С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Надя Бирру

Какова цена исполнения заветных желаний? Что оставляет человек в этом мире, покидая его? Любовь и дружба бывают такими разными… Места действия романа – Зеленоград, Санкт-Петербург, Крым – покажутся читателю знакомыми, как и его герои – молодые ребята, студенты института электронной техники, увлечённые альпинизмом. Но – чем дальше в лес, тем больше дров – и через некоторое время читатель, вовлечённый в события жизни героев, поймёт, что оказался в особом мире, вне времени, где действуют вечные законы: законы любви, дружбы, творчества и возмездия. Роман-загадка, где сходятся очевидное и невероятное, где читателю предстоит пройти с главными героями их жизненный путь, чтобы понять скрытые мотивы их действий и поступков.

Часть первая. Юрка

Всё началось с Юрки. Теперь мы, что называется, старые друзья: встречаемся редко, но всегда ужасно рады друг другу. Старая дружба, она как старое вино — чем больше времени проходит, тем больше в цене. Ну, а тогда, полжизни назад, мы были молоды, учились в одном институте, на одном факультете (я двумя курсами старше), жили в одной комнате и были неразлучны — до тех пор, пока…

Глава первая. Начало

Был хмурый дождливый вечер (интересно, сколько раз уже эта фраза встречалась в различных произведениях? Но что поделаешь: тот вечер был именно таким). Сквозь поредевшую листву блестели фонари, отражаясь в многочисленных лужах. Сентябрь подходил к концу.

На автобусной остановке, находившейся напротив студенческих общежитий и потому называвшейся «Студенческая», топтались две-три одинокие фигуры. Прохожих было мало. Но вот вечернюю тишину улицы нарушили откровенно громкие голоса вперемежку со звонким девичьим смехом. Казалось, идёт целая ватага запоздалых гуляк. На самом деле весельчаков было всего четверо — трое молодых ребят и девушка. Они о чём-то оживлённо спорили, а сказать по правде, просто балагурили, стараясь перещеголять друг друга, а девушка радостно смеялась, не столько их словам, сколько вниманию, высказываемому ей со всех трёх сторон.

Как описать наших героев?

Тьфу! Опять сбиваюсь на эту литературщину! «Героев»! Это Пашка, что ли, герой? Пашка Разин, которого мы за упрямство прозвали Осликом? Этот упрямый Ослик, конечно, далеко пошёл теперь в науке, но тогда он был маленький, лопоухий, кругленький, с доверчивой физиономией пятиклассника и коротко стриженой головой мыслителя. Да, под русыми кудрями скрывался красивый выпуклый лоб… светлая голова! Но тогда мы его дразнили его же собственными идеями, казавшимися нам смешными. А он кротко заглядывал в наши смеющиеся физиономии и говорил: «Ребята, но вы же не правы!» Всё, что он изрекал, до чего додумывался, казалось ему таким очевидным, что он даже не пытался с нами сколько-нибудь серьёзно спорить, а просто упрямо стоял на своём. «Eppursimuove!» и всё тут. А мы не понимали, осмеивали, Пашка был для нас кем-то вроде презабавного доморощенного комика. Потом его место занял Василий, ну, это я уже скакнул вперёд.

Вторым был я, который тогда тоже не выглядел героем — ни действительным, ни литературным. Тогда, говорю. Хочется всё-таки себя приукрасить, дескать, теперь я выгляжу иначе. Тогда, как и теперь, во мне было под два метра росту, я был нескладным и неловким, много ел и всегда, особенно перед девчонками, стеснялся собственных габаритов. Ещё я носил очки — такие маленькие, кругленькие, на полстолетия опережая моду, что выглядело, разумеется, дурацки. Я был серьёзным малым, молчаливым, не умел любезничать и остроумием не блистал. Почему она выбрала именно меня — это загадка, которую вам предстоит разгадывать самостоятельно.

Третий был высокий парень из тех, что сразу, с первого взгляда покоряют девчоночьи сердца. Что бы о себе ни воображали эти девчонки, устоять против Юрки они не могли. Он был подтянут, строен и при этом роскошно широк в плечах. Волевое открытое лицо с сильно развитым подбородком выглядело очень привлекательным, хотя сказывающееся во всех чертах волевое начало было в ущерб красоте. Волосы у него были светлые и слегка вились, взгляд из-под бровей немного тяжёлый (волчий, как говорила Маринка). Одевался он здорово, но при этом вовсе не придерживался моды. Когда у всех на уме были джинсы и фирма, он мог носить светлые парусиновые брюки, но сидели они на нём лучше, чем костюм Зорро на Ален Делоне. У него был свой особый раскованный стиль — и в одежде, и в походке, и в манере общения. Из-за него остальным застенчивым обитателям нашей мужской коммуны приходилось часто принимать гостей женского пола, которым вечно что-то было надо на нашем этаже или непосредственно в нашей комнате. Всё, что он говорил или делал, казалось таким естественным, что я долгое время считал его просто славным малым, которому всегда везёт — не по заслугам. Ну, этакий баловень судьбы. Только после, когда он стал моим другом, я кое-что понял, да и то не до конца. Вот с него, с Юрки Пирогова, для меня всё и началось.

«Началось» — это я о Маринке. Марина Золотилова… Не знаю, что ещё сказать. Для тех, кто её знал, этих двух слов было бы достаточно. Она была невысокая, крепкая, спортивная и одновременно хрупкая, будто сошедшая с картины какого-то средневекового романтически настроенного художника. Это впечатление подкреплялось очень нежным цветом лица, тонкостью рук и шеи, плавностью движений. Впрочем, она могла быть и совсем иной — резкой, стремительной. Мне трудно описывать её. Как это у Цветаевой: «Изменчивой, как дети, в каждой мине…» Это точно про неё, пусть так и останется. Скажу только ещё: я бы не рискнул назвать Маринку красавицей, но неправильные черты её лица имели такое сочетание, что, взглянув на неё раз, случайно, вы с трудом могли бы отвести глаза. Ваш взор словно бы магнитом притягивало к этому лицу. На расстоянии она пугала, казалась загадочной и неприступной. Я даже помню, как поначалу наш добродушный Пашка искренне выпучивал глаза, слыша от неё простые человеческие слова. Первым приблизиться рискнул Юрка — краса и гордость нашей альпсекции, где все мы занимались. Но проделал он это так непринуждённо, лучше сказать, ювелирно, что мы сначала и не поняли, как и почему Маринка прибилась к нашей маленькой мужской компании. После того, как его не испепелило молнией, мы с Пашей тоже осмелели.

Ясно, что моя и Пашина бледные фигуры оказались для Юрки фоном более, чем выгодным, но уже тогда у Маринки проявилось одно такое свойство… Нет, у неё и тогда, конечно, были при себе все её свойства, обнаруженные мною впоследствии, но я-то сам в то время ещё спал счастливым, не растревоженным сном и смотрел на Маринку, как на красивую тропическую бабочку, которой вздумалось почему-то летать рядом. А свойство это было такое: рядом с ней даже Пашка чувствовал себя Аполлоном Бельведерским, так она была мила, ласкова и щедра. Так что я клянусь, мы тогда чувствовали себя ничуть не хуже Юрки, а может даже лучше, и даже не догадывались, какие замысловатые сети расставлены вокруг нашей бабочки. Догадывалась ли она? Если бы меня спросили об этом тогда, я бы возмутился: «Да вы что!» Теперь я лишь глубокомысленно промолчу. Конечно, Юрку мне бы следовало знать лучше, но до некоторых пор просто не возникало такой необходимости. Знаете, так иногда с книгами бывает: прочтёшь, зевнёшь, отложишь. Пройдёт время, выйдет что-то в жизни или так, в душе, прочтёшь опять и — но позвольте! Да тут же всё написано, растолковано, как же я раньше не заметил? А вот не заметил же! Ладно, я увлёкся, а рассказ мой стоит.

