Вера

Надежда Жандр, 2021

Роман в стиле магического реализма написан колоритным поэтическим языком и повествует о реальном опыте автора, о происхождении рода и формировании своеобразного взгляда на прошлое. Здесь множество персонажей, объединённых между собой то родственными связями, то мистическими. Перед глазами возникают панорамы минувших времён, линии повествования переплетаются между собой, будто корни гигантского древа, и дают побеги в настоящем.

Та-Кемет (книга в книге)

Две стрекозы

А помнишь, госпожа моя, как осторожно я наносила охру на твои ногти, слой за слоем застывала тягучая смола? И ты долго сидела, недвижима, и солнечные блики играли на твоём лице. А в водоёме плавали тихие рыбы. Двор окружали колонны цвета болотной зелени, золочёные наверху, и нам казалось, что мы сидим у берега в зарослях папируса, две маленькие стрекозы с крылышками из прозрачной слюды. И тогда пришли ещё служанки и принесли тебе систр и менат из меди и бирюзы, и начали ритмично постукивать, создавая шорохи и шёпоты трав. И ты заклинала бога Шу о ниспослании прохлады, но благодатный всё медлил, и тростниковые веера не помогали. Стоял великий зной.

И твой венценосный брат, да живёт он вечно, уехал далеко в пустыню, дабы увещевать и умилостивить Сетха, обуздать безумия его. Но из этого ничего не вышло, и рабы едва дотащили до дворца палантины, а животные пали. И я усомнилась: слышат ли нас зеленоликий Хнум и великие боги? Отчего не отвечают? Отчего золотой наш сокол и царь царей, живое воплощение живого бога, привёз из пустыни опасную глазную болезнь и лежал в темноте, и жрецы его тайно лечили? Всем было тяжело, песчаные бури не прекращались, и я не выдержала, в страхе перед смертью сказала одной служанке: «Все мы, куклы, обратимся в прах, раз уж сын океана создал нас из глины. Унесёт нас смерчем в пустыню. До богов далеко, да и зачем мы им нужны? Будем грунтом в полях Иалу». А колченогий нубиец это услышал! И донёс на меня! И я не знаю, что он сказал, но только две луны прошли, а я всё сижу в погребе под замком и вспоминаю тот день у водоёма. Две маленькие стрекозы… Мне кажется, мы были так близки, моя госпожа! Но я о тебе ничего не говорила! Я ведь знаю: есть люди, сошедшие с гончарного круга Хнума, а есть бессмертные боги на земле, и они не могут превратиться в пыль. Ты не можешь умереть, госпожа моя! Да не возложат на веки твои малахитовую зелень! Да живёшь ты вечно! Ты не из глины, ты — из крови священной матери Мут! О белая лилия священных небесных вод! Вспомни обо мне! Вспомни! Или ты, находясь на свету, ничего не замечаешь? Я кричу тебе из темноты… И, знаешь, я научилась здесь видеть…

Прачки

Статные и гибкие красавцы несли большие лари и корзины на берег реки, раскрывали их, и по воздуху разливалось благовоние. Это был аромат двух тысяч лилий, морского жёлудя, сладкого тростника, мирры, вина и корицы, крокусов, мёда и соли, и кардамона с каплями собранной дождевой воды. По преданию, эти духи в Та-Кемет приносила белоснежная птица Дедун, но все знали, что это не так, их везли из земли Пунт вместе с другими товарами: чёрным деревом, слоновой костью, золотом, рабами и ручными обезьянами.

И только лёгкое льняное полотно, находившееся в ларях, ткали, отбеливали и плиссировали здесь. А ещё его приходилось часто стирать в специально отведённых для этого местах на реке. Черпаками и кувшинами набирали воду в чаны, сыпали туда соду и время от времени поглядывали: спокойно ли на воде. К стирке допускались мужчины и очень смелые женщины. Полоскали бельё на мостках или с берега, если было хорошее течение. Прачки вскидывали руки вверх и с размахом кидали покрывала на поверхность воды, движение в воздухе мокрой ткани напоминало крылья белых цапель и фламинго. А голубые одежды для похоронных церемоний стирали отдельно.

