Смерть в театре «Дельфин»

Найо Марш, 1967

Когда молодой талантливый драматург и театральный режиссер Перегрин Джей получает от таинственного нефтяного магната в свое распоряжение разбомбленный лондонский театр – для набора новой труппы и постановки спектаклей, – радости его нет предела. После реставрации «Дельфин» процветает: пьеса Джея о жизни Шекспира идет с аншлагом, чему в большой степени способствует выставленная на обозрение в фойе перчатка сына великого поэта, переданная на временное хранение щедрым миллионером. Однако бесценная реликвия – слишком лакомый кусочек: раритет похищен, сторож убит, а единственный свидетель – мальчик-актер – лежит в больнице без сознания. Суперинтенданту Родерику Аллейну придется разобраться, что же произошло в театре в тот роковой вечер.

Глава 2. Мистер Гринслейд

I

— Знаю, — сказал Перегрин. — И не нужно повторять, Джер. Я знаю, что вокруг имени Барда всегда существовала нездоровая шумиха, а к четырехсотлетнему юбилею она выросла еще. Я знаю о кутерьме вокруг старых портретов с выпуклым лбом, о поддельных автографах, «украденных и обретенных списках», фальшивых «открытиях» — обо всем. Я знаю, что, вероятнее всего, эта перчатка — всего лишь подделка. Я только прошу тебя понять, что, увидев все это перед собой, я просто с катушек съехал.

— И не только от перчатки, как я понимаю. Чуть не утонул, напился, щеголял в шмотках миллионера и еще опасался, что хозяин к тебе подкатывает.

— Да точно нет!

— Ты сам говорил, что он вел себя по меньшей мере странно.

— Чертовски странно, но я уверен, что не по-гейски.

— Ну, тебе виднее. — Джереми Джонс склонился над рабочим столом и сделал аккуратный разрез в куске тонкого картона — готовил модель декорации к клубной постановке «Спасенной Венеции». Потом отложил бритву и посмотрел на Перегрина. — Можешь нарисовать ее?

— Попробую.

Перегрин помнил перчатку совершенно отчетливо и нарисовал приличный эскиз.

— На вид похоже, — кивнул Джереми. — Конец шестнадцатого века. Крой соответствует. Петелька. Вышивка. Сужается к запястью. А кожа?

— О, мягкая, словно сама нежность. Желтая, сморщенная — и очень-очень старая.

— Допустим, перчатка елизаветинской эпохи или яковианской, но письмо может оказаться подделкой.

— Зачем? Никто не пытался на нем заработать.

— Тебе это не известно. Ничего вообще не известно. У какого приятеля Кондусис купил это все?

— Он не сказал.

— Кто такая «М. Е.», чья дражайшая бабушка настаивала, что перчатка принадлежала Барду?

— Ну что ты меня спрашиваешь? Сам ведь помнишь, что прапрабабушке она досталась от миссис Дж. Харт. И что Джоан Харт…

— Урожденная Шекспир, которой брат завещал носильную одежду. Да. Этакие подтверждающие подробности, которые добавляет любой мошенник. Разумеется, все это нужно отдать экспертам.

— Повторяю, я так и сказал ему. Сказал, что стоит обратиться в музей Виктории и Альберта. А он снова посмотрел на меня странным взглядом — хитрым, испуганным, пустым, не знаю, как описать, — и я заткнулся.

— Само по себе подозрительно! — Джереми улыбнулся другу и сказал: — Жаль, не видал я!

— Ну, в таком случае… Вас бы дрожь взяла.

— Все может быть^[4]. Что мы знаем про Кондусиса?

— Ну, точно я не припомню, — ответил Перегрин. — Неслыханный богач, это понятно. Однажды в воскресном приложении про него была статья. О том, как он терпеть не может публичности, бежит ее, как Грета Гарбо, и заставляет мистера Гульбенкяна с завистью смотреть ему вслед. И как он отказывается от увеселений, и что он, возможно, и есть сказочный анонимный филантроп. Мама, говорят, русская, отец — англо-румын.

— А откуда все его деньги?

