Романовы

Надин Брандес, 2019

МЕНЯ ЗОВУТ АНАСТАСИЯ РОМАНОВА. В КНИГАХ НАПИСАНО, ЧТО МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ. НО ОНИ НЕ РАССКАЗЫВАЮТ И ПОЛОВИНЫ. Меня отправили в ссылку в Сибирь, и я должна пронести с собой древнее заклинание – возможно, это единственный способ спасти семью. У меня есть выбор: использовать магию, не зная, к чему это приведет, или заручиться поддержкой Заша – красивого молодого солдата, который, как и многие здесь, считает нас врагами. Даже мысль о магии пугает меня не так сильно, как влечение к нему. Мы по разные стороны баррикад: изгнанная княжна, судьба которой предрешена, и охрана, приставленная, чтобы не допустить мятеж. Быть вместе – значит подвергнуть опасности нас обоих. Но что, если чувства сильнее страха?

2

Граната в моей ладони была бы более безопасной, чем матрешка.

Я сидела на кровати в своей комнате, уставившись на маленькую деревянную игрушку. Обычная матрешка заключала в себе несколько миниатюрных кукол, одну в другой. Значит ли, что эта содержит слои заклинаний?

Я все вертела и вертела ее в руках, ощупывая большим пальцем каждый миллиметр древесины. Никакого шва. Неужели нет способа открыть ее, чтобы проверить заклинания внутри? Может быть, там колдовские чернила? Я потрясла игрушку, и матрешки внутри застучали друг о друга. Попыталась раскрутить, но она не поддавалась.

Эту куклу сделал Дочкин. Папа велел мне беречь ее — но точно знает, что внутри. Так что я оставила все как есть. Несмотря на свое прозвище «чертенок», я слишком уважаю отца, чтобы забавляться с тем, что, по его словам, может стать спасением нашей семьи.

Я поставила игрушку на полку в другом конце комнаты к свечам, музыкальным шкатулкам и другим безделушкам.

Лучше всего прятать что-либо под одеждой. Но если это по каким-то причинам невозможно, следующее подходящее место — у всех на виду. Люди ищут там в последнюю очередь.

⁂

— Есть новости? — поинтересовался большевик, подавив смешок, когда я проходила мимо.

Они были с нами уже две недели, и ни один из них не смягчился. Пятьдесят солдат с ружьями, которые не хотели узнавать нас лучше. Пятьдесят человек, которые смеялись надо мной, зная, что я не получала ни единого письма от Марии. Расчеты не сходились. Она должна была приехать в Москву спустя три-четыре дня, еще через пару дней устроиться и написать. Еще через три дня письмо должно было дойти до меня.

И все же никаких вестей.

Я старалась не волноваться. Пересылка заняла больше времени. Кроме того, большевики должны проверять каждый клочок отправляемой бумаги. Возможно, из-за суда сестра была слишком занята. Может быть, они не позволяли ей писать.

Жгучее желание вспыхнуло в душе, но я подавила его. Мне хотелось уехать из Тобольска. Из Сибири. Я хотела быть дома. Или чтобы мне позволили сделать это место нашим домом — любое место, лишь бы оно было нашим. Общим.

Мои мысли ускользнули далеко от реальности и от надзирателей — к невообразимому. На поезд напали по дороге в Москву… или революционеры стали преследовать папу, когда он шел на суд… или большевики вытащили оружие и…

— Почта уже пришла? — чуть слышно спросил Алексей, когда я проходила мимо его комнаты. Он лежал в постели, подключенный к электротерапевтическим аппаратам, чтобы стимулировать слабые мышцы ног. У меня не было заклинаний, которые могли бы помочь ему. Он только-только начал самостоятельно садиться.

Я отрицательно покачала головой. Потом вернулась к себе в комнату и снова повертела в руках матрешку. Ничего не изменилось. Может, нужно произнести определенное слово, чтобы она открылась? Чернила в бутылке закончились, а Распутин никогда не рассказывал мне, как сделать еще.