И однажды все прачки видели, как разноцветной змейкой пролетел по воздуху драгоценный детский поясок, затерявшийся среди белья, и упал далеко в реку. На солнце блеснули бусины из финикийского стекла и медовые сердолики. Что делать? Мужчины вооружились рогатинами, полезли в воду, искали до вечера — хорошо, что крокодилы не приближались. И вот пришёл жрец и объявил, что виновников надо крепко наказать — избить кулаками, как положено при краже, и востребовать с них стоимость вещи. И прачки тут же, не сходя с места, начали тузить друг друга и ругаться, поднялся переполох. Неизвестно, чем бы дело кончилось, многие могли остаться покалеченными, но тут случилось чудо, которое спасло несчастных: на поверхности воды показался бегемот. «ОТаурт! О мать всеблагая! Повитуха богов!» — голосили люди. Жрец обомлел. Он остановил потасовку и решил сообщить о происшествии небеттер — хозяйке дома. Однако спустилась ночь, и Нут открыла своё звёздное лоно. Все успокоились.

А наутро небесное око окрасило воды Ятрау в розовый цвет, и пальмы-дум воздели свои руки в приветствии солнцу. И госпожа проснулась и велела принести свежие льняные одежды — они были сотканы из света имени богини. Выбирала украшения по случаю: тонкий усех из красного и зелёного бисера с большими малахитовыми вставками лёг ей на грудь. Иссиня-чёрный парик увенчала у лба белая лилия, а на запястьях тихо зазвенели медные браслеты. Она собиралась с визитом во дворец, и восторженный раб напевал ей песенку: «Был бы я зеркалом твоим, чтоб лишь на меня ты глядела, был бы я ниткой бус, что на шее твоей…». Раб, из пленных, отличался и хорошим воспитанием, и благородным происхождением, поэтому госпожа не сердилась, а только по-кошачьи щурилась от удовольствия.

И тут в опочивальню вошёл тот самый жрец (к слову сказать, близкий её родственник), поднёс небеттер чашу, полную молока, с пожеланием здравия и приступил к своему рассказу. Лицо хозяйки изменилось, хищница настаивала на том, чтобы виновные были наказаны, крики разносились по всему дому, а слуга богов требовал богатых приношений Таурт, охраняющей младенцев. Госпожа противилась, и разгневанный жрец хлопнул дверью. В воздухе повисло молчание. И тогда в конце анфилады показалась маленькая фигурка рабыни, семенящая к покоям хозяйки. Она то падала ниц, то опять торопилась-торопилась, чтобы сообщить… У маленькой дочки, единственного ребёнка госпожи, сильный жар.

Тут же начались сборы даров для богини, на столешницу для жертвенных приношений слуги укладывали отрезы белоснежного льна, несколько серебряных украшений, которым в стране просто не было цены, семь смальтовых скарабеев с гравировкой на брюшке — слёзными просьбами о здоровье наследницы, блюда с фруктами, ароматические конусы… А госпожа вдруг повелела подать себе лодку и погрузить туда весь этот скарб. Слуги ахнули: неужели она собирается в святилище Таурт? Далеко ведь! И вот лодка, несомая течением, достигла середины реки, а дальше все наблюдали невиданное: трясущаяся и злая красавица кидала фрукты в воду, будто камни, а потом начала сбрасывать свои одежды, парик, украшения, и с воплями: «Много ли ещё тебе надо? Бери! Забирай!» отправляла всё это на дно. И аромат Сешенен, тонкий аромат её духов, разливался волнами над рекой.