— Не помню. Нефть, как всегда? Называлась статья «Мистический Мидас», и там была его фотография — как злится и пытается сбежать от камер на ступеньках своего банка. Я читал в приемной у стоматолога.

— Не женат?

— Думаю, нет.

— Как вы расстались?

— Он просто вышел из комнаты. А лакей сказал, что подана машина, которая доставит меня домой. Отдал мне мою ужасную вонючую записную книжку и сообщил, что одежду отправили в чистку, а там признали не подлежащей восстановлению. Я спросил насчет мистера Кондусиса, и слуга ответил, что мистеру Кондусису звонят из Нью-Йорка и он «вполне поймет». Я уловил намек и убрался. Наверное, нужно послать письмо с благодарностью, да?

— Пожалуй. И еще он владелец «Дельфина» и намерен театр снести, а на его месте построить, наверное, новое чудище в Саут-Банке?

— Он «обдумывает» эту идею.

— Пусть этой идеей и подавится.

— Джер, — сказал Перегрин, — ты должен поехать и посмотреть. С ума сойдешь. Кованое железо. Херувимчики. Кариатиды. Замечательное попурри начала и середины Викторианской эпохи, собранное ангелом. Боже, боже, только подумать, что можно там сделать!

— И этот жуткий старый Крез…

— Знаю. Знаю.

Они уставились друг на друга с единодушным возмущением и отчаянием молодых людей, охваченных общим, не находящим выхода энтузиазмом.

Оба учились в одной театральной школе, и оба решили, что по темпераменту, интересам и способностям склонны скорее к постановке, нежели к игре на сцене. Джереми в результате выбрал дизайн, а Перегрин — режиссуру. Они работали вместе и порознь в репертуарных театрах; потом перебрались в более престижные провинциальные театры и дальше — на удачу — в Лондон. Оба теперь были достаточно известны в качестве «подающих надежды»; обоим порой приходилось терпеть нервотрепку периодов безработицы. У Перегрина только что состоялась успешная режиссерская премьера в «Единороге», а собственная пьеса шла в пробных прогонах за пределами Лондона. Джереми продумывал оформление для театра масок, которое собирался отправить на международный конкурс театральных художников. Недавно он стал партнером в маленьком магазинчике на Уолтон-стрит — там продавалось «старье высшей категории, кошельки, корсеты и чудные гульфики яковианской эпохи».

Почти весь заработок Джереми и Перегрина ушел на аренду и обстановку квартиры-студии; перед носом неприятно маячил финансовый кризис. Джереми совсем недавно распрощался с непредсказуемой блондинкой; их разрыв принес облегчение Перегрину, которому приходилось терпеть неожиданные набеги блондинки на их квартиру.

Сам Перегрин без происшествий завершил роман с актрисой, очень кстати почувствовавшей ту же скуку, в какой он, со своей стороны, не решался признаться. Они расстались почти без переживаний с обеих сторон, и в настоящее время сердце Перегрина было свободно.

Темноволосый высокий Перегрин напоминал озорника; среднего роста, румянолицый и довольно язвительный Джереми за чопорными манерами прятал влюбчивость. Обоим было по двадцать семь лет.

Квартира находилась на верхнем этаже дома, перестроенного из пакгауза на берегу Темзы к востоку от Блэкфрайарс. Именно из окна студии примерно неделю назад Перегрин, разглядывая Саут-Банк в полевой бинокль, заметил здание «Дельфина», узнал, что это такое, и нацелился на него.

Он подошел к окну.

— До сих пор перед глазами… В этом театре я провел самые страшные полчаса жизни. Я должен ненавидеть один его вид, но, боже мой, я хочу его, как ничего в жизни не хотел. Знаешь, если Кондусис действительно решит снести его, я, право слово, вряд ли смогу стоять здесь и смотреть в окно.

— Тогда нужно подкараулить его, рухнуть перед ним на колени и зарыдать: «О, сэр, просим вас, сэр, пощадите “Дельфин”, умоляем вас, сэр».

— Я точно могу сказать, как он отреагирует. Отшатнется, как будто мы воняем, и безучастно заявит, что понятия не имеет, о чем я говорю.