Дверная ручка скрипнула, и я едва успела вернуть игрушку на место, как вошла Татьяна — моя старшая сестра. Ее короткие золотисто-каштановые волосы были элегантно уложены выше плеч. Всегда собранная. Всегда прекрасная.

— У меня есть для тебя работа, — сказала она.

Всегда властная. Но я бы воспользовалась любым способом отвлечься.

Она сунула мне в руки набор для шитья.

— Перед отъездом мама велела нам избавиться от лекарств.

Лекарства было нашим кодовым словом для драгоценностей.

— Мы все починим прямо здесь, — произнесла она голосом таким же хрупким, как обледеневшие листья снаружи.

Я плюхнулась на кровать, схватила корсет, который ненавидела носить, и принялась за работу, вскрывая шов.

— По крайней мере, есть то, что мы можем сделать, чтобы противостоять этой революции.

— Тише, — прошептала Татьяна. Она сосредоточенно изучала свою работу, словно зашивала рану на голове солдата — чем занималась много раз во время войны. Это напомнило мне, что наше занятие — наш долг. Нужно оставаться начеку.

Я уложила жемчуг между косточками корсета, затем продела нитку в иголку. Я слишком сильно сжала иглу, когда проталкивала ее сквозь ткань, и укололась. Мы не сможем уложить в чемоданы никаких ценностей, когда отправимся к папе, маме и Марии. Украшения придется носить на себе, чтобы, если удастся вырваться из плена Красной армии, у нас были деньги на жизнь.

— Как думаешь, мы скоро к ним присоединимся?

Татьяна, по крайней мере, даст мне прямой ответ. В этом она похожа на папу.

Сестра вложила бриллиантовый браслет в шов манжеты своего пальто.

— Вероятно, это займет еще несколько недель.

Я пришила лоскут плотной ткани поверх шва.

— Мы не получили никаких известий. Ты… переживаешь? — Я туго стянула швы, чтобы они выдержали любое предстоящее путешествие.

— Завяжи двойным узлом. — Ее игла порхала сквозь ткань. — Конечно, я тоже жду новостей, но, думаю, большевики просто скрывают их. Скоро они пропустят письмо.

— Проклятые узурпаторы! — Я так сильно затянула нитку, что она порвалась. По рукам пробежали мурашки, и мой взгляд метнулся к двери.

Заш стоял там, глядя на нас. Мои руки замерли. Как он мог подойти настолько тихо? Что он успел услышать? Его презрительная усмешка подсказала мне, что парень по крайней мере уловил мое приглушенное проклятье.

Я робко улыбнулась ему.

— Вы меня осуждаете?

Татьяна завязала узелок на нитке, прежде чем отреагировать более разумно.

— Вы принесли новости, сударь?

— Вы должны заниматься штопкой и развлечениями в гостиной. — Он больше не носил буденовку, и я рассмотрела его струящиеся черные волосы. Он выделялся среди других красноармейцев выступающими скулами. Характерный цвет кожи свидетельствовал о многих годах, проведенных под солнцем. Лицо не холеное, не похожее на те, что обычно бывают у мужчин во дворцах. Лицо солдата. Мне нравилось, даже больше, чем хотелось бы.

— Кроме того, двери в спальни больше не разрешается закрывать.

— А как насчет сна? — воскликнула я.

— Даже тогда.

Я открыла рот, но Татьяна положила руку мне на плечо.

— Разумеется, мы подчинимся. — В ее спокойном тоне прозвучал отголосок папиного мужества. Я замолчала. Смиренная. Послушная. Ради папы.

Но оставляя двери открытыми, мы выпустим то небольшое количество тепла, которое нам удалось сохранить в спальнях. Скорее всего, будет очень холодно. И никакого уединения! Даже чтобы переодеться!

Заш стоял в дверях, пока мы не закончили шить. «Лекарства» остались лежать в нашем багаже, ожидая, пока мы будем вынимать их одно за другим. Повезло, что я успела зашить жемчужный браслет.

