Дорога цвета собаки

Наталья Гвелесиани, 2014

В романе-фэнтези «Дорога цвета собаки» с большим драматическим накалом, лиризмом и всечеловеческой масштабностью изображены многообразные перипетии Пути человека, его прорыв к Добру и собственной человеческой сути сквозь обескураживающую, порой изысканную игру сил Тьмы. В волшебной Стране Вечного Полдня, возможно, лежащей где-то в глубинах нашего подсознания, продуцирующей архетипических героев и экзистенциальные ситуации, время судорожно сжато, концентрированно и предельно ограничивает выбор. Поэтому каждый последующий ответ на собственный вопрос, ошеломляя скоростью, зачастую отменяет предыдущие, становясь вехой на пути в пределы, где крайние полюса Света и Тьмы олицетворяют, сражаясь, род витязей и род драконов…

Пролог

Сочинение странника Годара

(Из материалов Секретного военного архива Королевства Суэния)

Да будет благословен день, когда взрослые заключили в квадрат забора кусок земли перед домом, и хрупкий от неуправляемой силы взгляд перестал блуждать по фрагментам бескрайних улиц с пугающими формами и упёрся в конкретный тополь — один из десяти, оказавшихся в плену ограды. И потеплели глаза, увидев собаку… Подбородок приподнялся над перилами балкона, потому что Мальчик привстал на носочках и ещё раз пересчитал все десять тополей и заметил, что они могли бы пройтись макушками по небу, если б небо спустилось ниже.

Так думал мальчик девяти лет, только иными, немудрёными своими словами, которые неловко прилипали к новым — странным, приятным и в то же время осторожным в своём напоре чувствам, когда впервые получил разрешение спуститься на только что построенную детскую площадку с далёкого седьмого этажа.

Вбежав в калитку, он споткнулся, а собака, лежавшая под деревом, как снег, сразу поднялась, и, не дав ему времени на раздумья о размерах опасности, подалась, потянулась к нему одним бесконечным разом — пушистая, белоснежная, сияющая угольками глаз, поигрывающая бубликом хвоста. Она упёрлась передними лапами в щуплый его живот и лизнула руку. Это был тёплый, удивительно нежный снег. Он замелькал вокруг Мальчика, засверкал, завертел им. Щёки мальчика вспыхнули. Когда же щенок — а это был резвый, наивный, ласковый к жизни щенок — перевернулся на спину, обнажив розовое брюшко в рыжеватых родимых пятнышках, мир окутал туман, и мокрые стволы тополей, качнувшись, поплыли, натыкаясь друг на друга, вдоль ограды.

Мальчик опустился на одно колено и приложил ладонь к розовой мякоти.

Десятки слезящихся солнц пылали на вздымающейся кожице.

Щенок, присмирев, как-то странно заглянул в его лицо сузившимися глазами… Когда мальчик нашёл в себе силы оторвать от собаки неподвижную руку и обвести отсутствующим взглядом то, что окружало их, всюду в поле его зрения находилась Собака.

— Бабария! — выкрикнул он придумавшееся имя щенка. Он шёл за ним вдоль ограды, в белёсом тумане, машинально проводя пальцами, словно по клавишам, по белым доскам забора. Бабария зализывала, выпрямляла шероховатости его души, о которые он прежде ранился. Резвясь, они бегали наперегонки по бесконечно пьяной траве, и немыслимо тёплый ветер — ветер цвета собаки — раздвигал чёлку на лбу, обнажая его высоту, и брови ползли вверх, и тогда, покрывшись поперечными складками, лоб делался похожим на полотнище белого флага.

Шли недели. Избалованная вниманием хозяина, Бабария не покидала детской площадки, а Мальчик, гуляя во дворе, не предпринимал попыток проникнуть за его пределы. Он дал знакомым тополям имена, и часами наблюдал за тем, как бродят они, широко расставив ветви, в белёсой мгле, и, изредка наткнувшись друг на друга, едва заметно вздрагивают воздушной листвой. Иногда он окликал одно из деревьев по имени — и оно замирало. Мальчик же, стремительно подбежав к стволу, прижимался к нему спиной и глядел вверх, на окроплённую синевой макушку.