Знакомая нам четвёрка свернула к входу в одно из общежитий, на торце которого значился номер четыре, и в это время, словно дождавшись условного сигнала, вдруг хлынул такой сильный ливень, что, добежав до крыльца, ребята успели совершенно промокнуть, так как были одеты не по погоде легко — все, кроме Юры, были в футболках и в тонких ластиковых трико. Объяснялось это просто: они возвращались с тренировки, где им пришлось попотеть так изрядно, что накопленного тепла хватило на всю недолгую дорогу от спортзала до общежития. Все четверо учились в МИЭТе (для непосвященных: Московский институт электронной техники) и занимались в секции альпинизма или, если угодно, наоборот, потому что тренировки и занятия альпинизмом значили для них больше, чем учёба.

— Вот мы и дома, — радужно произнёс Сергей Воскресенский.

— Кто дома, а кто и не очень, — пробурчала Марина — вход в женское общежитие находился напротив, и чтобы попасть туда, ей предстояло пересечь широкий, заросший сиренью и акацией двор, освещаемый к тому же только светом из окон.

— А ты посиди пока у нас, — гостеприимно предложил Паша.

— Как это «пока»? Пока общежитие не закроют, да? — съязвила Маринка.

В это время Юра снял с себя ветровку и накинул Марине на плечи. Та благодарно улыбнулась, кивнула на прощанье и быстро сбежала с крыльца. Ребята несколько секунд смотрели ей вслед, а когда уже повернулись, чтобы уходить, Юрка вдруг ринулся следом и, крикнув: «Скоро вернусь!», исчез в темноте.

Скоро он, разумеется, не вернулся, и нам с Пашкой стало ясно кое-что. Неделю или чуть больше спустя это «кое-что» стало ясно уже всей секции, всем друзьям и знакомым. Теперь их везде и всегда видели только вместе, они не скрывали своих отношений, и Маринка нередко приходила к нам в гости, особенно, когда на улице было холодно и неуютно. Славные у нас бывали вечера, но эта счастливая пора длилась недолго. Хочу сказать сразу: мой рассказ о Юрке — лишь предыстория, совсем не он оказался главным героем романа, поэтому я кратко изложу только суть, хотя по времени это продолжалось чуть больше года.

Если говорить честно, то мне самому далеко не всё ясно. Говорили разное: многие в секции обвиняли Юрку в легкомыслии, находились даже свидетели, которые утверждали, что они слышали, как другие видели его в обществе Лариски Агеенко, а кое-кто намекал о тонком участии в этом деле нашей Анечки. Возможно, были завистники, ведь, как я уже говорил, Юрка был личностью популярной. Возможно, он и в самом деле пытался ухаживать одновременно за кем-то ещё (это Маринкина версия, но я в неё как-то слабо верю). Сам же Юрка в пору своей откровенности сваливал всю вину на ужасный Маринкин характер.

Первый раз они публично поссорились на осенних сборах. Меня там не было, но могу сказать, что эта ссора не была обычной размолвкой двух капризных влюблённых, потому что продлилась до середины зимы. Потом опять наступил мир, увы, недолгий. Я оказался тоже вовлечённым в этот круг: сначала как сторонний наблюдатель, потом как активное действующее лицо. Причём, происходило следующее: Юрка, поначалу делившийся со мной своими радостями и тайнами, становился всё более замкнутым и недоверчивым, иногда от него исходила какая-то недоброжелательность и раздражительность, явно вызванная моим присутствием. Маринка же, которая на первых порах воспринимала меня как Юркиного друга, с течением времени стала проявлять ко мне странный и всё более усиливающийся интерес. Вначале мы вовсе не были с ней так близки, хотя она где-то внутренне уже была готова к этому и, наверное, считала, что готов и я. Но меня о моей готовности она в известность не поставила, и я продолжал пребывать в неведении по поводу её загадочных визитов.

Первое время меня, не привыкшего к близкому общению с женским полом, эти её посещения пугали. Тем более. что вела она себя иначе, чем обычно. Она не старалась быть ни весёлой, ни милой. Нет, она задавала мне какие-то, казалось, совершенно отвлечённые вопросы и с сосредоточенным вниманием выслушивала всю ту чепуху, которую я нёс. Сначала только слушала, потом начала говорить, а некоторое время спустя, когда мы оба уже освоились друг с другом (примерно в это время она выбрала меня своей связкой) у нас возникали такие фантастические споры, что послушай нас со стороны кто-нибудь благоразумный, он не преминул бы вызвать психиатричку. Я теперь, конечно, уже не могу вспомнить точно, о чём мы спорили, для меня это было нечто настолько отвлечённое, что, высказав всё, что имел сказать, я очень легко и скоро забывал об этом. Для неё всё было иначе. Теперь-то я знаю: о чём бы она ни говорила, она всегда говорила о себе самой, и верно я тогда, ни о чём не подозревая, распутывал сложности её и Юркиных отношений. Вот так. Теперь о Юрке.

Юрка пришёл в секцию на год позже меня. Его привёл старший брат Олег, который к тому времени уже окончил наш институт и работал в лаборатории на химическом заводе. Олег был намного практичнее Юрки и он же, кажется, выхлопотал брату направление с завода (Юрка там работал до армии). А иначе ему о нашем институте только мечтать. Хотя институт наш был ещё совсем молодой, конкурс туда выстроился порядочный и год от года становился всё серьёзнее. Впрочем, мечты у Юрки, кажется, были совсем иные.

Братья Пироговы были похожи, как близнецы. Но при всей схожести черт лицо Олега вовсе не было привлекательным, да и сам он был лишён Юркиного обаяния и умения привораживать к себе людей. И ещё другого — безмерного Юркиного честолюбия, до поры до времени скрытого под маской простоты душевной. Такие люди, наделённые от природы и силой, и умом, и обаянием — прирождённые честолюбцы. Часто они кажутся милыми и простодушными — не верьте им: в душе они лелеют надежду покорить весь мир и в своих мечтах уже видят себя победителями, но именно они чаще всего и проигрывают.

Начал Юрка блестяще. За один год он из подающего надежды новичка превратился в одного из перспективных молодых альпинистов. Тогда же проявилась его склонность к командованию. Командовать он любил страстно, но делал это так легко, ненавязчиво, вроде бы шутя, что слушавшимся его казалось, будто они в любой момент могут поступить по-своему и не делают этого единственно из желания доставить удовольствие этому доброму малому Юрке Пирогову.

Я уже сказал несколько слов о Пирогове старшем, а теперь пора познакомиться с его очаровательной женой. Хотя если речь зашла об Анне, то слово «очаровательная» не совсем уместно. Для её характеристики как нельзя лучше подходит ёмкое русское — «хороша». Да, она была хороша — высокая, статная, черноволосая. Когда она ещё не стала женой Олега и не родила ему дочь, у неё была тонкая талия и роскошная коса. Характер у неё был под стать внешности — сильный, своевольный, но типично женский — с желанием поскорее влить в кого-нибудь свою через чур тяжёлую для женских плеч силу.

Но, несмотря на все свои выше перечисленные достоинства, лично мне она не нравилась. Была в ней какая-то червоточинка, какая-то лживость, как будто предчувствие того, что в какой-то крутой момент эта цельная и глубокая натура может оказать не такой уж цельной и глубокой. Я, конечно, не верю тому, чтобы Анна могла как-то открыто повлиять на Маринку, что-то сказать или передать ей — это вряд ли, не такие у них были отношения (они, скорее, недолюбливали друг друга), но дело было в том, что прежде, чем стать женой Олега, Аня была Юркиной девчонкой, хотя и старше его двумя годами. Олег появился потом. Нет, он и не собирался обижать младшего брата. Просто Аня, почувствовав, что Юрку ей не удержать, сама первая ушла к Олегу, и этим надолго привязала к себе Юрку. Тот, разумеется, недолго страдал в одиночестве, но как он мне потом сам признавался, после Ани у него не было ничего серьёзного. Пока не появилась Маринка. Да, а сама Аня в секции (точнее, в альпинизме) не прижилась, и если иногда и участвовала в тренировках и других совместных мероприятиях, то скорее в роли жены Олега. На сборы с нами она не ездила. Я, кажется, благополучно подплыл к концу своего объяснения. Для меня оно необходимо. Другим, возможно, проще было бы обойтись без него. Кому как… Ну, я продолжаю.

Напоследок ещё два маленьких замечания. Во-первых, к началу весны мы с Юркой чуть не раздружились. Он стал со мной невыносимо груб, нетерпелив, всё время лез на рожон и резко обрывал всякие попытки восстановить нормальные отношения. Дело объяснилось просто: он по-своему объяснял себе наши с Маринкой близкие отношения и ревновал.