Татьяна первой отправилась в гостиную, а я помедлила, выплескивая раздражение на корсет и пальто, пока их складывала. Вины Заша в том не было. Он просто донес до нас приказ, так что пока я собирала шитье, успела обрести привычное расположение духа.

— Спасибо, что доставили сообщение, — ослепительно улыбнулась я. Он нахмурился.

— Вы можете отбросить фальшивую доброжелательность.

Мои брови взлетели вверх.

— Я вовсе не притворяюсь. Мне тоже нелегко, но какой прок от враждебности?

Он закрыл дверь нашей спальни и широко зашагал по коридору. Я побежала следом, догоняя его.

— Вам нравится нас ненавидеть?

— Вы больше не великая княжна. Я не обязан ни разговаривать с вами, ни отвешивать поклоны.

Мое лицо вспыхнуло.

— Я все еще человек. Не жду ни бесед, ни реверансов, лишь немного обычной вежливости.

— Вы и ваша семья разрушили нашу страну! — воскликнул он, остановившись посреди коридора. — Единственной задачей вашего отца была забота о людях. А он даже едва знал их. В своих золотых залах и дворцах вы даже не представляли, что сделали с народом России.

Я не сразу сообразила, что ответить. Аргументов не находилось. Меня воспитывали иначе. Да, мы редко бывали среди простых людей, но я знала папу. Чувствовала его сердце. Видела, как Ольга и Татьяна помогали солдатам. Я знала о любви нашей семьи к людям. Разве они не понимали, что мы их любим? Неужели они никогда не думали об этом?

Внезапно мне захотелось узнать историю Заша. Он не враг — просто растерянный парень, не понимавший меня. И я не понимала его.

Я потянулась к его руке, и свернутый корсет упал на пол.

— Тогда расскажите мне. Я хочу понять.

Он отшатнулся, казалось, застигнутый врасплох моим ответом:

— Уже слишком поздно. Просто… просто выполняйте наши приказы и прекратите… перестаньте со мной разговаривать.

Я подобрала корсет и последовала за ним в гостиную. Я хотела понять, почему он так думает. Он ошибался насчет нас. Мы спали на походных кроватях, сами стелили себе постели, носили простую одежду и обожали Александровский дворец, наполненный деревянной мебелью и предметами первой необходимости, а не золотые стены Екатерининского. Родители воспитывали нас в любви к семье, а не к роскоши.

Папа не хотел, чтобы ему вернули трон. Все, чего мы жаждали, — получить свободу и построить где-нибудь в селе небольшой дом. Но я решила, что Заш не поверит в это, как не поверил в искренность моей доброты.

⁂

Первое письмо Марии ударило по нашей семье, как лезвие топора по деревянной колоде.

Мы не в Москве.

Папу не судили.

Они отдали нас большевикам.

Я уставилась на строчки, челюсти свело, горло перехватило, словно я умудрилась проглотить пельмень целиком. Они не отдали папу под суд? Они не отправили нас в новый тихий дом. Вместо этого…

— Что там написано? — повис в вопросе Алексея вязкий страх. Он прочел по выражению моего лица: что-то не так. Я даже не пыталась это скрыть. Только не от брата. Он оставался слаб — еще больше худел и даже не мог ходить самостоятельно. Я старалась не злиться на него за его болезнь.

В том не было его вины, но все же именно он удерживал нас взаперти в этом тобольском доме.

В ловушке ожидания. Сомнений.

Всеми брошенных.

— Большевики. — Мои губы шевелились, но голос сопротивлялся, как будто произнести это вслух означало бы воплотить написанное в реальность. — Никакого суда не было. Они… они передали их — нас — большевикам. Хотят выслать из страны.

Врагам. Тем, кто желал нашей смерти.

Дрожащей рукой я передала ему письмо.

