырой дымке белой северной ночи, не успевшей перейти в янтарное утро, поперек двинского рукава Курополки плыл карбас. Большой Куростров, лежащий прямо против колмогорского посада, все четче обозначался в белесых испарениях реки своими сосняками и луговинами. На веслах сидел Ивашка Басенцов, недовольно хмурый. На носу лодки тулилась и зевала Агапка, завернутая от сырости в суконную епанчу, с колпаком на голову.

— Домашним-то чего сказала, Алена? — хрипло после долгого молчания спросил отрок.

— По травы с тобой идем, — кротко ответила девица. На ней была дорожная однорядка из шерсти сарацинской скотины верблюда и обыденные сапожки темной кожи. Голова убрана невзрачным платом. — Вон и коробьи прихватили.

— Опять к бабке Потылихе понесешь, на зелья? — Ивашка обиженно, совсем по-детски шмыгнул.

— Не на зелья, а на лечбу, сколько тебе говорить, несмысел. — Алена хотела улыбнуться, да не смогла. Одолевали думы и страхи.

Карбас ткнулся в каменистый берег с торчащими меж валунов мелкими цветками. Агапка, подхватив туеса, сошла первой. Ивашка не двинулся, когда боярышня пробиралась мимо него с кормы на нос.

— Не ходи, Алена Акинфиевна! — вырвалось у него.

— Жди нас тут, насупоня! Как соберем полные коробья, так вернемся, — усмехнулась девица. — Солнце по-над лесом встать не успеет.

Подобрав подолы, она вышагивала по высокой траве прямиком к лесу. Агапка увязалась следом, но госпожа указала ей в другую сторону.

— Туда иди-ко. Ты мне помехой будешь.

И оставила девке оба туеса. Холопка, с недосыпу неразговорчивая, изумленно моргала боярышне вслед, потом поплелась, куда показали.

В лесу только-только просыпались птицы, пробовали голоса. Было зябко. Подолы скоро промокли от обилья росы, потяжелели, липли к ногам. Алена упрямо шла напрямик через светлый бор с редким подлеском и обширными ягодниками. По пути попадались тропки, бежавшие в разные стороны, но она не соблазнялась пойти по ним. Леса на Курострове не страшные и заблудиться человеку не дадут — где-нибудь да выпустят на привольную пожню, укатанную дорогу или к позадворьям малых островных деревень.

Все же, выбравшись на просторную луговину, Алена почувствовала себя увереннее. Перехватила повыше подолы и устремилась к дальнему перелеску. В открытом поле была своя неприятность — могли узреть праздношатающуюся девицу, а хуже того — узнать. Она пожалела, что не догадалась хоть для виду взять у холопки туес. А трав бы, хоть даже никчемных, не лечебных, набрала на обратном пути — вон их сколько, иные почти в пояс вымахали. Все одно к бабке Потылихе их не понесет.

Новый лесок Алена обходила по кромке. Когда далеко впереди показался стоящий отдельно, как отрезанный ломоть, черно-сизый ветхий ельник, повернула к нему. И побежала бы, если б не опасалась подвихнуть ноги на кочках и ямах, скрытых травяной гущей.

Помедлив, она вошла в ельник, сразу укрывший ее будто кровлей. Идти стало легче — по земле стелился мох. Зато в душе прибавилось страху. Куростровский заповедный ельник был местом темным, диким. Его не любили и обходили стороной. То была вотчина древней нечисти, оставшейся от стародавней белоглазой чуди, сгинувшей некогда.

Содрогаясь от непрошеных страшных мыслей и часто крестясь, Алена вышла на просторную елань, саженей двадцать поперек. Ее окружали, будто стража, дремучие, века назад выцветшие ели с проплешинами. Стволы были покрыты безобразными пятнами рыжего мха. Алене вдруг с обидой и жалостью к самой себе подумалось — почему же здесь?.. Но сразу нашелся ответ: тут единственно верное место, где можно…

— Не побоялась, — раздался позади довольный и вкрадчивый голос.