Во-вторых, если кому-то придёт в голову попытаться доискиваться, кто же виноват в том, что их взаимная любовь так неправильно и трудно развивалась, то я сразу хотел бы высказать своё мнение: вряд ли это была любовь, просто естественное притяжение и симпатия двух сильных и целеустремлённых натур, которые просто не могли пройти мимо друг друга. Потому что Маринка — это тот же Юрка, только в своем роде.

Глава вторая. Подруги

Это было впервые. Просо так случилось: когда гости начали расходиться, их обоих втиснули в один угол, потом вместе вынесли из подъезда, а когда хохочущая, разгорячённая компания рассыпалась на отдельные группы, и они остались вдвоём, он пошёл её провожать. Катя, которой было так весело весь вечер от его внимания и возбуждающих взглядов, вдруг почувствовала себя неловко — руки и ноги её явно не слушались и совершали какие-то самостоятельные нелепые движения, а язык болтал, что ему заблагорассудится, и никак не хотел остановиться.

Он не спеша шёл рядом и, напротив, был непривычно молчалив, лишь иногда с улыбкой взглядывал на неё и небрежно говорил что-нибудь до того смешное, что Катя хохотала неудержимо, вполне осознавая всю неприличность своего смеха в этот поздний час и — ничего не могла с собой поделать. «И что это на меня нашло? — недоумевала она. — Выпила совсем чуть-чуть — и вот, здрасьте! Ещё примет меня за какую-нибудь легкомысленную дурочку!» Она пыталась быть серьёзной, изо всех сил сдерживая расползающиеся в улыбке губы. Но с тех пор, как они ушли с крестин (у девочки из их группы родилась дочка), Катя впала в какое-то восторженное состояние. Желая вернуть себе ощущение реальности, она дёрнула ветку, и на них посыпался рой холодных брызг. Он схватил её за руку и сказал, весело заглянув в глаза:

— Ну-ну, не шали!

А в кудрях его блестели дождинки.

Катя тихо засмеялась особенным грудным смехом: ей нравилась его спокойная сила, нравился голос — такой убеждающе-твёрдый и одновременно снисходительный, как будто он говорил с ребёнком. Какой-то парень, остановившись, проводил их долгим взглядом. «Наверное, я сейчас очень красивая!» — обрадовалась Катя, и щёки её вспыхнули от внезапного удовольствия.

У входа в общежитие они остановились.

— Пришли уже. Спасибо, что проводил, — поблагодарила Катя, раскачиваясь на носках. При этом она успела взглянуть на окна — света не было, значит, Марина ещё не вернулась, а Зиночка, как всегда, где-нибудь у соседей.

В ответ на её слова он только кивнул и не двинулся с места: стряхнул пепел с почти погасшей сигареты и пристально взглянул на Катю. У него были умные и какие-то очень взрослые глаза. Катя чувствовала себя рядом с ним зелёной девчонкой. «Ждёт, чтобы я его пригласила!» — испугалась и одновременно обрадовалась она. Умом она понимала, что делать этого не следует, но желание поступить вопреки доводам рассудка было сильнее. Вот и в комнате, как нарочно, никого нет. Надо пользоваться случаем, как любит говорить Маринка. Нет! Что за глупая идея? Она вполне владела собой, но в то же время сознавала, что проделай он сейчас одну из своих штучек, каких она никогда бы не допустила в институте, и она не знала бы, как поступить.

Но он отбросил в сторону окурок и со сдержанной, несвойственной ему улыбкой сказал:

— Ну, до свидания, милое создание, — и протянул ей руку. Катя ощутила лёгкое пожатие, которое словно пронзило её насквозь, и, вырвав руку, поспешно исчезла за дверью.

Она была так взволнована, что не заметила, как вбежала на третий этаж, вскочила в комнату, которая оказалась незапертой и, даже не догадавшись удивиться этому обстоятельству, зажгла свет.

Марина с закрытыми глазами лежала на кровати.

— Спишь? — шёпотом спросила Катя, наклоняясь над ней.

Марина открыла глаза, оглядела Катю и не ответила.

— А Зиночка где?

— Я её не пасу!

Катя сникла, отвернулась к окну и через некоторое время, понадобившееся ей на то, чтобы оформить смутное недовольство в определённую мысль, пробурчала:

— Бедный Юрочка! Теперь-то я понимаю, как ему с тобой не сладко и почему он уходит с перекошенным ли… — почувствовав, что Маринка дышит ей в ухо, Катя примолкла. Почти в ту же секунду Маринкины пальцы бесцеремонно дёрнули её подбородок. Лица их были теперь совсем рядом.

— Девочка моя, — с притворным спокойствием проговорила Марина, — не берись судить о том, в чём ты ещё ничего не смыслишь.

И, не дав Кате опомнится, она быстро вышла из комнаты своей стремительной походкой. Катя пожала плечами и задумалась. Казалось бы, самолюбие её было оскорблено, но даже сейчас она не могла рассердиться на Марину, которой привыкла восхищаться.

Я смутно помню Катю Шатрову ещё до-Маринкиной поры, как красивую, жизнерадостную, покладистую девушку с потрясающе длинными ресницами, светлыми, с золотисто-рыжим отливом волосами, женственной фигурой. В институте она считалась признанной красавицей, но, на мой взгляд, ей не хватало изящества, и, раз отметив про себя, что девочка она ничего, больше ею не интересовался.

Позже, сравнивая ту Катю и Катю, с которой познакомился некоторое время спустя через Маринку, я для себя определил, в чём дело: до знакомства с Мариной, Катя ещё во многом оставалась ребёнком., молодая, не растревоженная душа её дремала, по сути, у неё ещё не было установившегося характера; что-то бродило в этом красивом сосуде, но не было в ней той постоянной целенаправленной внутренней жизни и борьбы, которая питала Маринку и отличала её от других. Наверное, она мечтала о чём-нибудь прекрасном и далёком от жизни, как все чистые, не пробудившиеся души. Кто знает, не встреться она с Маринкой, из Кати мог выйти совсем другой человек. Встреча эта (по позднему признанию самой Кати) была подобна взрыву динамита в горном ущелье, последствия её казались непредсказуемыми.

Маринка любила поговорить со мной о Кате, об их, признаюсь, странных для меня отношениях, рассказывала, как они сошлись. Уместно вспомнить, что у Маринки была одна любимая теория. У неё вообще была масса теорий: одни появлялись на свет мгновенно, ослепляли и гасли, сама Маринка забывала их начисто и удивлялась, как впервые услышанному, если кто-то напоминал ей о них; некоторые она развивала как бы в шутку, забавляясь игрой ума и забавляя других, а потом мне не раз приходилось убеждаться, что она всерьёз верит в их действенность; а ещё были у неё такие теории-убеждения, которые как бы прямо проистекали из свойств её натуры и служили своего рода жизненными правилами. Я хочу сказать, что это не были правила, навязываемые волей и диктуемые разумом, нет, — это была, скорее, насущная потребность её души, заключённая в слова. Так вот, в одной из таких теорий говорилось, что самым высшим человеческим чувством является дружба и не просто дружба, а дружба-любовь к существу своего же пола. Я, к сожалению, не могу воспроизвести ход её рассуждений и аргументы, а также те примеры из литературы, на которые она ссылалась, но поверьте, она отлично умела убеждать. У неё, как следствие этой теории, была потребность отыскивать повсюду «своих» людей. Не знаю, как на практике осуществлялся этот выбор, но сама Маринка была убеждена, что у неё на них чутьё. Для меня совершенно не ясно, чем эти «свои» отличались от прочих. Это были совершенно разные люди, как по характеру, по социальному статусу и уровню интеллектуального и культурного развития, так и по степени их приятности. Была, например, у неё такая Сима — толстая, безбровая девица, ограниченная, даже туповатая, от которой всегда несло потом и жареными семечками. Я видел её несколько раз, она работала продавщицей в магазине, и испытывал к ней непреодолимую неприязнь. Маринка же всегда радовалась возможности поговорить с ней, скучала, если они долго не виделись, а после встречи бывала довольной и беспечно счастливой. Я заметил только одно общее свойство у всех её людей — они обожали Маринку. Я нисколько не преувеличиваю. Помню, как-то в выходной мы забежали в наш кинотеатр на площади Юности и встретили ещё одну её «особую» знакомую, Татьяну. Маринка нас познакомила. Я сначала не имел ничего против — худенькая, миленькая девочка, явно неглупая. Но некоторое время спустя она достала меня своей восторженностью: она непогрешимо была уверена, что всё, что происходит вокруг, происходит для Маринки и по её желанию. Например, когда мы стояли в длинной очереди в буфет, Маринка сказала, что очень любит мороженное из автомата, на что Татьяна ответила: «Автомат здесь есть, но я сколько ни прихожу, он всё время на ремонте». Но нам повезло — автомат работал. А эта Таня захлопала в ладоши и воскликнула: «Это потому, что Маринка так захотела, у неё всегда всё сбывается!» При этом она от избытка чувств хлопнула меня по руке. Та же ситуация повторилась ещё дважды: когда вместо журнала показали мультфильм (перед этим Марина как раз высказала такое желание) и вовремя нашей прогулки. Мы решили немного погулять после фильма, но я заметил, что погода ухудшилась, и мы можем попасть под дождь, на что Маринка с присущим ей оптимизмом заявила: «Не волнуйся, дождя не будет». Действительно, через некоторое время показалось солнышко, и мы неплохо погуляли. Больше я эту Таню не видел, но с тех пор я стал ловить себя на том, что слежу за исполнением Маринкиных желаний. У нас даже родилось что-то вроде понятной только нам двоим игры: мы нередко спорили из-за всяких пустяков (во мне просто просыпался дух противоречия, но иногда я бывал и убеждён), и если оказывалась права Маринка, я смиренно произносил: «Что ж, Таня была права!» Справедливости ради надо добавить, что выигрывала она чаще, чем проигрывала.