Если я прочла ровно столько, сколько могла выдержать, то Алексей просматривал все письмо, и его глаза расширялись с каждой строкой. Но он не останавливался. Он прорывался сквозь залпы обжигающих слов, несмотря на ожоги в наших сердцах. И заполнял пробелы, озвучивал то, что я прочитать не смогла — не хватило смелости. Каждое предложение словно неотвратимо раскачивало маятник и било наотмашь.

Тик.

— Они в Екатеринбурге.

Так.

— Их отправили поездом.

Тик.

— По прибытии их обыскали.

Так.

— Мы должны следовать…

Его голос затих, а взгляд опустился на ноги. На электротерапевтические аппараты. Словно вызванный страхом, из его груди вырвался кашель: сухой, хрипящий, сгибающий его тело узловатой рукой.

Я не знала, как подбодрить брата. Я не могла его исцелить. Большевики уже не просто были нашей охраной — теперь мы принадлежали им.

Алексей не был готов к путешествию.

Изгнание убьет его.

⁂

Корсет впивался в кожу, но я понимала — как и с любой парой новых туфель или тяжелым ожерельем — мне придется терпеть это неудобство. Нужно терпеть, ведь я не собиралась слишком часто снимать нижнее белье, отягощенное драгоценными камнями.

Наши чемоданы были набиты вещами, а сердца — воспоминаниями. Мы отправимся в Екатеринбург, как только комендант Юровский вернется за нами.

Я молилась, чтобы он поскорее приехал, тогда наша семья воссоединится.

Я молилась, чтобы он задержался, тогда Алексей сможет отдохнуть и хоть немного подлечиться.

Я ответила на письмо Марии, сообщив, что мы удивлены новостью, и написала о планах присоединиться к ним как можно скорее. Рассказала, как Алексей, будучи ослабленным и исхудавшим, все же становился сильнее благодаря, кажется, лишь силе воли. Мне оставалось только упаковать матрешку. Я к ней не притрагивалась — чем больше пыли осядет на игрушке и чем сильнее она будет сливаться с обстановкой, тем меньше шансов, что большевики смогут заподозрить ее важность.

Комендант Юровский прибыл через неделю. Я последовала за Ольгой и Татьяной в прихожую, чтобы мы могли приветствовать его.

— Держитесь, — сказала Ольга, прежде чем мы спустились по лестнице.

— Разумеется. — Я намеревалась вести себя точно так же, как и всегда.

— Вы уедете утром, — объявил Юровский, как только мы втроем вошли. Никакого приветствия. Никаких формальностей. — Все вещи будут подвергнуты досмотру.

Большевики стояли за его спиной, высокие и непреклонные, в идеально вычищенных кожанках. Заш уставился в затылок Юровскому, словно лицезрел сияющий венец.

Тобольские солдаты — наши почти друзья — образовали отдельную группу, выглядевшую неуютно и неуместно.

— Досмотр? — спросила я Юровского. — Что вы надеетесь найти? Возможно, у нас получится вам помочь. — Я мило улыбнулась, наслаждаясь прикосновением бриллиантов к ребрам.

Ольга ущипнула меня за руку. Татьяна вздохнула.

— Я рассчитываю найти покорность. — Юровский вытащил из пиджака карманные часы, взглянул на циферблат и захлопнул крышку.

Мы ждали. Он смотрел на нас сверху вниз, словно ожидая, что мы будем извиваться. Но от этого взгляда я не стала червяком.

Ольга же, несмотря на нежное сердце, обладала острым язычком, более пылким, чем потрескивающий очаг.

— Можете начинать, — сказал Юровский своим каменноликим солдатам.

Они разорвали строй, и в груди поднялась паника. Кукла. Мой взгляд встретился со взглядом Заша. Он выглядел таким же угрюмым, как и в те разы, когда мы общались. Возможно, виновато мое воображение, но мне показалось, что он направился прямиком к нашей спальне.

— Пойду собираться, — заявила я приглушенно, но достаточно громко, чтобы услышал Юровский. Мне нужно было, чтобы это прозвучало смиренно, а не отчаянно.