Однажды, идя рядом с Бабарией вдоль словно сквозящей через её силуэт ограды, он незаметно отстал, машинально пересчитывая тускнеющие на глазах доски, и медленный его шаг иссяк у тополя, в макушке которого застыла, увязнув, потемневшая синь неба, откуда сонно сползли по стволу несколько свинцовых отростков, несколько заиндевелых среди лета небесных струнок.

Тихо было на земле. Так тихо, так прочно и медлительно, что когда на пороге распахнутой калитки появилось постороннее пятно, похожее на смятый чёрный платок, и двинулось в правый угол площадки, он не сразу понял, что это — другая собака. И лишь когда она залегла, свернувшись в углу, и посмотрела на него, как в стекло, за которым стоит другое стекло, а за другим стеклом — воспоминание о Доме, Мальчик мысленно вернулся назад, и рассмотрел, путаясь в нитях хлынувшего вдруг дождя, большую, чёрную, гладкую, как пантера, собаку, которая брела, опустив морду, словно лошадь, прильнувшая к водопою. Походка её, недобрая из-за хромоты, нарушала устоявшиеся на его земле созвучия.

Мальчик инстинктивно прижал к себе Бабарию, ощутив к чёрной собаке острую неприязнь, хотя та, похоже, была далека от любых намерений, включая агрессивные.

Всю неделю он с особым усердием кормил Бабарию с рук, на виду у сурового пса, и испытывал при этом страстное желание запустить в него камнем, но вместо камня в сторону чёрной собаки полетела косточка, как-то вдруг, невзначай.

Однако пёс не принял подачки, и тогда Мальчиком завладело желание накормить его во что бы то ни стало. Метнув в ненавистный угол ожесточённый взгляд, он поднялся в дом, достал медный таз, вылил в него полкастрюли супа, смешал с порцией макарон, сдобрил мясным соусом, и, вернувшись на площадку, двинулся на непослушных, ненатуральных ногах по направлению к чёрной собаке.

Когда расстояние между ними сократилось до трёх шагов, пёс беззвучно оскалился, и Мальчик был вынужден, оставив таз, уйти медленным шагом к Бабарии. Он чувствовал спиной чужака и презирал его.

Так шли дни. Пёс не подпускал Мальчика ближе задуманного расстояния, но и не отвергал пищи.

Но однажды, когда Мальчик, повернувшись в очередной раз спиной к чёрной собаке, неторопливо двинулся восвояси, чёрный пёс догнал его и слизнул с ноги застывшие капельки соуса.

Теперь Мальчик ухаживал за Бабарией с прилежным, троекратно умноженным рвением. Он часто рассматривал её — от кончика носа до хвоста — и находил божественно-совершенной. Белизна её шерсти навевала воспоминания о снеге и наводила на мысль, что снег может быть горячим. Но он заметил и кое-что новое: красноватый шрам на ухе. Это открытие сделало — постепенно — его Бабарию не такой привлекательной. Раньше, для того, чтобы почувствовать покой и тепло, было достаточно положить руку на её голову, слегка почесать за ухом. Теперь он гладил её чуть ли не от кончика носа до хвоста и не чувствовал ничего, кроме температуры тела.

Чаще же руки Мальчика пассивно лежали на коленях, а Бабария, примостившись рядом, поочерёдно покусывала их, заглядывая ему в лицо с какой-то резвой насторожённостью. Вся она была из себя сплошным снегом — подтаявшим и звенящим. Мальчик же смотрел в сторону калитки, ожидая появления Джека — так окрестил он новую собаку.

Странные отношения сложились у него с новой собакой. Джек был скуп в проявлении чувств. Появляясь на пороге площадки, он не удостаивал человека ни взглядом, ни взмахом хвоста. Словно кот, привязанный не к человеку, а к месту, отправлялся он, прихрамывая, в свой угол, чтобы залечь там на час. Мальчик же в продолжение всего времени стоял над ним, как утёс, не смея нарушить возвышенной отчуждённости. Это он, Мальчик, стал собакой этому высокомерному псу, и, ничего не зная о внутреннем мире скрытного своего друга, в упоении черпал силы из фантазий на тему его души…

Перед мысленным взором Мальчика, направленным на ствол ближнего тополя, вырисовывалось огромное дупло, и зияло, как ночное небо, потусторонней темнотой. Ему хотелось внутрь, чтобы ощутить себя частью дерева и посмотреть оттуда на мир своей собаки глазами пустоты.

