Музыка

Надежда Гладкая

Мелодрама с элементами мистики и детектива. Конец ХIХ века. Нелепый и жуткий зигзаг жизни уводит героев от любви и счастья в чудовищный мир. Сколько сил и людей приходится призвать Провидению, чтобы исправить ошибки двух влюблённых и восстановить утраченную гармонию!

глава 2 затмение

Оставшись одна с детьми, Елена Николаевна искренне горевала о муже. Весь год она никуда не выезжала из дома, предаваясь то слезам, то воспоминаниям. Потери преследовали её одна за другой. Старая нянюшка совсем расхворалась, и её дети увезли её к себе в деревню. Много внимания требовал Митя, никак не желавший поверить, что милый его папенька больше никогда не придёт поиграть с ним, не возьмёт его кататься, не станет рассказывать историй о храбром солдате и глупом торговце. Мальчик стал замкнут, начал часто простужаться и болеть. Мать была удручена. Детям наняли новую няню.

Танечка, маленький ангелочек, душою удалась, как видно, в мать. Она брала своими ручками лицо Елены Николаевны и пристально вглядывалась в него. Личико её начинало морщиться, и она разражалась громким плачем, от которого долго не могли успокоить её ни мать, ни няня. Девочка желала понять, что такое страшное поселилось на мамином лице, но понять не могла, а лишь впитывала тревогу, которой не могло вместить её сердечко. И тогда слёзы бра-лись вынести эту недетскую боль наружу. Она замолкала только когда Митя, совсем так, как это делал с ним его отец, брал её к себе на коленки и начинал гладить по голове, что-то тихо мурлыча ей в самое ушко.

Сын и внешне был точной копией отца, и теперь старался во всём подражать ему, словно боясь забыть, упустить из памяти хоть одну, даже мельчайшую деталь о горячо любимом папеньке. Глядя на этих двоих осиротевших малышей, мал мала меньше, Елена Николаевна приходила в исступлённое отчаяние.

Кое-как успокоив детей, она уходила в свою комнату, где снова начиналось всё то же — слёзы. Она понимала, что так продолжаться не может. Но что поделать с этим, придумать не могла. Кроме душевной горести их вот-вот могла нагнать ещё и беда безденежья.

Покойный муж занимался коммерческими делами, ничуть не смущаясь своего дворянства. Он говорил: «Титул на хлеб не намажешь. Теперь не то время, чтобы надеяться на мужика, авось да небось прокормит барина!» Но он умер так неожиданно, совсем молодым, что не успел оставить распоряжений о своих делах. Елена Николаевна ничего не смыслила в этих вопросах. Предприимчивые родственники мужа быстро прибрали к рукам его дела, Елене же сообщали то о сложном процессе какого-то перехода, то о племяннике, сбежавшем с деньгами в Америку, то о кризисе и других ужасных словах, которых она не понимала и не любила. Она была не глупая женщина, но только не там, где дело шло о механике или о зарабатывании денег. Оставались только доходы от имения, та скромная доля, которую оставили ей родители. Надобно было растить, а потом и вывести в свет детей. Дать образование Мите и приданое Тане. Елена Николаевна вздыхала и впадала в задумчивость, которая легко приводила её к слезам.

Новая няня детей, уже предвидя такое продолжение, спешила отвлечь барыню разговорами. Все её утешительные речи заканчивались одной и тою же мыслью: «Вы, Елена Николаевна, не созданы для одинокой жизни. Вам бы снова замуж пойти». Барыня отшучивалась: «Так ты, может, и жениха уж мне приглядела, Раиса?» «Не наше дело — господам женихов искать. А только одна Вы совсем завянете. Каждый день у Вас глазки-то припухшие. Поехали бы, куда ни то, развеялись, себя показать, других поглядеть».

Елена Николаевна вздыхала, соглашалась с няней, отсылала её прочь и вновь оставалась наедине со своими заботами.

