Ленни Голд в поисках самого себя. Агни

Нади Луч, 2022

Это ж надо было умудриться попасть в передрягу с магическим артефактом! И теперь надо бежать. Бежать навстречу судьбе, в чьих объятиях Ленни выбрал стать человеком огня. Под присмотром мастера своего дела, старой цыганки, ведуньи, гадалки и целительницы, которой сам бог огня Агни отсрочил смерть и велел передать знания «золотому» мальчику. С первого же дня она показала ему существование огня небесного, огня между небом и землей, огня земного и огня в людях, тем самым убедив, что скучать он точно не будет. Нечто из прошлых жизней открыло Ленни дверь в мир мертвых, куда живыми не попадают и живыми не возвращаются. Но это не про него. Так как звезды уже запланировали ему встречи с людьми, сыгравшими значимую роль в современной истории – Фрейдом, Юнгом, четой Рерихов, Лениным, Сталиным, за спинами которых тоже стоят ангелы.

© Нади Луч, 2022 г.

Мюнхен, лето 1923

— Мы зайдем в Мюнхен?

В который раз спросил Ленни у учителя.

— Можно было бы переночевать у нас дома.

Тот откликался коротко:

— Посмотрим.

Но на подходе к городу, ответил более пространно:

— Мне вообще-то не хотелось бы заходить туда. Слишком опасно. Ракшасов и захваченных ими людьми все больше. Они становятся более агрессивными, вымещая на всех и вся свои разочарования по поводу несостоявшегося господства над миром после окончания войны.

Ленни умолчал, что уж ему-то ракшасы не опасны. Почему-то. Он так и не рассказал ни учителю, ни Каа, где он достал шкатулку, как он ее открыл, с большим усилием, однако, сдерживаясь от желания поделиться своим приключением в мире демонов. Особенно, как становился женщиной, животным и восьмируким великаном. Вот бы посмеялись! Не сказал, что он знаком со своим человеческим прошлым в буквальном смысле до мельчайших подробностей. Слишком уж похоже на сказку, хотя кто-кто, а Каа знает, что в подземном мире возможно все.

В Мюнхен они-таки зашли. Походили по магазинам, чтобы прикупить одежду Ленни, подросшему за год на целую голову и выглядевшему, как беспризорный мальчишка. Кепка еле держалась на макушке. И если рукава можно было закатить, то застегнуть пуговицы на ширинке не удавалось. Поэтому приходилось носить рубаху выправленной, чтобы скрыть ремень на расстегнутых штанах, а те к тому же были короче сантиметров на 20. Впору были только легкие, кожаные, самодельные сандалии на прочной подошве, сделанные учителем, хорошо просчитанное расположение ремешков не мешало ступням дышать, но и не позволяло елозить. Кожаными были и рюкзаки, наплечные и поясные сумки.

Ленни оказался весьма непритязательным к одежде. И пока он не видел себя в зеркале, его устраивало все, но едва взглянув на свое отражение в зеркальных витринах, просто покатился со смеху.

Бумажных купюр у них не было, да и откуда им взяться в лесу, поэтому расплачивались золотыми побрякушками. Никто и не отказывался, даже радовались — бумажные деньги обесценивались чуть ли не каждый день. А золото всегда было и есть золото.

Учитель предложил постричься, а то рыжие кучерявые лохмы уже спадали на плечи, и их приходилось убирать в хвост или заплетать в смешную косичку. Но Ленни отказался, мол, у него самого длинные волосы, а Каа они не мешают даже распущенные.

Ленни больше не настаивал зайти к ним, но, наверное, так хотел побывать в своем доме, что учитель молча согласился, позволив вести себя.

Как сияло лицо Ленни, когда он чуть ли не бежал по знакомой улице. Как забилось его сердце и участилось дыхание, когда он увидел свой дом. С каким нетерпением он взбегал по лестнице наверх. И каково же было его разочарование, когда ключ, припрятанный под вазоном в подъезде, не подошел к замку, а на его нетерпеливый стук дверь открыли совсем незнакомые люди. Как оказалось, они уже больше года снимают эту квартиру, вещи предыдущих хозяев, то есть мамы и его, выставлены на распродажу, а то, что не продалось, все еще стоит в лавке хозяйки дома на первом этаже.

Некогда хозяева, зажиточные оседлые немецкие цыгане-синти, содержали магазинчик и мастерскую музыкальных инструментов. В просторном помещении с высоким потолком музыканты-профессионалы и любители могли найти все, что было в ходу у европейских музыкантов, от клавесина до губной гармошки, разве что органа не доставало. Хозяин, человек с идеальным слухом, приятным голосом и своеобразной манерой исполнения, как у большинства поющих цыган, был ярым собирателем и скупщиком старинных и просто старых инструментов, которые восстанавливал, чинил и перепродавал. Он любил свою работу, работа любила его, дело процветало. Сдавать квартиры дома внаем предпочитали нецыганам, чтобы меньше было хлопот и проблем с властями. Но после его смерти магазин музыкальных инструментов превратился в лавку старьевщика, загроможденную мебелью и заваленную вещами.

С наступлением тяжелой военной поры, а затем времени послевоенной разрухи и инфляции, хозяйка начала принимать плату за жилье вещами, которые потом продавала. Она днями напролет смахивала пыль, складывала и перекладывала барахло, переворошенные покупателями, как правило, бедняками и изредка богачами, ищущими прикупить какую-нибудь ценную вещь задешево, и никогда не упускала случай поторговаться.

— Во всем этом есть один большой-пребольшой плюс, — спускаясь вниз по лестнице, учитель успокаивающе положил руку на плечо мальчика, — вибрации дваждырожденного разошлись по всему городу. Еще неизвестно, как это отразится на людях, которые приобрели вещи твоей матери. Не исключено, что когда-нибудь их энергетика кого-то и спасет.

— Мы можем зайти в лавку?

— Спрашиваешь. Пойдем скорей.

Хозяйка была на месте. Ее национальность выдавала только смуглая кожа, черные, как смоль, глаза, белоснежные зубы. Во всем остальном это была вполне европейская леди, ни манерами, ни говором не отличающаяся от немок.

Она радостно приветствовала Ленни, посочувствовала ему, узнав о смерти матери, предложила забрать все их вещи, что остались непроданными: книги, картины, иконы, экзотические статуэтки. На них вообще сейчас не было спроса — всех интересовало только выживание. Она пожаловалась на постоянную головную боль, нерадивых жильцов, которые не платят вовремя за квартиры из-за безработицы, дороговизну жизни, повышение цен в 180 раз, страх выходить по вечерам на улицу, как плохо ей стало жить без мужа-кормильца, мастера на все руки.

Ленни и учитель тактично сделали вид, что внимательно слушают монолог одинокой женщины, которой казалось, что ее внимательно слушают и сочувствуют, иногда вежливо поддакивали нескончаемому потоку ее суесловия обо всем и ни о чем.

Под звуки ее голоса Ленни с трепетом рассматривал и перебирал то, что осталось от его уютного, счастливого детского мирка, стараясь прикоснуться ко всему, имеющее отношение к матери. Все вещи излучали мягкий свет и были приятны на ощупь.

Он надолго задержался возле фотоальбомов, понимая, что все ему не унести, отобрал несколько фотографий с молодой мамой, отцом, которого запомнил во время откровения чудо-зеркала. Взял миниатюру, написанную мамой маслом, и сандалового, вкусно пахнущего слоноголового карапуза с четырьмя руками.

И тут зазвенел колокольчик. В проеме приоткрытой входной двери показалась голова 15-летнего парнишки, выглядящего гораздо старше своего возраста. Он бегло осмотрел лавку оценивающим взглядом голубых глаз, и на его лице заиграла обаятельная улыбка во весь рот. Он быстро сообразил, что здесь есть что купить задешево, и это заставило юнца появиться в лавке полностью.

Высокий, широкоплечий блондин, уже брившийся, с уже сформировавшимся низким мужским голосом, с уже целованными полными губами, сильными, но нежными руками с чувствительными длинными пальцами музыканта или художника, уже любителя женщин. Он тянул за собой упирающуюся красивую 17-летнюю девушку.

— Оскар, не надо, — не совсем уверенно, одними губами шептала она. Но он был выше, крупнее, сильнее, настойчивее, и ее упирания ни к чему не привели.

— Смотри, сколько здесь всего… разного. Выбери себе все, что тебе понравится.

В глазах девушки вспыхнул огонек, какой обычно появляется у женщин, которые попадают в магазин, где они могут позволить купить себе все, что хотят. И она с азартом принялась рыться в распродаваемых вещах. Оскар тоже начал обходить лавку с противоположной стороны.

— Ищете что-нибудь конкретное? — Замолчавшая было хозяйка подала голос.

— Нет. Маленький подарок для моей девушки. Она выберет его сама.

— Как скажете. Не буду мешать. Спрашивайте, если что-то приглянется.

— Да-да, обязательно.

Девушка явно предпочитала украшения, низко наклонившись над витриной с небрежно разложенными на черном бархате почерневшими серебряными браслетами, серьгами и кольцами.

— Со мной иногда рассчитываются побрякушками, — пояснила хозяйка, выставляя на витрину плоские коробки с украшениями, — поройся, может, что и выберешь.

Оскар же остановился возле картин и статуэток матери Ленни. Мельком взглянул на мальчика, игриво подмигнул ему и снова стал их разглядывать, несомненно, заинтересованный.

— Сколько стоит эта картина?

— Все по пять триллионов марок.

— Хм, тогда…

Он взял в руки небольшую, умещающуюся в ладони взрослого человека посеребренную менору с мелким чеканным рисунком на каждой из семи ветвей и звездой Давида у основания. От нее исходил еле заметный белый свет. Разглядывал ее долго и пристально.

— Тогда… — Попыталась подытожить хозяйка.

— Я не знаю, что это такое, но мне нравится. Это что-то необычное.

Сделал движение, как будто что-то взвешивал, прислушиваясь к ощущениям. Учитель не выдержал:

— Это еврейский подсвечник менора, символизирующий…

— Еврейский?

— Еврейский, дорогой, еврейский, — вклинилась хозяйка.

— Знаю, что они — умные пройдохи.

— Я бы не стал принимать за чистую монету оценку, данную им антисемитами. Скорее, они — мудрый народ с тысячелетней историей.

— Что символизирует?

— Древо жизни.

