Времена года

Наталья Есина, 2022

Яна Кузнецова – успешный эксперт в сфере недвижимости – оказывается втянутой в аферу: директор агентства поручает ей подготовить к сделке элитную квартиру на Арбате, но выясняется, что собственница жилья, Екатерина Архиповна Фролова, не планирует продажу.Со временем между Яной и Екатериной Архиповной складываются доверительные отношения: Яна жалеет одинокую взбалмошную старуху, безвременно потерявшую сына и внука.Трагические обстоятельства в жизни Фроловой тесно связаны с событиями, произошедшими в дореволюционной казачьей станице.

Глава 1

Острый, как лезвие ножа, звук царапал слух. Словно гвоздями по металлу. Негромко, но настойчиво. В ушах противно засвербело. Что это? Визг? Или кто-то плачет? Необычно так плачет… Неестественно, гаденько, муторно. С примесью нездоровой надрывной весёлости.

Внутри зародился приступ мелкой дрожи. Сердце застучало. Замельтешили ярко-огненные пятна. Как же неприятно! Аж глаза режет! Тело сильно потрясывало.

Надо спрятаться. Переждать. Чего переждать? Зачем переждать? Разве мне угрожает опасность? Бежать! Пытаюсь сдвинуться с места — не выходит: ноги отяжелели. Словно ватные стали! Страшно. Сжаться в комок, превратиться в ма-а-ленькую точку! Чтобы они не заметили. Кто они? Нет же никого! Только звуки и пятна. Пятна и звуки…

Странно. Почему так тоскливо отзываются эти трели где-то под рёбрами? Должно быть, случится что-то ужасное?! А может, обойдётся? Ничего особенного? Просто соседи ремонт затеяли? Что за глупость: при чём здесь ремонт? И не похоже это звуковое трепетание ни на перфоратор, ни на дрель. А на что похоже?

Открыв глаза, она какое-то время бессмысленно озирается по сторонам. На обоях с цветочным орнаментом подрагивает солнечный зайчик. Перепрыгивает на узкую полку с толстой тетрадью в серой коленкоровой обложке. Серый цвет — любимый. Идеален для дневника… Письменный стол завален кипами нот. Створка шкафа открыта. Мышиного цвета платье безжизненно свисает, зажатое в тиски аккуратно сложенными кофтами. Прислонившись к спинке кресла, стоит коричневый кожаный футляр. На кресле возлежит королева оркестра, сияя матовым блеском тёмно-орехового лакированного корпуса.

«Я в комнате со скрипкой. Постойте, это же моя комната! Моя скрипка. Я… Дома?»

Она поморгала. Зажмурилась. Вновь открыла глаза. С минуту смотрела на светло-зеленоватую краску на потолке. Потом вздохнула с облегчением, откинула одеяло, села на кровати. Прислушалась. Вивальди? Моя любимая «Весна»! Ну и приснится же такое: гвозди, ремонт.

Опустив босые ноги на пол, сняла со спинки стула вязаную шаль, накинула на худые плечи, достала скрипку. Взяла смычок и прошлёпала на кухню. Пахло лимонной цедрой и корицей. У плиты стояла мама, дирижируя деревянной лопаткой в такт звучащей из колонки старого радиоприёмника музыке:

— Весна грядёт! И радостною песней полна природа. Солнце и тепло, журчат ручьи. И праздничные вести…

— Зефир разносит, точно волшебство.¹⁴

Мама обернулась:

— О, доча! Проснулась?

Вместо ответа дочь прижала скрипку к подбородку и подхватила виртуозный пассаж вслед за оркестром. Мама положила лопатку на тарелку возле плиты, скрестила руки на груди и засмеялась:

— Истинная ты! Заиграла на скрипочке-восьмушке раньше, чем научилась читать. — В её голосе слышалась гордость.

Дочь опустила скрипку и проговорила неестественно высоким монотонным голосом:

— Какой-нибудь предок мой был — скрипач, наездник и вор при этом.