На плечи ей легли крупные мужские руки. Сердце Алены с буханьем возвращалось на прежнее место, откуда мгновенье назад прыгнуло в пустоту. Вмиг забылись все страхи языческого святилища.

— Митенька!..

Она повернулась и отшагнула, закраснев от сильного волнения. Потупилась, но сразу снова вскинула на него очи, полные смятения. Уронила с головы на спину платок, распушив светлые волосы.

Колмогорский служилец Митрий Хабаров залюбовался ею, ненастырно протягивая к девице руки.

— Покрасовела еще боле, Алена Акинфиевна. Знал бы, когда впервой тебя увидел, что в такую ненаглядень вырастешь, тогда б еще тебя в жены выпросил.

— Что ж потом не выпросил, о прошлом лете? — дыша всей грудью, молвила она.

— Поздно. Не по нраву я стал твоему родителю, воинскому голове Истратову.

Хоть и не сводил с нее прямого взгляда, Алене почудилась в его словах заминка — будто и правду сказал, да не совсем.

— А нонече мне батюшка с матушкой велят замуж идти, — с неожиданной для самой себя покорностью сказала она. Будто смирилась?

Но жадно смотрела на него — дрогнет ли хоть что-то в лице? Не дрогнуло. Напротив, точно расслабилось в нем что-то. Оглядел ее снова всю целиком и остался равнодушен. Поскучнел будто бы.

— Ну и иди, — прозвучало жестко.

— Да ведь как тебя забуду? — вскрикнула, чуть не плача.

— Забудешь, как всякая баба.

Алена замотала головой, брызнув слезами, и бросилась ему на грудь. Едва доставая макушкой до верхней петлицы кафтана, затормошила:

— А ты, Митенька, увези меня увозом! Свадьбу-то скоро готовят, на после Петропавлова дня. Батюшка с караульным отрядом опять скоро в Пустозерск идет на полгода, и допрежь того меня под венец поставить хочет. А увезешь — попа сыщешь сговорчива, обвенчаемся, в ноги кинемся батюшке с матушкой — простят!..

Не отстраняя ее, но и не беря в руки, Хабаров охладил девичью страсть словно пригоршней льда:

— В поход опять иду. Новую рать собираю на Каянь. Не до тебя, Алена Акинфиевна, станет теперь.

В ответ она с жаром принялась топить его лед:

— Спрячешь меня до времени, пока вернешься, а я ждать буду!

— Да ведь негде. Не здесь же тебе избушку поставить, — усмехнулся служилец. — Не к самоединам в вежу тебя запихнуть. Не в корельских болотах утаить.

— А в Кандалакше-то, бают, двор себе поставил? — из последних сил надеялась она, рабски заглядывая ему в глаза.

— Прознали уже, — с новой усмешкой качнул головой Хабаров. — Ты, Алена Акинфиевна, как считаешь — отец твой про тот мой двор перво-наперво не подумает? Налетит, пока меня и моих людей не будет, тебя в охапку, а двор, чего доброго, пожжет от обиды.

Девица утерла кулаком слезы, рывком отстранилась.

— Да что ж я. Навязываюсь, ровно холопья дочь, без стыда. Будто соромная девка. — Она гордо вздела голову. — Видно, не люба тебе стала…

— Уж нешто тебе жених так противен? — удивлялся ватажный атаман.

— Век бы не видать его!..

— Кто ж таков?

— Государева тиуна Палицына сын, Афанасий Иваныч.

— Вот чудеса… — закаменев внутренне и наружно, глухо вымолвил Хабаров.

— Зимой с Москвы гонцом от великого князя прискакивал, привозил грамоты тиуну. Тогда и положил на меня глаз. Теперь сызнова примчал, жениться. Заберет меня отсюда навеки… и уж не видеть мне тебя боле, Митрий Данилович. А помнить буду.

Она отступила еще на шаг и поклонилась большим обычаем, глубоко в пояс. Покрыла платком голову.

— Постой, Алена Акинфиевна. — Служилец был удручен и нахмуренно изумлен, почти растерян. — Я же его, Афоньку этого, пятилетним глуздырем помню… В доме Палицына в Москве жил тогда… родней дальней… И он — тебя…

Боярышня невесело усмехнулась.