Колокольчик опять звякнул, ударившись об открываемую дверь. В проеме появился мужчина в форменном костюме шофера с озабоченным лицом:

— Господин Шиндлер, ваш отец ждет вас.

— Скажи ему, мы будем минут через десять.

— На улице жарко, машина нагревается.

— Встаньте в тень на противоположной стороне. Я куплю своей девушке подарок, и мы поедем.

— Ну, что тут у вас?

Дверь снова резко и широко распахнулась, колокольчик быстро задергался, заливаясь долгой звенящей в ушах трелью. В помещение лавки уверенно шагнул господин очень респектабельного вида, такой же высокий, плотный, широкоплечий, как Оскар, но на его лице застыло выражение непреходящего недовольства. Оно нахлынуло на всех присутствующих и окатило с ног до головы, невольно заставив сжаться, не подействовав только на сына.

— Пап, посмотри, что я тут нарыл. Весьма интересные картины по очень невысокой цене. Тут даже есть открытки твоего Гитлера с его автографом. Может пригодиться тебе в карьерном росте. Или когда-нибудь продашь их на аукционе.

Лицо отца Оскара немного смягчилось. Он, явно заинтересованный, подошел к стене, где были вывешены картины и на стойке возле навалены кучей альбомы с самодельными открытками и миниатюрами, которые выставлялись на продажу подрабатывающими рисованием студентами или художниками-любителями.

— Да уж, у тебя нюх на все, на чем можно заработать. Хорошо, выбери, что нравится, но не задерживайся долго, — вытащил из нагрудного кармана дорогого пиджака бумажник, отсчитал с десяток банкнот, — на то, что останется, купишь своей девушке мороженое. Не задерживайся.

И он вышел вместе с шофером, который услужливо придержал ему дверь.

— Так что она символизирует? — Опять повернулся Оскар к учителю.

— Древо жизни внутри каждого из нас. Чашечки с огнем — качества человека, которые помогают ему достичь бога.

Он указал на первую:

— Чистота.

Провел пальцем над последующими, пропустил ту, что была посередине, продолжил перечислять:

— Абсолютные знания, щедрость, любовь во всех ее проявлениях, дипломатичность, прощение, но самое главное это, — показал на чашечку в центре, — если пробудится это, синтез всех качеств, то человек получает связь с богом без церквей, священников, покаяний и отпущения грехов.

Над головой Оскара появилась белая рука, которая быстрыми чуткими пальцами стала нащупывать точку опоры на его лице.

— Ничего не понял, не запомнил, но красиво. Значит ли, что эта штучка своего рода оберег?

— Своего рода.

Рука ухватилась за нос, как за опору, появилась вторая рука. Оскар почесал нос и скривился так, как будто собирался чихнуть. Обе руки начали шарить по голове в поисках того, за что б уцепиться, нащупали уши. Оскар двумя руками закинул назад сползшую на лоб челку, немного подержал ладони на ушах. Белые руки удобно ухватились за уши, подтянулись, и вот появилась голова озорного ангела-мальчишки, которого уже больше ничего не останавливало от появления на свет. Он выкарабкался полностью, но не спрыгнул на землю, а уселся на плечи своего подопечного, свесил ноги на грудь и удобно обхватил голову обеими руками, щелчком расправил за плечами маленькие крылышки и только после этого огляделся.

Увидев собратьев, расплылся в лукавой улыбке, вместо поклона подмигнул каждому как старым знакомым, одному левым глазом, второму — правым. Но с Оскара не слез.

— Отлично, берем своего рода оберег, — Оскар повел плечами, как будто пиджак стал ему давить в подмышках. Он отобрал пару картин матери и взял все открытки Гитлера, над которыми вилась черная дымка. Положил их на прилавок, сверху поставил менору. Черная дымка мгновенно возмущенно поколебалась из стороны в сторону и набросилась на белый свет меноры.

— Эмилия, ты определилась? — Парень подошел к девушке, примеряющей украшения, глядя в старинное зеркало.

— Да, я хотела бы это, это и это, — Она показала на пару браслетов и длинные серьги.

— Отлично. Цепочку не хочешь?

— Ну…

Хозяйка в это время считала количество открыток. Оскар быстро глянул на нее через плечо и незаметным движением зажал цепочку между длинными пальцами. Глаза девушки распахнулись от удивления, зрачки расширились от прихлынувшего адреналина. Он подмигнул ей успокаивающе.

— Нет, только это, — наконец она сообразила подыграть ему.

— Хорошо, бери то, что выбрала и иди в машину, я расплачусь и приду.

Ангел-озорник был не в восторге, постучал кулаком по голове Оскара, как стучат в дверь, сложил руки на груди и развернулся назад, свесив ноги ему на спину. Он так и не спрыгнул с Оскара, всю дорогу к машине проделывая акробатические трюки на плечах и голове подопечного. Но как только появились чернорубашечники с черными ангелами, тотчас же исчез в нем.

Ленни и учитель стояли возле окна лавки и наблюдали за Оскаром и его ангелом, вполголоса переговариваясь.

— Тааак. Оскар Шиндлер. Не знаю, не знаю. Вороватый, азартный, праздный гуляка и бабник, которого возбуждает и пьянит смесь власти и опасности. Но… Пути господни неисповедимы. Ты видел, как влияют вещи, принадлежащие дваждырожденным?

— На всех?

— Скорее всего, только на тех, кто готов. На хозяйку и его девушку это никак не подействовало.

— Но она выбрала мамины украшения.

— Будем надеяться, в свое время их свет проявит себя.

Под руками Ленни на подоконнике лежала гитара с ленточкой на грифе, на которой играла мама. Он провел пальцами по запыленному инструменту, оставляя полоски, легонько тронул струны. Они расстроенно пожаловались на то, как долго их не ласкали руки музыканта.

Мальчик вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Забирай, дорогой, забирай, чего уж там. Пианино не предлагаю, не унесете, даже если захотите. А гитару бери.

Ленни не умел даже правильно держать гитару, но сердце заныло от воспоминаний того, как играла мать, не по-мужски сильно и жестко, а по-женски, нежно и мягко, как на арфе.

Он закинул инструмент за плечи и сразу понял: это все, надо идти. И сюда он больше не придет, даже если судьба занесет еще раз в Мюнхен.

— Я довольна знакомством с вашим семейством. Радостные, светлые люди, никогда не ссорились и не ругались. Вовремя платили за квартиру. Дай бог вам всего только хорошего.

— Всего доброго и вам, — попрощался Ленни со смешанным чувством грусти и благодарности.

Теперь он никуда не спешил.

Они пешком добрались до окраины города с приземистыми кирпичными строениями с узкими, давно не крашенными окнами и дверями, а то и без них. Домами для бедных рабочих и нищего сброда. Улица, хоть и узкая, с редкими чахлыми деревцами, покрыта брусчаткой. Лавок и магазинов было немного, но все они отличались чистыми стеклами витрин, возле них стояли ведра для мусора, скамейки и большие кадки с вечнозелеными растениями.

Неожиданно раздался свист. И из подворотен и заборов начала выскакивать, выползать и сбегаться черноголовая, черноглазая, чумазая детвора.

— Дяденька, дяденька, дай копеечку.

Ленни и учителя окружила ватага босоногих грязных цыганчат-оборванцев. Они громко, дружно наперебой вопили, прыгали вокруг, тянули к ним ручонки.

Опять раздался свист. Дети перестали попрошайничать и перестроились в полукруг возле потенциальных зрителей. У одного в руках появился слишком большой для ребенка бубен, у другого бубен среднего размера с колокольцами, третий выскочил вперед и начал приседать, выкидывая коленца под выбиваемый ритм. У девочек на пальцах появились маленькие металлические диски. Две из них, одна совсем малышка, другая намного постарше, встали за пляшущим мальчуганом и начали трясти плечами и махать широкими юбчонками. Остальные хлопали, свистели и горланили «ой-на-на». И все это слаженно, непосредственно и жизнерадостно, как у детей.

Только одна маленькая пятилетняя девочка с длинными кудряшками робко дергала Ленни за палец, заглядывая ему в глаза снизу вверх:

— Дай погадаю, господин хороший.

Учитель с улыбкой достал пачку огромных бумажных купюр с триллионными обозначениями, которые они обменяли на старинное золотое кольцо. Германия переживала времена тяжелейшей инфляции. На пять триллионов можно было купить лишь буханку хлеба.

— Бегите, купите себе чего-нибудь поесть.

Самый старший степенно поблагодарил, взял деньги. И только тогда ватага ребятни радостно завопила и со всех ног бросилась в сторону ближайших магазинов. Все, кроме девочки. Она по-прежнему дергала Ленни за палец, просяще глядя на него своими огромными бездонно-черными глазищами. И Ленни не смог устоять. Он перевернул руку ладонью вверх.

Девочка несказанно обрадовалась. В одно мгновенье на ее лице промелькнуло множество эмоций: радость, что согласились, озабоченность, сможет ли, потуги вспомнить то, чему ее учили. Маленьким указательным пальчиком она провела вдоль ладони:

— Это линия жизни. Ты будешь жить долго, аж до сюда. Это — линия ума. Ух ты. А ты умный. Линия здоровья — ну, ты и здоровый, смотри, линия длинная, гладкая, без разрывов. Линия любви… Жена будет, любовь, все такое… У тебя будет один… два… один… то ли один, то ли два ребенка. Тебя ждут много испытаний, путешествий, опасностей.

Она крутила руку в разные стороны и после каждого предложения заглядывала в глаза, ища подтверждения, что ее внимательно слушают и запоминают. Ленни, и правда, слушал внимательно, заинтересованно следя за пальцем маленькой гадалки.

— Ты это по полоскам определяешь? Это же просто складки кожи.

— Какие такие складки кожи, это линии судьбы, — ее глаза еще больше увеличились от того, что он не понимает таких простых вещей, — они как слова в книге, берешь в руки и читаешь, только перелистывать не надо.

Она переливчато засмеялась:

— Смешная была бы книга.

Потом серьезно добавила:

— Это меня бабушка Агнес научила. Знаешь, какая она… мама говорит, что таких гадалок даже среди цыган мало. Хочешь, отведу к ней? Она уж наверняка скажет. Но ты ручку-то позолоти, так надо.

Ленни достал монетку. Лицо девочки разочарованно вытянулось.

— Ты же сказала позолотить. Бери. Она золотая.

Девчушка снова вспыхнула радостью. Она взяла монету, но не с жадностью, а с достоинством как заслуженную награду.

— Где вы будете ночевать?

