Все будет хорошо. Рассказы из жизни и про жизнь

Ната Чеботарь

Нельзя стать счастливым, если жить жизнью другого. Жертвуя собой ради другого, ты не завоевываешь себе право на безраздельное владение его вниманием, любовью, временем, мыслями, телом, в конце концов. Жертвуя своими интересами, ты всего лишь жертвуешь своими интересами. Никто этого не оценит, потому что и не должен был оценить. Потому что не обязан был.

Миша

Миша — пропащий неудачник. Может быть, он себя таким и не считает, но все думают о нем именно так. Ему тридцать шесть, он молод, но жизнь его столь же бессмысленна и беспросветна, как жизнь самого последнего опустившегося престарелого бомжа, ночующего зимой в чужих подъездах или на теплотрассах, а летом и вовсе под чужими балконами или в парке на лавке. Мише тоже случалось ночевать на улице. Хотя у него есть квартира. Своя собственная, трехкомнатная, доставшаяся по наследству. Миша — хорошо сложенный и внешне здоровый мужчина, не хиляк и не инвалид. Как говорится, на нём еще пахать можно. Но пахать некому: у него нет ни семьи, ни жены, ни детей. И никогда не было. И, скорее всего, никогда уже не будет. Миша — алкоголик. Безнадежный и неисправимый. И я не знаю, кем надо быть, чтобы захотеть связать свою жизнь с таким человеком и завести от него потомство.

Миша — наш сосед. Мы живем на пятом этаже, а он на третьем. Когда мы переехали в этот дом и стали понемногу знакомиться с соседями, Миши здесь не было. Он сидел за кражу. Не было его и на похоронах его матери. Соседи говорили, что он очень просился, но тюремное начальство так и не отпустило его попрощаться с единственным родным человеком, который был у него на всем белом свете. Своего отца Миша никогда не знал. Братьев и сестер у него не было. Мать была из простых людей, малограмотная, работала уборщицей в продовольственной лавке. Мишина юность выпала на смутные времена: Союз развалился, предприятия позакрывались, полки магазинов опустели. Откуда ни возьмись, как тараканы из щелей, всюду стали появляться фарцовщики и спекулянты. Шмотки, которые они предлагали, стоили нереально дорого, но парень рос, его надо было обувать и одевать. Зарплаты уборщицы, конечно, ни на что дельное не хватало, и бедной женщине приходилось браться за любую подработку. По вечерам она ходила убираться в квартирах состоятельных соседей, стирала, штопала, вязала на заказ. Словом, старалась заработать, как могла. Иногда вместо денег она приносила домой макароны, муку или рис, иногда — чужую, поношенную одежду. Мише это не нравилось, он считал, что подрабатывая, мать прислуживает и унижается, и этого он терпеть не хотел. Несколько раз он требовал бросить подработку, пытался убедить, что они и без этого справятся. Мать не соглашалась. Тогда Миша сказал, что такого «добра» ему не надо, бросил школу, вознамерившись найти работу, но случайно связался с плохой компанией. Ничего хорошего это, конечно, не сулило.

Однажды Миша залез в чужую квартиру, разумеется, по неопытности попался и получил срок. На него, так получилось, повесили еще несколько аналогичных преступлений (понятное дело — квартал, статистика, а «висяки» портят показатели), а денег на адвокатов и на «мохнатые лапы» у Мишиной матери не было. Так что пришлось ему сидеть, как говорится, и за себя, и за того парня. Такой несправедливости его мать не вынесла. Одинокая немолодая женщина, чей единственный поздний (и от этого еще более долгожданный ребенок) отбывал не в меру суровое наказание, не смогла справиться с собственным бессилием и неспособностью хоть как-то ему помочь. Она и себе-то толком никогда помочь не могла. Сама детдомовская, без родни, без близких, за всю свою жизнь она даже друзей себе не смогла завести. Молчаливая, тихая, всегда незаметная, передвигавшаяся неслышно, как тень, она никому не причиняла беспокойства и всегда старалась не попадать на глаза без надобности. Ласковая, заботливая, внимательная, отзывчивая, она была его ангелом-хранителем. Глядя на нее, Миша часто думал, что она могла быть самой лучшей женой для любого, но, сколько он себя помнил, в их доме никогда не было мужчин. Он никогда не спрашивал, где его отец, и почему у него, как у всех остальных детей, нет бабушек, дедушек, дядьев и тетей. Он привык быть сам по себе, потому что другого примера у него никогда не было: его мама всегда была сама по себе. Он любил ее. Очень любил. И очень страдал от того, что у него не получилось стать таким сыном, каким она могла бы гордиться.