— Теперь-то он не глуздырь, а дюж молодец. Брови соболины, взор орлиной, ростом мало тебе уступит. И богат, и при государевом дворе служит…

— Ну что ж. — Хабаров справился с собой, повел плечами, будто сбросил что тяжелое. — Попрощаемся, Алена Акинфиевна.

Мягко шагнул к ней и взял обеими руками за голову, поднял лицо. Наклонился к губам. Целуя долго-долго, стянул с нее платок, запустил пальцы в заплетенные волосы, разворошил.

— Сладко-то как… — Алена едва сумела оторваться и замерла с зажмуренными глазами. — Ажно голову повело…

Вдруг прямо над ними взрезало тишину ельника. С тяжелым хлопаньем пронеслось что-то черное и в вышине заграяло мерзким вороньим голосом.

Вскрикнувшую Алену от внезапной жути бросило и тесно прижало к Хабарову. Он подхватил ее на руки, легко поднял и понес. Ей было все равно — куда и зачем, только хотелось, чтобы мгновенья эти никогда не закончились. Чтобы так всю жизнь и прожить, и умереть — уткнувшись лицом ему в грудь, доверчиво отдав ему душу…

Он сорвал с себя епанчу из нерпичьей кожи и бросил на мох под елями. Незаметно, будто сами собой расстегнулись пуговицы девичьей однорядки и петлицы его кафтана.

В безмолвии заповедного ельника было слышно лишь громкое, прерывистое дыхание.

Алена тихо вскрикнула и быстро, часто задышала открытым ртом. Глаза распахнулись широко, одновременно жалобно и удивленно…

— Теперь ты знаешь, что делать?

Так спросил, будто бы ничего и не случилось — ровно, отстраненно.

Алена лежала полубоком, почти на животе, спрятав лицо в плаще. Молча мотнула растрепанной головой. Он не продолжил, и она спросила:

— Что теперь будет, Митенька?

Хабаров, неподвижно лежавший рядом, откинув на мох правую руку, медленно заговорил:

— Пойди к отцу и проси, чтоб позвали бабу из тех, которые тебя сватали. Пусть проверит, цел ли товар…

Алена сжалась, подтянув колени.

— Коли сумеешь, пригрози, что ежели не скажут Палицыным — сама разгласишь на свадьбе. Если не забоишься… Ну да, чаю, не будет свадьбы. Только имя мое прежде сроку не говори. Вернусь — сам с Акинфием Истратовым потолкую.

— А в черницы меня отдадут, — тихонько всхлипнула она, — грех-то замаливать?

— Невелик грех. Да и не успеют. К Димитриеву дню осеннему ворочусь из Каяни. В монахи так быстро не стригут. А успеют — выкраду тебя из черниц.

— Да ежели не скажут тебе, в какой монастырь меня спрятали?

— Найду.

Алена, приподнявшись, уперлась локтем в епанчу.

— Не ходи в свой поход, Митенька! — От нее повеяло тревогой. — Беспокойно мне за тебя. Сон видела. Будто бы кличут меня к тебе. А я иду, и в церковь вхожу, и вижу два гроба без крышек, бок о бок стоят. Ноги-то у меня ослабли, и меня под руки ведут к тем домовинам. Одна-то пустая, а в другой… ты лежишь… неживой. Хотела я от горя своего тут же лечь с тобой рядом, в пустой гроб… — Она умолкла.

— Легла?

— Из твоего гроба огонь вышел, объял тебя и домовину… А я… проснулась от страху.

— Чепуха тебе снится. А на Каянь мне великий князь велит идти. Если всякий станет от государевой службы отговариваться бабьими снами, знаешь, что будет?

— Что? — наивно спросила она.

— Завоюют нас немцы, литвины и татарва.

Над еланью снова закаркало. Две вороны бранились, кружа низко, ниже верхушек елей. Грай делался все пронзительней и будто нечистым потоком лился на землю. Алена, зажмурясь и прикрыв уши ладонями, подползла к Митрию.