Улыбка сошла с лица мамы.

— Не потому ли мой нрав бродяч, и волосы пахнут ветром!¹⁵

Мама выключила приёмник, поставила на обеденный стол тарелку с сырниками и пробурчала:

— Любитель трубки, луны и бус, и всех молодых соседок… Ещё мне думается, что — трус был твой сероглазый предок.¹⁶

Дочь аккуратно положила на высокую тумбу у двери скрипку и смычок — специально отведённое для них место. Подошла к маме, обняла и потёрлась щекой об её щеку:

— Не обижайся! Всё равно не поверю, что мой отец — плохой человек.

Мама отстранилась:

— Это ещё почему? — её голос смягчился, хотя на лице оставалась наигранная строгая мина.

Дочь схватила горячий сырник, подула на него, откусила кусок и часто задышала по-собачьи:

— Па-та-му-шта, — проговорила она с набитым ртом. — Ты никогда бы не родила такую прекрасную дочь от подлеца.

Мама сжала губы, нахмурилась:

— Чем болтать попусту, лучше бы умылась и села нормально позавтракать: отощала совсем в своей аспирантуре, — она достала из кармана фартука мобильный телефон и ахнула: — Время! Так. Поешь, накрой сырники салфеткой, чтобы не заветрились; сметану — в холодильник; и не забудь помыть посуду, поняла?

— Угу.

— У меня через два часа отчётный концерт. Надо успеть всех учеников разыграть в большом зале. — Сняв фартук и чмокнув дочь в макушку, мама выпорхнула из кухни.

Дочь недовольно поморщилась: «Вот опять: стоит завести разговор про папу, сразу тему меняет. То “времени мало”, то “котлеты подгорают”, а то и вовсе — “сбегай срочно за хлебом, доча”».

В коридоре послышалось беспорядочное хлопанье дверцами платяного шкафа. Дочь непроизвольно улыбнулась, мечтательно закатив глаза к потолку: «И эта песня мне знакома. Сейчас туфли достанет из коробки. Каблучками о паркет стукнет. Цок. Цок-цок. Четверть и две восьмые. А это шелест плаща в сопровождении волшебных переливов челесты — мама, как обычно, суетливо бренчит стеклянными флаконами духов. Эх, бедняге-зонтику досталось: вынужденное соло на обувнице исполняет».

Хлопнула входная дверь, в замочной скважине дважды провернулся ключ. Дочь, забыв о материнских наставлениях по поводу салфетки, сметаны и посуды, встала, взяла смычок и скрипку. С минуту смотрела, как мелкие капли начавшегося дождика медленно стекали по оконному стеклу. Приложила к подбородку скрипку, закрыла глаза и заиграла.

***

Её дневник.

Сколько себя помню, всегда со мной скрипка. Мама часто повторяла: «Тебе, доча, и подружек не надо — засядешь в комнате и занимаешься». И правда! Девочки в спецшколе сразу сдружились. На переменах — вместе. В столовую — вместе. В фонотеку — вместе. А со мной даже за партой никто никогда не уживался. Не могла я футляр со скрипкой положить на стул — на нём же попами сидят! Или, того хуже, на пол поставить, где все ходят в обуви. Это кощунство!

Вот и пустовало соседское место: моя скрипка периодически перемещалась с первого варианта на второй и снова на первый.

Иногда учителя пробовали кого-то подсаживать, но тщетно: я упорно клала скрипичный футляр поперек парты и медленно сдвигала им учебники незадачливой соседки к самому краю, проверяя закон всемирного тяготения — книги падали одна за другой.

Пару раз маму вызывали к директору. Она специально приезжала из Челябинска в Питер. Ночевала в общежитии. Долго выговаривала мне в комнате отдыха, куда нас пригласили для родственной беседы по душам, что так вести себя нехорошо. Но разве я могла объяснить взрослым, что моя скрипка умеет обижаться, плакать, жаловаться, страдать?! Что на стуле ей лежать неприятно, а на полу — холодно.