— А почему ты спросила?

— Ну… — она внимательно оглядела его с ног до головы, — вещички у тебя совсем новые, вот-вот как купили. Но вы вместе идете издалека. — Ее изучающий взгляд остановился на учителе:

— Обувь и брюки у него снизу в пыли. Вы устали. Плечи опустились, потому что сумки тяжелые. А в этой части города нет гостиниц. Люди какие-то мелкие и жадные. Уже смеркается. Они-то вас точно ночевать не пустят, никто из них ночью не открывает, стучи-не стучи. Здесь, конечно, есть заброшенные дома, где можно перекантоваться, если никто, конечно, не вызовет полицию, но… вы добрые, пойдем к нам, вас точно накормят, возле костра спать уложат. У цыган есть неписаный закон: незнакомцев привечать, не накормивши не отпускать, в стужу согреть, в жару воды дать напиться. Иначе тебе счастья не будет, тебя не накормят, не обогреют, прогонят и добрая судьба стороной обойдет. Ну, и чивани Агнес точно скажет, сколько у тебя детей будет, а то я запуталась совсем.

Ленни и учитель переглянулись, обменялись улыбками, молча согласились друг с другом, что это лучший вариант ночевки, и дали себя вести.

— Ну что ж, пойдем, раз зовешь, — Ленни потрепал девочку по головке и добавил: — А ты будешь хорошей гадалкой.

— А то! Чивани мне тоже так все время и говорит. Она меня всему учит. Она самая добрая, самая умная и самая старая в таборе. Ее все слушаются. Только от нее табаком ужасно воняет. Она курит и курит, курит и курит. Как это во сне еще не дымит своей трубкой.

Девчушка вприпрыжку бежала рядом, ведя Ленни за палец. Она была счастлива и с детской непосредственностью выбалтывала подробности таборной жизни так понравившимся ей людям.

— Пошли скорей. Солнце зашло, темнеть будет быстро. Женщинам и детям нельзя гулять, когда темно, нужно приходить в табор засветло. А то высекут. Если кто задерживается, сразу все мужчины собираются искать и не возвращаются, пока не найдут. Секут нещадно, но не до крови, конечно, а так, чтобы научить чувствовать время и не заставлять никого переживать. Мы же успеваем, да?! — Она вдруг забеспокоилась и заторопилась еще больше.

— Да, дорогая, да. Мы тебя в обиду не дадим. А где все остальные?

Из-за поворота выскочила гомонящая стайка цыганчат, пронеслась мимо них и скрылась далеко впереди в поднятой босыми ногами пыли, размахивая купленными буханками хлеба.

Они вышли на самый край города, за которым виднелись просторы ухоженных полей и заснеженные Альпы.

Уже давно двухэтажные кирпичные дома сменились одноэтажными, а те деревянными хибарами. Как раз возле них и располагался табор — несколько деревянных фургонов — домов на колесах. С распахнутыми дверями над приставной лестницей, окнами со ставнями со всех сторон, окрашенными яркой синей, голубой, зеленой, желтой краской. Не свежей, но и не облезшей.

Девочка выдернула пальчик, бросилась со всех ног вперед с восторженным воплем:

— Мама, мама, смотри, что у меня есть. Это они мне дали. Пусть у нас переночуют, а?!

У костра возле одной из кибиток возились с приготовлением пищи несколько цыганок. Над огнем был выставлен большой котел на треноге, видно, в нем готовилась еда на всех обитателей табора.

Женщины были одеты в одежду немецких крестьянок. Белые блузы из грубого полотна с широкими рукавами заправлены в длинные и широкие, до середины икр темно-коричневые юбки, поверх них черные фартуки, на головах платки, завязанные сзади. Все босые, с пыльными ногами. Недалеко копошились полуодетые беззаботные малыши.

На крик девочки обернулись все. Ленни и учитель учтиво поздоровались и встали в стороне.

Молодая женщина вскочила с ножом в одной руке и куском сала в другой. Ее лицо было столь же эмоционально, как у дочери. Радость от встречи с ребенком, ожидание увидеть, что же она принесла, легкая обеспокоенность при виде нецыган в таборе в такой час. Волны эмоций захлестывали ее и выплескивались на лицо, быстро сменяя друг друга.

Дочь подбежала к ней, обняла за колени, повертела перед ее носом монеткой, что вызвало у матери новую волну: удивление, восторг, жадность. А девочка уже вырвалась из ее объятий и бросилась к Ленни, схватила его за палец и потащила к другому, дальнему костру. Возле него, казалось, была наброшена большая куча яркого тряпья, из-под которой вилась тонкая струйка дыма, медленно поднимающаяся вверх спиралями в безветренном, стоячем, еще горячем воздухе. А над ней возвышался огромный белый ангел. Его внимание было сосредоточено на вновь прибывших.

— Чивани Агнес, чивани Агнес, — зазвенел в воздухе восторженный голосок девочки.

Приближаясь к самому колоритному пятну в таборе, Ленни различил в нем пытливые, пронзительные, черные глаза.

Старая женщина сидела неподвижно, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, но заслышав голос, по всей видимости, своей любимицы, подняла глаза, исподлобья бесцеремонно и с нескрываемым интересом рассматривала гостей. И именно к ней девочка нетерпеливо и настойчиво тянула Ленни, без конца дергая его руку. Ангелы всех троих уже радушно приветствовали друг друга.

Цыганка подняла голову и добродушно заулыбалась, от чего по всему лицу побежали лучики морщинок. Но даже несмотря на очень морщинистую кожу, было видно, как красива она была в молодости и как красива она сейчас, в старости, своей светящейся мудростью. Язык не повернулся бы назвать ее старухой. На первый взгляд ей было за семьдесят, но выглядела она так, как будто возраст ее вовсе не тяготит, и у нее отменное здоровье.

Она сидела перед ярко пылающим большим костром, хотя дров в нем было совсем немного. За ней стоял фургон, который по сравнению с остальными являлся просто предметом декоративного искусства, настоящий дворец на колесах.

Длиной три метра и шириной два, с округлой крышей, весь покрытый искусной золоченой резьбой, окрашенный яркими красной, зеленой и желтой краской. Над входной резной дверью с крыши свисал кованый фонарь, а от порога спускалась тоже резная съемная лестница. Два застекленных окна, снаружи прикрываемые узорчатыми ставнями, изнутри завешены кружевной занавеской. На платформе между колесами располагались громоздкие ящики, курятник с курами, шумно устраивающимися на ночь, какие-то коробки и тюки подвешены на крюках под ней. Распряженный, упитанный и холеный конь пасся рядом.

Ее одежда была такая же яркая, как и ее жилище и, можно было бы сказать, вызывающе яркая, по сравнению с одеждой всех женщин табора. Желтая блуза с мелкими голубыми цветами контрастировала с большими желтыми цветами на голубой, длинной, широкой юбке. Короткий салатовый плиссированный фартук гармонично сочетался с листьями на блузе и юбке. Синий пояс сочетался с синим шелковым платком на голове, который был повязан так, как ни у кого в таборе. Из-под платка виднелись длинные, толстые, седые косы с вплетенными в них нитями с мелкими серебряными монетами, на лоб выбивались волнистые пряди. И множество золотых украшений ярко сияли на смуглой коже: мониста, браслеты на руках и ногах, серьги. На шее висели тяжелые бусы из янтаря разного возраста, старого матового и молодого прозрачного. Но колец было всего два, оба на больших пальцах. Одно из них на правой руке привлекало внимание массивностью крупного прозрачно-желтого необработанного янтаря, внутри которого был заточен муравей и маленькие пузырьки вокруг него. От игры света пламени казалось, что насекомое плывет в янтарной смоле и никак не выплывет.

Возле этой цыганки было чисто, уютно и по-родственному надежно. Хотя она и курила, дым из длинной, тонкой, отполированной пальцами трубки из вереска был ароматным и не отпугивал целую свору собак, устроившихся возле ее ног. Справа от нее лежала длинная палка, украшенная резным орнаментом по обе стороны от полированной центральной части, заканчивающаяся металлическими набалдашниками в виде голов лошадей с янтарными глазами, шеи которых обвиты кожаным шнуром с кристаллами янтаря.

— Чивани Агнес, чивани Агнес, смотри, какого я тебе Лоло привела, правильно я ему все сказала? Я только точно не знаю, у него будет один ребенок или два. Посмотри, а? — И она бесцеремонно сунула ладонь Ленни в ее ладони.

Ленни ощутил себя в материнских руках, окунувшись в исходящую из них прохладу. За внешностью старухи с темным от загара морщинистым лицом, с щуплым телом, скрывалась женская мудрость и открытое любящее сердце.

Когда она заговорила, то голос оказался низким и прокуренным, но манера говорить была мягкой и дружелюбной.

— Ну да, ну да, — закивала головой старая цыганка, разглядывая раскрытую ладонь. — Второй может быть, а может и не быть, но один будет точно.

— Жить будет долго, умный, здоровый, у него там на роду написано много путешествий, испытаний… Да? Да? — Тараторила девчушка, заглядывая в глаза чивани, для верности рукой поворачивая ее лицо к себе, с нетерпением ожидая подтверждения и одобрения.

— Все верно, дорогая, все верно. Только ты должна смотреть не только на руки, но и на лицо, глаза, одежду.

— Да, да, я видела, что он давно идет пешком. Одежда ни богатая, ни бедная.

— Значит…

— Живет в достатке, не в роскоши, но и не нищебродствует, и ему достаточно того, что он имеет.

— И…

— Сумка тяжелая, но он не сгибается. Тренированный.

— На руки смотри. Кожа…

— Загорелая, много времени проводит на свежем воздухе.

— Вены…

— Большие, занимается либо трудом, либо спортом.

— Мозоли…

— Есть, но не от плуга или лопаты, значит спортсмен.

— Какой?

Девочка задумалась:

— Штаны новые. Не видно. Но они идут вместе. Посмотрим на спутника.

Ее внимание переключилось на Мартина:

— Значит… Не лошадник, точно. Штаны изнутри не потерты.

Она опять уставилась на Ленни.

— Не тяжеловес — мышцы не очень-то, плечи широкие — хорошо плавает. Ноги не видно, но шел быстро, не запыхался, наверное, хорошо бегает…

Цыганка неожиданно схватила и резко бросила полено среднего размера как раз между учителем и Ленни. Они оба, не задумываясь, одновременно его поймали, посмотрели друг на друга, Ленни весело засмеялся.