— Интересно, во сколько это обойдется.

— Восстановить его? Сотни тысяч, вне всяких сомнений, — мрачно сказал Перегрин. — Интересно, есть ли столько у «Национального театра». Или вообще у кого-нибудь. Должно же быть общество, которое охраняет памятники старины?

— «Понятия не имею, о чем ты говоришь», — передразнил Джереми.

С некоторой долей сожаления, в котором не признался бы и под пыткой, Перегрин начал упаковывать вещи мистера Кондусиса. Костюм из темного твида пошил, несомненно, непревзойденный портной. Перегрин постирал и погладил носки, белье и рубашку, которые носил минут сорок, и взял коробку из запасов Джереми, чтобы сложить все в нее.

— Отправлю посыльного, чтобы доставил.

— С какой стати?

— Не знаю. Самому идти чертовски стыдно.

— Ты только передашь посылку раззолоченному лакею.

— Буду чувствовать себя ослом.

— Псих, — буркнул Джереми.

— Не хочу возвращаться туда. Там все чудное. Великолепное, конечно, но какое-то зловещее. Как в романе про исполнение желаний.

— Зачарованный молодой драматург и добрый затворник.

— Вряд ли Кондусис добрый, хотя перчатка меня, честно сознаюсь, очаровала. Знаешь что?

— Что?

— Она подала мне идею.

— Даже так? Идею чего?

— Пьесы. Не хочу пока обсуждать.

— Конечно, раньше времени обсуждать ни к чему, — согласился Джереми. — Но это путь к отказу^[5].

В наступившем молчании они услышали металлический хлопок почтового ящика внизу.

— Почта, — сказал Джереми.

— Для нас ничего.

— Счета.

— Я их не читаю. Боюсь, — сказал Пере-грин.

— А вдруг письмо от Кондусиса — с предложением усыновить тебя.

— Ха-ха-ха.

— Иди посмотри, — сказал Джереми. — Не терплю, когда ты начинаешь кудахтать. Пробежка по лестнице пойдет тебе на пользу.

Перегрин дважды обошел комнату, медленно спустился по дряхлой лестнице и открыл почтовый ящик. Там лежали три счета (два, заметил Перегрин, для него), рекламный проспект и напечатанное на машинке письмо.

«Перегрину Джею, эсквайру. Лично в руки».

По какой-то причине — он сам не понимал по какой — Перегрин не открыл письмо, а вышел из дверей и направился по тихой улочке к месту, где в просвет между домами можно было увидеть Саутворк за рекой. Впоследствии он припоминал, как зашевелилась его сука-муза (собственное любимое выражение). Перегрин уставился невидящим взором на склад, который частично закрывал вид на «Дельфин»: возможно, «Фиппс Броз», где работал человек с масленкой — Джоббинс. Где-то на реке раздались гудки. Интересно, подумал лениво Перегрин, все речные суда разом запустили сирены? Пальцы правой руки играли с конвертом в кармане.

Со странным чувством, что совершает нечто судьбоносное, он вдруг достал письмо и вскрыл его.

Пять минут спустя Джереми услышал, как грохнула входная дверь, и по лестнице промчался Перегрин. Он появился на пороге бледный и, похоже, потерявший дар речи.

— Я тебя умоляю, теперь-то что? — спросил Джереми. — Кондусис пытался тебя похитить?

Перегрин всунул ему листок бумаги.

— Давай. Читай, черт побери!

«Уважаемый сэр, — прочитал Джереми. — Я получил указание от мистера В. М. Г. Кондусиса поставить Вас в известность, что он рассмотрел вопрос о театре «Дельфин» на Уорфингерс-лейн, который он обсуждал с Вами сегодня утром. Мистер Кондусис заинтересован изучить данный вопрос во всех подробностях. Он предлагает Вам с этой целью обратиться в офис «Консолидейтед ойлз, лимитед» и побеседовать с мистером С. Гринслейдом, который обладает всей информацией по данному вопросу. Для Вашего удобства прилагаю карточку с адресом и сопроводительное письмо.