Скоро взрослые от меня отстали. А одноклассницы сторонились, за глаза называя чокнутой.

Когда мне исполнилось восемь, мама нарисовала фломастерами поздравления на плакате в форме скрипки: «С Днём рождения, любимая доча! Пусть твоя жизнь сложится счастливо!» Красивый такой плакат. Я очень хотела повесить его над кроватью в общежитии, но нельзя: меня бы засмеяли девчонки.

Помню, как впервые спросила у мамы об отце. В то лето мы приехали в Феодосию. Поселились, как всегда, в небольшой комнате у бабы Веры — так звали хозяйку одноэтажной мазанки, выбеленной так, что на солнце смотреть на неё невозможно: сразу слёзы текут.

На пляже — рядом с нами на лежаке под тентом — на махровом полотенце небесно-голубого цвета лежал рыжий мальчик. В ногах у него сидел такой-же рыжий дяденька — увеличенная копия мальчика, только с большим животом, возвышавшимся над плавками, и кучерявой бородкой. Дяденька всё время что-то делал для мальчика. Бегал к ржавому крану мыть персики в пакете, а потом буквально впихивал их мальчику в рот, приговаривая, что надо кушать витамины. Натирал спину мальчика белым кремом, чтобы не обгорел на солнце. Причёсывал непослушные вихры, стараясь придать им красивую форму. Свои действия он громко комментировал вслух и посмеивался. Непонятно над чем.

Я со своего лежака наблюдала за рыжим семейством и думала: «Почему этого мальчика папа воспитывает?» А дяденька тем временем начал задавать моей маме странные вопросы, и я сразу перестала называть его в уме «дяденькой» и перевела в категорию «дядек».

Интересовался дядька, как такую красивую — он назвал маму «голу́бой» — муж одну отпустил «на юга»? Почему девочка — это он меня имел в виду — совсем на неё не похожа? При этом, он совал мне под нос персик со словами «угощайся, деточка». Я смотрела на волосатую пухлую дядькину руку и еле сдерживалась, чтобы её не укусить. Да, честное слово! Так и хотелось впиться зубами в загорелую кожу. А ещё очень хотелось закричать: «Никакая я вам не “деточка”! Вообще, отстаньте от нас и займитесь своим рыжиком: вон он у воды в песке ковыряется на самом солнцепёке, и без кепки, между прочим!»

Я видела, что маме назойливость дядьки тоже не нравилась: левая бровь у неё начала дёргаться. Так всегда было, когда мама нервничала. Почему она молчит? Ох уж эта привычка вести себя прилично! Все уши с детства мне прожужжала нотациями! А если дядька наглеет? Тоже приличия соблюдать? Вот был бы рядом папа…

Мама спешно собрала в пляжную сумку наши вещи, пожелала дядьке хорошего дня и утащила меня за руку на пирс ждать катер. Я злилась на маму. На себя. На проклятую вежливость, не позволившую нагрубить рыжему дядьке.

Когда катер вышел в открытое море, я немного успокоилась. Море всегда действовало на меня умиротворяюще. Аквамариновые волны перекатываются под бортом, мы плавно поднимаемся и опускаемся. Берег вдалеке то пропадает, то вновь появляется. Мама придерживает шляпу с широкими полями, чтобы её не унесло ветром. Я облизываю солёные от морской воды губы и слушаю клёкот чаек. Они обыкновенно сопровождают прогулочные катера в надежде, что люди поделятся хлебом. Вот и сейчас, мужчина в тельняшке широко замахивается и кидает птицам куски багета. Они хватают лакомство налету, отстают, садятся на воду. Тут же появляется новая прожорливая смена.

Я с трудом отвожу взгляд от парящих чаек и смотрю на маму. Она сидит, прислонившись спиной к металлическим перилам, и вглядывается в расходящуюся белым клином пышную пену за кормой.