Когда в зале суда огласили приговор, и стало понятно, что Мишу посадят всерьез и надолго, его мать почувствовала, как невыносимо больно сжалось сердце. Словно невидимые тиски со всех сторон одновременно медленно сдавили грудную клетку. Воздух стал густым, тягучим, настолько тяжелым, что его невозможно было вдохнуть. Ей хотелось помочь себе, но она не знала, как. Глядя, как сына выводят из зала, она не могла сказать ни слова, лишь беспомощно хватала губами воздух, как рыба, выброшенная на берег. Ее состояния никто не заметил. На нее в принципе никто не обратил внимания. Она к этому привыкла.

Потом она слегла. Нет, она не была обездвижена параличом. Ее просто съедала тоска. Высасывала силы, медленно убивала. Ей казалось, что она уже никогда не увидит своего сына, и это не давало ей жить. Она перестала выходить из дома, иногда даже забывала поесть, теряя последние остатки сил и воли. Соседи, которым она когда-то оказывала услуги, иногда приходили ее проведать, насильно кормили, помогали переодеться и причесаться. Но у всех были свои дела, свои проблемы, своя жизнь. И в самый нужный момент никого не оказалось рядом. Однажды ночью она умерла. Также тихо и незаметно, как жила: никому не причинив беспокойства, никого не заставив плакать, не потревожив ничей сон.

Миша вернулся из тюрьмы повзрослевшим, огрубевшим, мрачным и одиноким. Его никто не ждал. Соседка молча, будто виновато, отдала ему ключи от квартиры и, даже ради приличия не предложив помощи, поторопилась закрыть свою дверь. Он понял, что никому не нужен. Закрывшись в пустой квартире, где все напоминало о прошлой жизни, когда была жива мама, Миша долго и безутешно плакал. Он не знал, как жить дальше. Он вообще не знал: как жить, что делать, куда идти, — он остался один на всем белом свете, и никому нет до него дела.

Миша запил. Пил много и долго. Сначала один, потом — с какими-то людьми. Он и сам не заметил, с какого именно момента его квартира превратилась в приют для таких же обездоленных и неприкаянных, как он. Его жизнь текла как будто в бесконечном кошмарном сне. Иногда он с интересом наблюдал за ней как бы со стороны: вот он, Миша, лежит на диване и ему очень плохо. Вот кто-то подходит к нему, к Мише, и дает ему что-то выпить. Вот кто-то накрывает его, лежащего на полу и замерзающего, грязным, видавшего виды, свитером. Это было странное кино, Миша его не понимал. И не понимал, что это кино — про него самого, про его жизнь. Не то чтобы оно ему не нравилось. Ему, скорее, было непонятно, как можно одновременно и смотреть кино, и играть в нем. Но этим Миша не особо интересовался, ему было все равно. Такое же «кино» он смотрел и про своих друзей, которые появились у него неизвестно когда и неизвестно откуда.

Мишины неожиданные друзья — алкаши, бродяги, безработные и бездомные оборванцы. О таких говорят — отбросы общества. Где они находили деньги на выпивку — этого я и сейчас не понимаю. Но то, что они каждый день приходили к Мише не с пустыми руками, — факт. На удивление, это были сплошь интеллигентные алкоголики. Они никогда не шумели, не устраивали дебошей, не дрались, не били посуду. Они тихо пили, тихо общались и тихо расходились. Этому их приучил Миша: нельзя беспокоить соседей — так говорила мама.