Жрец

«Я был помощником писца при Джихути, воздадим благодарения ему, великому и вечному. С детства воспитывался при храме. В мои обязанности входило кормить жертвенных рыб и лягушек, сохранять в чистоте и порядке письменные принадлежности. В отрочестве меня допустили к письму, и я тренировался палочкой по мокрой глине. Была и тренировка кисти в воде: я отыскивал на дне кувшина камушки по величине и форме. Рука нарабатывалась, как тонкий и точный инструмент. Потом в те же сосуды сажали несколько раков, сначала они щипали меня за пальцы, а потом я научился чувствовать, есть они в кувшине или нет. Позже наловчился двигать рукой так, что они меня не трогали. А ещё жрецы заставляли меня играть на флейте. Я не хотел, плакал. Но всё шло хорошо, несмотря на мелкие неприятности, пока не настал день перемен.

Это был влажный туманный час на реке. Мы собирали лотосы для храма, и меня чуть не схватил крокодил. После этого мне долго не давали ничего делать, не допускали ни к письму, ни к животным. Я спал во дворе, болел, но никто не лечил меня, никто даже не подходил. На священные изображения не позволялось смотреть, поэтому для меня нарисовали точку на стене, в углу около ворот, и велели глядеть на неё, если я захочу помолиться. Но я не умел, и тогда подошёл ко мне жрец и сказал:

“…Любим богами тот, кто им внимает. Лишь сердцем ты можешь их слышать, лишь им понимаешь. Следуй за сердцем своим, пока существуешь, впустую время не трать, в дней суете пребывая. Не сократится срок жизни того, кто мудрости следует, не обделен будет он жизненной силой. Помни: все блага жизни — в сердце твоём…”

И прошло несколько лун времени ахет, когда от слёз Исиды разливается великий Ятрау, закончился праздник реки и я узнал, что мне предстоит обряд очищения. Но сначала мне вручили небольшой полированный камень, на котором я должен был вытесать обращение к Джихути. Я и не думал тогда, что сам себе выношу приговор, не упомянув в своём послании имени великого бога. Ах, если б я к нему обратился, был бы под его защитой, потому что он владыка нашего храма, а так попал под власть совсем другой силы. Я трудился день и ночь, мне давали приличную пищу и пустили в помещение, где жрецы высекали иероглифы на плитах. На девятый день моя работа была готова, я написал тогда: “О Уаджит, следи за мной вечно!”, полагаясь на материнскую опеку богини. Когда позвали к Верховному жрецу, я спал. Он нашёл мою запись на камне удовлетворительной, и меня поселили вместе с коброй. О боги! Этим фактом я считался очищенным. Я не испугался змеи, и меня очень одобрили и сообщили, что она не укусит, если я её не обижу. Вообще-то, её держали в другом помещении, но она сюда постоянно заползала через большую дыру в стене. Эту дыру не заделывали, так как священные кобры облюбовали себе местечко и жили здесь уже не одно поколение. А я… я должен был научиться спать со змеёй. Но я устраивался ночью во дворе, днём — вообще где угодно, и, когда это заметили, меня заперли в моей каморке. Жрецы всё потешались, что я сам выбрал себе «мамочку». Потом она даже несколько раз ползала по мне, но к тому времени я её уже совсем не боялся.

“О, Уаджит, моя владычица, госпожа обеих земель! Пробудись в мире! Да будет умиротворённым твое пробуждение! Госпожа красной короны, кормилица юного Гора, прекрасноликая, да будет умиротворённым твое пробуждение!” — так я пел ей на восходе солнца, но она умерла, не прошло и десяти лун. Что я почувствовал тогда? Облегчение. Нет, не только. Мне показалось, что за мной теперь никто не смотрит, более того, будто я больше никому не нужен. И это было настолько странно, что я горько плакал несколько дней то ли от привкуса свободы, то ли от печали.

И опять наступило время ахет, и волны Ятрау омывали ноги божественных статуй зелёной и красной кровью, принося плодородный ил, а в застойных водах гуляли священные ибисы. В деревнях веселились люди, пили пиво, делились лепёшками с бедными, и однажды нашли толстяка, чтобы катать его в лодке и величать его богом Хапи, намазав маслом живот и водрузив на его плешивую голову подобие короны из тростника. Но сбежалась стража и стала хлестать их плётками, а потом принесли на носилках жреца, и он велел людям пасть ниц и просить прощения у благодатного Хапи за содеянное. И люди часами стояли в мокрых полях на коленях. Праздник кончился.