— Ага, я поняла. Борьба. Какая-то. Ишь как вцепился-то. Прыткий, да? Смеется по пустякам. Значит, веселый.

— Ногти…

— Ага. Подстриженные. Опрятный мальчик.

— Пальцы…

— Длинные — творческая натура, большие суставы — философ, а что это?

Ленни, смеясь, попытался выдернуть руку:

— Ну вы даете. По косточкам разобрали.

— Постой, постой, а? — Девчушка просяще заглянула в глаза Ленни, обернулась на чивани, — а где ты детей увидела?

— А посмотри вот сюда, видишь? Одна длинная линия — один ребенок будет точно, вторая короткая, значит, второй ребенок может быть, а может и не быть. Зависит от… — снизу вверх посмотрела в зеленые глаза подопытного пришельца, — я думаю, от его женщины. Любовь будет до гроба…

— Где, где?..

— В глаза смотри. Любить он уже умеет.

— Волосы…

— Меченый солнцем…

— Ну, я бы сказала огнем.

— Притягивает золото. Я ж говорю Лоло. Будет богатый.

— Уши… — Чуть растрепанные волнистые волосы не закрывали длинные, чуть заостренные сверху уши.

На этот раз девочка озадаченно пожала плечиками.

— Сверхчувствительный, с хорошо развитой интуицией, с повадками крупного хищника.

— Кошки тебя любят или боятся?

— Ну… Особо не обращал внимания. Скорее среднее: долго наблюдают, медленно подходят, смешно нюхают, не давая себя погладить, а потом бегают следом, иногда по несколько особей, как будто я пахну валерьяной. Мама говорила, что они от нее дуреют.

Вспоминая, как за ним, еще карапузом, бегали мяукающие кошки, громко засмеялся, запрокинув голову.

Чивани заглянула в рот. Белые, ровные зубы, свежий запах, но… чуть удлиненные клыки.

— А ты часто злишься? — Спросила, когда он отсмеялся.

— А зачем? Все прекрасно.

— А если не соглашаются с тобой?

— Я слишком мало знаю, чтоб настаивать на своем мнении.

— Хороший мальчик, — она глянула на учителя, перевела взгляд на маленькую гадалочку.

— Ты заслужила свою монетку, дорогая. Беги к маме, а то она никак не дождется подержать твой золотой. Беги, беги, ты умничка, — слегка похлопала ее по спине, когда девочка в порыве детского счастья обняла ее.

— А они могут переночевать в таборе?

Цыганка только поднесла сложенные в пучок пальцы ко лбу и отвела руку с широким приглашающим жестом, предлагая располагаться возле своего костра.

— Всем можно. Цыганский закон. Но это особенные гости. Милости прошу вас к моему шалашу, люди земли.

Не успели они усесться возле, как в табор шумной гомонящей волной влились цыгане-мужчины. Одетые в яркие рубашки с широкими рукавами, вышитые жилетки, вельветовые штаны в крупный рубчик, заправленные в высокие сапоги, подпоясанные кушаками, в тонких войлочных шляпах. Все как на подбор коренастые, длинноволосые, с короткими бородками и усиками. Они вели под уздцы несколько откормленных, холеных, разно породистых лошадей с поклажей.

Один молоденький красивый цыганенок лет 16, единственный, кто ехал верхом, задорно свистел. За ним виднелся белый ангел, стоящий на спине лошади и держащийся за плечи паренька, совсем подросток, с веселым улыбчивым лицом, длинными развевающимися на ветру волосами и огромными крыльями. Он махал ими так сильно в такт свиста своего подопечного, что прохладу почувствовали все дети, которые тотчас же сорвались со своих мест и помчались к нему с криками:

— Рукели приехал, Рукели приехал.

Мужчины громко переговаривались, шутили с женами, смеялись, отдавали сумки с продуктами, распрягали лошадей, отпускали их в поле. Женщины рассказывали им таборные новости, показывая пальцами на Ленни и учителя, расположившихся возле костра старейшей женщины в таборе.

А Рукели тем временем соскочил с коня и начал подбрасывать вверх всех малышей по очереди. Те верещали от восторга и удовольствия, заливались смехом и с нетерпением, в толкотне, ожидали свой черед взлететь в воздух и заорать от упоения полетом и объятий сильных, хватких рук всеобщего любимца.

— Да, Иоганн приехал… — проговорила цыганка ласково, — этот мальчик еще прославит цыган, помяните мое слово.

Ангел Иоганна-Рукели уже летел к чивани и ангелам-хранителям гостей табора. Облетел их со всех сторон, озорно коснувшись крыльями каждого, и приземлился возле ангела чивани, по-боксерски игриво побил того в мощную грудь маленькими кулачками. Тот улыбнулся и занес сжатую в кулак руку. Но ангел паренька ловко увильнул, и удар пришелся по воздуху.

— Ему бы научить Рукели не отклоняться, а держать удар. В жизни все пригодится.

К ним уже несся и сам Иоганн, невысокий, поджарый, мускулистый, еще под впечатлением от встречи с детьми.

— Чивани Агнес, — он поклонился старой цыганке с глубоким уважением, потом с большим достоинством слегка наклонил голову в сторону Ленни и учителя, пытливо и некоторым ожиданием заглянув в глаза одному и другому.

— Что, дорогой?

— Они?.. — Он указал глазами на чужаков, однако, не почувствовал никакой опасности со стороны гостей и тотчас расслабился.

— Ты правильно чувствуешь, — чивани одобрительно улыбнулась, — все хорошо. Они будут со мной.

Он чуть мотнул головой, расплылся в широкой белозубой улыбке, засветившейся на загорелом лице, подмигнул Ленни и, шутливо по-боксерски помахав кулаками перед ним, представился:

— Иоганн. Но можешь звать меня как все, Рукели.

Тот мгновенно скинул сумку и принял стойку:

— Леонард, можешь звать меня как все, Ленни.

— Ну, нет. Теперь ты Лоло. Золотой.

— Лоло — это золотой?

— Ну, вообще-то рыжий. Но у нас рыжий все равно, что золотой, потому что свет солнца и золото к себе притягивает. Это правда? Притягиваешь?

— Да, могу. Хочешь, покажу. Хоть сейчас.

— Имя у тебя что надо, Леонард значит «сильный, как лев». К внешности очень подходит — волосы у тебя что грива льва. Но Лоло лучше.

— А ты мне покажешь, как это ты так руками машешь?

— Ну, давай, — Рукели встал наизготовку, забыв о разнице в возрасте, весе и росте.

— Мальчики, мальчики, чуть-чуть подальше, а то сейчас пылищу подымите.

Ленни и Иоганн засмеялись и, весело переговариваясь, как старые знакомые, а не как только что познакомившиеся люди, отошли за фургон, на траву, уже пряно пахнущую в ожидании ночной прохлады. Быстро разулись и встали друг перед другом в стойке. За ними с радостным лаем умчались все собаки. Их ангелы кружили рядом.

Старая цыганка и учитель переглянулись в предвкушение развлечения. Она пыхнула трубкой, постучала рукой возле себя:

— Садись, Раполо, садись, дорогой.

— Раполо?

— Да-да. Серебряный.

— Но я не весь седой.

— Не весь, но пряди на темных волосах смотрятся, как серебряные.

— Ты больше серебряная, чем я.

— Нет. Я Агнес, огненная. А ты — серебряный. И не спорь. Бесполезно.

Учитель хохотнул, скинул сумку, уселся рядом. Не отрывая глаз от мальчиков, она спросила:

— Где ты его такого нашел?

— Уж не знаю, я его или он меня нашел, или мы друг к другу притянулись. Это все равно, что сейчас ответить на вопрос: ты нас нашла или мы тебя?

Цыганка довольно усмехнулась.

— Ты прав, дорогой, ты прав. Он, видать, хороший ученик.

— Так и есть, хороший не то слово, только он сам еще не знает, насколько он хорош.

И они замолчали, наблюдая, как летает Иоганн от приемов Ленни, и как Ленни не может боксировать, как Иоганн, пропуская один удар за другим. Их ангелы тоже учили друг друга приемам нападения и обороны.

— Кто этот мальчик? — Спросили одновременно учитель и чивани. Посмеялись. Цыганка заговорила первой:

— Иоганн Тролльман. У нас его зовут Рукели, немцы называют Цыганом. Совсем мальчик, а боксирует так, что любой взрослый, цыган и нецыган, может позавидовать. Не один и завидует вместо того, чтобы учиться у него. Сильный, выносливый боец. Сейчас наступают такие времена, когда нужно уметь постоять за себя и не только за себя, но и за любимых, за нацию, за свободу. А как насчет Лоло?

— Ленни Голд. Я нашел его в Черном лесу, оставил у себя, потому что отец неизвестно где, а мать погибла за несколько часов до того, как я его нашел. Ему понадобилось год, чтобы стать человеком земли. Можно сказать, уникум.

Быстро стемнело. Ленни и Иоганн, запыхавшиеся, мокрые и предовольные собой разбежались каждый к своему костру.

Еда была готова, и весь табор собрался возле общего стола, огромной скатерти, расстеленной прямо на земле и уставленной блюдами с незамысловатой походной снедью, ароматы от которой, перемешиваясь с запахом костра, стояли в воздухе, вызывая желание есть.

От цыган отделилось несколько ребятишек с мисками в руках. Они поставили их перед чивани и загляделись на чужаков, рассматривая их с любопытством маленьких детей, не пропуская ни одну деталь.

— Спасибо, дорогие, спасибо. Идите уже, кушайте.

Вспомнив о еде, те бросились наперегонки к своим.

Кувшин с кислым лошадиным молоком, глубокая миска с кашей, пахнущая костром, молодая картошка в мундире, помидоры, зеленый лук, сало, нарезанное толстыми кусками, наломанный черный хлеб, соль в тряпице. Простая еда, но как все это пахло!

— Чем богаты, тем и рады! Угощайтесь и отдыхайте с дороги.

Ленни с жадностью набросился на еду. Учитель, улыбаясь, тоже принялся за угощение.

— Бабушка, а почему вы… — с набитым ртом попытался спросить Ленни.

— Чивани Агнес, дорогой, можно даже просто чивани и просто на «ты».

— Почему ты от них так отличаешься?