Как-то зимой они поехали с детьми кататься в санях. Была изумительная погода, солнечная, тихая, без мороза. От этого ли, или от какого-то смутного хорошего предчувствия Елена Николаевна улыбалась и даже смеялась неско-лько раз, глядя, как Митя представляет разных персонажей, стараясь рассмешить её и Танюшку. Мальчик, казалось, немного успокоился, у него стал появляться интерес к жизни. В эту зиму он даже не болел. Дети щебетали, а Елена Николаевна витала в каких-то безмятежных далях, слушая, как звенят голоса её малышей, как весенние колокольчики. Поблизости и впрямь послышался колокольчик — встречный извозчик проехал. Редко, у кого они остались на дуге, теперь не в моде. Она давно не слышала этих звуков в быту, только в храме. Дома у них современный, модный и дорогой — электрический звонок, муж успел провести.

Вдоволь насладившись прогулкой, они напоследок, прежде чем поворачивать домой, остановились в сквере поиграть в снежки. От этой забавы дети непременно вымокнут, и тогда уж только ехать домой. В самый разгар веселья они вдруг увидели какого-то господина, который, смеясь, отряхивал снег со своей шапки. В пылу задора они не заметили, когда он подошёл.

— Зачем же сразу стрелять, сударь? — сказал он Мите. Оказывается, мальчик нечаянно попал в него снежком и теперь стоял, смущённо глядя то на мать, то на неизвестного господина.

Однако господин совсем не был неизвестен Елене Николаевне. Они какое-то время молча смотрели друг на друга, пока Танюшка не начала тянуть мать за руку.

— Добрый день, Елена Николаевна! Позволите ли присоединиться к Вашему весёлому шалашу?

— Добрый день, Алексей Платонович. Рада встрече. Если не торопитесь, поедемте с нами, расскажете, с какой звезды Вы нынче упали к нам?

— Охотно, свет мой. Да ведь я только что от вас. Сказали, что вы уехали кататься, я на извозчика и следом. Поедемте к Вам, коли не прогоните.

— Посмотрим на Ваше поведение. Едем, время обедать.

Всю дорогу они молча смотрели друг на друга, отмечая знакомые и незнакомые черты в лице, взгляде. Девочка задремала, а Митя разглядывал Алексея Платоновича. Дома он потихоньку отозвал мать и спросил:

— Мама, а я прежде мог видеть этого господина? Мне кажется, я знаю его, но не могу припомнить его имя…

— Вряд ли, дорогой. Ты был ещё очень мал, когда он уехал из Москвы.

— Это друг моего папы?

— Не совсем. Просто знакомый. Ступай, детка, переоденься и умойся к обеду.

Перед тем как сесть за стол, Алексей Платонович подошёл к Мите и сказал:

— Давай, брат, знакомиться. Я Алексей Платонович Неволин, можешь звать меня просто дядя Алекс. А ты, стало быть, Дмитрий?

— Дмитрий Сергеевич!

— Извини, Дмитрий Сергеевич! Ну, пошли обедать.

Няня Раиса привела умытую, но сонную Таню. Елене Николаевне показалось, что, усаживая девочку за стол, та как-то неприятно посмотрела на Неволина. Посмотрела, что называется — зыркнула. Но особого значения этому придавать не стала — няня вообще была женщина странная. Иногда Елена Николаевна заставала её у дверей, выходя из комнаты, или возле своего письменного стола. Няня слишком часто под разными предлогами старалась заглянуть к ней в спальню. Всё это она делала с самым добрым и невинным выражением лица, и хозяйка списывала эти подозрения на состояние своих нервов.

За обедом Митя ел плохо, всё время приставая к Неволину с вопросами. Дядя Алекс охотно рассказывал ему и про Европу, и про чудесную машину, которая так сильна, что может сдвинуть гору. Дмитрия Сергеевича няне с трудом удалось увести в детскую, не говоря уже о том, чтобы уложить его спать. Пришлось матери долго читать ему сказку, которую он то и дело перебивал вопросами, так или иначе связанными с рассказом нового дяди.