Мы с Мишей никогда не общались. К тому времени, как он вышел из тюрьмы, половина из его бывших соседей распродала свои квартиры и разъехалась, так что многих новых жильцов он, разумеется, не знал. Когда он вернулся, и его квартира превратилась в пристанище бомжеватых людей, каждый раз, заходя в подъезд, я старалась побыстрее пройти вверх по лестнице, мимо его площадки, и делала вид, что не замечаю его. Ну, в самом деле, что могло быть у нас общего? Ни мне, ни ему это ничего не значащее «здрасти» не было нужно, поэтому мы и не здоровались. Ему было безразлично, как я нему отношусь, а я испытывала брезгливость и к запаху, которым наполнялся подъезд, когда открывалась дверь его квартиры, и к его друзьям, и к нему самому.

Однажды, когда мой муж был в отъезде, а в доме, как назло, закончились все продукты разом, я поехала на рынок. И, как это часто бывает у женщин, которые собираются купить всего полкило картошки и пакет молока, а покупают все подряд, я вернулась домой с кучей пакетов, набитых по самые ручки. Когда таксист выгрузил мои покупки, на лавке у подъезда не осталось свободного места. Оглядев все это, я стала соображать, как бы изловчиться так, чтобы за один раз и всего в двух руках унести продукты домой.

— Давайте помогу, — раздалось за моей спиной.

Я обернулась и увидела Мишу. Давно нестриженый, косматый, небрежно одетый и слегка покачивающийся, он стоял позади, пряча бутылку водки во внутреннем кармане замызганной ветровки. Понимая, что в данной ситуации отказываться просто глупо, я согласилась. Пока мы поднимались до моего пятого этажа, мне было неловко от затянувшегося молчания. Мне хотелось сказать ему что-то доброе, возможно, даже теплое. Ведь он, получается, нормальный человек. Вот предложил ведь помочь мне, хотя мог запросто пройти мимо и сделать вид, что меня не заметил, как всегда делала я. Что я могла ему сказать? Что бы он хотел услышать, и хотел ли вообще? Наверное, это бестолковые стереотипы, в которых мы растем и живем, и которые сами придумываем, а потом боимся разрушить, заставляют нас чувствовать себя обязанными делать и говорить что-то, лишь бы не молчать. Пожалеть его? Но ведь мне его не жаль, как не жаль всех алкоголиков, сознательно прожигающих жизнь и планомерно и целенаправленно движущихся ко дну. Предложить помочь ему найти работу? Но ведь к нему не раз приходили и участковый, и представители службы социальной защиты, предлагая ему встать на учет в Агентстве занятости и с и заняться каким-нибудь делом. Спросить, не нуждается ли он в чем? Но ведь это было так очевидно: он нуждался во многом. А если бы он попросился у меня постираться или принять ванну, потому что у него, разумеется, не было ни бойлера, ни стиральной машины, да и воду, сдается, недавно отключили за неуплату. Но мне не молчалось, мне казалось, что непременно нужно что-то сказать. Когда мы дошли до моего этажа, я поставила тяжеленные пакеты на пол, повернулась к нему и сказала:

— Послушайте, Миша, вы молодой и пока еще сильный мужчина. У вас есть руки и ноги, вы не инвалид и вполне можете делать какую-нибудь работу, зарабатывать деньги, жить нормально. Почему вы тратите свое время на пьянку? Вам не жаль жить так бессмысленно?

Он посмотрел на меня и вполне серьезно, без иронии и сарказма спросил:

— А почему вы думаете, что в вашей жизни смысла больше, чем в моей?

Я не нашла, что ответить. Он донес мои пакеты и, не сказав «пожалуйста» в ответ на мое растерянное «спасибо», молча спустился на свой этаж.