— Немецким цыганам-синти нельзя кочевать, поэтому они ведут оседлый образ жизни и зарабатывают ремеслами, мужчины даже в армии служат, железные кресты за подвиги получают. А я что? Я — перекати-поле. Сегодня здесь, завтра — там. С моим умением гадать у меня нет проблем ни на одной границе, ни с одним чиновником, которому вдруг приспичит моими бумажками пошуршать или звон моих монет послушать. Я стара, но всегда сыта, всегда в тепле, всегда при деньгах. Люди сами ко мне приходят, потому что слух о моих способностях летит быстрей моего коня.

— Научишь меня?

— Хочешь быть всегда сытым и нужным?

— Да нет. Интересно же. Вон та девчушка, она так бойко это делает, а ей всего-то пять лет.

— И у тебя получится. В этом уж я нисколько не сомневаюсь. Но я бы начала не с этого.

Цыгане шумно кушали, шутили и смеялись, а потом долго все вместе сидели и лежали возле большого костра, куда они без конца подкидывали дрова, вели беседу, в которой участвовали все. Потом кто-то затянул песню глубоким грудным баритоном, ее подхватил тенор, вплелись женские голоса. Заиграла гитара. Затем вторая. А после все пустились в пляс вокруг огнища, настукивая в бубен и пальчиковые тамбурины. Танцевали и пели долго, с чувством, от души выплескивая в уже более прохладный воздух свои разочарования и усталость от бесконечных тягот жизни, где нет места надеждам на улучшение.

Но еще долго после того, как все устроились на ночлег по фургонам, один цыган с низким голосом под виртуозный аккомпанемент гитары тосковал в ночной тишине по своей еще не найденной любимой, изливая горесть звездам таким же далеким, как и не воплощенная любовь. Наконец, ушел и он.

Звонкая летняя ночь полнилась цвириканьем сверчков и трелями соловьев.

Поев, Ленни и учитель умостились возле костра. Осталась и чивани, задумчиво пыхтящая трубкой.

Глядя на Лоло, она задала себе вопрос: кто он? Не получив ответа от самой себя, не удовлетворенная тем, что уже узнала пару часов назад, она задала вопрос огню, бросив в него пучок душистых трав, от которых дым стал сладким.

Всмотрелась в пламя костра и увидела брата короля одной из древнейшей цивилизации. В то время как монарх приносил огню кровавые животные и человеческие жертвоприношения, прося еще побед, еще богатств, еще больше славы и всеобщего поклонения себе, его брат, молча и искренне, предавал огню свои похоть, гнев, жадность, страхи, зависть и непрощение. Она видела его коленопреклоненного и молящегося о смирении и сострадании везде, где бы тот ни молился, где бы ни возжигался им огонь. Она видела, как бог огня с громким потрескиванием съедал его невидимые глазу жертвоприношения, как при этом плавились, коптили и трещали свечи, как испускали искры фитили лампад, как поднималось высоко в небо пламя хавана — он получал удовольствие от принесенной жертвы. Что может больше удовлетворить бога, чем смирение и отдача на его милость? Больше вопросов пока у нее не было.

— У тебя хороший ученик, — подала голос чивани, Мартин согласно кивнул головой.

Вдруг из пламени поднялся длинный язычок, но не опал, как все остальные, а медленно устремился к чивани, поласкался об ее руку, не обжигая, обернулся вокруг нее, а потом потянулся к Ленни, облетел и его, создав огненную траекторию восьмерки, и только после этого вернулся в костер.

Мартин не хотел спать, хотя устал. В очередной раз он понял, что может смотреть на огонь бесконечно. Но сейчас ощущения были особенными. А после того, как он увидел, что огонь соединил цыганку и Ленни, предчувствие чего-то очень важного усилилось многократно.

После продолжительной тишины чивани заговорила вновь:

— Он — человек земли, но огонь говорит, что он готов стать и человеком огня. Ты отпустил бы его?

— Я не против, но решать ему.

Чивани пристально посмотрела на мальчика.

Черное небо пульсировало низкими звездами. Теплая безветренная ночь была полна покоя и своей относительной тишиной, не прерываемой шумами, создаваемыми людьми. Воздух казался густым от аромата цветов и трав. Все это вместе убаюкивало Ленни, который свернулся калачиком и засыпал, глядя на пламя. А оно, словно чувствуя его предсонное состояние, не танцевало, а двигалось плавно. Он не слушал, о чем говорят чивани и учитель, не видел огненную восьмерку, но случайно глянув на цыганку сонными глазами и увидев, как она на него смотрит, почувствовал, что сон мгновенно испарился.

Чивани поворошила веточкой огонь, тот сразу ответил, выпустив тысячи искр, тотчас же улетевших в небо, брызнул ярким золотом, залив светом все вокруг.

— Цыгане — кочевники. И чувствительность к тонкому миру у них в крови, объяснить ничего не могут, и зачем, спрашивается, объяснять, надо бояться и придерживаться примет. У них много суеверий, предрассудков, знамений, предзнаменований, а то и запретов, в основе которых лежит вера в духов. Духов предков, земли, огня, воды, воздуха. Не просишь их благословения — получай шишки, веришь — кланяйся и все образуется как нельзя лучше. Духи земли, ну, ты знаешь, дружелюбны и всегда готовы помочь.

Мартин не удержался и вставил комментарий:

— Ну, они очень разные, в каждой местности свои. Где ласковые, как шелковая трава, где суровые, как колючки. Но все добрые, это да, если с ними говорить и не замышлять зло земле.

Чивани продолжила:

— Духи воды — очень зависят от настроения, могут помочь, а могут и навредить. Духи воздуха — независимы и изменчивы в своих решениях. Духи огня — жесткие и бескомпромиссные. А вы, я смотрю, хорошо ладите не только с духами земли, но и с самой землей.

Мартин с улыбкой согласно кивнул.

Ленни даже привстал:

— Я люблю землю. Люблю Бхуми. Она как мать, заботливая, внимательная, любящая. Она… такая… — вся трава вокруг потянулась к нему и начала ласкаться об него, в его руки прыгнула мышь-полевка, над ним закружились светлячки, цикады застрекотали еще громче, как будто специально для него.

— И слов не надо. Вижу, вижу.

Ленни открыл глаза, закрывшиеся от блаженства:

— А ты, чивани, человек какой стихии?

— Я — человек огня.

— Ух ты!

— Не могу сказать, что я повелеваю огнем. Нет. Скорее, он благосклонен ко мне, разрешая с собой играться. А ты, хочешь познать огонь, дорогой?

Ленни радостно закивал:

— А можно?

— Сейчас и поглядим.

Она встала, впервые за несколько часов знакомства, и оказалась маленькой, худой, верткой женщиной. Несмотря на возраст, она держалась прямо, двигалась быстро, не то, что большинство стариков-ровесников. Длинная с оборками юбка доходила до лодыжек и не скрывала маленькие ножки. Несколько нижних юбок из тонкого материала придавали пышность бедрам. Широкий пояс подчеркивал талию.

Она бойко дошла до фургона и ненадолго скрылась в нем, вышла, неся что-то в руках. Некоторое время усаживалась возле костра, потом затихла и пробормотала молитву, призывающую духа огня.

— Попросите и вы его милости.

Ленни и Мартин чуть не открыли рот, когда увидели нисходящее с ночного неба зарево. Луч света тянулся за сгустком огня, который был подобен горящему в атмосфере метеору. Он приближался к земле с огромной скоростью.

Чивани бросила в огонь одно за другим маленький засушенный букетик полевых цветов, который при сжигании испустил насыщенный сладкий аромат, горсть зерен, вылила из маленьких сосудов топленое масло и цветочный мед, плеснула из кувшина кислого лошадиного молока.

С каждым новым подношением огонь поднимался все выше и выше, становился все ярче, и когда было отдана последняя жертва, столп света сверху молнией соединился с костром, вызвав сильнейший всполох пламени. Оно мощно взметнулось вверх. В нем отчетливо можно было видеть мужской силуэт.

И в широко раскрытых глазах Ленни отразилась пляска бога огня. Он танцевал, завораживая красотой и силой огненной стихии, а дрова и угли трещали в определенном ритме то быстро, то медленно. Не выходя из кострища и не прерывая своего танца, трехголовое, шестирукое божество облизывало тремя огненными языками душу каждого сидящего перед ним человека. Все чужеродное, мертвое и болезнетворное в них сгорело внутри него, и превратившись в черный пепел, осыпалось с тихим или громким потрескиванием на землю.

Все трое не отрываясь, смотрели на пляску космического связного. Бог огня явно благоволил к Ленни, уделив ему внимание больше, чем остальным.

Но вот божество остановилось. Затихла перкуссионная мелодия, создаваемая трением его стоп о поверхность горящих дров и тлеющих углей, под которую он танцевал.

— Я доволен вниманием посвященных. Просите все, что хотите.

Он обратил взгляд всех трех лиц к Мартину.

— Смею ли я надеяться на твою помощь на моем пути земли?

— Молись мне да будешь услышан мной.

— А ты? — Повернулся он к старой цыганке.

— Я слишком стара. Я устала от людей. Возьми меня с собой.

— Нет. Ты еще не исполнила своей последней миссии. Ты одна из немногих сейчас, владеющих силой призывать огонь и управлять им. Передай это искусство новому ученику, а потом я сам перенесу тебя в неземную обитель.

Чивани замерла от восторга:

— В неземную? Неужели я?..

— Не думай об этом, а то все будет с точностью наоборот.

На этот раз цыганка замерла от разочарования.

— Я же сказал, не думай об этом, а то все будет с точностью наоборот. Ну-у, а ты? — Прямо перед собой Ленни увидел лицо пылающего, обжигающего, плавящего бога. Слушая желания Мартина и чивани, которые, наверняка, много думали о чем-то подобном раньше, он не успел сообразить, чего бы сам хотел. Но, что бы ему хотелось больше всего?.. Прошло больше года со дня смерти матери, но Ленни еще никак не мог смириться с тем, что ее нет с ним. И он выпалил:

— Я хотел бы хотя бы еще разок, очень-очень хотел бы увидеть свою маму.

— Я знаю ее. Ее спонтанный погребальный костер был огромный и жаркий, ее душа невесома, а мир ее обитания высоко. — Один огненный язык лизнул его голову, как бы погладив, приподнял подбородок, при этом, не опалив ни одного волоска и не вызывая ожогов: — Это не в моей компетенции, но я передам твою просьбу тому, кто может ее выполнить.