“Процветай, процветай же, Хапи, процветай же, всё оживляющий, с дарами полей приходящий!”

Для усердной молитвы Сехмет всех нас собрали в храме, чтобы умилостивить львиноликую, несущую и смерть, и исцеление, ибо гнев богини велик и страшен. Принесли трещотки и колокольцы — отгонять духов болезней — и чаши с мутной водой и с водой прозрачной, чтобы богиня очистила воду. И окуривали её благовониями, привезёнными из страны Пунт. И в этом мареве мирры и ладана я увидел одиноко стоящую фигуру незнакомого молодого жреца. Оказывается, он жил при храме уже несколько дней, а я его не замечал. Мы оба были странные: у него были веки в складочку, а у меня — верхняя оттопыренная губа. И мне показалось, что это нас как-то роднило. И он так загадочно мне улыбался. Назавтра меня переселили в светлое помещение с двумя лежанками и сказали, что я назначен к молодому жрецу в услужение. И тогда я узнал, что со временем он должен был стать главным писцом храма. Он быстро прошёл обряды посвящения, а я обижался и ревновал, потому что на меня не обратили внимания, не захотели немножко повысить и всё оставляли при нём. А ведь это я спал со змеёй! Когда мы познакомились поближе, я понял, что человек он очень добрый. Мне нравилось просто сидеть около него, и странное чувство охватывало меня: вокруг разливалась ласкающая тишь, когда он занимался письмом или чтением папирусов. Однажды я спросил его: “Зачем лягушек, за которыми я ухаживаю, скармливают ибисам? Ведь это так несправедливо!” А он ответил, что я неточно построил своё высказывание, поэтому в моём мире такое случается. Как он сложно выражался! И я не понял. Хоть и силился понять. Но я был так счастлив при нём! Это счастье продолжалось тысячи лун, оно не закончилось и тогда, когда его не стало. Я не ощутил его ухода. Ночью он сел, хотел взять воды и повалился набок. Я подумал, что он уснул. После похорон жрецы принесли мне верблюжье одеяло в подарок от его родственников из западных земель. Это была непозволительная роскошь. Я удивился и порадовался, что писец Божественного Писца, мой дорогой друг, сообщил им обо мне. Одеяло было добротным, и оно сослужило мне хорошую службу: я кутался в него, когда через пару дней заболел лихорадкой. И меня опять никто не лечил — все ждали, что я отправлюсь в Аменти вслед за своим так рано зашедшим солнцем. А я бредил пустыней в то время, так мне было плохо. Иногда выходил во двор, лежал там, и однажды ко мне подошёл павиан и опрокинул на меня кувшин с пивом. И тут жрецы забегали, как в муравейнике, начали меня срочно отхаживать, и я поправился через пару дней. Люди заговорили, что я отмечен Богом, но Верховный — да живёт он вечно — всё тянул и тянул с моим посвящением. Однако он приказал дать мне очень значительную свободу по сравнению с другими — как выяснилось, он хотел понаблюдать за моим поведением. Тогда я при первой возможности брал лодку и уходил на ней подальше от города, чтобы побыть в тишине и почувствовать незримое присутствие моего дорогого друга. От работы я, однако, не отлынивал, обязанности исполнял исправно и продолжал упражняться в письме. Много ли времени прошло, не знаю, но мой день настал! И вот я сидел уже в храме и считал капли водяных часов. Потом мне подали какой-то напиток, и я смутно помню тени в церемониальных масках. Они то обкуривали меня чем-то дурманящим, то посыпали землёй, то прижигали тело тлеющими печатями из трав. А я лежал на полу, и мне надсекали кожу на ступнях. Очнулся я в темноте, весь мокрый, опять где-то капала вода, и голос матери Изиды призывал божественного супруга отпустить меня и дать мне посвящение. Отныне я считался чистым, именовался “ваб”. Сын простого крестьянина из деревушки близ Хемену, я стал жрецом.