Вопрос вырывается сам собой:

— Мама, а кто мой папа?

Мама вздрагивает. Удивлённо смотрит на меня:

— Почему ты спросила?

— У всех должен быть папа, даже… — внезапно запершило в горло, — даже у того рыжего на пляже он есть. Противный, но есть!

Мама молчала, а я ждала. В конце концов, в свои двенадцать лет я имела право знать, кто мой отец!

Мы причаливаем, молча идём на автобусную остановку. Едем на другой конец города. Заходим на рынок за инжиром и зеленью. Добираемся до дома. Мама отправляется на летнюю кухню готовить обед. Я полощу в тазу наши купальники и развешиваю их вместе с полотенцами на растянутой между двумя деревьями алычи веревке. Злость наваливается тяжестью на плечи. Я опускаюсь на выложенный плиткой пол дворика, закрываю лицо мокрыми руками и плачу. Горько. Навзрыд. И море, и солнце, и свисающий над головой спелый налитой виноград, и даже обещанная поездка в дельфинарий кажутся мне призрачным ненужным сном, который на время приходит, чтобы не думать о главном.

Наверное, плачу я очень громко, потому что прибегает мама — краем глаза замечаю, что руки у неё в муке. Следом появляется баба Вера. Обе начинают меня утешать. Мама гладит по голове и приговаривает:

— Доча, доча, ну, что ты, моя хорошая?

Я всхлипываю. Баба Вера достает из кармана полинялого передника горсть карамелек в замусоленных фантиках и вкладывает в мою ладонь:

— Сладкого ей надо, один резон: тотчас полегчает.

Мама выхватывает конфеты и прячет:

— Сначала пусть вареники с творогом поест. Она их любит.

Я захожу на второй круг рыданий: как они могли подумать, что какая-то еда способна помочь моему горю? Глупые, глупые взрослые! Мама поднимает меня за плечи. Сначала я сопротивляюсь, но почти сразу сдаюсь. Мы идём на кухню. Я пошатываюсь от внезапно нахлынувшей слабости. Прижимаюсь к маме:

— По-по-чему, — дыхание сбивается, — ты никогда не говоришь со мной про него?

Мама останавливается, испуганно заглядывает мне в глаза.

В полутёмной кухне прохладно. Я шмыгаю носом и упрямо твержу:

— Кто мой папа? Он нас бросил?

Мама тащит меня к раковине умываться:

— Давай поедим, а потом побеседуем. Хорошо?

Я киваю. Потому что знаю, как ей важно меня накормить: я всегда худая. Забываю поесть, поскольку много занимаюсь на скрипке. Вот мама и старается летом наверстать упущенное за учебный год.

Мы сидим в комнате, пропитанной послеобеденным зноем, и смотрим в экран выключенного телевизора. Напряжение витает в воздухе. Оседает тенью на лице мамы. Я с нетерпением поглядываю на неё. И вдруг мама тихо заговорила:

— Это было раннею весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда…

— «Крейцерова соната»?¹⁷ — я знала наизусть начало повести: лет в пять мама начала читать мне отрывки. Это была такая игра: если мама не хотела отвечать на мои докучливые вопросы, она цитировала классику. Этот отрывок служил её уклончивым ответом, почему она, москвичка, родила меня где-то на железнодорожной станции под Челябинском.

— Крейцерова.

— Родольф Крейцер её так и не сыграл. Значит и ты никогда не расскажешь мне об отце? — в голове уже звучало сердитое престо из первой части.

— Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно…¹⁸

Мамино контральто вплеталось в звучание хорошо знакомой музыки в моей голове. Гипнотическое действие: я перестала думать об отце. Действительно, какая разница кто он? Придёт время, узнаю. Я встала, достала из шкафа футляр, вынула скрипку и смычок, посмотрела на маму и заиграла тему престо из первой части сонаты — когда-то подобрала по слуху. Мама закачалась в такт музыке, изображая руками игру на фортепиано.