Лишь когда дом более или менее угомонился, Елена Николаевна пригласила гостя в свой будуар, где за кофе наконец-то выслушала его связный рассказ о прошедших годах. Неволин бежал из Москвы после скандала с пани Полиной, к которому он не был и не желал оказаться причастен. Писать Елене он не решился. Много работал, остался холост. Приехал домой, узнав, что мать его тяжело больна. После дома первый визит — сюда.

Елена Николаевна рассказала о своей жизни, стараясь не вдаваться в эмоциональные перипетии. Затем они начали вспоминать прошлое, говорить про общих знакомых, что с ними стало и где они теперь.

Незаметно прошло послеобеденное время, в комнату ворвался проснувшийся Митя и вновь завладел своим новым знакомым. Неволин уехал лишь поздно вечером, когда детей уже снова повели спать. Прощаясь, Митя серьёзно спросил:

— Дядя Алекс, Вы ведь не сердитесь на меня за этот снежок?

Алексей Платонович, так же серьёзно глядя на Митю, взял его за руку и сказал:

— Конечно, нет. Мужчины не сердятся друг на друга. Они либо дружат, либо нет. А мы с тобой теперь друзья.

Глаза Мити радостно заблестели. Он крепко пожал Неволину руку и сказал:

— До завтра, друг.

Елена Николаевна не знала, что думать обо всём этом. Она понимала Митю, которому нужен был отец или друг, заменивший его. Но Алексей Платонович? Это не ему на голову свалился снежок, это он сам свалился, как снег на голову. И сразу столько всего перевернул в её доме и в её душе.

— Алексей Платонович, Вы понимаете, какие опасные слова Вы сказали сейчас моему сыну?

— Я всё понимаю, светик мой.

Уходя, он тепло и долго поцеловал её руку. Надо ли говорить, что Елена Николаевна очень плохо спала эту ночь?

Но кто станет спорить против того, что не спать лучше от счастья, чем от несчастья? Не спав ночь, она вставала теперь свежей и с весёлыми глазами. Не так, как прежде — разбитой и заплаканной. Алексея Платоновича она про себя именовала «подарком ко дню рождения». В самом деле, предстоял день её рождения, и она принялась хлопотать об устройстве праздничного обеда.

Когда день торжества настал, рано утром Митя вбежал в мамину комнату, нежно прижимая к груди какой-то свёрток. Он вскарабкался на постель, обхватил руками за шею любимую мамочку и десять раз подряд сказал: «Поздравляю!», то и дело целуя мать в обе щёки.

— Спасибо, спасибо, малыш! — весело смеялась Елена Николаевна, в свою очередь целуя мальчика. — Давай посмотрим, что там, в коробочке, ужасно интересно!

Митя, затаив дыхание, следил, как мама открывает его подарок. В коробке оказалась чудесная музыкальная шкатулка. На её крышке цвели три удивительно изящно выполненные фиалки — одна чуть более розоватая, две чуть более фиолетовые.

— Нажми кнопочку, — прошептал ребёнок, нетерпеливо трогая мамину руку. Елена Николаевна открыла крышечку и нажала крохотный рычажок. То, что она услышала, заставило её изумлённо посмотреть на сына и поставить шкатулку на столик. Мальчик растерянно глядел на неё, и мать поспешила успокоить его:

— Родной мой, как же ты всё угадал! Это мои любимые цветы и моя любимая музыка. Умница мой, спасибо тебе, это лучший подарок в моей жизни!

Мальчик просиял и воскликнул:

— Мама, вставай скорее, идём! Там сегодня такое красивое солнце!

— Иду, милый. Вот только дослушаю музыку.

Шкатулка играла «К Элизе»… В дверь постучала горничная.

— Доброе утро, барыня! Поздравляем Вас! С утра пораньше уже и послание Вам.

Елена Николаевна приняла маленькую корзинку, в которой благоухали семь фиалок.

В записке Алексей Платонович стихами объяснял, что ждать обеда — непростительное преступление, и он спешит выразить свой восторг по поводу рождения самой светлой женщины на свете.