Я взял на себя смелость назначить Вашу встречу с мистером Гринслейдом на 11.30 завтра (среда). Если время Вам не подходит, будьте любезны сообщить об этом по телефону секретарю мистера Гринслейда до 17.30 сегодня.

Мистер Кондусис просит меня передать, чтобы Вы не беспокоились о возврате вещей, которые он имел удовольствие предложить Вам после ужасного происшествия, ибо за него он считает себя полностью ответственным. Он понимает, что Ваша собственная одежда безнадежно пострадала, и надеется, что Вы позволите ему этот скромный жест в качестве компенсации. Одежда, кстати сказать, совсем не ношенная. Если Вы пожелаете, он надеется, что Вы позволите ему компенсировать Ваши потери иным способом.

Мистер Кондусис не будет принимать личного непосредственного участия в мероприятиях, связанных с «Дельфином», и не желает впредь упоминания своего имени в связи с этим делом. Полномочиями вести любые переговоры от его имени на всех уровнях обладает мистер Гринслейд.

С уважением,

искренне Ваш,

М. Смитимен (личный секретарь мистера Кондусиса)».

— Невероятно, — пробормотал Джереми, глядя поверх очков.

— Вероятно. Очевидно.

Джереми еще раз перечитал письмо.

— Ну что ж, по крайней мере, он не хочет, чтобы ты к нему лез. Тут мы были к нему несправедливы.

— Он меня и видеть не желает, слава богу.

— Ты был страстно красноречив, мой бедный Перегрин?

— Да, я надрался.

— Мне вспоминается, — ни с того ни с сего произнес Джереми, — что он потерпел кораблекрушение на море.

— Кто?

— Кондусис, балбес. Кто же еще? На яхте.

— А его яхта называлась «Каллиопа»?

— Вроде бы да. Я уверен, что она потонула.

— Возможно, мое затруднительное положение напомнило ему о том неприятном происшествии.

— Знаешь, — сказал Джереми, — представить не могу, с чего мы так переполошились. В конце концов, ну что произошло? Ты осматриваешь допотопный театр. Падаешь в грязный колодец, из которого тебя вытаскивает владелец — мультимиллионер. Ты в своей манере увлеченно расписываешь грацию и совершенство театра. Он задумывается: прежде чем сносить, может, попробовать другой вариант? И отправляет тебя к своему клеврету. С чего тут распаляться?

— Интересно, понравится ли мне Смитимен, когда мы встретимся, и не почувствую ли я к Гринслейду неприязнь с первого взгляда. Или, конечно, он ко мне.

— Да какая разница? Ты придаешь слишком большое значение личным отношениям. Посмотри, как нелепо ты обращаешься со своими женщинами. Подозреваешь несчастного мистера Кондусиса в непристойных намерениях — а он на тебя и глядеть больше не хочет!

— Предлагаешь мне принять эту роскошную одежду? — недоверчиво спросил Перегрин.

— Разумеется! Грубо и неблагородно, да просто вульгарно отправлять обратно одежду с наглой запиской. Старичок хочет подарить тебе новую с иголочки одежду, потому что ты сгубил свою в его грязном колодце. Ты просто обязан ее принять!

— Если бы ты его видел, то не называл бы старичком. Неприятнее людей я не встречал.

— Ну и пусть, а тебе лучше привести себя в порядок, чтобы предстать перед Гринслейдом ровно в 11.30.

Перегрин помолчал.

— Пойду, конечно. Ты заметил: ничего о письме и перчатке?

— Ни слова.

— Я заставлю Гринслейда отправить их в музей Виктории и Альберта.

— Попробуй.

— Заставлю. Ну да, Джер, ты прав: к чему раздувать сыр-бор? Если по какому-то дикому капризу судьбы я смогу сделать хоть что-то, чтобы спасти жизнь театру «Дельфин», я буду считать себя щедро вознагражденным. Но все это, конечно, будет лишь маленькой странной интерлюдией; а тем временем перед нами новая пачка счетов.

— По крайней мере, — сказал Джереми, — какое-то время тебе не придет счет от портного.