“О, Уаджит, следи за мной вечно!” — этот камешек на верёвке мне позволялось надевать во время торжественных церемоний. Тогда работы у меня прибавилось. Я отвечал за чистоту алтарей, святилищ и ниш, иногда выносил священную лодку оракулам для толкования знаков. Но при храме было много жрецов моего ранга, и такая честь выпадала редко. Шло время, я продолжал заниматься письмом, следуя основному закону: начертание букв, также как прикосновение к письменным принадлежностям — тоже служение великому Джихути, поэтому делать записи можно, только когда в душе царит мир. Я читал и переписывал священные тексты, ознакомился с движением планет, собирал лечебные травы, только в одном деле не слишком преуспел: мне нелегко давались законы божественного исчисления. Из любви к уединению я приходил в свою старую каморку, где теперь жила молодая кобра. Мы подружились. Она часто стояла передо мной и что-то мне напевала. Около моего жилища время от времени появлялись крестьяне с подношениями и просьбами помолиться о них, о спасении их душ от Дуата, для вечного счастья в Харт-Нитр. И я возжигал белый сандал:

“Слава тебе, Джихути! Я твой особенный поклонник. Всели любовь ко мне, похвалу мою, сладость мою, защиту мою в тела, в сердца, в утробы всех людей, соедини всех вместе…”

Я умер пожилым человеком от чахотки. Так что одеяло опять пригодилось: я кутался в него при ознобе и мечтал скоро увидеть моего друга в полях Иалу.А во время похоронной церемонии двоим жрецам младшего уровня смешинка в рот попала, этим мои похороны были особым образом отмечены. И на крышке деревянного саркофага нарисовали улыбающегося Анубиса».

Шета

Поставщик рыбы к столу владыки и смотритель льняных угодий стал наместником в Нижних землях и поселился в прекрасном доме в городе Буто. И, конечно, у него появились завистники. Он отчаянно трудился, доказывал свою состоятельность, но, по мнению некоторых, не блистал особыми талантами. Просто однажды привёз во дворец большую морскую черепаху для маленькой госпожи, дочери третьей жены повелителя, — тем и отличился. Морское животное запустили в водоём, и все дети могли плавать, держась за панцирь, и столько было всеобщей радости, что простой поставщик получил свой титул и власть в септе в одночасье. И прозвали его Шета — черепаха.

Служба и высокое положение не требовали от него частых разъездов, но он стремился всё проверять лично, и во многом благодаря его стараниям люди этих земель не бедствовали и не голодали, что вызывало ещё бóльшую зависть со стороны соседей. В своём маленьком дворце Шета работать не любил — обстановка расхолаживала, поэтому велел построить себе домик на холме, откуда можно было видеть весь город. Вот и сегодня он стоял на возвышенности, когда Ра менял свою солнечную ладью Манджет на ту, что уйдёт в подземное плавание.

«Что делать, о боги, что делать? Ведь так можно всего лишиться!» — подумал он и размазал чёрную подводку глаз по щекам. «Двери горизонта закрываются, и кто знает, увижу ли я свет солнечных лучей в царстве Усира? Я просил Себека, я просил Хапи, но мои люди обошли все речные заводи в Нижних и Верхних землях и ничего не нашли! Я писал письма своим ушедшим родителям, чтобы они явились ко мне во сне, дали совет, но нет мне ответа». И тут Шета почувствовал лёгкое, как перо, прикосновение к своим ногам. Это была его любимая кошка, чёрная и гладкая, как сама ночь, с зелёными звёздами глаз. Она часто сопровождала хозяина, если путешествие не было слишком далёким. Вот и сейчас она прибежала из дома звать его на ужин. Шета не мог ей отказать и, с мыслью о том, что надо бы сделать подношение Бастет, сел на коня в сопровождении двух охранников, нубийцев меджаи, и отправился по пыльной тропинке вниз, в город.