Подобострастно склонившись, он высматривал проблески огня в неподвижных, каких-то прочных глазах Джека и, рассматривая вечерами звёздное небо, видел множество собачьих глаз. Не имея возможности сосчитать все звёзды, он, тем не менее, подметил, что каждый мерцающий глаз имеет на небосклоне одно, раз и навсегда данное место, и звёздная картина, если смотреть на неё с балкона или с площадки, на которой бывала его Собака, остаётся неизменной. Тогда он попробовал перенести картину в альбом для рисования, и перевёл кипу бумаги, пытаясь нарисовать звёзды именно в таком порядке и количестве, в каком стояли они в природе. Наконец, он устал и изобразил два высохших тополиных листа. Что таилось под листьями, он не понял, ибо фантазия его истощилась.

И тогда Мальчику захотелось другого неба: не того, что вечно торчало над площадкой его собаки. «Если выйти за ограду, небо продолжится, и на нём вспыхнут новые звёздные комбинации,» — подумал Мальчик, только иными, немудрёными своими словами. Но отойти от площадки — всё равно, что покинуть землю, где каждый камень помнил и отражал звёздные глаза собаки.

Утром он подошёл, как обычно, к Джеку, присел на корточки, деловито заглянул тому в глаза, и они не показались ему похожими на звёзды. Мальчик так и обмер. У ног его возлежала самоуглублённая душа, запрятанная в тщедушное тело, обтянутое гладкой кожей с короткой шёрсткой, и не испытывала ровно ничего, кроме желания быть ничем. Это была старая чёрная собака, полюбившая не человека, а угол, в котором можно будет издохнуть, когда назойливый ребёнок прекратит приносить пищу. Мальчик не смог более придумать ни одной черты характера, или тела, за которую можно было бы продолжать любить чёрную собаку.

Он ошеломлённо выпрямился. «Помоги мне», — шепнул он Джеку. Но руки Мальчика были пусты, и пёс, разбуженный звучанием шёпота, лишь слабо потянул носом воздух… Тогда Мальчику почудилась сверкающая снежная пыль, которая, оседая на щеках и одежде, одна только и передаёт неуловимую нежность зимы.

В страхе обвёл он потемневшим взором владения бывших своих собак и не нашёл в них Бабарии. Только теперь позволил он себе заметить, что Бабария покинула площадку, и это в глубине души принесло облегчение, потому что снежная пыль растворилась в слякоти, когда он представил себе вид приторно-розового щенячьего языка Бабарии, который казался теперь всего лишь мокрым. Стало ясно, что он подменил Бабарию другой собакой, и не сразу позволил себе это заметить, а после разлюбил и другую собаку, потому что она ему наскучила. Если же одну собаку возможно подменить другой собакой, то кого же он тогда любил? А если и любил, то почему так недолго?

Нет, он больше не станет никого обманывать. Если за всяким началом следует конец, он станет жить один и превратится в окружность, в свернувшегося клубком младенца. Собаки перестанут быть покинутыми, потому, что он не будет их любить. «Я оставил тебя, Бабария, — думал он с жалостью, адресованной непонятно кому, — Я разлюбил! Разлюбил! Разлюбил! Несчастные вы мои и ненужные. Ненужные и несчастные. Я буду один, один, один…» Каждая повторяющаяся мысль вызывала в душе вспышки пламени, которые обжигали душу.

Так продолжалось до тех пор, пока на глаза не навернулись слёзы. Мальчик прекратил бесцельную ходьбу и осмотрелся. Вот замерли, ожидая своей участи, десять могучих тополей. Ни единым шорохом не выдадут испуга, только гудит в сердцевинах ожесточённая пустота.

Вот ползёт муравей по руке.

Вот лежит в углу чёрный клубок, бывший когда-то его собакой.

Каплет из крана ржавая вода.

А асфальт сыр, и на всём его протяжении разбросаны камни, и незнакомая девочка в шёлковом платьице занята тем, что складывает из камней пирамидки.