Я опять увлёкся. Странная вещь эти воспоминания. Они как тропинки в лесу. Начнёшь вроде бы со знакомого места и не знаешь, где окажешься через несколько шагов. Та вот, о Кате. Она стала венцом Маринкиных поисков, хотя поиски эти продолжались и после. Это была какая-то необыкновенная, страстная дружба, больше похожая на влюблённость — с размолвками, ссорами и примирениями. Они с большим трудом расставались даже на короткое время, но находясь вместе, как они могли утончённо мучить друг друга! Это было заложено в самом характере их отношений, но особенно проявилось тогда, когда появился Юрка. Если объяснять проще, то Катя ревновала к нему Маринку и в то же время старательно следила, чтобы он ничем не обидел и полностью оценил её сокровище. Но вслух об этом не было сказано ни слова. Вот вам беда и секрет очарования Маринки: она всегда верно угадывала истину, но постоянно сомневалась в правильности своих суждений и чувств, и изводила этими сомнениями всех близких ей людей. Казалось бы, наградила тебя матушка-природа таким чудесным свойством: видеть истину под маской слов и жестов, так радуйся, используй это свойство в своё удовольствие. Нет же — она сомневалась всегда и во всём, признавала только доводы рассудка, да ещё лучше подкреплённые и признанные кем-то другим, кому она доверяла, но в ком опять-таки по вечному капризу своего характера не могла не сомневаться. Значит, отношения этих двух милых мне людей (Кати и Марины) в то время, когда и я неожиданно для себя попал в число Маринкиных людей, сводились к следующему: они поверяли друг другу всё, обнажая самые заветные глубины своей души, но при этом очень мало доверяли друг другу в вещах конкретных. Так и вышло, что свои сердечные увлечения они хранили в неприкосновенности друг от друга: Катя не знала о том, что происходит между Мариной и Юркой, в свою очередь, Марина ничего не знала о Катином новом увлечении.

По Маринкиным словам выходило, что она заметила Катю чуть ли не в первый же день учёбы в институте, но та к ней интереса не проявляла, и Маринка наблюдала лишь издали, не решаясь познакомиться поближе. К тому же Катя пользовалась в институте некоторой известностью: на математическом факультете, где она училась, она считалась одной из сильнейших. Маринка ждала только случая, твёрдо приняв решение добиться Катиной благосклонности, а потом уж заполучить её в свои руки. Но однажды они вместе попали на какую-то шумную вечеринку, где Марина увидела Катю в привычной для той компании. Компания эта ей не понравилась (да она и вообще не любила никаких шумных и пустых сборищ), а сама Катя показалась какой-то ненормальной и неестественно весёлой. Маринкина решимость поубавилась. После оказалось, что и Катя уже давно заметила Маринку, много о ней слышала, знала её институтское прозвище (Марго, которого сама Маринка терпеть не могла, и в секции её так никогда не называли), и тоже стремилась познакомиться поближе. Это случилось осенью в колхозе, на втором курсе. Вернувшись, они поселились в одной комнате, редкий день проводили не вместе, но всё равно всё время тянулись друг к другу с какой-то ненасытной жадностью. Маринка, которая накапливала впечатления, как конденсатор электроэнергию, стремилась передать их Кате полностью, со всеми оттенками и смыслами, что нередко порождало путаницу. Бедняжка Катя, она никогда не могла понять, о чём идёт речь! Подобное я испытал на себе, но я, раскусив Маринкину тактику, самостоятельно пытался связать её всплески с текущими событиями жизни. Катя же пыталась разобраться только в том, что слышала, отдельно от всего внешнего. Может быть, именно этим и объясняется, что она так долго… впрочем, я слишком забегаю вперёд.

Пришла пора рассказать о нашей секции. Без этого дальше — никуда. В секции все мы познакомились, в ней прожили самые счастливые годы нашей молодости. Там родилось и оформилось наше братство, с некоторыми — на долгие годы, а с иными и на всю оставшуюся жизнь. Там я встретил людей, с которыми меня связала большая, хорошая дружба, пожалуй, дружба-любовь, по Маринкиному определению.

Кое о ком я уже сказал. Например, Аня Пирогова пробыла с нами совсем недолго. С тех пор, как она ушла в декрет, она приходила изредка посмотреть на нас, и мы сами иногда устраивали опустошительные набеги на их квартиру, которая находилась на въезде в Зеленоград, по соседству с рестораном «Берёзка».

Председателем нашей секции в то время был Миша Каратаев. Ну, это личность! Достаточно было беглого взгляда, чтобы приблизиться к такому выводу: богатырского телосложения, с роскошной курчавой бородой, с зорким проницательно-дружелюбным взглядом, а выше — выпуклый купол лба, плавно переходящий в умную лысину. Он чем-то напоминал Петра Великого, сравнение это тотчас приходило на ум почти всякому, кто его видел, а главное слышал. Голос у Миши был под стать внешности, а внешность — под стать характеру. Нрав у него был крутой, натура широкая, манера общения большей частью дружественная, но в гневе он был страшен. Если придешься по душе (а это зависело не от каких-то уловок и особого умения, а от того, каков ты есть), то Миша — это просто отец родной. Может, поэтому в нашей секции оседали только хорошие ребята, и жили мы дружно, как одна семья.

У Миши было два закадычных друга, таких же здоровых и бородатых, как он сам. Из-за них нас всех в институте прозвали бородачами. Это уже позже, для поддержания престижа, завели бороды и другие. Да и всё равно на сборах все обрастали, только наши девчонки ходили, как ни в чём ни бывало, и ещё дразнили нас, безжалостно дёргали нас за наши бороды.

Мишины друзья по характеру не походили друг на друга. Саша Макушев — тот был добродушный и на первый взгляд даже простоватый, но это только в тех случаях, когда дело не касалось вещей серьёзных. Был он рыжий, с широким лицом, но девчонкам нашим почему-то нравился, за весёлый нрав, наверное.

Славик Морозов, наоборот, был красавчик и умница, кандидат наук, но — зануда. У него был своеобразный способ иронизировать: доведёт словоохотливого простодушного человека своими тёмными рассуждениями до полной умственной дистрофии, а потом наслаждается эффектом. Со стороны это и впрямь выглядело смешано, но я сам однажды подвергся такой экзекуции, и с тех пор обходил Славку за версту. Только Мишин авторитет и покровительство спасали его от физической расправы со стороны пострадавших.