И с силой оттолкнувшись от земли, чем вызвал всполох искр и поток жара в лицо, он ринулся ввысь и быстро исчез в звездном небе, став одной из звезд. Пламя опало и принялось, тихонько потрескивая, облизывать синими язычками распадающиеся на угли дрова, время от времени салютуя рассыпающимися в разные стороны и быстро гаснущими в ночи огоньками. Тишина заполнила их души.

— Отдыхайте, завтра, вернее, уже сегодня вставать чуть свет.

Ленни заснул мгновенно, как только его голова коснулась земли, без сновидений, но с улыбкой.

Но к Мартину сон не шел. Он понял, что здесь и сейчас разошлись пути его и Ленни. Минул год. Год! Всего один год! А они уже должны прощаться! Этот мальчик принес ему так много радости и так многому научил. А хорошим ли он был учителем для того, кто только вспоминал то, что уже когда-то знал?

Воспоминания всколыхнулись и быстрой рекой пронеслись в голове, оставив за собой налет легкой грусти.

— Не печалься, дорогой. Ты же знаешь, он — не первый и не последний.

Далекий женский голос вклинился в прошлое, становясь громче, вернул в настоящее. Это говорила чивани:

— Ты еще молод. Не то, что я. И у меня еще не было учеников, видать не готова была до сего дня. Даже умирать собралась. Вспомни себя и своего учителя. Когда он понял, что ты готов уйти, удерживал ли он тебя?

Мартин грустно улыбнулся и отрицательно качнул головой.

— Моим учителем была сама земля. Но я не думаю, что она стала бы держать меня силой.

— Вот и я говорю, всему свое время. Ты же знаешь. Сегодня, здесь и сейчас настал и мой час. И оказывается, я не умру, пока не передам ученику все свои знания.

Мартин покивал в знак согласия. Чивани продолжила, видя, что он не сопротивляется:

— Я понимаю, хорошего ученика всегда жаль отпускать. Не знаю наверняка, конечно, но я так думаю. Уже не грустишь?

Мартин светло улыбнулся, он принял расставание и уже смирился с его неизбежностью.

— Вернешься назад, откуда пришли?

— Нет. Всегда мечтал попутешествовать, а он эту мечту начал осуществлять. Наше пристанище было в Черном лесу. Но он где-то отыскал магический манускрипт древнего ракшаса и умудрился его открыть. Чудом спасся. После этого чувство опасности подсказало, что нужно убираться из Германии куда подальше и мне в том числе. И наши ангелы поторапливали.

Чивани глянула на безмятежно спящего Ленни.

— Бесполезно. Если демоны захотят найти — найдут, но попытаться, конечно, можно. Значит, мы должны уехать из страны?

— Да, и насколько возможно скорей.

— А ты куда направишься?

— Хочу увидеть и поклониться великому учителю, когда она подрастет. Так что сначала на юг, потом, куда ветер занесет, а после в Индию.

— Великий учитель — женщина? Насколько великий?

— Маттрейя.

— Три матери в одном лице. Я чувствовала. Даже сон приснился в конце марта этого года про беременную индианку и тигра-людоеда, который лизал ей стопы. Знала, что сон не для меня, но не рискнула облечь чувства в слова.

Она подняла голову к небу, укладывая полученную информацию.

— Жаль, что я стара, а то бы я с ним на этом тарантасе сразу же двинулась в Индию, но не знаю, доеду ли, увижу ли. Пока не выполню свою миссию не умру, понятное дело, и сколько времени мне отведено, никто, а я так точно, не знаю. Когда выдвигаешься?

— Со светом.

— А как же он?

— Попрощаюсь и пойду.

— Тогда отдыхай.

Чивани пошла спать в свой фургон, легко взобравшись по крутой приставной лестнице. А Мартин так и не сомкнул глаз до рассвета, только вздремнул чуток.

Все трое пробудились засветло и одновременно. Умылись, молча попили травяной, мгновенно взбодривший, чай. И лишь после этого Мартин, обращаясь к Ленни, заговорил тихо, но с силой:

— Я ухожу. Чивани Агнес позаботится о тебе и научит владеть огнем. Земля круглая, верю, что встретимся. Может и не раз.

Ленни, шокированный фразой «Я ухожу», впал в ступор и не мог ни шевелиться, ни говорить, осталась только способность моргать широко раскрытыми глазами и дышать. Наконец, он сбросил оторопь и кинулся опрометью к другу и наставнику, выдохнул из себя голос:

— Не уходи!

Слезы душили его:

— Учитель! Брат! Мартин! Не оставляй меня!

Он крепко-крепко вжался в него, просяще заглянул в глаза, полные не вылившихся слез:

— Что я буду без тебя делать?

— Как это что? — Встряла в их прощание чивани: — Уж я найду, чем тебя занять. Ты уже не маленький, не слабенький, не глупенький. Научись отпускать и смиряться. Раполо, иди. Твое паломничество уже началось.

— Мне некуда спешить, даже некуда идти, но такое чувство, что должен идти и даже спешить.

— Дай-ка руку.

Она внимательно рассмотрела ладони обеих рук, отпустила, улыбнулась, собрав возле глаз-солнц лучики-морщинки.

— У тебя еще будут ученики. Один, без никаких сомнений. Но, что точно могу сказать, твоя судьба уже поджидает тебя. И чем быстрее будешь идти, тем быстрее ее встретишь.

Мартин встал, крепко обнял Ленни, поклонился цыганке, приложив руку к сердцу таким же манером, как сделал и его ангел, прощаясь со всеми, и пошел, не оглядываясь, по проселочной дороге.

Так Ленни и чивани остались одни.

Ленни сидел у костра, сжавшись в комочек и спрятав голову в колени.

— Не плачь, дорогой.

Чивани укрыла мальчика шерстяным пледом, присела рядом и ласково погладила по голове. Ленни почувствовал, как вся его грусть-печаль вместе со слезами и комком в горле растворились от этого прикосновения.

— Давай-ка я тебе кое-что покажу. Уверена, что понравится.

Птицы только-только начинали подавать голоса. На гладкой поверхности листьев и камней появилось прохладное покрывало из опавшей росы. Свежий ветерок сносил надоедливо пищащих комаров.

Чивани и Ленни удобно устроились лицом в сторону восходящего солнца, закутавшись в теплые пледы, и сидели тихо, затаив дыхание. Их ангелы, стоя за спинами, тоже замерли в ожидании. Им всегда нравилось наблюдать, как люди в их попытках вырваться за пределы возможностей физического тела совершают величайшие духовные подвиги.

Свет едва зарождался в темном облачном небе. Кто-кто, а птицы уж точно знали, что он грядет, даже если его еще не видно, и приветствовали его уже громким, дружным и радостным щебетом.

Ленни сидел неподвижно и молча, неотрывно глядя в направлении начинающего светлеть горизонта в ожидании чуда.

Восходящее красное солнце медленно заливало небо нежно-розовым светом. Тучи, гонимые ветром, то и дело закрывали его, но оно непоколебимо и властно пробивалось сквозь них, изрешечивая их красными лучами. Оно, одинокое и недоступное из-за слепящего света и испепеляющего жара, наслаждалось собой, своим могуществом, игрой с тучами.

— Вы мешаете, — промолвила чивани и, повторяя жест своего ангела, провела рукой в направлении туч, как бы устраняя их с солнечного лика. Те вроде бы растерялись: подчиняться своей природе, ветру или дваждырожденной душе? Решение, подсказанное ветром, оказалось простым и красивым: они расположились так, чтобы не мешать солнцу смотреть на землю и, обтекая его снизу и сверху, образовали в плотной массе отверстие сходное с глазом с оранжевой радужкой и красным подобием зрачка.

— Это огонь небесный.

Казалось, глаз смотрит точно на них, внимательно, не отрываясь, ожидая последующих действий.

— Хотя он находится на огромном расстоянии от Земли, он дает свет и тепло, благодаря которым на ней возможна жизнь.

Она протянула руки к солнцу в немой мольбе. Раскрытые ладони закрылись в кулаки. Тучи из нежно-серых быстро стали угрожающе черно-серыми, свинцовой тяжестью придавили влажный воздух.

Загрохотали первые раскаты грома, а потом как будто заиграл свою партию небесный оркестр барабанов. Он рокотал, бил страстно и пугающе, даже устрашающе. Однако, в одновременном исполнении десяток партитур в разных тональностях и темпах чуткое музыкальное ухо услышало бы прекрасную грозную мелодию.

В грозовом небе засверкало множество молний. Своими бледными фиолетово-голубыми всполохами они освещали клубящееся месиво туч, испаряли из воздуха воду, насыщали озоном атмосферу, облегчали дыхание.

— Это огонь между небом и землей, — услышал Ленни голос чивани сквозь громы и молнии.

Протянутые к небу руки цыганки согнулись в локтях и легли на грудь. Ленни глянул на нее и увидел, что ее глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо сосредоточено в каком-то неимоверном усилии. Но вот вдруг она резко выпрямила руки с раскрытыми ладонями и направила их в землю. Яркий одинокий луч отделился от солнца, сверкнул мощнейшей молнией с оглушающим раскатом грома и ударил прямо перед ними, заставил вспыхнуть огнем полевую траву, подсушенную жарой. Огонь мгновенно оббежал вокруг них кольцом, не задевая их, но воспламеняя все кругом.

Цыгане в таборе, проснувшись от грохота, увидели огонь, всполошились. Дети кричали от страха, женщины голосили от отчаяния. Мужчины, выскочив из фургонов, второпях собирали пожитки, закидывая их беспорядочно внутрь. На скорую руку запрягали коней и спешно покидали пожарище, направляясь к городу. Огонь преследовал их, но не трогал.

Собаки метались внутри кольца из стороны в сторону, прыгали, выли, жались к колесам и к людям.

Чивани внимательно следила взглядом за передвижением огня, где, подгоняя, где, останавливая, потом принудила стать тише, опуская руки, ладонями вниз, все ниже и ниже. Как дирижер собирает пальцы вместе, заставляя умолкнуть музыку, так и она сделала заключающий жест, потушив беспрекословно подчиняющийся ей огонь, как бы вобрав его в свои пригоршни.

— Это огонь на земле.

Они стояли в кругу, незатронутым пожаром, а вне него от близлежащих домов до первой лесопосадки лежала выгоревшая земля. Собаки мгновенно успокоились и устроились вокруг них.

Она поднесла к груди сложенные вместе ладони и поклонилась солнцу. Его око, казалось, улыбаясь, снисходительно позволило закрыть себя тучами. Стало так темно, что начинающийся день был похож на поздний вечер и, наконец, на землю обрушилась вода.