Корзинка и шкатулка стояли рядом на её столике. Живые фиалки будто кивали хрустальным, а хрустальные пели им нежную мелодию. У Елены Николаевны кружилась голова, она была уверена, что это от счастья!

Приглашённых было немного, но и те по разным причинам приехать не смогли. Родственники мужа бывали у неё всё реже. Сестра его сказалась больной. Близкая подруга Елены Николаевны была теперь в положении и нику-да не выезжала. В конце концов, приехал лишь очень старенький матушкин брат, да товарищ Неволина по его научным делам, также инженер, Михаил Арсеньевич Кутасов. Алексей Платонович сказал, что компания блестящих кавалеров (включая Митю) приветствует сегодня Елену прекрасную. Он прочёл красивые, но скромные стихи, после чего все пили шампанское и, несмотря на странность подобравшейся компании, проговорили за столом и в гостиной несколько часов кряду. Горничная Глаша удивила гостей умением играть на фортепьяно вальс и польку.

— Барыня меня научила! — гордо заявляла женщина.

Кавалеры поочерёдно приглашали танцевать виновницу торжества. Товарищ Неволина пригласил присутствующую за столом няню. Но та выпучила глаза, замотала головой и ухватилась за Танюшку. И сидела после с поджатыми губами до тех пор, пока девочка не начала тереть глазки и не запросилась спать. После ухода няни всем стало ещё веселее. Позднее Елена Николаевна сказала Неволину, что ей не было так весело со времён молодёжных вечеров их юности. Старый её дядюшка, уезжая, заговорщически прошептал ей:

— Я резвился сегодня, как мальчишка. Благодарю, Леночка! Будь счастлива, душа моя. Чтобы моё старое сердце было за тебя покойно.

Неволин с товарищем откланялись тотчас же. Уходя, инженер Кутасов тепло пожал руку Елены Николаевны и сказал:

— У вас в доме удивительная аура. Моему другу повезло иметь таких добрых знакомых. Желаю Вам всего самого наилучшего!

Алексей Платонович долго держал в своих ладонях её руку, пока, глубоко вздохнув, наконец, не ушёл, оставив ей очередное послание. Женщина отложила чтение на самый последний момент перед сном, и лишь когда улеглась поу-добнее, пододвинув на столике лампу, развернула листок и прочла:

Святая наука нежности,

Её не постичь головой.

Постой на краю безмятежности,

Послушай тихонько душой.

И эту тончайшую музыку

Ты клеточкой каждой поймёшь,

И, словно безценную бусинку,

В ладонях своих бережёшь.

Её не уложишь в логику,

Не выдумаешь алгоритм.

Вдохни даже малую толику —

Поймёшь, как он неповторим,

Тот трепетный шёпот доверия,

Что трогает сердце твоё.

Быть может, любви он преддверие,

А может, дитя он её.

Удивительное, тонкое, нежное, но пламенное послание! Но на бумаге, вновь лишь на бумаге. Она не могла заснуть, покуда не начали светлеть шторы на окне, озаряемые ранними утренними лучами. Лишь тогда веки её сомкнулись, давая покой усталым глазам, десять раз пробежавшим строки письма, так и оставшегося в сонной руке.

Старый-новый друг Неволин бывал у них почти ежедневно. Елена Николаевна и Митя были счастливы и безпечны. Что думал и испытывал Алексей Платонович, она не могла и прежде прозреть, а теперь, в дымке радости, так долгожданной в этом доме, её аналитические способности и вовсе терпели фиаско. Только по случайным взглядам и мельком брошенным фразам окружающих Елена Николаевна могла иногда догадаться о том, что отношения их имеют видимый резонанс. Как-то на исповеди пожилой отец Михаил, выслушав, спросил её:

— Всё ли ты сказала мне, дочь моя?

Она растерянно посмотрела на своего пастыря и кивнула. Никогда прежде батюшка не задавал ей таких вопросов.