На пороге его встречала жена. Она нарядилась сегодня в серебристое платье-сетку из бисера, взяла жеребца за узду, нежно заглянула хозяину в глаза в молчаливом призыве и ожидании супружеских ласк. Но Шета не ответил, вошёл в дом, и она поспешила сменить тему разговора: «Я просила писца сходить в пермеджат, просмотреть папирусы по твоему делу». — «И что? Нашли что-нибудь?» — «Нет, мой господин». — «Сходи завтра в храм. Надо умилостивить Бастет». И она не рискнула сказать, что для снисхождения богини он мог бы, между прочим, возлечь с женою.

После омовения Шета позволил, однако, растереть себя бальзамом и сел за ужин. Рабыня поднесла ему плоды смоковницы и утку, как он любил. Налила пива. Он выпил. Потом ещё. И ещё. И вот белая занавесь качнулась от ночной прохлады, огни погасли и дом погрузился в сон. А он лежал с открытыми глазами и слушал, как мурлыкала его кошка. Путешественница в обоих мирах, она передавала ему свои мысли:

«Тихая ладья Месктет движется по руслу реки подземного царства. Она проходит врата, которые охраняют чудовища. Двенадцать врат — двенадцать часов. Чтобы плыть без препятствий, нужно знать имена злобных духов Дуата и заклинания. Эти имена ведомы богу, тянущему ладью».

И Шета вскочил с постели и зашептал кошке:

«Она обещала стереть рен — моё настоящее имя, — если я не исполню приказ. Кто? Молодая госпожа, жена наследника, которой я когда-то привёз черепаху. Она верит, что именно я смогу найти ей эти цветы. Но, с другой стороны, почему бы не отправить посланника за диковинными лилиями? И откуда такая жестокость? Стереть имя! За что?! Я преданно служу!» — Кошка смотрела на него округлёнными глазами. «Надо отправляться во дворец, найти раба, который рассказывал госпоже все эти небылицы, расспросить ещё и ещё раз!» И тут его осенило: «Нет, надо ехать немедленно на озеро, в тростники, искать белые лотосы. Это днём они белые. Может, ночью они меняют свой цвет? Кто приглядывался? Ведь они раскрываются только ночью… Седлать коней!!! — закричал он на весь дом. — Мы ещё успеем!»

«Владыка поминаний, всемудрейший, обе Земли ликуют при твоём приближении, а в преисподней сущие целуют прах у твоих ног! Излил тебе Нун воды свои, дует к югу для тебя ветер северный, для успокоения сердца твоего рождает небо звёзды и цветут лотосы по воле твоей!» — так молились рабы и воины, и все слуги, сопровождавшие кортеж, и прибежавшие на зов местные лодочники. И при свете факелов начали они обходить прибрежные заросли, объезжать их на плотах и мелких судёнышках, распугивая спящих птиц. И люди подносили огонь к раскрывшимся лилиям, чтобы посмотреть, какого они цвета, и передавали друг другу рассказ чати — великого визиря:

«Розовоперстая красавица поднимается из воды на заре. Она вытягивает свой длинный стебель выше, выше, и раскрывает бутон в развороте больших жадеитовых опахал. Её явление подобно улыбке Нут, спрятанной в краешке румяного облака, улыбке Бастет, владычицы всех удовольствий. Оно подобно любви самой. Самой любви! И дочь повелителя, супруга божественного наследника, этот цветок хочет иметь. Ей недостаточно белых лилий ночи и голубых лилий с жаркой дневной сердцевиной. Ей нужен царственный лотос оттенка зари, если он вообще существует».