Скрипка. Я отчётливо помню, когда она впервые появилась в моей жизни. Появилась такой. Не маминой. Нет, я знала чуть ли не с рождения, что такое гриф, где нижняя, а где верхняя деки. И что пуговки есть не только у пальто и кофт. К маминой игре я привыкла, слушая её ещё в утробе. Это как дышать: мы не задумываемся над каждым вдохом или выдохом. Вот и мамина скрипка всегда звучала естественным фоном. Я могла спокойно спать в то время, как мама репетирует концертную программу или упражняется в гаммах.

Но то, что мне довелось испытать в тот тоскливый дождливый день, определило выбор, который многие мучительно делают в куда более зрелом возрасте. Мне же только-только исполнилось четыре года. Я помню эту историю, будто она произошла вчера. Мама позже не раз пересказывала её по моей просьбе.

Знакомая по работе пригласила маму на свадьбу сына. Невеста — девушка из Уральской глубинки; гулянье решили устроить в поселковом клубе.

Сначала мы ехали на машине, потом на телеге — ноябрьскую дорогу развезло. Дул сырой промозглый ветер. Хотелось спать. Я капризничала и просилась домой. Мама сердилась и шептала на ухо, что надо вести себя прилично. Что обозначает слово «прилично», я тогда ещё не знала, но догадывалась, что веду себя иначе.

К обеду мы добрались. В просторной комнате на стенах висели воздушные шары. За столом в форме буквы «п» сидели тёти в красивых платьях и дяди в костюмах и галстуках. Я растерялась — все хотели со мной поздороваться за руку, словно я тут самый главный человек. Накопившаяся усталость вылилась в слёзы — я разревелась. Мама выхватила меня из рук подвыпившего дядечки, усадила к себе на колени и налила компот.

Я жевала приторно-сладкие размякшие ягоды сливы, хлюпала носом и рассматривала невесту. Белое платье на ней было очень похоже на платье моей любимой куклы — мама сшила его из старого тюля, когда меняла занавески на кухне.

Гости шумели. Смеялись. Неприятно пахло едой, перегаром и куревом. И вдруг среди всего этого запела скрипка. Объемно, гулко, сразу до краёв наполнив комнату. Все повернули головы к входной двери. Я тянула шею, стараясь разглядеть исполнителя. Им оказался щуплый мужичок в потрёпанном коротковатом костюме. Музыкант шёл, слегка покачивая лысой головой с бакенбардами. Глаза его были закрыты.

Я застыла с поднесенным ко рту стаканом компота. Старая ободранная скрипка с оборванной, неловко торчащей струной, звучала надрывным плачем. Скрипач явно фальшивил, но играл так проникновенно, что я потеряла ощущение реальности.

Я видела себя в нарядном платье, с бантом в густых каштановых волосах. Дерево согрелось от тепла моей щеки. Плавно парит, едва касаясь струн, строгий смычок. Я, как сказочная фея, плыву вместе с музыкой, почти отрываясь от крашеного дощатого пола носами туфелек.

Всю обратную дорогу я теребила рукав маминого пальто и слезно упрашивала научить игре на скрипке.

Мама внимательно посмотрела большими карими глазами и произнесла тоном человека, рассуждающего с самим собой:

— Да, это было гениально.

Примечания

14

сонет, предваряющий концерт «Весна» для солирующей скрипки с оркестром. Данный концерт входит в цикл из четырёх концертов Антонио Вивальди, получивших название «Времена года». Текст сонета приписывают самому Вивальди. Перевод Владимира Григорьева

15

Марина Цветаева

16

интерпретация стихотворения Марины Цветаевой

17

«Крейцерова соната» — повесть Льва Николаевича Толстого, названная в честь «Крейцеровой сонаты» Людвига ван Бетховена

18

отрывок из «Крейцеровой сонаты»