— Погоди-ка, вот я их, чертовок…

Хабаров вышел на середину елани. Алена смотрела, как он неспешными движениями будто снимает с плеча невидимый лук, достает из тулы за спиной стрелу, оттягивает тетиву и целится в ворон. При том что-то негромко говорит им, непонятное ей. Гадкие птицы, разразившись напоследок особенно несносной руганью, улетели.

Митрий вернулся, лег, обняв Алену одной рукой.

— Верно ли люди говорят, будто ты колдовать научен? — спросила она, не зная, что хочет услышать в ответ. — От лопских колдунов будто бы уменье взял?

— Врут, — равнодушно бросил он. — Что от дикой лопи взять-то можно, кроме звериных шкур и мехов?

Девица немного успокоилась. Но темные мысли, разворошенные воспоминаньем о давешнем сне и воронами, все не стихали.

— Как же ты додумал в этот ельник меня звать? В Колмогорах да на Курострове все знают, что здесь своим богам чудь поклонялась. Капище тут было. — Алена села и огляделась, зябко скукожась. Утро уже выцветило небо над ними лазорью, но тепло еще не разошлось по земле. Или его не пропускала замшелая еловая стража. — Быват, где-то тут стоял идол серебряной, а то ли золотой, и мазали его кровью жертвенной.

— Человечьей?

Алена, оборотясь, посмотрела ему в лицо. В нем не было усмешки, как сперва показалось. И не ответила.

— А когда хоронили-то своих, на капище сыпали в едино место землю, смешанну с золотом. Гора вырастала велика… Потом тут пограбили мурманы. Унесли на свои шняки всю золоту гору и чудско идолище. Новгородцы в те годы еще не пришли сюда, к морю…

Она услышала какой-то звук и не поняла, что это. Повернулась к Хабарову. Ватажный атаман смеялся — смех пузырился у него в горле, а наружу выходили только ошметки этого странного смеха.

— Знаешь, где сейчас то золото? У меня.

Алена недоверчиво и грустно покачала головой.

— У меня, — повторил он. — В Кандалакше. Из Норвеги привез прошлой осенью, от мурманов, потомков тех, что грабили здесь. Не веришь?.. Они отлили из того золота церковные украшенья. Опоясали золотым поясом деревянного Христа, венчали золотым венцом Богоматерь, золотой цепью увили распятие. Плюгавый латынский поп пытался объяснить мне, что золото священно и нельзя его брать. Его привез из Бьярмаланда какой-то древний варяжский князь. Бьярмаландом они зовут наше Поморье и Заволочье. Кореляк перетолмачивал мне попа. Я сказал ему, что раз золото краденое, оно не священно. И забрал все до алтына.

Государев служилец не стал лишь говорить девице о том, что латынский поп угомонился только после удара чеканом. Да и людишки из той деревни на берегу холодного фьорда не хотели так просто отдавать свое единственное богатство.

Он перевернулся, сел на колени.

— Пора тебе, Алена Акинфиевна.

Поднявшись с плаща, она испытала внезапный острый стыд, о котором удалось ненадолго забыть за разговором. Хабаров подхватил смятую епанчу, бросил себе на плечи. Подошел к девице, взял за подбородок и коротко поцеловал.

— Сделаешь, как я сказал?

— А побоюсь? — взглянула большими молящими очами.

— Судьба не любит боязливых.

Развернул ее и легко подтолкнул в сторону, откуда Алена пришла. Она пошла, чуть покачиваясь, будто испила хмельную чарку. Через несколько шагов запнулась о траву, пошатнулась, едва не упала.

Митрий Хабаров не шелохнулся, глядя ей вслед…

Не помнила, как доплелась до берега Курополки. Завидела Агапку, бездельно шатавшуюся на краю леса. В туеса, полные мятой зелени, Алена даже не заглянула. Знала, что холопка дельной травы все равно не соберет. Прошла мимо. Вдали на воде виден был карбас Ивашки, куда-то плававшего и теперь возвращавшегося.