Кроме братьев Пироговых, Ани, меня, славного Пашки и Марины, заметными фигурами среди наших «старейшин» были Максим Рудюков по прозвищу Пижон, Олег Харитонов, Лёня Красовский и Наташа Епифанова. Что касается Пижона, то прозвище говорит само за себя, а внешность у него была самая стандартная. Из всех нас Максим был самым худеньким и миниатюрным мальчиком с остреньким лицом — пронырливый и вездесущий. Впрочем, спортсмен он был отличный.

Значкисты для разрядников публика менее интересная: уже не новичок, но ещё и не разрядник, а гонора часто — на двух КМСов (КМС — кандидат в мастера спорта, если кто не в курсе). Про них без особой надобности я говорить не буду.

Новичков у нас каждый год прибывало человек до десяти, но через несколько месяцев (то есть, после первых же сборов) оставалось человека два-три, а случалось и вовсе не оставалось.

В тот год к зиме осталось трое: тоненькая тихая девочка с русой косой — Аллочка Жураева, Игорь Рыбкин, о котором пока сказать ничего не имею, и Шурик Завьялов. Последний вскоре получил прозвище Таквоша. Он слегка заикался и каждую свою продолжительную фразу для надёжности начинал со знаменитого «так вот». У нас недели две вся секция болела: кто ни заговорит, только и слышно: «Так вот, как говорит наш Шурик». Оно бы ещё продолжалось долго, если бы Миша не наложил штраф: всем провинившимся по очереди драить зал после воскресных тренировок. Отучились мигом, а зал ещё долго драили все по очереди: Миша — он своё слово держит.

Глава третья. Новенький

Было морозно. Голубые кружева деревьев искрились в лучах фонарей. Снег скрипуче отзывался под ногами. Огромные окна общежитий заволокло узорчатой пеленой, которая скрывала от любопытных взоров жизнь их обитателей.

Паша и Сергей Воскресенский топтались на крыльце соседнего общежития и, выпуская облака пара, на всю катушку ругали всех девчонок вообще, и Марину Золотилову, в частности.

— Пять минут, говорит. Хороши пять минут у этой Маринки.

— Паша, когда женщина подходит к зеркалу, время для неё перестаёт существовать.

— Во-во, ещё немного — и мы тоже перестанем.

— А это тренировка на выносливость! Когда мы с тобой поедем покорять вершины, она ещё как нам пригодится. Будем знать, кому сказать спасибо.

— Слушай, Серёга, я уже давно готов сказать «спасибо», так вот некому ж!

Они усиленно задирали головы, оглядывались по сторонам, но Марина налетела неожиданно, едва не столкнув их в снег.

— Ну, заяц, погоди! — крикнул Паша, грозя ей кулаком.

— Сам заяц, сам заяц! — смеясь, кричала Маринка так убеждённо, что Паша удивился:

— Я-то почему?

— Потому что у тебя уши лопоухие, кто лопоухий, тот и заяц! — отозвалась она и поскакала вперёд.

— Никогда не думал, что из одного Ослика можно сделать целый зверинец! — степенно произнёс Воскресенский, но Марина с Пашей уже убежали вперёд.

Вечер выдался какой-то озорной: Марина была в прекрасном настроении, и они с Пашей всю дорогу хихикали и баловались, как дети. Наблюдая за ними, Сергей чувствовал себя переростком, и ему даже неудобно было, что он не может вот так же подпрыгивать на ходу и кричать на всю улицу какие-нибудь смешные глупости. На автобусе решили не ехать, а пошли пешком, вернее, скачком, потому что Паша и Марина вдруг разучились нормально ходить — то скакали, то бежали, и Сергею было нелегко не отставать от них.

Я отлично помню тот вечер. Сам не знаю, почему, ведь весёлых вечеров в то время у нас было немало, а так хорошо запомнился почему-то именно этот. У Маринки была ещё одна теория, которую она вывела путём наблюдений за событиями собственной жизни. Теория о том, что человеческая память обладает собственной умной избирательностью: человек ещё знать не знает и не предвидит, какие последствия для него могут иметь те или иные события, а память каким-то неведомым образом предугадывает их значение и сохраняет в нетленном виде. Если довести эту её идею до логической развязки, то получается, что память наша сама по себе знает (или угадывает) будущее. Недурно, а?

Я даже помню своё настроение и мысли. Я шёл сзади, как отлучённый, и думал: ну, Пашка понятно, Пашка дома засиделся, а ей-то что так весело? Ведь не может быть, что б без всякой причины? Теперь я понимаю, что тогда (и всегда) ревновал Маринку к той части её жизни, которая была сокрыта для меня и к тем людям, которые в ней, в той неизвестной мне жизни, участвуют. А когда мы пришли, Марина ещё раз меня удивила. Скорее всего, то был просто случайный порыв, но, как всегда, с долей истины.

Наконец они прибыли. Марина первая вскочила на ступеньки и вдруг, наклонившись оттуда к подоспевшему Ослику, притянула его к себе за воротник. Стороннему наблюдателю могло показаться, что она собирается его поцеловать. Паша, кажется, испугался того же и втянул голову в плечи по самые уши. Но она только наклонилась к самому его лицу и сказала: «Пашка, а знаешь, мы с тобой — духовные близнецы!» И фыркнув, ускакала, только дверь хлопнула. А Ослик застыл, переваривая её слова, и голова его медленно вылезла наружу. Неизвестно, сколько бы он ещё так простоял, если бы Сергей не взял его за шиворот и не втолкнул в дверь.

В зале уже все собрались: девчонки в уголке на матах обсуждали свои новости, Максим Рудюков демонстрировал новую футболку, где на едко-жёлтом фоне метались какие-то малиново-красно-синие тени.

— Там, среди пампасов, бегают бизоны! — проходя, пропела Марина. — Привет!

Пижон хотел оскорбиться, но Марина уже прошла к раздевалке, а Сергея и Пашу остановил Пирогов-младший.

— Всё веселитесь? — спросил он, окинув придирчивым взглядом их довольные красные физиономии. Сергей в ответ пробурчал что-то непонятное, а Паша всё ещё был в прострации и, подходя к раздевалке, чуть не стукнулся лбом о стену, не вписавшись в дверной проём.

Три «бороды» в одинаковых спортивных трусах и майках с поросячьим повизгиванием гоняли по залу мяч, так что пол сотрясался, поднимая настроение окружающих не только личным примером, но и тем, что время от времени забивали в них голы. У Миши это тоже был вид тренировки: пуская мяч с налёта кому-нибудь в голову, он орал: «Камень!»

Когда Марина, переодевшись, вышла из раздевалки, она обнаружила, что в дверях, спиной к ней, стоит Юра, загораживая весь проход своей широкой фигурой. После очередной размолвки они уже несколько дней не разговаривали. Но сегодня Марина была в прекрасном настроении и никому не собиралась позволить его испортить. Она довольно бесцеремонно отодвинула Юру и вылезла в зал из-под его руки. Как только она это сделала, на неё тут же, как вихрь в ступе, налетел Каратаев.

— Ты что это, Золотилова! — гаркнул он, и его бас эхом раскатился по залу.

— Что? — оробела Марина.

— Опаздываешь!

— А мы, Миш…

— А ты, Золотилова, ещё не забыла, кто ты есть?

— Нет. А что?

— Тогда приступай.

— К чему?

Все с любопытством смотрели на этот привычный спектакль, где Миша блестяще исполнял роль грозного руководителя, а Марина — робкого подчинённого, не знающего, чего от него хотят.

Миша с высоты своего исполинского роста бросил на Марину испепеляющий взгляд.

— Она ещё спрашивает! Где твой журнал, Печорин?

— У Максим Максимыча, — пролепетала Марина. Все уставились на Пижона, но тот, обиженный на Марину за свою футболку, пробурчал: «Идите вы!» и ретировался за чьи-то спины, а Марина собралась уже идти в тренерскую за журналом (в секции она исполняла обязанности секретаря и казначея), но догадалась спросить: «А зачем?»

Миша развернул её лицом к скамейке и сказал:

— Вон, видишь, сидит. Иди и запиши.

— А кто это?

— Новенький.

— Миш, какой же новенький в середине года?