Не существует. Они искали и до восхода, и всё утро смотрели, не найдётся ли хотя бы один такой цветок. По возвращении домой Шета проспал весь день, а вечером сел за письмо визирю. Нужно было давать ответ. Он начал издалека:

«О великий чати! (далее следовало перечисление имён визиря и его титулов) Припадая к ногам твоим, сообщаю, что розовый лотос мы искали везде, нам недоступны были только болота Ах-Бит, потому как смертному туда не попасть никак. Именно там из зарослей тростника поднимается цветок водяной лилии и на его лепестках начинает сиять солнечный бог в виде диска…»

И тут Шета услышал, будто что-то разбилось на террасе, и узнал голос своей испуганной кошки. Вышел и обомлел: с пола, около черепков, посланница Бастет лакала розовое молоко! Горизонт был в огне, пылали облака, и даже складки белоснежного синдона казались алыми. И тогда он улыбнулся, облегчённо вздохнул и продолжил своё письмо так:

«Я не нашёл божественного цветка, о мудрейший, но всё же смогу показать его госпоже. Это прекрасное явление длится всего один миг. На заре. Пусть жрецы уговорят супругу наследника пробудиться с первыми птицами и прийти на встречу солнца затемно. Я приеду и исполню её желание!»

Толкователь

Грузное тело владыки Нижних и Верхних земель, да будет он жив, здрав, невредим и благополучен, покоилось в широкой ладье. Близилось время перет, было сравнительно прохладно, однако возлюбленный слуга держал над его головой опахало из белых страусовых перьев — символ справедливости и симметрии обоих миров. Его мало занимал тот факт, что сегодня он почтил своим присутствием несколько селений и люди падали ниц, издалека завидев на реке золотую ладью Амона. Он думал о том, как вчера повелел доставить во двор страусов, предназначенных для храма Маат, чтобы посмотреть на них и решить, которые подойдут для кладки яиц.

Властитель и солнечный бог мог позволить визирю Птахмосу решать все вопросы, но только не этот. Только владыка имел право сказать, какими он видит глаза на каждом из сотен своих изображений и из чего они должны быть изготовлены. Обсидиан? Яичная скорлупа или матовое стекло? Но птицы оказались в бешенстве при его появлении, они то и дело нападали — не на него (этого только не хватало!), но на штандарты великих богов, и кто знает, что могло бы случиться, если бы их не стреножили. Владыка брезгливо отвернулся и походя сказал: «Глазурь и хрусталь».

А теперь он плыл в ладье и думал: как священные страусы могли допустить подобное святотатство? И отчего их используют в пищу, если они священны? Здесь что-то не так. Вот и ночью ему снилась лысая страусиная голова с улыбающимся клювом. Эта голова поднимала с земли мелкие камешки и то кидала их в сторону, то аккуратно складывала в горку. Интересно… интересно, а почему ему в голову лезет такая чепуха? Или это не чепуха вовсе? И он решил позвать к себе толкователя.

И вот властелина внесли во дворец, он медленно вылез из палантина, и теперь предстоял ритуал публичного раздевания, или «разоблачения», как он сам это называл. Жрецы снимали с него короны и ожерелье усех, брали из рук его посох, соответствующий времени года, а затем наступал момент, который он так не любил, хоть уже и привык: он стеснялся своей тучности и наготы. После переодевания он мог наконец пойти в свои покои, отдохнуть и подкрепиться.

Во время трапезы его буквально всё раздражало: вода для омовения рук оказалась слишком холодной, вино — тёплым, он выгнал из зала музыкантов и велел вынести вон ароматические конусы. Но после еды подобрел, как и положено полным людям, и решил немного вздремнуть — всё же поездка была утомительной. Переспросил слуг, когда явится толкователь, и, получив невразумительный ответ, уснул.

Он слышал сквозь сон, как в саду резвились его дети, по голосам понимал, в какую игру они играли. Вот раздался вой, и все разбежались с визгом: началась гонка за шакалами. И мальчики наверняка опять украли у учителя плётку из кожи гиппопотама. А издалека доносились звон колокольцев, шорох трещоток и мерное постукивание. Девочки разучивали танцы. Какие сладкие звуки! Какая предвечерняя безмятежность!