Солнечные лучи разогревали воздух, в верблюжачьей однорядке стало душно. Она стянула ее с себя. Холопка позади громко охнула.

Алена встала как вкопанная. Догадалась сразу про свою оплошку. «Ну и пусть!»

— Охти мне! На-ко лешшой! — придушенно загомонила Агапка. Бросила наземь туеса. — Ай невтерпеж стало?! Дай-ко хоть травой зазеленю, будто упавши измарано… Когдысь же ты, боярышня, поспела с женихом-то стакнуццо? А надысь-то мы слезы лили!..

Холопка то ли и впрямь не догадывалась, кому навстречу торопилась Алена Акинфиевна, то ли нарочно представлялась дурой, чтоб иметь после всего малую отговорку от сурового наказания хозяевами.

Девица Истратова терпеливо и покорно ждала, пока Агапка затрет следы на сарафане. Только стыдно было, что все это на виду у Ивашки. Хорошо хоть, ему не слышны дурные причитанья холопки.

Однорядку все же пришлось снова надеть и томиться в ней.

3

Управитель всех двинских и поморских земель колмогорский тиун Палицын встречал гостя не по чину — сам вышел на крыльцо и даже спустился на двор. Ни один служилец не удостоился бы такой почести, но ватажный голова Хабаров был особым случаем. За год, что Иван Никитич исполнял тиунскую должность, еще ни разу не довелось видеть этого молодчика, зато наслышан был о нем паче меры. Оттого почти не удивился, когда в присланной на днях от государева двора грамоте снова оказалось это имя. Сам великий князь Василий Иванович жаловал ратного удальца службой и милостью. Отчего ж не выйти встретить во двор этакую птицу?

Митрий Хабаров замешкал возле коня, оглаживая бока статного каурого жеребца и не торопясь отдать его в руки слуги. В Поморье, на двинских просторах конная езда редкость — больше ходят по воде, а севернее Колмогор конную ездовую тягу вовсе заменяют оленьей. На войну опять же морем и реками идут. Немудрено служилому человеку соскучиться по седлу под собой, по конскому запаху, походной дружбе с конем.

За то время, пока ватажный голова ласкался с жеребцом, Палицын и успел спуститься во двор. Хабаров бросил поводья угрюмого вида слуге и пошел навстречу тиуну.

— Ба! — Иван Никитич в радостном изумлении даже ноги согнул в коленях и растопырил руки для объятия. — Да неужто ж Митрофан! А я-то гадал, что за Хабаров тут, что за сокол ясен. Родня, не родня, из каких Хабаровых? А вон, оказывается, что! Ну, удивил, Трошка!

Он облапил служильца и услышал негромкий ответ на ухо:

— Ошибся ты, дядька. Не Митрофан я. Митрий мое имя.

Палицын оторвал его от груди.

— Ну Митрий, так Митрий, — не сбавляя тона проговорил, хотя ощутил прохладцу, идущую от бывшего воспитанника. — Дай же рассмотрю тебя. Одет что твой боярин — бархат, тафта. Вымахал! Это ж сколько я тебя не видел? Годов десять? Больше! Уже тогда обогнал меня ростом. А тут, на северных ветрах, силищи набрал… Ты ведь после того похода на Обь со мной в Москву не вернулся. Вот и считай… тринадцать лет пропадал пропадом.

— Пойдем-ка, Иван Никитич, к тебе в дом. — Хабаров оглянулся на десяток дворских служильцев, усиленно делавших вид, что не подслушивают. — Там и поговорим про жизнь да про дела.

— Пойдем, пойдем. Все расскажешь. Вопросов у меня до тебя мно-ого.

И первый вопрос Палицин задал на крылечных ступеньках, наклонясь с верхней, приглушив голос и усмехнувшись:

— А по батюшке-то теперь как величаешься, михрютка?

— Как прежде, дядька, — так же, вполголоса ответил Хабаров. — Митрий Данилович я.

— И то добре, — кивнул бывший кормилец.