— Разговорчики! — прикрикнул Каратаев, и на этом представление закончилось.

Марина взяла журнал и осмотрелась: на скамейке с беспечным видом сидел юноша в потрёпанных джинсах и клетчатой рубашке. Постукивая по полу носками кроссовок, он бесцеремонно рассматривал окружающих и улыбался так, как будто все они собрались сюда только за тем, чтобы его позабавить. Кудрявые, похожие на гнездо какой-то дикой птицы, волосы, худые руки и шея, дурацкая улыбка и нахальный взгляд сразу же внушили Марине безотчётную неприязнь. «Наверняка в школе хулиганом был!» — подумалось ей. Она быстро подошла, села рядом и, чувствуя на себе оценивающий взгляд, резко спросила:

— Фамилия, имя, адрес, телефон, если есть. И побыстрее, у меня мало времени.

Он взглянул на открытую страничку журнала и сказал:

— Не там открыла.

Голос у него был неприятный, скрипучий. Марина недоверчиво покосилась на его улыбку. Он по-хозяйски взял в руки журнал, открыл ту страницу, где размашистым Марининым почерком было написано «Разрядники» и сказал, возвращая:

— Теперь пиши. Резников Василий, русский, холостой, рост метр семьдесят девять, желает познакомиться…

Марина строго посмотрела на него.

— Ладно, синеглазая, четвёртый корпус, комната 215. Второй разряд по альпинизму, по скалолазанию первый.

Марина недоверчиво покосилась на него.

— Всё? Нужно поставить подпись? Или поклясться на Библии?

— Лучше свечку поставь!

— Штё?

— Что бы тебя с твоими штучками отсюда не выгнали!

— Ну, как тебе пополнение? — спросил Сергей, когда Марина вернулась к ребятам.

— Интеллектом не блещет и, по-моему, старается казаться глупее, чем есть.

— А это возможно? — осведомился Юра, и Марина слегка улыбнулась ему. Видимо, мир был восстановлен.

Тренировка началась и проходила, как обычно, напряжённо, динамично и весело. Только Максим Рудюков, который должен был в тот день проводить разминку, отказался начинать прежде, чем Марина попросит у него прощение. «А то у нас скоро дамский террор установится, понимаете ли! Уже бедное мужское население карабкается в горы, нет, и эти здесь!» Предположение о возможности установления в секции «дамского террора» не на шутку встревожило бдительного Мишу, и Марине пришлось-таки просить прощения. Правда, сделала она это весьма своеобразно:

— Ладно, Максим, извини, — смиренно начала Марина и, выдержав паузу, добавила: — Они уже убежали!

В конце тренировки Миша сделал объявление:

— Народ! В четверг у нас тренировка в зале, а в воскресенье все идём в лыжный поход. Всем взять с собой воду и по бутерброду!

Новость была встречена громким и единодушным: «Ура!»

Проснувшись утром, Марина натянула одеяло по самый подбородок и уставилась в противоположную стену, мечтательно улыбаясь. Так прошло несколько минут. Катя с улыбкой наблюдала за ней, потом, не выдержав, спросила:

— Что это с тобой?

— Ой, Катюш, какой мне сон приснился! Такой приятный, но…

— Ну, расскажи мне.

— Да я не знаю, как рассказать. Там сюжета почти нет никакого, а только одни чувства, но они такие запутанные — и приятные, и мучительные одновременно. Как будто двое любят меня — и они как-то неуловимо похожи, не только внешне, а.… ну, может, как родне братья, не знаю, непонятно. Сначала мы все вместе играем, как дети, прячемся друг от друга, веселимся, и вот почему-то надо расставаться. Тут один из них подходит ко мне, садится рядом на кровать и о чём-то очень меня просит… Это что-то важное, но вот я думаю, думаю, а вспомнить ничего не могу…

— Ну, а второй?

— А?.. А второй просто молча стоит в стороне, мне его во сне очень жалко, и кажется, я его уже знаю или где-то видела, а узнать не могу…

За окном слышались различные звуки пробуждающегося города, в коридоре то и дело хлопали двери и слышались чьи-то неуверенные утренние шаги, а Марина всё лежала, не шевелясь, в прежней позе, словно боялась спугнуть остатки своего загадочного ночного видения. Сосем короткий кусочек сна — ничего определённого, ничего значительного, но он крепко держал в своей власти её пробуждающееся сознание, точно желая передать какое-то важное послание. Зиночка вернулась из умывальника, Катя начала заправлять постель. Пора было начать собираться на учёбу.

— Встаёшь? — обернулась к ней Катерина с ласковой улыбкой. Марина нехотя выбралась из тёплой постели, накинула халат и отправилась чистить зубы. Начался новый трудовой день.

Глава четвёртая. Голубцы

Катя сидела на кровати, поджав под себя ноги. На коленях её лежало вязанье, но она словно забыла о работе. Взгляд её рассеянно скользил по комнате. Марина что-то говорила, но она её почти не слышала — какая-то мысль вертелась в голове, и Катя никак не могла за неё ухватиться. Последнее время она сделалась отчего-то такой рассеянной.

Интересно, понравится ли ему эта комната? Комната вроде бы самая обыкновенная, с привычной для всех комнат обстановкой: три кровати, стол, две тумбочки, заваленные учебниками, Зиночкина полка с игрушками (Зиночка до сих пор заплетает куклам косички и завязывает бантики своему любимцу — леопарду; леопард жёлтый, подарил его Юра, и поэтому он назван Пирожок). Обычная комната, но всё-таки каждый, кто входил в неё, попадал в особый мир. Новички в первые минуты даже открывали рот от удивления и на некоторое время полностью уходили в созерцание. А дело было в том, что стены комнаты были сплошь увешаны рисунками и картинами. Они были разные: большие и маленькие, яркие и мрачные, выполненные маслом, акварелью, цветными карандашами, углем. Здесь было всё: портреты, пейзажи, быстрые зарисовки и какие-то странные цветовые фантазии без определённого сюжета, завораживающие переходами цвета и тени. Экспозиция время от времени изменялась и обновлялась.

Автор этих рисунков Марина Золотилова, лёжа на полу, отыскивала свои кеды, попутно уговаривая Катю:

— Пошли, не пожалеешь. Будешь туту киснуть целый вечер одна, а у нас на тренировках всегда весело. Вот сама увидишь. Пойдём хоть раз!

— Тебе, может быть, и весело, — отозвалась, наконец, Катя, — а я что буду там делать? Сидетв стороне, как бедная родственница?

— Ничего не понимаешь! Я вот на прошлой тренировке новенького записала, Резников какой-то, так он целую тренировку хохотал. У него, правда, по-моему, кого-то дома нет, но всё равно парню было весело, хотя он знать никого не знал, а ты же со мной!

Катя опять впала в глубокую задумчивость, но, когда Марина выбралась из-под кровати, она заметила на Катином лице выражение, в котором одновременно сквозила и решимость, и неуверенность. И она продолжила атаку:

— Ты вот посуди сама: не всё ли равно тебе, в конечном счёте, где сидеть. Можешь даже взять своё вязанье. На здоровье! Только тут тебе всё уже давно известно, а там могут быть всякие неожиданности.

— Например?

— Например, может попасть мячом по голове. Так это же интересно!

Катя неожиданно рассмеялась.

— Что? Уговорила? — обрадовалась Марина.

Катя кивнула.

— Ого! Ну, тогда давай быстрее, а то болтаешь тут и болтаешь, я и так уже опять опаздываю из-за твоих разговоров!

Марина всю дорогу оживлённо рассказывала про свою секцию, а Катя — Катя готовила себя к встрече. Как это будет? Не подумает ли он, чего доброго, что она пришла из-за него? Ну, уж нет! Почему он должен так подумать? Она просто пришла вместе с подругой, а что здесь такого? Конечно, ничего, но он такой странный. Раньше, встречаясь с ним в аудиториях и коридорах, Катя практически его не замечала, хотя не раз слышала от преподавателей о его блестящих способностях, но после того вечера она постоянно чувствует его присутствие. Конечно, это ещё ничего не значит, нечто похожее случалось с ней и раньше, и всё-таки что-то между ними происходит. Вот он после того вечера проходил мимо, как ни в чём ни бывало, а на днях вдруг остановил её на лестнице и спрашивает: «Чего не здороваешься? Забывчивый вы, женщины, народ. Или ваши маленькие головки помнят столько плохого, что ничего хорошего туда уже не вмещается?»