II

Мистер С. Гринслейд оказался лысым, хорошо одетым и ничем не примечательным человеком. В строгом шикарном кабинете ему удавалось придерживаться консервативного и впечатляющего стиля. Он сидел за столом, положив руку на папку, за спиной висела изысканная картина, а перед ним стоял напряженный Перегрин.

— Мистер Джей, вы, конечно, понимаете, что причиной нашей встречи стал ваш вчерашний разговор с мистером Кондусисом.

— Полагаю, да.

— Именно. У меня здесь изложено… скажем так, предложение, которое вы сделали мистеру Кондусису — насколько он его запомнил. Вот. — Мистер Гринслейд надел очки и начал читать документ: — «Мистер Джей предложил, чтобы театр “Дельфин” был восстановлен до прежнего состояния и чтобы была набрана труппа для постановки Шекспира и других пьес, имеющих высокую культурную ценность. Мистер Джей предположил, что здание “Дельфина” обладает высокой культурной ценностью и представляет значительный интерес с исторической точки зрения».

Мистер Гринслейд посмотрел на Перегрина.

— Именно таково было ваше предположение?

— Да. Да. Таково. Хотя я терпеть не могу слово «культура».

— Мистер Джей, не знаю, насколько вы осведомлены об интересах мистера Кондусиса…

— Я… нет… я только знаю, что он… он…

— Крайне богат и своего рода затворник? — подсказал мистер Гринслейд с легкой заученной улыбкой.

— Да.

— Именно. — Мистер Гринслейд снял очки и аккуратно положил их на стопку писчей бумаги.

Перегрин подумал, что мистер Гринслейд готовит откровенное признание о своем патроне. Но тот просто повторил:

— Именно. — И после солидного молчания спросил Перегрина, не соблаговолит ли тот рассказать немного о себе. Об обучении, например, о дальнейшей карьере. Говорил мистер Гринслейд совершенно невозмутимо.

Перегрин поведал, что родился и учился в Новой Зеландии, затем приехал в Англию по стипендии — учиться театральному мастерству, тут и остался.

— Я, разумеется, осведомлен о ваших успехах на театральном поприще, — сказал мистер Гринслейд, и Перегрин догадался, что было проведено своего рода конфиденциальное расследование. — Мистер Джей, — продолжил он, — я уполномочен сделать вам предложение. Возможно, вы сочтете его скоропалительным. Мистер Кондусис готов обсудить восстановление театра, разумеется, после одобрения со стороны архитектора и строителей и после получения необходимых разрешений. Он готов финансировать данное мероприятие. Если… — Мистер Гринслейд сделал паузу.

— Если? — повторил Перегрин треснувшим, как у подростка, голосом.

— Если вы лично примете на себя руководство «Дельфином». Мистер Кондусис предлагает вам на условиях, которые будут оговорены, осуществлять руководство театром, формировать художественную политику, набирать труппу и режиссировать постановки. Вы получите полную свободу действий — конечно, в рамках финансовых ограничений, которые будут указаны в контракте. С удовольствием выслушаю вашу реакцию на это пока еще предварительное предложение.

Перегрин подавил порыв разразиться безумным смехом и, глядя в умное бесстрастное лицо мистера Гринслейда, сказал:

— Было бы глупо делать вид, что я могу испытывать хоть что-то кроме изумления и восторга.

— В самом деле? — обрадовался мистер Гринслейд. — Хорошо. В таком случае я продолжу предварительные исследования. Я, кстати, являюсь поверенным в некоторых делах мистера Кондусиса. Что касается подписания контрактов, полагаю, мне нужно переговорить с вашими агентами?

— Да. Это…

— Благодарю, — сказал мистер Гринслейд. — Господа Слейд и Опингер, насколько мне известно?

— Да… — Перегрин попытался вспомнить, в какой момент пьяного восторженного выступления он назвал эти фамилии мистеру Кондусису; похоже, вообще не называл.

— И еще один вопрос. — Мистер Гринслейд открыл ящик стола и — точно таким же жестом, что его патрон вчерашним утром — достал маленький викторианский письменный прибор. — Насколько я понимаю, вы уже ознакомились с его содержимым и высказали некоторые сомнения по поводу аутентичности предметов.