Расселись по скамьям в широкой горнице, в которой колмогорский тиун принимал двинских и поморских людей всякого звания. На одной стене висела оскаленная морда белого медведя — ушкуя. По другой на полицах плыли неведомо куда под парусками и на веслах поморские лодейки-игрушки, ловко состряпанные каким-то умельцем со всем тщанием корабельного художества: летнепромысловые соймы, кочмары для зимнего ходу на море, в бортовых «шубах», чтоб не раздавило льдами, торговые речные насады, раньшины, которые можно тащить на полозьях по льдинам, как сани, обиходные карбаса.

Пока челядь готовила обеденный стол в соседней горнице, Палицын вынул из поставца свиток, передал гостю.

— Дьяк великого князя от государева имени велит тебе, служилый человек Митрий Хабаров, вести отряд охочих людей на поселения каянской чуди, кои не по правде и не по княжьей милости стоят на государевой земле. Если все исполнишь как надо, жалует тебя государь местом кандалажского воинского головы… А теперь скажи мне, друг сердешный Митро… хм, Митрий. Сидел ты зиму и весну в Кандалакше, ни слуху от тебя не было, ни духу. А тут объявился, аккурат к московской грамоте, да без меня, не видемши указу государева, уже людей собираешь и оборужаешь. Как такое может быть?

Иван Никитич раздумчиво щурил на служильца поблекшие с годами очи. Палицын был ныне стар — полсотни лет стукнуло, из которых тридцать пять отдано службе. Голова поиндевела, лицо задубело в морщинах. Однако словно как прежде, будто не было этих годов, видел он перед собой малого Митроху, беспокойного, несговорчивого, часто злого михрютку, с которого нельзя спускать глаз — иначе какую-нибудь вновь вытворит неподобь.

Митрий несколько раз пробежал взглядом по грамоте. Усмехнулся, довольный, гордый.

— А мне, дядька, не надо грамот, чтоб знать, как государь и брат его, князь Федор Иваныч Бельский сдумали порешить дело с корельской данью, которую свеи крадут из-под носа у князь Федора.

— Это как же так? — не понял Палицын и осерчал: — Прикажешь верить дурной молве, которая про тебя тут ходит? Точно ты колдовством к себе удачу приваживаешь, ворожбой дальнее зришь.

Митрий рассмеялся, но как-то нехорошо, жестко.

— Дурная молва от зависти родится. А колдовать Кореляк умеет, холоп мой. Мне его убогая ворожба ни к чему. О том, что в грамоте у тебя здесь писано, ведаю от посыльных из корельской вотчины князя Федора Бельского. Его люди быстрее оказались, чем государевы. Те-то через Устюг по Двине, да в Устюге небось загуляли, а эти — через Новгород и онежские пути. Князь Федору Иванычу свеев с их финской чудью наказать и поучить — кровное дело, вот и торопит. А меня он знает, не одну службу ему сослужил. Про жалованье воинским головой в Кандалухе, верно, он великого князя надоумил.

Палицын слушал внимательно, но вдруг спохватился.

— Да что мы с тобой все о делах, а ты у меня еще не потчеван и не поен! Дорог разговор к столу, да не о службе, а о дружбе.

К столу колмогорскому тиуну в сей день подавали постное: запеченую щуку, уху из мурманской знаменитой трески, сельдь на пару и в подливе, рыбные колобки и кулебяки с семужиной, да отдельно спинки семужьи, морсы — клюквенный, брусничный, из морошки, мед нехмельной. За трапезой сидели вдвоем, по-простому и по-домашнему. В Колмогорах Палицын жил бирюком — жена померла, сыновья взрослые, служат кто где.

— Слышно, Афонька к тебе, Иван Никитич, приехал. Женится будто бы. Где ж он?

— Где ни то, — покрутил ладонью Палицын. — Он нынче что тетерев на току. Глух и глуп от счастья. Ты бы про себя рассказал, Трошка. Где пропадал столько лет. Чем тебя край земли к себе так привязал.