— Почему? — опешила Катя. Но он посмотрел с ухмылкой и ушёл, не удостоив объяснения. Всё это было так необычно и вообще, она представляла его себе раньше совсем не таким — и по своим немногим ранним наблюдениям, и по рассказам институтских сплетниц.

— Катька, приехали! — толкнула её Марина. — Что это ты какая-то сонная? А наших нигде не видно. Ну, если мы и впрямь опоздали, будет нам от Миши нагоняй. У нас насчёт дисциплины строго!

В зале было прохладно. Марина заботливо усадила Катю поближе к батарее, а сама побежала переодеваться. И тут на весь зал прогудел мощный Каратаевский бас: «Золотилова-о-у!»

— Миш, а я с Катей, — сообщила Марина, приближаясь к нему.

— Что?! Никаких Кать!

Услышав это, Катя побледнела и встала. Ей представилось, что сейчас этот грозный великан выставит её за дверь. Уж лучше уйти самой. Но Миша, сделав один шаг, оказался с нею рядом и очень галантно произнёс:

— Здравствуйте, девушка! Очень рад, что вы пришли. Садитесь, пожалуйста, и не смотрите на меня такими большими глазами, я не аллигатор, честное людоедское.

Катя успокоено улыбнулась и уселась на своё место. Рядом появились знакомые лица, среди них Юра Пирогов. Он дружески подмигнул ей и спросил:

— Испугалась? Привыкай — у нас такие порядки.

— Мне Марина рассказывала.

А потом появился он, но не подошёл, лишь взглянул мельком. Правда, почти сразу же началась тренировка, и он мог просто не успеть. Катя с жалостью наблюдала за ребятами. Тренировку проводил сам Каратаев, и уже через несколько минут лица и футболки всех были мокры от пота, а он всё гонял и гонял их по кругу, как лошадей, а через час, когда, казалось бы, все силы из людей уже были выжаты, Миша объявил: «Футбол!», — и тут такое началось — топот, визг, крики, пыхтение — что-то невообразимое.

Футбол — любимая игра нашей секции. Я даже сейчас иногда с сыном люблю погонять, но это уже, конечно, совсем не то. Мы были любителями, поэтому каждый привносил в игру свой стиль и темперамент. Тут уж человек был виден, как на ладони. Мы с Мариной всегда играли в паре, чаще всего нападающими, а действовали больше хитростью. У нас в запасе был целый набор отработанных обманных приёмов и передач, но вообще-то мы в игре неплохо чувствовали друг друга и частенько изобретали на ходу такие комбинации! Право, иной раз жаль, что не было зрителей.

А Пашка, тоже нападающий, играл совсем иначе: лез напролом, нарочито работая локтями и наступая всем на ноги. Девчонки его в игре боялись, тем более, что он легко входил в азарт, а от нас ему иной раз и попадало за излишнее рвение.

Пижон брал ловкостью и увёртливостью. Трудно было нам, верзилам, тягаться с таким миниатюрным игроком, и он уводил мяч прямо из-под носа, умело передавал, кому следует, потому что сам не умел забивать голы.

Юрка был отличным вратарём. А на воротах нашего «противника» стоял в тот день Василий, он сам попросился, и они рискнули. Он показал высший класс, чем очень меня удивил. Правда, напоследок мы с Маринкой всё же забили ему гол, применив полузапрещенный приём: Маринка с криком металась у ворот, у него перед носом, отвлекая внимание, тут появляюсь я — раз! — и мяч в воротах. Она даже прыгнула мне на шею от радости.

На улицу вышли все вместе, и морозный вечерний воздух наполнился гомоном голосов, вихрем шуток, зазвенел каскадами смеха. А тут ещё пошёл снег. Мягкими пушистыми хлопьями он падал на землю, таял на разгорячённых лицах ребят.

— Ой, как я такой снег люблю! Вечер сегодня — чудо, — пробился сквозь шум тоненький голосок Аллочки Жураевой. Обычно она застенчиво помалкивала, но сегодня общее приподнятое настроение сообщилось и ей, и она закружилась с тихим смехом, как маленькая девочка. Кто-то бросил в неё снежок, но попал в Мишу.

— Что такое? Бунтовать?! Вот я вас! — рявкнул он, и завязалась перестрелка, а кое-кого даже уронили в снег. Чей-то шальной снежок попал в сердитого прохожего и сбил с него шапку. Это происшествие чуть не испортило всё: сердитый прохожий остановился и проголосил: «Хулиганьё! Распоясались, бездельники! Выкормило вас государство на свою голову. Вот я сейчас в милицию позвоню!» Пока он произносил эту грозную тираду, рядом оказался Юра Пирогов, помог водрузить на место шапку, очень вежливо извинился. Прохожий подобрел на глазах, улыбнулся: «Ладно, ребята, ладно, что я сам молодым не был, что ли?» и побежал догонять свой автобус.

Когда немного поубавившаяся в числе компания добрела до общежития, Максим Рудюков изрёк:

— Так, братцы, есть хочется, а у нас на ужин даже корочки хлеба нет.

— Зачем тебе ужин, когда ты ещё не обедал? — мрачно пошутил Красовский.

Тут неожиданно для всех заговорила доселе молчавшая Катя Шатрова. Она сказала:

— Вы знаете, а у нас голубцы есть вкусные. Я из дома привезла. Их надо только разогреть, — но заметив, что все как-то странно на неё смотрят, замолчала. Ей сделалось вдруг неловко, как человеку, сказавшему глупость. «Они, наверное, просто шутят, а я тут со своими голубцами влезла!» А тут ещё Юра подошёл и спросил в упор:

— И что из этого следует?

— Обожаю голубцы! — Марина подскочила на месте и радостно завопила: — Ура Катюшке! Пошли все к нам! Только чур: голубцы наши, а посуду мыть — это ваше.

На пропускном девочки-дежурные было заартачились: «Куда вы такой оравой! Уже поздно!» Но Юра с Мариной их быстро нейтрализовали, а тем временем за их спинами проскочили все остальные.

Зиночка Обручева коротала этот вечер в одиночестве. Её лучшая подруга и покровительница Лариса Агеенко пропала ещё днём, даже не сказав, куда. И Катерина тоже куда-то испарилась. Может, к родителям в Солнечногорск уехала? «Все меня бросили, никому я не нужна. Да ещё снег валит — в окошко ничего не видно. Эх, трудно жить на свете октябрёнку Пете! Никаких тебе радостей в жизни. У всех что-то происходит, одна я…»

Грустные Зиночкины размышления были неожиданно прерваны шумом, возникшим в коридоре. Зиночка вскочила и, как маленький любопытный зверёк, засеменила к двери. Шум приближался, уже можно было различить отдельные голоса. «О, да это никак к нам!» Зина едва успела отскочить от двери, как та распахнулась, и на пороге появился Юрочка во всей своей красе.

— Зинуль, дай скорей попить, а то так есть хочется, что даже ночевать негде.

Он по-хозяйски шагнул в комнату, обнял Зиночку мимоходом. Зиночка зажмурилась, как цыплёнок на солнышке, но Юра уже отошёл, а комната быстро заполнялась людьми. Вот на пороге возникла Марина.

— Зин, где наши голубцы? По-быстрому! — сказала и опять её нет.

Все были и в самом деле голодны. Подготовительный процесс, несмотря на избыточное количество народа, прошёл легко: девочки накрывали на стол, мальчики раздобыли недостающие стулья и посуду. Марина мелькала то там, то здесь, давала ценные указания, попутно решая мелкие хозяйственные проблемы.

— Серёж, что ты здесь сидишь без дела? У нас вот розетка не работает. Давай-давай, милый, ужин ещё надо заработать!

Наконец, все уселись за стол, и тут кто-то обнаружил, что одна тарелка лишняя.

— Быть не может, я точно всех пересчитал, — оскорбился Паша, отличавшийся дотошностью во всём. — Кого-то, значит, уже не хватает.

— А ведь точно, Резникова нет, — заметила Наташа Епифанова.

