Неизвестная Тэффи

Надежда Тэффи (1926)

В этот уникальный сборник вошли рассказы и фельетоны Надежды Тэффи, не публиковавшиеся более ста лет. А между тем многие из них по своим достоинствам ничуть не хуже тех, которые читателям хорошо знакомы. Мягкая ирония, умение подмечать самое важное, доверительная интонация и философский взгляд составляют неповторимый стиль Надежды Тэффи, которую называли королевой русского юмора.

Июнь

Пахнут розы и жасмины,

Озаренные луной,

И поет, поет о счастье

Чей-то голос молодой…

Романс

Мы веселимся.

Дневная городская духота истомила нас. А теперь хорошо. Вечереет. В ресторане, у самой реки, все столики заняты. Это так понятно! Всем хочется подышать свежим воздухом и повеселиться.

Воздух — казенный, дается даром. А веселье — это уж от содержателя ресторана, и выражается это веселье четырьмя скрипками, двумя флейтами, контрабасом и барабаном.

И это тоже понятно. Ничто так властно не управляет усталыми нервами современного человека, как музыка.

Современный человек под музыку обедает, под музыку гуляет и под музыку пьет воду целебных источников.

На какой-нибудь выставке племенного скота — уж на что, кажется, предприятие деловое и прозаическое — приезжий помещик приценивается к голландской корове под звуки вальса «Лобзай меня». Без «Лобзай меня», пожалуй, и корову не купить.

Итак, мы веселимся.

Те из нас, которые уже отвеселились и уплатили по счету, уходят, уступая место другим.

Другие приходят оживленные, жадно заглядывают в тарелки соседей — не едят ли чего-нибудь особенно вкусного, что можно было бы тоже заказать. И в глазах их, и во всех жестах сквозит надежда на что-то приятное и веселое. А четыре скрипки, две флейты, контрабас и барабан делают свое дело.

Сначала они сыграют песнь умирающей Травиаты.

Потом — «Смейся, паяц, над разбитой любовью».

Потом — «Плачь, Маргарита».

Потом — «Не плачь, дитя».

И закончат все это исполненным со слезой и рыданием похоронным маршем.

Музыка овладевает сердцами, слушатели жуют вяло, вздыхают и думают: кто — о погибшей молодости, кто — о погубленной любви, кто — о потерянном кошельке и о проигрыше на скачках.

— Пла-ачь, Маргарита! Пла-ачь, дорогая! — надрывается флейта.

За соседним столиком томится пришедший повеселиться толстяк. Он лишен способности анализировать свои настроения и находить их причины. Поэтому всю душевную горечь, вызванную Гуно^[17], он приписывает поданной ему порции раков.

— Эй, малый! — зовет он лакея. — Это у вас отборный рак называется?

— Отбирали-с, — оправдывается лакей.

— Отбирали-с! Которые отобрал, те сам и слопал, а мне пауков каких-то сунул и рад! И думаешь, не пойму?

— Виноват-с, самые лучшие-с!

— Виноват! А ты не будь виноват. Виноватых наказывают. Эт-то что, а? Где у этого рака лапа? Рак здесь, а лапа в речке осталась?

«Твоя слеза на труп безгла-ас-ный…» — рыдают флейты.

— А где у этого хвост?

— Да вы же сами изволили скушать.

— Хороши раки! — с тоской и упреком говорит гость. — Ни хвостов, ни копыт.

«Не оценит тоски твоей…»

Пахнет жареным луком, пережаренным мясом и недожаренной рыбой.

Но этого не надо замечать. Воют скрипки, и всей своей разбитой грудью вздыхает контрабас.

Но этого тоже не надо замечать. Зачем? Ведь мы пришли веселиться.

Самое лучшее — опереться локтями на стол, как будто глубоко задумавшись, заткнуть потихоньку уши пальцами, закрыть глаза и думать о другом и видеть другое…

* * *

Июнь.

Затихли темные липы, сплелись ветвями и, тихо сливаясь с вечернею мглою, засыпают.

Вот задрожал один листок, странно, тревожно, и снова затих.

Яркий и пряный аромат неколеблемых ветром жасминов наполняет ночь, охватывает ее всю могучей, широкой волной. И волну эту перерезывает другая, ниже и гуще, словно запавшая, зазвеневшая в аккорде струна виолончели. Это пахнут розы.

Вот засветилось окно большого белого дома, бросило яркий квадрат на сонно-побледневший кустарник, и голос молодой и счастливый запел о счастье…

* * *

— И почему у вас всегда подают смятые салфетки? Да как же не смятые, когда смятые! Что, я не вижу, что ли? Дайте карту! «Крем дасперж». Это что такое — «дасперж»?

— Обнаковенный, с пирожками.

— Только, пожалуйста, чтоб не на этом… как его… не на человечьем сале жарили. Скажи оркестру, чтоб «Парагвай» валяли.

— Виноват-с, объясняться с ними невозможно-с. Они глухонемые-с, которые слепые от рождения.

— Ну, и черт с ними. Рябиновую подашь.

«Как мать уби-или», — вывела скрипка.

— Тащи рябиновую. Лишнюю рюмку хватишь — она и перешибет.

— Это кто там в красном, а? Н-не-вредный бабец!

«Плачь! Плачь! Не таи р-рыданья!» — опомнились флейты.

— Ты чего приуныл?

— Да так!

— Чего же ты не ешь?

— Да вот, как подумаешь… И к чему мы живем, дасперж всякий едим?

— Гм… И отчего это от реки всегда тухлым яйцом пахнет?

* * *

Погас на сонно-побледневшем кустарнике яркий квадрат. Ветви сплелись теснее и ближе слились с вечернею мглою.

Замолк счастливый молодой голосе, певший о счастье.

Тихо все предлунным затишьем.

Мы ждем.

Вот шорох на ступенях.

Белеет зыбкая тень.

— Это ты, мой июнь? Ты, певший о счастье? Ты, самое яркое землецветение?

Это — июнь…

* * *

— Почему записано десять рюмок водки, когда я выпил только девять? Это с-свинство! Это знаете как называется? Это называется неделикатный грабеж. Вот как! Можете передать кому хотите!

— Изво-озчик! Изво-озчик! Спят, канальи! На Коломенскую, тридцать пять копеек. Что-о? А в участок хочешь?

«Плачь! Плачь! Не таи р-рыданья!» — шлют вдогонку скрипки.

И вдруг опечаленный вопль с реки:

И догорай, моя лучина,

И догорю с тобою я!..

И, не успев замереть, перебивается новым воплем, еще более резким, отчаянным и горьким:

Мать свою зарезал,

Отца свово убил!..

Но это ничего. Эго просто веселятся догуливающие свой отдых мастеровые.

Нужно же им повеселиться.

Ведь теперь июнь! Самое яркое землецветение!

Июнь!

1912

Примечания

17

Шарль Гуно (1818–1893) — французский композитор. «Плачь, Маргарита» — ария из его оперы «Фауст».