Два большевика прошагали в комнату мамы и папы. Еще один вошел к Алексею. Джой, спаниель, встала на страже между ним и Алексеем. Ольга оторвалась от нашей троицы, чтобы составить брату компанию во время обыска.

Я ускорила шаг, чтобы догнать Заша. Подозревала, что он выбрал мою спальню, поскольку не доверял мне. С того момента, как нагрянул в библиотеку, он знал: я что-то скрываю.

Я вошла следом за ним, отстав на несколько шагов. Матрешка, казалось, светилась на полке.

— Мои чемоданы там, — указала я направо и назад. — А эти — Татьяны и Ольги.

Заш стремительно окинул комнату взглядом. Я ждала, что он двинется к одному ряду чемоданов, или к другому… или к кукле.

— Вы можете идти.

Я не могла свыкнуться с мыслью, что меня отсылают из собственного жилья. Собиралась возразить, но тут же представила папин голос, призывающий меня проявлять доброту к большевикам. Демонстрировать им, кем мы были на самом деле, и выражать то, чем, как мы надеялись, станет Россия.

Смирение. Тьфу.

— Конечно, сударь. — Я склонила голову — и только голову, потому что гордость стальным прутом сковала позвоночник.

Я вышла, хотя, шествуя по коридору, чувствовала себя так, словно боролась с бурным течением, существовавшим лишь в моем воображении.

Я могла только молиться, чтобы Заш не нашел матрешку. У него не было причин подозревать о ее важности. Не было даже способа открыть ее, чтобы найти заклинание, которое, как утверждал папа, содержалось внутри.

Что Юровский приказал солдатам искать? Драгоценности? Скрытые заклинания? Дневники? Я направилась на кухню, чтобы узнать, не нужна ли повару Харитонову помощь в приготовлении еды на день. Мне следовало отвлечься, и я была благодарна, что он позволил нам, девочкам, помогать ему. Жар от кухонной печи согревал больше, чем очаги наверху.

Но кухня оказалась пуста. Не было еды, которую можно взять. На подоконнике стояла только корзинка с яйцами, которые, казалось, никогда не будут съедены, поскольку мы утром уедем. Кому они достанутся? Большевикам?

Наконец Харитонов вернулся, и мы принялись за работу. Ольга тоже присоединилась к нам, ее волосы вились непослушными локонами, выдавая раздражение. Татьяна, вероятно, оставалась наверху в качестве гаранта лояльности, требуемой Юровским. Она умела скрывать свои эмоции лучше, чем я или Ольга.

Мы боролись с тревогой, взбалтывая и разминая тесто.

— Тесто для выпечки хлеба видело многих беспокойных людей в непростые времена, — заметил Харитонов. — Оно очень восприимчиво к оскорблениям.

Я ударила кулаком по дрожжевой массе.

— Вот именно, Настя.

Комендант Юровский устроился на своем новом посту — за письменным столом в прихожей. Весь день он смотрел на карманные часы, словно отсчитывая минуты до того момента, когда сможет отправить нас в изгнание.

Мы собрались со слугами на прощальный ужин из борща и рябчика с рисом. Распили две бутылки вина, которые Харитонов прятал от большевиков и охранников.

Радость от того, что совсем скоро мы окажемся на пути к родителям, наполняла наши сердца эйфорией.

Через несколько часов солдаты наконец закончили обыск. Я пыталась не переходить на бег, когда шла обратно в спальню. В моем чемодане уже лежала большая часть необходимых вещей — сменная одежда, письменные принадлежности и три книги: Пушкин для разума, Библия для души и немецкая книга о мастерстве заклинаний для образования. Вероятно, они были изрядно перетасованы после осмотра Заша.

Войдя в комнату, я стремительно взглянула на полку слева. Покрытые пылью и сияющие чистотой предметы казались нетронутыми. Но между музыкальной шкатулкой и украшенной драгоценными камнями фигурой балерины образовалось пустое пространство, словно само по себе представлявшее артефакт.

Папина матрешка исчезла.