— Что тебе, дядька, рассказать. Ходили мы с тобой через Камень на Обь князьцов тамошних под московскую клятву приводить. А обратно врозь пошли, и на том пути наши разминулись. Ты с князем Ушатым в Москву, я с князем Семеном Курбским в Пустозерск вернулся. Там пять лет под Акинфием Истратовым сторожу от дикой самояди держал. После в Колмогоры подался. С ватагой помытчиков по лопским тундрам и тайболам ходил, снежных кречетов ловили для княжьих охотничьих забав. В датскую землю плавал с государевым послом Герасимовым, на море Мурманском тогда лихие промышленники баловали, суденки грабили. Дань собирал с лопи, с корел. Свой отряд себе нажил, с ним теперь хожу куда велят или куда сам надумаю…

— По государевой надобности?.. — быстро и усмешливо глянул Палицын.

— По государевой, а как же, — широко улыбнулся ватажный голова. — Когда тихо идем, а когда и громко, с государевым именем. После того как свеи с великим князем мир взяли, громко покуда не ходили. Ну а нынче-то — подымем колокольный звон, а, Иван Никитич?

Оба расхохотались: в грамоте великого князя писано было о реке Колокол, одной из семи, что впадали в Каяно-море, числились владением московского князя и обживались вперемежку корелой и финской чудью. Первые были данниками Москвы, вторые — свейского короля.

Палицын вытер руки поданым рушником и посерьезнел.

— Больше полуторы сотен охотников с собой не бери. Не на рать идешь, а за данью. Чтоб королю свеев обид не чинить и нечем было б ему потом в грамотках уязвлять великого князя… По весне каянские корелы снова жаловались подьячему в Куйтозерском погосте, что свейские люди взяли у них всю нашу дань. Так ты ту дань возьмешь с финских смердов. Цифирь — сколько и чего — тебе выдадут. Что сверх возьмешь… ну, сам знаешь.

— Знаю… Просьба у меня к тебе, Иван Никитич. Верней сказать, не просьба, а… Давай так, я тебе свое дело расскажу, а ты сам решишь, просьба это или что иное.

— Ну выкладывай свою загадку.

— Сейчас у нас мир со свеями. Да много ли надо, чтоб этот мир порушился. Помнишь, дядька, первый наш каянский поход? Свейскую судовую рать в Студеном море помнишь?

— Как не помнить. Ты у меня тогда крови попил, Трошка.

— Значит, помнишь, что до Кандалухи им дойти непогодь тогда помешала. А там — дань со всей лопи, торг поморский и корельский, казенное подворье с подьячими. И все это открыто, что с моря, что с земли. Нараспашку. Приходи да бери силой. Как мы к каянам ходим, так и они тем же путем к нам придут однажды. Так я к чему? Острог нужен, дядька. Лесу там своего довольно, место ровное я на глаз размерил. Работных только нагнать.

Палицын думал, шевеля над столом пальцами. Словно прикидывал дело так и эдак.

— Про замысел твой, — сказал наконец, — надо великому князю отписать. Острог на береговых камнях и скалах ставить — труд немалый. Серебра потребует вдоволь. У государя же Василия Ивановича два года как иная забота, и серебро московское на эту заботу течет рекой. Смоленск мы нынче берем, Митро… — Палицын махнул рукой. — Об это лето великий князь в третий раз повел войско на осаду. Упорен государь, непременно хочет у Литвы отнять сей достославный русский град. Раньше осени с войны не вернется. А у меня срок тиунства к тому времени истечет. Ну да не беда. Оставит князь еще на год — отпишу ему. Вернет в Москву — на словах обскажу. Дело-то впрямь нужное.

— А у меня еще одно такое ж. Смотри, дядька.

Митрий сдвинул на столе блюда и чаши, задрал скатерть. Обмакивая палец в алый клюквенный морс, стал рисовать берега Студеного и Мурманского морей. Звериной мордой с тупым рылом вытянулся Мурманский Нос — огромный полуостров, разделивший два моря. В глотке у этого зверя была Кандалакша, а там, где должны быть уши, Хабаров вывел два маленьких завитка.

Конец ознакомительного фрагмента.