Яснее всех выразилась няня, ходившая теперь с вечно поджатыми губами и отвечающая барыне коротко и односложно. Она завладела целиком Танюшкой, как бы стараясь хоть её оградить от влюблённой друг в друга троицы. Няня распространяла по дому едкое облако своего неодобрения, которое она возвела в ранг молчаливого страдания.

Собственно, кроме прислуги, в доме никого не было. Родных Елена Николаевна не имела почти совсем. В свете она не показывалась. Так же как и Неволин, ходивший теперь лишь по тропе от своего дома до своего «светика».

Ближе прочих Елена Николаевна принимала горничную Глашу, которая перешла к ней от матери. Глаша искренне любила и старую барыню, и молодой старалась служить не по долгу, а по совести. Душевная женщина очень полюбила детей Елены Николаевны, что вызывало тихие припадки у няни.

Как-то вечером Елена Николаевна спросила у горничной: «Глашенька, ты, верно, знаешь, что происходит вокруг меня, что говорят, что думают. Кажется мне, будто чем-то вызвала я недовольство. Что ты думаешь об этом?»

— Да Бог с Вами, Еленушка Николаевна, барыня милая! Чем же Вы могли кого огорчить? Вы у нас светлая душа, ясная. Разве только дурной человек плохо про Вас помыслит.

— А много таких дурных?

— Да куда же без них денешься? Всяких в мире Божьем живёт.

— Глаша, скажи всё, что знаешь. Отчего прислуга по углам шуршит? Отчего знакомые перестали к нам ездить?

— Кому нужно, барыня, тот приедет. А кому не обязательно, тому и лучше дома посидеть. Всякому своё!

Елена Николаевна рассмеялась:

— Ты, Глаша, говоришь совсем как Алексей Платонович!

— Да ведь и Вы, Еленушка Николаевна, теперь только и говорите, как Алексей Платонович.

Глаша, развеселившаяся было вместе с барыней, тотчас испугалась, что слишком зашла на барский двор. Неужели обидела она Елену Николаевну ненароком со своим бабьим языком? А ведь она любит свою госпожу, ветерку бы на неё подуть не позволила. Не рассердилась ли та? Нет, смотрит внимательно и серьёзно.

— Глаша, по-твоему — какой человек Алексей Платонович?

— Такой, барыня, что и придумать лучше нельзя! Такого человека сразу видно.

— Значит, никого не обижает его присутствие в нашем доме?

— Да кому же обижаться-то? Кроме Вас, барыня, никому от того вреда нету.

Елена Николаевна изумлённо глянула на Глашу.

— Не рассердитесь на меня, никудышную, если расскажу Вам, чего, может, нам не следует и знать? Осуждают Вас, что ездит к Вам каждый день мужчина. Отказались, мол, Вы из-за него от всего белого света. А его называют — не сердитесь, барыня, — Вашим любовником!

Любовником! Ну да, конечно! Как же она позабыла, что есть такие понятия в обществе людском? Что ещё надобно им думать, когда они с Неволиным проводят вместе дни напролёт, да вот уже целый месяц?

Она никогда не вдавалась в те категории, коими мыслит большинство. Её внутреннему миру чужды были эти пошлые сентенции. Хорошее русское воспитание прекрасно сочеталось с сущностью её собственной души, не противоречило, а укрепляло её. Во многих житейских вопросах она была что называется — себе на уме. Это был её своего рода эгоизм — не зависеть от тенденций мира сего. Вся же эта человеческая популяция, коронующая себя званием «просвещённого общества», лет тридцать назад различала лишь два сорта мужчин: либо муж, что хорошо, либо любовник, что явно неприемлемо, но негласно допустимо и очень пикантно! Теперь же вовсе никаких различий не делает, а творит всё, что только вздумает себе позволить. Но ей-то какое до этого дело? Всяк на свой манер.