Ленни сидел, омытый теплой водой, хлещущей с неба, потрясенный до глубины души феерическим зрелищем огненной стихии.

Чивани и сама впервые осознала, какой силой она владеет. Думала, пожимая плечами, владею и все. А сейчас, когда пришло время передать свои знания, сама была ошеломлена. Навстречу дождевым потокам из нее выплескивались потоки радости, благодарности и смирения.

Летний дождь прошел быстро не потому, что он летний, а потому, что его работа была выполнена, земля под пожарищем остужена, и наверх, к свету, сразу же заторопились ростки полевых трав.

Все, что было одето на цыганке и мальчике, промокло до последней нитки, облепило тела, мешало двигаться.

— А это огонь, — чивани указала на свою парующую одежду и пар изо рта — огонь в людях. Он живой. Он разумный. Он делает нас теплокровными. Воспламеняется температурой, когда надо сжечь чужеродные энергии, разгорается сильней, когда надо перенести холод, переварить съеденную пищу, распаляется, когда мы чрезмерно много думаем и особенно, когда гневаемся, спадает, когда мы спим. Сжигает, когда мы страстно чего-то хотим. И покидает тело, когда умираем.

Подняла руку над головой Ленни и подставила ладонь его золотой богине:

— И золотая богиня в нас тоже из огня. Она — единственная во Вселенной сила, которая не подчиняется законам гравитации. Она, как и огонь, устанавливает связь между творением и творцом. Огонь — дан всем людям, и золотая богиня есть у каждого, только вот пробуждается она только у избранных. Избранных ею. Она сама определяет, готов человек для этой связи или нет. Ей ведомы наши прошлые жизни, заслуги и грехи. Когда она поднимается, она сжигает все временное и чужеродное, оставляя саму суть человека, его идеальное воплощение. Таким, каким изначально задумал и создал его бог. Она описывается в Святых писаниях, как языки пламени, которые не обжигают, как древо огня, переносящее на седьмое небо, как неопалимая купина.

Ее лицо, озаренное внутренним светом, помолодело, хриплый от курения голос стал звонким:

— И вдохновение. Это тоже огонь. Он возжигается при соприкосновении двух источников: золотой богини изнутри и всевышнего огня, снисходящего сверху. Он раздувается из искры желания, личных способностей и готовности слышать голос тишины. Искренняя жажда творить во благо, воплощенная в жизнь любящим сердцем, восприимчивым умом и чуткими руками, рождают божественный результат — нетленные, непреходящие, грандиозные произведения искусства. Ими восхищаются, им поклоняются, их бережно хранят.

Чивани заглянула Ленни в глаза, улыбнулась всеми морщинками.

— Будет время, посещай музеи, памятники культуры и дай себе услышать музыку творящего огня, исходящую из них.

Она помолчала немного и продолжила:

— Огонь дает пищу для мозга, сжигая жир. Чем больше мы думаем, тем больше жирового топлива требуется мозгу. Поэтому, управляя внутренним огнем, можно научиться думать или не думать. Это удобно — думать или не думать по своему собственному желанию. А вот повелевать огнем во всех его внешних проявлениях можно только тогда, когда научишься управлять внутренним огнем. Хотя золотая богиня не подчиняется никаким законам, кроме своих собственных. Не подвластная законам времени, она вне прошлого, настоящего и будущего. И просто наблюдает с высоты своего величия за нашими потугами найти ее в себе. Она не подчиняется никому, кроме…

— Кроме?

–…творца, который ее создал. Только он может пробудить, поднять и заставить танцевать всех золотых богинь во всех своих творениях индивидуально и массово. И поверь, когда-нибудь этот танец исполнится и будет кульминацией величайшего творчества.

— Ты видела его? Творца?

— Ее? Нет.

— Она? Почему ты говоришь о творце в женском роде?

— Кто может быть более великим творцом, чем мать?.. К ней можно стремиться, можно прожить не одну жизнь в неутомимых, но бесплодных поисках, можно молиться и истязать ум и тело. Но только она решает, дозволить ли узреть себя.

— Тогда… я видел ее.

— Ты? Видел? Ее?

— Ну да, ее. В наговском хранилище.

— Где-где?

— Ну, мы были у нагов…

— Подожди, подожди. Кто такие наги?

— Ну…

Ленни только собрался с мыслями, но чивани остановила собственное любопытство:

— Потом обязательно расскажешь. А сейчас помолчим.

Она поднесла указательный палец к губам. Наступила тишина, долгое и мгновенное состояние реальности. Она вливалась в голову, раздвигала мысли и заполняла благодатью, покоем и радостью.

Солнце окончательно и бесповоротно заняло свое место на небесном престоле, сияя гордо и величественно. Его приказу жить подчинялось все живое. Растения тянулись к нему своими листьями. Отдаваясь ласковым лучам, они благодарно рождали живительный кислород. Цветы, наполняя воздух зовущим благоуханием, привлекали к себе мириады насекомых, спешащих насладиться их доступной сладостью и быстро увядающей красотой. Над ними возвышалось сразу три радуги.

Лица дваждырожденных людей светились застывшей полуулыбкой, их блаженству не было границ. Их золотые богини тоже стремились к солнцу.

Опять стало жарко. Одежда давно на них высохла. Довольно посмеиваясь, чивани легонько толкнула локтем Ленни под бок, выведя из состояния тишины и окуная в мир:

— Вот так сказка становится былью, суеверие — непреложным фактом, а невероятное — очевидным.

Затем она неспешно поднялась, убрала уже высохшие пледы в фургон, закрыла дверь, подняла лестницу, накормила кур, заперла и их, сильно подергав висячий замок, запрягла коня.

— Ты доволен?

— Да, но я не успел поблагодарить твоих сородичей за гостеприимство.

— Оставь здесь гитару, — чивани показала на не опаленную огнем землю, где они стояли, — хороший инструмент у цыган завсегда в почете. Вернутся, заберут, примут благодарность.

Жестом она направила собак, жавшихся к ее ногам, к человеческому жилью:

— Ну же, бегите туда.

Они завертелись вокруг ее ног, поскуливая, поджав хвосты и умоляюще заглядывая ей в глаза, и никак не могли решить, остаться рядом с ней или бежать в сторону города.

— Ну! Я кому сказала? Вперед! Туда, — чивани громко хлопнула в ладоши, а затем и даже притопнула от нетерпения.

Все собаки, сначала нерешительно оглядываясь, с обиженным тявканьем и подвыванием, а потом быстро с нарастающей радостью от предстоящей встречи с обитателями табора, помчались к близлежащим домам, где гомонили цыгане.

Чивани усмехнулась, уселась на козлы сама, жестом пригласила своего новоиспеченного ученика сесть рядом и направила фургон по дороге в сторону австро-венгерской границы.

A потом начались будни.

Обычно они спали возле костра, а в ненастье в фургоне, который чивани называла вардо.

Фургон английских цыган-трэвелерс был однокомнатным домом, внутри столь же богато отделанный, как и снаружи. Везде так любимые цыганами всех стран резьба, позолота, статуэтки, шкатулки, кружева, тесьма, бахрома. Слева от двери печь для обогрева и приготовления пищи с трубой, выходящей на крышу, место для дров и полки для кастрюль. Напротив двери двухъярусная кровать с перинами, толстыми шерстяными одеялами, сшитыми шкурами, большими пуховыми подушками и яркими лоскутными покрывалами. У ее изголовья кованые светильники с диковинными абажурами. И на полу, и на стене, где приютилась кровать, пушистые теплые ковры. С одной длинной стороны фургона резной сундук, а над ним откидной стол и полки с яркой расписной деревянной посудой. С другой — стена с полками от пола до потолка, заставленные коробками и банками всяких размеров, из-под крышек которых едва чуялись самые разнообразные запахи, от тонких и изысканных до грубых и резких. С узорчатого потолка свисали пучки сухих, полузасушенных и свежих трав. Возле стола стоял стул с резной спинкой похожий на трон. Под ним поместился даже маленький пуфик для ног с вязаной накидкой, который выдвигался по надобности. Личные вещи и одежда хранились в ящике похожем на комод с выдвижными полками, который отлично вписался под кровать. Этот дом делал человек с ярко выраженными инженерно-изобретательскими наклонностями. На каких-то шести квадратных метрах все было расположено компактно и удобно, со своеобразной красотой. Есть все, что нужно, и ничего лишнего. Чисто, уютно, свежо. Все запахи смешивались в один насыщенный, пряный, успокаивающий аромат.

Это было богатое, комфортное, мобильное жилище человека, которому вся эта роскошь на колесах вовсе не важна. Но она была, потому что старая цыганка очень любила все красивое. Ленни вписался в это жилище легко и непринужденно, как будто оно всегда было его домом, а чивани всегда была его бабушкой. Он спал на втором ярусе кровати, убирал, стирал, готовил наравне с ней. Научился делать всю тяжелую мужскую работу по ремонту, уходу за конем.

Ехали они неспешно и все время беседовали на самые разные темы: ночью, лежа возле костра и глядя то в звездное небо, то на огонь, днем, сидя вместе на удобных козлах. Чивани управляла конем мастерски. Тот слушал ее беспрекословно, любил ее ласковые руки, а когда она ему что-то нашептывала на ухо, тихо ржал, как будто понимал, что та говорит.

— Хотя цыганские обычаи запрещают взрослой женщине приближаться к лошади и прикасаться к кнуту, атрибуту накопления мужской силы, благодаря моему отцу, вожаку табора, лошаднику каких мало, втайне от всех я стала опытной наездницей, научилась разбираться в лошадях, их характерах, ухаживать за ними и лечить. И бичом владею не хуже наших мужчин.

Она довольно засмеялась.

— Кнут не только знак лошадника и взрослого мужчины, но и оружие. Да… Им можно не только погонять коней, ловко щелкать, но и бить кнутовищем, как дубинкой.

Она показала Ленни свой кнут, но в руки не дала. Хлыст был сплетен из кожаных ремешков, а деревянное кнутовище, украшенное замысловатой, не очень глубокой геометрической резьбой, чтобы она не натирала кожу, имело форму, которая удобно укладывалась в ладонь. Он даже на вид был довольно увесистым. Чивани охотно объяснила, что в его утолщенный конец влит свинец на случай защиты от нападения.