— Я сказал, что их хорошо бы показать экспертам.

— Именно. Мистер Кондусис понял вас, мистер Джей, и хочет знать, не будете ли вы любезны оказать ему услугу и в этом вопросе.

Перегрин, немного ошалевший, спросил:

— Перчатка и документы застрахованы?

— Они включены в генеральный полис, но отдельной страховки нет, поскольку неизвестна их стоимость.

— Полагаю, моя ответственность…

— Понимаю ваши колебания и могу сказать, что указывал на это мистеру Кондусису. Все равно он настоял, чтобы я просил вас принять эту миссию.

Наступило короткое молчание.

— Сэр, — промолвил наконец Перегрин, — зачем мистер Кондусис делает все это? Зачем дает мне возможность взять на себя фантастически ответственную работу? Что может им двигать? Надеюсь, — продолжил Перегрин со свойственной ему прямотой, — я не такой осел, чтобы полагать, что по виду хоть в малейшей степени обладаю качествами, соответствующими тем предложениям, которые вы мне сделали, и я… я…

Перегрин почувствовал, что краснеет и не знает, как продолжать. Мистер Гринслейд смотрел на него, похоже, с новым интересом. Он двумя руками поднял очки и, изящно держа их над бумагами, обратился, похоже, к ним:

— Разумный вопрос.

— Ну, полагаю.

— И ответить на него я не в состоянии.

— А?

— Да, — кивнул мистер Гринслейд. — Буду с вами откровенен, мистер Джей. Я сам теряюсь в догадках, почему мистер Кондусис делает то, что он делает. Впрочем, если я правильно понял ваши опасения, могу заверить вас, что они неуместны. Кондусис не по этому делу, — добавил он весело и грубовато и положил очки на место.

— Очень рад слышать.

— Вы примете поручение?

— Да, приму.

— Великолепно.

III

Эксперт сложил руки и откинулся на спинку кресла.

— Ну что ж, есть все основания сделать вывод, что перчатка пошита в конце шестнадцатого — начале семнадцатого века. Какое-то время — не слишком долго — она подвергалась воздействию соленой воды. Можно предположить, что она была защищена. Письменный прибор сильно протравлен. По поводу букв «Х» и «Ш» внутри манжеты я не вправе высказать авторитетного мнения, хотя, конечно, соображения есть. А что касается этих двух, несомненно, поразительных документов, их можно исследовать с помощью разнообразных методов — инфракрасные лучи, спектрография и так далее, — но это, знаете ли, не моя область. И любая подделка, безусловно, обнаружится.

— Не подскажете, как мне получить полное обследование?

— Это нетрудно организовать. Хотя потребуется письменное разрешение от владельца, полная страховка и так далее. Вы ведь пока ничего не рассказали мне об их истории…

— Не рассказал, — подтвердил Перегрин. — Но расскажу. С одним условием, если позволите: владелец, точнее поверенный, дал мне разрешение назвать вам имя, только если согласитесь держать его в тайне, пока не придете к окончательному выводу по поводу этих предметов. У него… почти патологическая боязнь публичности, и вы, думаю, поймете, когда узнаете, кто он.

Эксперт пристально посмотрел на Перегрина.

— Хорошо. Я готов хранить конфиденциальность относительно имени вашего патрона.

— Это мистер Василий Кондусис.

— Боже милостивый!

— Именно, — сказал Перегрин в стиле Гринслейда. — А теперь я открою вам всю известную предысторию. Итак…

И он рассказал все в подробностях.

Эксперт зачарованно слушал.

— Очень необычно, — покачал он головой, когда Перегрин договорил.

— Уверяю вас, я ничего не выдумывал.

— Нет-нет, я верю. Конечно, я слышал о Кондусисе. Да и кто не слышал? Вы представляете, какая будет сенсация, если все это подлинное?

