На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят

Коллектив авторов

Редкая по выразительности книга о русских писателях, которые верили, любили, творили. Авторы предлагают движение по незримой лестнице, ведущей на Олимп живого русского слова. По ней великие имена ушли в вечность, где нет первых и последних, а все равны и все одинаковы. Она написана лично для каждого, кто желает заново открыть для себя литературное наследие России.

***

Пушкин — не срывает покрова с существующего мира, он создает мир, мир новый — пылкий и страстный, но здесь же и сдержанный, строгий и ясный.

Он может смиренницу предпочесть вакханке:

«Нет, я не дорожу мятежным наслаждением,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем».

Он преклоняет колени перед красотой и считает атрибутом красоты меру и покой:

«Все в ней гармония,

Все диво, все выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо».

Считает, что вдохновение — это спокойствие: « Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного».

Пушкин брался за перо, чтобы разрешить для себя какой — либо вопрос — нравственный, исторический… Он всегда в раздумье: высказанную мысль он сам же подчас и опровергает.

Он может заявить:

«На свет счастья не,

Но есть покой и воля»

То вдруг, в другом месте:

«Я думал: вольность и покой

Замена счастья. Боже мой!

Как я ошибся».

Пушкин — поэт пластики и изящности. Он легко, подчас грациозно и очаровательно переходит от серьезного к шутке, от пафоса к иронии, от себя к миру. Это диалектика и полифония, это симфония и многоголосие — все у него свободно, непринужденно, одна стихия переливается в другую.

Он шутит по — светски (перемежая с философией), куртуазное озорство и рядом — библейский пафос, молитвенная исповедь — и тень вольтеровской желчи накрывает стих, почти брутальность, едкий сарказм — и высокое благоговение разливается в строфах.

Как глубоко начинается:

«Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел;

Кто странным снам не предавался,

Кто черни светской не чуждался»

И вот уже прямая жестокая ирония:

«А в тридцать выгодно женат».

И кончается откровенной насмешкой над заурядностью, над пошлостью:

«Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очереди добился,

О ком твердили целый век:

N. N. прекрасный человек»

Пушкин знает, что счастливая, здоровая нормальность, достойная истинной зависти («смолоду был молод») незаметно (как век наш стремителен!) оборачивается посредственностью, ординарностью. Но он не растворяется в них, степень его кипения не опускалась до льда (ведь кипяток и лед — это одно и то же — Н О — это только разные состояния одного)

***

В пушкинской дилемме: «Петр Великий и Евгений» — Пушкин стоял за Петра, хотя и понимал трагизм Евгения, даже сочувствовал «бедняге»

Державин — всецело на стороне Петра, он даже не допускал самой постановки такого вопроса. Для него вообще Евгения не существовало.

Вот только Гоголь встал за отдельного, бедного человека, за Акакия Акакиевича, несущего свое «частное» тщедушное тело под форменной чиновничьей шинелью на фоне огромных патетических декораций николаевской империи.

Гоголь встал открыто и откровенно, встал целиком за «несчастную личность» против Петербурга с его Медным всадником. А за ним и Достоевский поднялся и встал рядом — за «униженных и оскорбленных». Но у пушкинского Петра ведь сердце медное, оно не плавится от слез, его не растрогают жалкие фигуры «униженных».

И финал логичен: Евгений умирает у домика бедной Параши. Всхлипывание Евгения — это шекспировская трагедия, ее не может заглушит «тяжело — звонкое» скакание Петра по безлюдной столице.

Трагедия Евгения — это трагедия человека и народа в целом, а не мещанская «слезливая» драма (с ужимками и юродивыми подвываниями).

Потом наша современница — поэтесса напишет:

«Императору — дворцы, барабанщику — снега».

А другая, не разделяя себя и народ (единое, целостное):

«Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был».

Стенания и жалобы Евгения услышали Гоголь и Достоевский. И с ними вся русская (подлинная, бунтующая, мятежная) встала за него. И прежде всего — стоический мудрец Лев Толстой. Он — непоколебимый «защитник», «бессмертный адвокат» Евгения. Он — в крайней оппозиции Державину, и отчасти — Пушкину: он не восторгается перед мощью государственности, перед силой оружия и тотальностью власти, перед Идеей Петра.

Пушкин видел в Петре своего единомышленника. Поэт был с Петром, с великим человеком, в заговоре против «черни», то есть против людей, мыслящих низменно, против людей, державших страну возле «печного горшка».

Пушкин — весь в бунте. Нет, говорит он — «печной горшковой» России. Россия для него — это высшая историческая миссия, жребий, начертанный рукой провидения.

Пушкинская «Русь» — это возвышенные впереди и благородные цели. Перефразируя слова Шиллера, Россия у поэта «живет на высотах создания».

Пушкин тяготел к античности, упивался Платоном. Потому то, по — платоновски, отметал, попирал частность во имя возвышенной исторической гармонии, во имя исторической цели. И подчас оба, и Петр и Пушкин, — сосредоточены (даже угрюмы), полный великих дум, устремлены вперед.

Петр и Поэт — единомышленники; они себя полностью подчинили (в этом их сакральный жребий) высшему предназначенью — и не их беда, что современники еще этого не понимают; они видят и предвидят то, чего рядовые люди, погруженные в свои житейские дела, не видят.

Петр и Поэт — оба подчиняются лишь «божественному глаголу», то есть велению Истории, духу Времени и ожиданиям Нации. Они — то и диктуют со всей прямолинейной неумолимостью, как мыслит, чувствовать и поступать им. Поэт протягивает, как родному брату, руку Петру. Протягивает через головы и над головами современников («зелены они еще, ум у них не созрел»).

Они оба — служители гармонии. Они оба — против хаоса, мрака Для этого Петр заковал необузданную стихию — реку Нева, протекающую среди «тьмы лесов», «дебрей зарослей» и «топи болот» — в гранит. А поэт — «глаголом жег сердца людей», вырывая их сердца на рубежи славы и мощи отечества, создавая величественный театр национального шедевра.

Божественный глагол коснулся слуха Петра, он выполнял предначертание, на то ему провидение дало ум и волю.

В то же время, и Петр и Поэт — они оба одиноки, велики и непонимаемы:

«На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полон,

И вдаль глядел».

Это не случайное совпадение: и «берега пустынных волн», и «высокие думы» Пушкин предоставляет и Поэту и Петру; Они смотрят вдаль и там, за горизонтом, прозревают свою высокую цель:

«Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?».