В каждой пирамидке — по семь камней.

Каждый следующий камень меньше предыдущего.

Без собаки.

Мальчик поперхнулся воздухом.

Неужели никогда?

И такая вдруг жалость охватила его к этой девочке, с тонким, как нить, позвоночником, девочке, никогда не видевшей камни сквозь цветную ткань своей собаки, такая громада взаимоисключающих чувств, что он вознамерился поцеловать её в щёку, но нечто всеобъемлющее, далёкое, сладостно-зыбкое остановило его. Смесь восторга и испуга заставила Мальчика пронестись в полуметре от существа, которое он бессознательно отодвинул в будущее. И порог площадки неожиданно остался за спиной.

Прежние собаки отпустили его на все четыре стороны, и, пробежав несколько десятков метров, Мальчик оказался на пригорке перед глубоким оврагом.

Значительный этот кусок земли настолько поразил воображение, что Мальчик сразу освободил из плена оставшейся позади ограды все десять тополей, и бывшие его друзья, слившись с прочими деревьями, стали неисчисляемыми, безымянными. Он ещё не знал, что станет его новой собакой: весь ли овраг целиком, влажное ли его дно с затаившимся в камышах родником, человек, или просто бурая земля, щекочущая пальцы, когда её пересыпаешь из ладони в ладонь, — любовь была впереди, но уже сейчас, желая прижать её к себе и не отпускать как можно дольше, он прильнул щекой к склону и уснул.

Мальчик знал, что сон заполняет пустоты времени. Он надеялся жить каждой собакой как можно дольше, понимая, что когда-нибудь нечто большее перечеркнёт овраг так же, как овраг перечеркнул площадку. Позже последует ещё более крупное Нечто, и так будет продолжаться до тех пор, пока глобальности не исчерпают себя. Тогда он, разлюбив последнюю из величин, умрёт. Так не лучше ли любить каждую собаку как можно дольше, слаще и верней?..

* * *

Через три года, прогуливаясь в окрестностях соседнего микрорайона, который пленил его тем, что в нём жила любимая учительница, Мальчик неожиданно встретил Бабарию.

В памяти ожили влажные стволы в молочной дымке.

— Бабария! — вскрикнул он что есть мочи. Взгляд его был прикован к шраму на белом ухе, ибо только по нему и можно было узнать прежнюю Бабарию в бесстрастном коротколапом существе с раздутыми сосками. Сделав вид, что не узнала его, собака слабо вильнула хвостом. Ей явно не хотелось заострять на себе человеческое внимание.

— Почему ты не хочешь играть? — спросил Мальчик, опустившись, как в былые дни, на одно колено.

Кто-то, услышав вопрос, пояснил, что Бабарии три года, и она уже взрослая.

— Как это — взрослая?! — закричал Мальчик. — Ведь ей только три годика, а мне целых двенадцать, но я ещё мал.

Ответом было молчание.

Мальчик осмотрел собаку внимательней, и понял, что она беременна. Поодаль развалился, безжалостно щурясь ему в спину, широкогрудый кобель. Мальчик догадался, что это муж Бабарии, и возненавидел его. Это он сделал его собаку взрослой и скучной. Мальчик уже знал, что такое семья, и как становятся беременными звери.

Взяв собаку на руки, как обыкновенную ношу (она не оказывала сопротивления), Мальчик пришёл на старую площадку перед домом, и долго возился, привязывая животное к тополю. Когда же дело было готово, и он отлучился, собака легко, лениво сорвалась с привязи и ушла с широкогрудым, который, как оказалось, всю дорогу плёлся за Мальчиком, пока тот нёс на руках чужое сокровище.

Мальчик, проследив за ними, обнаружил дыру в подвал, где они жили…

Через месяц появились щенки. Они были такими же белоснежными, как Бабария — та Бабария, какую знал он в пору её детства. А ещё спустя месяц он воровато прижал к груди один из живых комочков и, нашёптывая щемящее имя «Бабария», понёс за пазухой домой. — «Может быть, если мы будем неразлучны, то станем расти незаметно и никогда не состаримся?» — думал Мальчик дорогою.