— Я ни о чем больше думать не могу. Здесь лежат детская перчатка и письмо, которое заставляет предположить, что летним утром в 1596 году искусный ремесленник из Стратфорда сшил пару перчаток и подарил внуку, который носил их всего день, а потом…

— Горе заступило место сына?^[6]

— Да. По прошествии времени — через двадцать лет — отец написал завещание. И оставил носильную одежду своей сестре Джоан Харт, для ее сведения написав вот эту записку. То есть это его рука водила пером по этому листку бумаги. А потом прошли еще два века, и некая М. Е. убирает перчатку и записку в викторианский письменный прибор с сообщением, что ее прапрабабушка получила их от Дж. Харт и это вещи Барда. Это действительно могла бы быть Джоан Харт. Умерла она в 1664-м.

— Я бы особо не рассчитывал, — сухо сказал эксперт.

— Согласен.

— А мистер Кондусис говорил что-нибудь об их стоимости? Если существует хоть малейшая возможность, что они подлинные, невозможно представить, сколько они могут стоить.

Перегрин и эксперт уставились друг на друга.

— По-моему, — произнес Перегрин, — мистер Кондусис размышлял об этом, но должен заметить, что он ко всему относился спокойно.

— Ну, у нас-то так не получится, — сказал эксперт. — Подготовлю вам расписку — и попрошу задержаться, посмотрите, как вещи уберут.

Он на мгновение склонился над маленькой сморщенной перчаткой.

— Если бы она была настоящей! — пробормотал он.

— Понимаю, понимаю. Страшно представить, что тогда начнется.

— Люди убивали и за меньшее, — беззаботно сказал эксперт.

IV

Пять недель спустя Перегрин, бледный, с мешками под глазами, дописал последние реплики своей пьесы, а ниже добавил: «Занавес». Вечером он прочитал пьесу Джереми, и тот ее одобрил.

От мистера Гринслейда вестей не было. Корпус «Дельфина» по-прежнему виднелся в окне. Джереми обратился в агентство недвижимости за разрешением осмотреть здание, но ему ответили, что театр больше не в их распоряжении и, похоже, снят с продажи.

В предварительном отчете музея о перчатке и документах было сказано, что первые исследования не выявили наличия поддельных чернил или бумаги, так что пока нет никаких опровержений возраста документов. Эксперт-графолог сейчас в Америке и подключится после возвращения. Если его отчет будет благоприятным, понял Перегрин, соберется совещание специалистов.

— Что ж, — повел плечами Джереми, — очевидно, они не высмеяли идею с ходу.

— Очевидно.

— Отправишь отчет этому своему Гринслейду?

— Да, конечно.

Джереми положил веснушчатую руку на рукопись Перегрина.

— А что, если открыть «Дельфин» ровно через год «Перчаткой» — новой пьесой Перегрина Джея?

— Ну да!

— Давай набросаем примерный состав.

— Я уже.

— Покажи.

Перегрин достал потрепанный листок бумаги, исписанный неровным почерком.

— Послушай, — сказал он, — я знаю, что начнут говорить. Что все это уже было. Например, Клеменс Дейн. И больше того: я стану объектом травли и обвинений в фальшивом «шекспирстве». Взять хоть действующие лица. Энн Хэтэуэй и все-все-все. Боюсь, меня ждет провал. Все рухнет, еще не начавшись.

— Я, например, не нашел белиберды в диалогах.

— Да, но выводить на сцену Шекспира… Какая наглость!

— Он и сам так делал. Так что можешь причитать: «Ой-ой! Выводить на сцену Генриха VIII!» Давай: кого бы ты взял на роль Шекспира?

— Ну, это же очевидно, разве нет?

— Елизаветинский сердитый юноша. Одинокий. Удачливый. Хитрый. Яркий, как солнце. Пегас в стойле Хэтэуэй. Суперсексуальный и чтобы прямо с графтонского портрета. Который я считаю настоящим.

— И я. И? Кто так выглядит и играет?

— Боже! — сказал Джереми, читая список исполнителей.

— Да, — поддакнул Перегрин. — Как я и говорил. Все очевидно.

— Маркус Найт, господи.

— Разумеется. Точно с графтонского портрета, и сколько огня! Вспомни его Хотспура. И Генриха V. И Меркуцио. И, конечно же, его Гамлета. А помнишь Пера Гюнта?