— Он же вроде только что здесь был!

— Ну, был и сплыл, невелика потеря, — встряла Марина. — Давайте скорее кушать.

— А как же теперь делить? Я ведь и на него рассчитывала, как мне Паша сказал, — расстроилась Катя.

— Предлагаю: кто первый съест, тому добавка.

— А я предлагаю наоборот: еда должна быть медленной и красивой, как ритуал. Это же вам не соревнования по скоростному лазанию!

— Не надо превращать еду в культ!

— Твоими бы устами да мёд пить, только я посмотрю, как это у тебя получится, когда…

— А я уже всё съел, — объявил Ослик и протянул Кате пустую тарелку. — Мне добавки, пожалуйста, потому что очень вкусно.

Вскоре посуда, вылизанная добела, была отнесена на кухню. За столом начались шумные и весёлые сытые разговоры. Кто-то уже отправился на поиски гитары, но вернулся с магнитофоном. Марина пошла ставить чайник, что на её языке означало: скоро по домам. Юра решил, что настал подходящий момент, и потихоньку выскользнул за ней. Покидая комнату, он заметил, каким влюблённым взглядом провожает его Зиночка, и не смог сдержать улыбки.

Марину он нагнал в тот самый момент, когда она толкнула стеклянную дверь кухни и протянула руку к выключателю. Он перехватил эту руку и в темноте попытался привлечь Марину к себе. В первый миг она вздрогнула от испуга, но узнав его, вздохнула облегченно. Однако он ощутил сильное противодействие своим намерениям и услышал повелительный шёпот: «Пусти!»

— Не пущу! — так же шёпотом возразил он.

— Тогда я оболью тебя водой.

— Облей. Тогда я буду вправе применить к тебе крутые меры.

Она резко высвободила свою руку, включила свет и направилась к раковине.

— Я же искренне раскаялся, я признал свои ошибки и прошу…

— Чего ты просишь? И в чём ты раскаялся, интересно? — быстро спросила она, и в её голосе послышался сухой смешок. Юрке стало не по себе. Неужели она так сильно его любит? Пожалуй, наказание ей не по силам, и он был слишком жесток. Он решил больше не спорить и не экспериментировать, и легко признался:

— Во всём, в чём ты меня обвиняешь.

— А я тебя ни в чём не обвиняю. Просто… просто с меня уже хватит!

— Что?! Ты хочешь сделать мне больно? Ты считаешь, что ещё недостаточно потрудилась для этого?

— А-а, так это я потрудилась?

— Марин, ну, может, хватит мериться силами? Мы оба были не правы. Хватит. Давай помиримся и будем идти дальше.

— Ага, вот и иди-ка ты…подальше!

— А ты…жестокая!

Марина стояла в углу и оттуда смотрела на него. Глаза её блестели влажно и загадочно, но отнюдь не взволнованно. Она как будто изучала его, и Юрке стало не по себе. Казалось, здесь, в углу, стоит не Марина, а какое-то другое существо, странное и злое.

— Да, я жестокая, вот и оставь меня — произнесло существо усталым Маринкиным голосом.

И всё встало на свои места. Ему так хотелось подойти и обнять её, но она какой-то непонятной силой держала его на расстоянии.

— Если я оставлю, ты же первая об этом пожалеешь.

— Ну и что? Это уже моё дело.

Нет, это всё-таки была не Марина.

— Ну, чего ты хочешь! Чего ты добиваешься! — не выдержал он.

— Да оставь ты меня в покое! Больше я от тебя ничего не хочу!

Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу — он, заметно побледневший от сдерживаемого гнева, и она — неподвижная, непробиваемая, незнакомая. Ему захотелось её ударить — сильно, наотмашь, чтобы сбить с неё эту въевшуюся маску холодного спокойствия. Никто никогда не доводил его до такого бешеного всплеска тоски и страсти. Он и раньше замечал в ней это стремление затягивать ссоры, обострять и без того острые углы, а затем с неженским самообладанием выносить все последствия. Она точно испытывала на прочность, но вот кого — его или себя — этого Юра понять не мог. В какой-то степени ему даже нравилась эта «игра», но ведь должны же быть разумные пределы! Зачем она такая чужая и колючая, зачем все эти ненужные, ничего не решающие слова, когда всё может и должно окончиться очень просто. Да, ему хотелось обнять её, привести в комнату, сесть с нею рядом на зависть всем, как раньше. Так он думал, идя за ней. А теперь всё это казалось почти нереальным. Он ещё собирался сделать последнее усилие, он ещё готов был удержать её — словами ли, силой, но она неожиданно впихнула ему в руки чайник, который, оказывается, уже успел закипеть, и не оглядываясь, пошла по коридору.

Взглянув на Юрку, я сразу понял, что у него ничего не вышло, и — каюсь — почувствовал облегчение. А Марина подсела ко мне, взяла под руку и попросила:

— Скажи мне что-нибудь хорошее, Серёж, а то что-то мне грустно.

— Сама виновата, — ответил я. Она чуть приметно улыбнулась и покачала головой. Мы разговаривали очень тихо. Юрка сидел напротив, уставившись в пол, но, конечно же, не пропускал ни одного её движения. Представляю, что он сумел прочесть в этой улыбке. А Маринка нарочно вела двусмысленный разговор и время от времени притрагивалась ко мне плечом. Не знаю, не в тот ли момент, глядя на красноречивый убитый Юркин вид, я для себя установил, что быть её другом гораздо приятнее и почетнее, чем возлюбленным. Она в тот вечер была не похожа на себя саму: такая тихая, ласковая, мирная. Позже я узнал: такой она становилась, когда принимала решение.

Тут я должен ещё кое-что добавить о Юрке. Хотя мы и были друзьями, но я не одобрял некоторые его поступки, хотя открыто не высказывался и никогда с ним не полемизировал. Позже Маринка ругала меня за эту мою «бесхребетность». Но нет, я просто был к нему гораздо снисходительнее, чем к другим и даже себе самому. Во-первых, я долгое время считал его более легкомысленным и менее умным, чем оказалось в действительности. Во-вторых, он был по-настоящему видным парнем. Не его вина, что он нравился всем девчонкам. Но когда я лучше узнал Маринку, я сказал ему: прекрати или у тебя с ней ничего не выйдет, а он сказал: да пошёл ты! И продолжал вести себя вольно. Поэтому я отчасти был рад, что возникшие между ними проблемы подтверждали мою точку зрения. Но всё усложнилось благодаря Маринкиному коварству. В мои планы не входило, чтобы Юрка меня возненавидел или покалечил на почве ревности, а в тот вечер он был близок к этому, как никогда. И как ни рад я был Маринкиной благосклонности, я всё-таки предпочёл бы, чтобы она сидела где-нибудь подальше. Тут на моё счастье кто-то постучал. Она подхватилась и пошла к двери, но ещё раньше её там оказалась Катя.

Некоторое время спустя в комнату кто-то постучался.

— А у нас все дома! — крикнул Максим Рудюков как раз в том момент, когда Катя открывала дверь.

— Ты? — спросила она и улыбнулась радостно, а вслед за тем на пороге показался Резников.

Юра Пирогов, воспрянув духом из-за того, что Марина остановилась за его стулом и, точно невзначай, коснулась рукой его плеча, пригласил совсем по-хозяйски:

— Входи, входи, чего топчешься? Садись вон на стульчик.

Василий сел и, вдохнув воздух, произнёс:

— Как вкусно у вас пахнет!

— Хороший у тебя нюх, Резников, — заметил Юра. — Учуял даже то, чего уже нет.

Сытые и довольные, ребята радостно захохотали, но несколько поутихли, когда Катя поставила перед гостем чашку чая и тарелку с двумя бутербродами.

— Так не идёт! Нас этим не кормили!

— А это, Паша, для дорогих гостей, — не растерялся Резников.

— А я какой?

— А ты серенький!

Все опять засмеялись, только Марина презрительно сощурилась и в полголоса произнесла:

— Жутко остроумен. Он меня утомляет.

— Перестань, Марин, — испуганно зашептала Зиночка, одновременно улыбаясь Резникову. — Уж если ты не в духе, так все вокруг должны ходить на цыпочках и разговаривать шёпотом.

Конец ознакомительного фрагмента.