— Сородичи меня осуждают за мой стиль жизни, но на этом все и заканчивается. Я лучшая ворожка, травница и целительница среди них, поэтому им приходится смиряться с тем, кто я есть, если хотят получить мою помощь, — поцокала языком: — Ох уж эти люди.

Как гадалка она имела дело с большим количеством народу, оттачивая на клиентах свое мастерство владения невидимым оружием. Она-то была великолепным психологом, чутко улавливающим все движения души по лицу и телу, но как дваждырожденная, она могла чувствовать их проблемы. Ее руки говорили неслышимым, но явным чувственным образом. Золотая богиня была проводником этой информации. Проникая через руки клиента, она считывала состояние его энергетического тела и посылала сигналы на определенные кончики пальцев чивани, а той приходилось лишь их растолковывать. А это она умела делать мастерски. Прикасаясь к людям, желающим знать свое прошлое, ее золотая богиня реагировала на их прошлые проблемы. Если речь шла о будущем, она могла чувствовать их будущие трудности. Чивани говорила с людьми без ангелов безапелляционно, не допуская возражений, но ее внимательно слушали, подчиняясь авторитетности лет и суждений.

Где бы она ни появлялась, все уважали ее уверенную силу и доброту, почитали как мудрейшую из всех, кого знали. Но и боялись. Особенно люди, обладающие экстрасенсорными способностями. Уж кто-кто, а она прекрасно видела источник их сверхчувствительности — мертвые энергии, берущие нужные сведения из подсознания или надсознания. Узнав свое будущее у таких предсказателей, люди сами становились носителями и переносчиками мертвых энергий, которые обязывали их делать то, что им предсказано. Одни одержимые заражали одержимостью других. А потому с такими у чивани разговор был короткий и очень жесткий.

Чивани являлась, что называется, врачевателем от бога, опытной повитухой, у которой не умер ни один ребенок, и все дети вырастали умными, здоровыми, чувствительными к красоте, наделенными артистическими талантами. Но она категорически отказывалась со слезами на глазах и болью в сердце помогать рожать тем, у кого должен был родиться демонический ребенок. Она таких за версту чуяла.

Когда она прикасалась к больным людям, те выздоравливали — невидимый огонь на ее руках сжигал болезни ее пациентов. Она никогда не брала денег в благодарность за исцеление. С толком объясняла людям, озадаченным этим обстоятельством, что они с таким же успехом могли бы заплатить за воздух, которым дышат, земле, что их кормит, воде, дающей им жизнь. Но с удовольствием принимала благодарность продуктами, делясь ими со всем табором, где в данное время пребывала.

Вдали от человеческого жилья и людей, в поле, в лесу, в горах, чивани шаг за шагом учила Ленни владеть огнем.

Она могла взять горящий предмет голыми руками и не обжигаться. А Ленни, который из любопытства трогал все, что держала она, вечно ходил с ожогами разной степени.

Могла сотворить огонь на ладони и заставить его исчезнуть, как опытный иллюзионист, но огонь при этом не был иллюзией.

Могла явить огонь и жонглировать им, проделывая немыслимо трудные трюки.

Могла создавать огненные фигуры, рисуя рукой в воздухе, возжигая их просто для развлечения, однако, предпочитала рисовать мадонну.

Когда она, думая, что ее никто не видит, искала решение проблемы, создавала маленький клубок огня, держала его за тонкую горящую нить и механически поигрывала им, подбрасывая и ловя, манипулируя им и управляя взглядом, заставляя его повторять движения ее глаз изображать мысли или застывать неподвижно в воздухе в унисон ее безмыслию. Когда же на вопрос был получен ответ или решена очередная задача, недвижимо висящий сгусток огня с безвольно повисшей нитью вспыхивал и полностью сгорал сказочно красивым маленьким фейерверком, образ которого зависел от принятого решения. Она говорила, что это помогает ей сжигать лишние мысли.

Чивани была непревзойденным мастером ведения боя всеми предметами, которые ее окружали, могла воспламенять их и тушить, в зависимости от ситуации. Владела этим искусством в совершенстве, как палкой и кнутом.

Она могла сидя, даже не привстав, без видимого напряжения отбиться от нападения Лоло. Только так она теперь и звала Ленни.

— Чивани, как это у тебя получается?

— Внимание, сынок, внимание. Все зависит от внимания.

Ее хранитель, могучий и стремительный боец, был намного сильнее ангела Ленни. И чтобы как-то выровняться в силах, тому приходилось бесконечно тренироваться.

Чивани была довольна своим Лоло. Она уже ничему давно не удивлялась, но мальчик ее поражал тем, как быстро и легко у него все получалось.

Она позволяла Ленни делать с огнем все, что он захочет. Иногда направляя его, иногда предостерегая, всегда отвечая на вопросы так, чтобы он мог ответить на них сам.

— А как дух огня может быть в стольких местах одновременно?

— Задай этот вопрос ему сам.

— Ты уверена, что он ответит?

— Мне ответил.

— Когда он мне ответит?

Чивани загадочно улыбнулась.

— Я понял. Когда буду готов.

Вскоре Ленни мог делать так, чтобы огонь не обжигал, помогал и вел, применяя на практике как некогда усвоенный урок, преподанный ему Каа перед походом на гору Маттерхорн, так и новые знания.

Теперь он без труда мог поднять температуру тела так, что попавшие в него вирусы и микробы, сгорали во внутреннем огне, но при этом он сам не сварился бы в своем собственном соку. Мог понизить температуру тела до 20 градусов, чтобы безболезненно перенести холод, впадая в спячку, как некоторые животные.

Чивани учила его концентрировать свое внимание так, что он мог думать или не думать, находясь в этом состоянии безмысленного осознания столько времени, сколько необходимо, чтобы получить информацию, которую он способен вместить и осознать. С чувством, с толком, с расстановкой акцентов она поясняла, что знания, полученные таким образом неоспоримы и непреходящи, они были, есть и будут. И только они — абсолютная истина, так как лишены ментальных рассуждений, типа «быть или не быть», эмоциональных привязанностей, типа «почему я?» и непонимания причинно-следственной связи, типа, «за что?».

Однажды она бросила сырую ветку в огонь. Зеленые листья, еще полные жизни, казалось, заплакали от обиды, закричали от боли, сжались от нестерпимого жара и скрутились от ожогов, почерневшие и уже безжизненные испустили черные пахучие струйки дыма. Чивани указала на них и сказала:

— Внимание, как дым, только что был здесь, а вот его уже нет. Видишь, он концентрируется у источника горения и рассеивается тем больше, чем он дальше, и принимает причудливые формы, подчиняясь прихотям уже другой стихии. А уж ветер, незримый, непоседливый, изменчивый, но всегда присутствующий, гонит воздушные потоки так, как ему заблагорассудится, играясь ли, развлекаясь ли, наслаждаясь ли своей властью. И внимание также рассеивается, отвлекается на мелочи, на несущественные детали, на посторонние вещи, на видимые и невидимые факторы. А оно должно быть подобно не дыму, но огню, куда направишь, там сейчас же эффект: свет, тепло, отражение нападения.

Подняв указательный палец, она добавила:

— А для такого результата внимание должно быть всегда сконцентрировано внутри, а не шляться снаружи. Читаешь ли книги, общаешься ли с людьми, стал ли свидетелем какого-то события — внимание внутри. Только так можно отыскать и ощутить суть происходящего. Внешние же факторы рассчитаны на эмоции и разум: эмоции мешают думать, а разум может дать неправильную оценку. Внутреннее же внимание открывает дорогу шестому чувству. А когда интуиция вступает в свои права, то находится единственно правильное решение. Если внимание чистое — информация будет в высшей степени верна.

Ленни и чивани ехали по пыльной, хорошо укатанной дороге, наслаждаясь своим маленьким сообществом и видами природы. По обе стороны белели, желтели, голубели благоухающие ухоженные поля, зеленели сочным разнотравьем луга. Холмы, покрытые лесом, и перелески между полями манили прохладой и птичьими непрекращающимися концертами. Они проезжали мимо полуразрушенных средневековых феодальных замков, колоритных деревушек, которые будто вымерли от жары до вечерней прохлады. И ни разу не остановились рассмотреть поближе все это благолепие немецкой земли, облагороженной упорным трудом крестьян.

Было достаточно времени для бесед и расспросов. Как правило, начинал Ленни:

— Тебе нравится твоя жизнь?

— Да, я ни о чем не жалею. У меня есть все, что необходимо. Мне ничего не надо. Я получила ответы на все вопросы, которые задавала. И получу, если задам еще.

— И что больше ничего-ничегошеньки не хочешь еще в своей жизни?

— Долгой, наполненной страстями и чудесами? — Чивани задумалась: — Пожалуй… я бы хотела познать огонь Земли, дающий ей жизнь, смещающий не то что горы, целые материки, пульсирующий в ее жилах, творящий красоту в ее недрах.

— Просто поэзия!

— Огонь обязывает. Кстати, я не только поэт, я еще и рисую. Как-нибудь покажу на привале. Это забавляет, расслабляет, помогает убежать от мыслей.

— Мы едем куда-то в определенное место?

— Нет, — пыхнула трубкой чивани, выдохнув при этом клубы дыма.

— Просто так?

— Да, — опять дым окутал ее лицо и соскользнул назад, — расслабься и наслаждайся. Благо немецкие дороги позволяют.

— А почему ты так много куришь? — Задал вопрос Ленни, который хотел спросить об этом с момента знакомства, да все то неудобно было, то некогда.

— Теперь это моя работа. Сначала так сказал мой ангел. Я курю с тех пор, как он появился. Потом после посещения в Индии Сай Бабы из Ширди эта моя привычка получила объяснение. А после Агни сказал, чтобы я продолжала его труд столько, сколько смогу. Великий был учитель.

— А почему великий учитель был?

— Посчитал, что сделал свою работу и почил. Он курил, чтобы люди не курили.

— Как это?

— Как-как? Не знаю, как. Знаю, что надо.

— Но как такое вообще возможно, курить, чтобы люди не курили?

— Опять? Ты же знаешь, кому задавать вопросы. Я просто делаю свое дело. Уж и забыла, когда мне это не нравилось.

— Но это вредит тебе!

— Зато не вредит людям, которые еще не пристрастились к курению и не стали рабами табака. Из-за курильщиков бедное полезное растение, предназначенное убивать кровососущих насекомых, выпало из эволюции, и мстит им, медленно отравляя. А еще говорят, что растения неживые и не имеют разум!