— Сколько ему лет?

— Сколько бы ни было, он их умело скрывает. И может выглядеть как подросток.

— Он будет стоить целое состояние.

— В любом случае это только прикидки.

— Случалось ему хоть раз участвовать в постановке и не затеять целую череду скандалов?

— Никогда.

— И он способен довести до нервного срыва любую труппу?

— Да, это Марко.

— А помнишь, как он прервал реплику, чтобы велеть зрителю, опоздавшему с антракта, сесть или проваливать к чертям?

— Помню, как сейчас.

— А как целая труппа единогласно отказалась от ролей?

— Я был режиссером на этом провале.

— Говорят, что сейчас он еще взрывоопаснее — из-за того, что не получил рыцарства на последней церемонии.

— Буквально рвет и мечет.

— Ну что ж, — сказал Джереми, — пьеса твоя. Как я вижу, ты решил объединить Юного друга, Соблазненного светловолосого друга и господина У. Г. в одном персонаже.

— Именно так.

— Да как ты посмел!

— За века рождались идеи и побезумнее.

— Согласен. И получилась чертовски хорошая роль. Каким ты его представляешь?

— Очень светлый. Очень мужественный. Очень дерзкий.

— У. Хартли Гроув?

— Возможно. По типу подходит.

— А его не считают плохим гражданином?

— Заноза в заднице.

— А кто Смуглая леди — Розалин? Я смотрю, тут у тебя Дестини Мид.

— Хотелось бы. Дестини совершенно бесчувственная, однако производит сильнейшее впечатление невероятной глубины и неистощимой сексуальности. Она может показывать, что потребуется, если только ей разъяснить очень простыми словами и медленно. И, кстати, она живет с Марко.

— Может, это будет кстати, может, нет… А Анна Х.?

— Любая крепкая несимпатичная актриса с хорошей подачей, — сказал Перегрин.

— Вроде Герти Брейси?

— Да.

— Джоан Харт — тоже лакомая роль. Я тебе скажу, кто станет хорошей Джоан: Эмили Данн. Знаешь? Она помогала в нашем магазинчике. И понравилась тебе в телешоу. И в Стратфорде очень неплохо делала вторые роли: всяких Селий, Нерисс и Гермий.

— Запишу. «Что заклеймит тебя пятном позора»^[7].

— С остальными, похоже, трудностей не возникнет, но дрожь пробирает, как подумаешь про ребенка.

— Он умирает до конца первого действия.

— И очень кстати. Как представлю какое-нибудь юное дарование, которое пыжится изо всех сил…

— И звать его, конечно, Гэри.

— Или Тревор.

— Неважно.

— Декорации для своего спектакля доверишь мне?

— Не прибедняйся.

— Будет весело, — с улыбкой сказал Джереми. — Согласись: будет весело.

— А-а, ничего не будет. У меня чутье, и я знаю. Не будет ни перчатки, ни театра, ни пьесы. Все — наваждение.

Стукнул почтовый ящик.

— Ну вот. Судьба стучит в дверь, — сказал Джереми.

— Даже и думать неохота, — ответил Перегрин. — Впрочем, просто из любезности принесу письма.

Он спустился, забрал почту — для него ничего не было. Обратно он поднимался по лестнице не спеша.

— Я прав. Ничего хорошего. Конец. И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа^[8]. В почте — только мусор, и только для тебя. Ой, прости!

Джереми говорил по телефону.

— Да, он как раз вошел. Одну секундочку.

Джереми прикрыл трубку ладонью и сказал:

— Мистер Гринслейд приглашает тебя к себе. Вот и началось, лапочка.

Примечания

4

Диалог из трагедии У. Шекспира «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

5

Намек на реплику «Но это путь к безумью». У. Шекспир. «Король Лир». Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

6

Намек на реплику «Мне горе заступило место сына». У. Шекспир. «Король Иоанн». Перевод Е. Бируковой.

7

У. Шекспир. «Ричард II». Перевод А. Курошевой.

8

У. Шекспир. «Буря». Перевод М. Донского.