Владыка проснулся внезапно от мысли, что уже наступило утро и сейчас придут с докладом о вчерашней казни двух чиновников, о торговом договоре с септом Инпут и поставках древесины. Он знал, что разбираться в делах ему не придётся, не обязательно даже и думать — нужно только поглядывать на реакцию верховного жреца, чтобы принимать какое-либо решение. Всё равно какое. Или пусть его божественная супруга вникает в суть хозяйственных и других вопросов, если хочет. Она, так или иначе, ненавязчиво, но активно вмешивается в дела государства за его спиной. Вот и стены царской опочивальни расписаны восхвалениями стервятнице-Нехбет, чтобы он жену не забывал, наверное. Но до утра ещё далеко; властелин попросил пирога с мясом орикса, поел фруктов и…

Так где же всё-таки прорицатель? Нет, не прорицатель… как его… толкователь снов и прочего такого же… Оказывается, чати изгнал его из столицы, и теперь смутьяна разыскивают. Говорят, он прячется в пустыне. Нет-нет! Он сейчас будет, сейчас будет! Владыка Верхних и Нижних земель сперва нахмурился — царедворцы подобострастно присели — и вдруг расхохотался так, что затрясся его круглый живот и даже заскрипела постель, на которой он до сих пор сидел: он забыл, зачем ему понадобился толкователь! Напрочь забыл! Но вспомнил. Эти страусы… Властелину так хочется понять, что означает его странный сон! Может быть, стоит поговорить со своим Ба?

«Птица с моим лицом, малая и великая птаха, пребывающая в обоих мирах, ты несёшь на своих крыльях истину, знаешь всё, что было и что будет со мной! Пламя живого огня, дающее разум сердцу и благую пищу уму! Душа моя, дух мой среди бессмертных, в тайне хранящий имя моё, я тебя вижу. Я тебя вижу!»

Владыке стало не по себе и даже немного зябко. Рабы закрыли двери на террасу, внесли лампы. И тогда, полон серьёзных намерений, он взял в руки небольшую шкатулку из лазурита, открыл ящичек, высыпал на стол фишки и… начал игру сенет со своей душой.

Ход первый. Пер Ре Атум. Дом Двух Богинь. Исида и Небетхет перед Завершённым, что создал себя сам в начале времён. Чёрная Мать Небетхет, владычица всего неявленного и невещественного, несёт на голове своей дом и строительную корзину. Белая Мать Исида, сопровождающая Ра в его дневной ладье, несёт на голове своей царский трон. Богини преклонили колени, ибо Атум есть первоначальное и вечное единство всего сущего, множество множеств, великая гора, великий змей созидания и разрушения, диск заходящего солнца. Кого из двух богинь ты выберешь, о владыка? Кому доверишь судьбу? И он выбирает Небетхет.

И Ба отвечает: «Пер Пасидав Иуну — Дом Великой Девятки. Он же Дом Трёх Истин, он же Первый Священный Камень — символ суши, сотворённой богом. А на нём — древо Ишед, на листьях которого боги записывали свои имена и имена посвящённых. Видишь ли, владыка, перевёрнутую пирамиду и лавр, прорастающий вверх? Это то, что ты строишь в мире людей. Ты выбрал Небетхет, у которой строительная корзина на голове, — и воздвигаются города и храмы по воле твоей. Каков теперь твой выбор, о царь царей?»И владыка указывает на Три Истины, трёх ибисов в игровом поле.

Ход второй. Пер Сетх — Дом Сетха. Дом Великой Суши. Время наблюдения и ожидания. Время, когда пророчества сбываются по воле грозных богов. Пилоны храмов рушатся, и нечестивые низвергаются в пропасть. Пропуск хода в игре был бы обеспечен, но властелин Верхних и Нижних земель, да будет он жив, здрав, невредим и благополучен, может просить помощи у милостивого Джихути: три истины — три хода.

И Ба отвечает: «Молчи и внимай, владыка. Внимай и молчи.

Вот истина первая: сошедший с гончарного круга бога Хнума, воплотившийся в объятиях Геба, человек находит своё пребывание под солнцем весьма поучительным. Если ты познал эту истину, ты на верном пути.

Истина вторая: мудрый ищет знания для своего сердца и насыщается, невежественный ищет насыщения плоти и всё теряет. Если ты познал и эту истину, ты на верном пути.

Конец ознакомительного фрагмента.