Елена Николаевна побывала в трёх ипостасях: дочерью достойного отца, женой достойного мужа и вдовой, плакавшей на могиле мужа. Теперь она просто жила и была женщиной. Женщиной, попавшей в трудную жизненную ситуацию. Но вот Господь послал ей душевное утешение, доброго друга, который теплом своим развеял мглу вокруг её сердца. Но понятия «друг» не существовало применительно к женщине. Друзья иногда встречались, а понятия — не было. Общество не позволяет мужчине выходить за рамки натуральных проявлений. Он должен женщину либо желать, либо не желать. А, желая её, оставаться другом — дурной тон. Надобно либо жениться, либо становись, дружок, любовником. Почтительность не в моде.

И вот у неё теперь любовник! Извольте получить. Елена Николаевна рассмеялась, мысленно применив этот термин к Неволину. Буквально несколько дней назад, прощаясь вечером, он наконец-то поцеловал её! Сколько раз прежде, уезжая домой, он шутил:

— Свет мой, спасаюсь бегством, чтобы твой факел не разжёг во мне пламя стихийного бедствия!

Глаша спросила, ободрённая улыбкой хозяйки:

— Отчего это Алексей Платонович всегда называет Вас только «свет» и «светик»? Скажем, есть «любезная», «дражайшая»…

— Ну, наверное, оттого, Глаша, что любезным я его зову. А потом имя моё по-гречески значит «свет», «светильник», «факел».

— Вон оно как! Учёный человек. И хороший. Жалко, что…

— Что жалко, Глаша?

— Да полно, барыня, много и так я Вам глупостей-то насказала! А на счёт того, что говорят, Вы не думайте. Я-то ведь лучше всех знаю, сама, небось, Вас каждый день спать-то укладываю.

Елена Николаевна улыбнулась:

— Что правда, то правда. Спасибо, Глаша. Пойди, я немного почитаю.

— Слава Богу, барыня, что Вы уж больше не плачете.

Глаша затворила за собой дверь. Елена Николаевна, пробовав читать, чтобы отвлечь мысли, проворочавшись полночи и толком так и не заснув, встала, как только начало светать. Мысли её до сих пор крутились, как сложная спираль, всё вокруг одного и того же, как музыка в её шкатулке. Она даже завела её, пытаясь этим созвучием настроить свой внутренний лад. Но ей стало как-то не по себе, и она выключила музыку. Чтобы настроиться на дела, она подошла к окну, отодвинула штору и стала следить, как её люди начинают хлопотный день свой. Между ними она заметила няню Раису, которая передавала у ворот какую-то бумагу незнакомому человеку. «Наверное, пишет своим родственникам. Она ведь, кажется, не москвичка».

Елена Николаевна проследила, чтобы завтрак прошёл как полагается, и чтобы дети были готовы ехать на любимую прогулку. Ждали дядю Алекса. Ожидание давалось детям с трудом, и мать начала читать им из новой книжки. Но ушки их были настроены в сторону звонка у входа в дом. Когда назначенное время давно прошло, Митя прильнул к окну и, не отрываясь, смотрел во двор.

— Дети, дядя Алекс, верно, заболел или у него срочная встреча с учёными. Едемте гулять. Он наверняка приедет обедать.

Но ни к обеду, ни к ужину, ни в следующие два дня Неволин не появился. Глаша по молчаливой договоренности с хозяйкой ходила потихоньку навести справки, и вернулась задумчивая и мрачная.

Елена Николаевна, пронервничав три дня, напустилась на неё, как в безумии:

— Глаша, ну что ты молчишь, как пришибленная?! Говори, что ты узнала!

— Тише, барыня, матушка, тише! А то ещё эти услышат, — она кивнула в сторону комнат няни и служанок.

Елена Николаевна потащила Глашу к себе в комнату, где услышала следующее:

— Я, ведь, барыня, знакома немного с их поварихой. Вот чего она мне порассказала. Три дня назад к Алексею Платоновичу приезжала неизвестная ей дама. Говорила с ним минут десять наедине. Затем быстро уехала. После этого Алексей Платонович велел никого не впускать, заперся у себя в комнате и не выходил целые сутки. Тихон, который у него вместо лакея, стучал в дверь и спрашивал, не болен ли хозяин. Из-за двери ответили, чтобы он шёл к чертям! (Здесь Глаша и Елена Николаевна перекрестились). Ещё через день он вышел из комнаты и прошёл в кухню. Было ясно, что он сильно пьян. Тем не менее, он достал бутылку из шкафа, почти всю её к вечеру выпил и велел Тихону подать платье и нанять извозчика, чтобы вёз его в театр. Когда Тихон ему сказал, было, что хозяин не в себе, и в таком виде в театр не ездят, тот ответил ему такими словами, которых в его доме от него отродясь не слыхивали. До утра его не было. А наутро приехал он домой с какою-то барышней. Объявил домашним, что она актриса и будет теперь здесь жить. Она засмеялась и сказала: «Поглядим!» Алексей Платонович велел никого и никогда к нему не впускать.

Елена Николаевна слушала это и не понимала ничего. Это не может происходить наяву! Она измоталась за эти дни и ей снится какая-то чушь! Вот она проснётся, позовёт Глашу и та расскажет ей правду, что Алексей Платонович заболел и передаёт свои извинения и поклоны. Или что он спешно опять уехал по инженерным делам и оставил ей длинное романтическое послание. Она станет перечитывать его, пока автор не вернётся.

Но уловки подсознания не проходили. Явь представала перед ней в каком-то чудовищном и непостижимом виде! Неволин пьёт, как сапожник, и путается с какой-то артисткой! Что за бред?! Какое вздорное наваждение! Елена Николаевна опустилась на диван и, обхватив голову руками, попыталась собрать воедино хоть несколько здравых мыслей.

— Что за дама приезжала к нему? Что стряслось у него? Почему не мне первой он поведал о своём горе? Или какой-то позор преследует его? Может, полька объявилась? Нет, чушь! Боже мой! Боже! Что делать, Глаша?

— Что тут поделаешь, барыня? Вы ничего не поделаете, Вы ему никто. Я и то кое-как прокралась, чтобы Вас-то не выдать. Ещё не хватало, чтобы видели, что Ваша горничная там шастает!

Елена Николаевна сходила с ума. Она ничего не могла сделать посреди этих идиотских условностей. Её друг, возможно, попал в беду. А она не может не то что помочь, но даже знать ей ничего не положено. Она пробовала послать Глашу разыскать Кутасова. Горничная вернулась ни с чем.

— Я видела самого того господина. Да только ничего хорошего он не сказал. Иди, говорит, да не хлопочи более об этом. Вот и весь сказ. Забудьте, матушка, Елена Николаевна, это несоразумение! Ведь Вы опять себя изведёте. Не стоит он того.

— Погоди-ка! Отчего это не стоит? Что ты узнала? Прежде ты так не говорила.

— Как возвращалась я от того господина, так увидела, что Неволин Ваш подъехал к дому его с барышней. Очень весёлые, а он так и вовсе навеселе. Едва не поскользнулся, как выходил от извозчика.

Елена Николаевна не заплакала, как того ожидала Глаша. Только сцепила руки и тихо проговорила:

— Что же я скажу теперь Мите?

Глаша заговорила сама, едва не плача:

— Вы меня, барыня, теперь, верно, прогоните. Да уж расскажу всё, как есть. Митя-то ведь письмо ему написал. И адрес как-то узнал. Я выхожу от них, а тут письмо-то это, видать, принесли. Я назад, на кухню. А слышно, как сам-то хозяин как раз выходил с барышней гулять. Тут письмо ему подают. Поглядел он на подпись и говорит: «А, маленький барчук! Бог с ним!» И бросил письмо-то на снег. Я, как все ушли, и подобрала его. Да только оно сильно намокло. Старалось дитя, печатными буквами, четыре слова всего…

— Спасибо, тебе, Глаша. Благослови тебя Бог! — Елена Николаевна взяла письмо и, подумав немного, бросила его в камин.

«Дядя Алекс, приходи скорее…» Её сердце кричало, вопило те же слова. Она же героическими усилиями старалась заглушить эти вопли, противоречащие здравому смыслу, пока не стало казаться, что её сердце и ум — два разных организма, живущих в разных углах дома.