Регрессия. Исповедь колдуна

Н. М. Фишер, 2022

Приквел дилогии "Регрессия". Душа колдуна наконец обрела покой. Иоганн навсегда освободился, чтобы дать себе и Анне шанс. Что же толкнуло его на этот шаг? Темная душа учителя, подчиняющая себе волю юного колдуна? Ненависть сверстников? Зло, что он творил своими руками? А может, несчастная любовь? История терзаний Иоганна, рассказанная им самим. От первых до последних дней жизни.

Глава 8.

Про голосование никто больше и слова не сказал, а вот бойкот мне все же объявили. Я и раньше не отличался популярностью у сверстников — тихий и необщительный, я все больше предпочитал одиночество. Не из-за себя, а ради их же блага — меня же за это считали странным. Теперь я прочно вошел в лексикон одноклассников как «урод», этим словом меня окрестил Витя, и оно приросло к моему образу.

Со мной не здоровались, не вставали в пару, не жали руку, не выбирали в напарники на физкультуре. И только Маша, та самая Маша, что чуть не отправилась по моей милости в окно, упорно продолжала со мной здороваться, правда, больше она не произносила ни слова. Но и этого тихого «Привет!» мне хватало, чтобы не бросить школу и не убежать куда глаза глядят.

Конечно, инцидент на новогоднем празднике не прошел мимо директора — мама Маши настаивала на моем исключении, и решать вопрос пришлось в высшей инстанции небольшой сельской школы.

Мама, стоя бок о бок с мамой Маши напротив директорского стола и заложив руки за спину, сверлила глазами пол, готовая принять удар на себя. Сама, так и не пострадавшая Маша уже сидела в кресле в несколько раз больше ее самой, прямо перед директором. Она казалось маленькой, беззащитной и какой-то юродивой, несмотря на все учебные заслуги и таланты, которые срывающимся голосом перечисляла ее мама.

Стоило мне появиться на пороге директорского кабинета, как обсуждение стихло. Екатерина Петровна, грузная бесформенная женщина, расплывшаяся по креслу, сложила пухлые руки на массивном столе и жестом предложила мне занять соседнее с Машей кресло. Ее жабьи навыкате глаза были ярко накрашены голубым. И от одного вида директрисы меня бросало в дрожь, будто она может раздавить человека двумя пальцами. Как бы учитель ни убеждал меня, что мне по зубам абсолютно любой человек, бояться взрослых семилетний мальчик не от мира сего не переставал.

— Что ж, Игорь Беркут, верно? — директриса посмотрела на меня так, словно понятия не имела, кто я такой. Я взглянул через плечо на маму и кивнул.

— Ты приказал Игнатовой Маше залезть на подоконник? — продолжила она, и я снова кивнул. — Почему она тебя послушала?

— Не знаю, — развел я руками. — Правда, не знаю. Спросите у нее.

Учитель внутри меня хохотнул, оценив мою самодеятельность, а мама Маши залилась криком:

— Да как он смеет! Он чуть не покалечил мою девочку! А теперь еще и дерзит! Екатерина Петровна, вы должны разобраться!

— Я разберусь, не сомневайтесь, — холодно проговорила директриса, уставшая от пронзительного визга, и обратилась к Маше, на глазах которой заблестели слезы, стоило ее маме вновь пуститься в крик. — Маша, почему ты его послушала?

— Я не помню, — честно призналась девочка. — Я увидела, что Игорь идет ко мне, а потом опомнилась, только когда меня снимали с подоконника. Я не помню, что было между.

— Интересно, — протянула Екатерина Петровна. — До меня дошли слухи, что одноклассники рассердились на Игоря за такую выходку. Что скажешь ты?

— Я не хочу, чтобы его выгоняли, — пролепетала Маша. — Мне кажется, он не хотел меня обидеть. Это вышло случайно, и я все равно ничего не помню. Мне кажется, нечестно его выгонять.

— Что ж, — директриса взглянула на Машину маму, сжимавшую плечо дочки, — вы вырастили справедливую и великодушную дочь. — Она повернулась к моей маме. — А вы лучше следите за сыном и побольше втолковывайте ему, что хорошо, а что плохо. Все понятно?

— И это все? — завопила недовольная мать потерпевшей. — Никаких исправительных работ? Никаких наказаний?

— Предлагаете сослать восьмилетнего мальчика на каторгу? — усмехнулась директриса. — Вы свободны, предупреждение я вынесла. Но если сама Маша не имеет к Игорю претензий, не вижу смысла изобретать что-то за нее. Поверьте, дети решают конфликты не хуже нашего, если их не науськивать и не мешать.

Я дернулся, желая поскорее покинуть душный кабинет, оклеенный давящими бордовыми обоями. Но директриса жестом осадила и меня, и маму, последовавшую моему примеру.

— Леночка, сядьте, — проговорила Екатерина Петровна гораздо мягче, и мама послушно заняла освободившееся кресло. — Леночка, вы мне крайне симпатичны. Вы — хорошая ответственная учительница, дети вас любят, но слухи ползут слишком быстро.

— Что вы имеете в виду? — Мамин голос дрогнул.

— Пока ничего. Но если что-то подобное повторится, тень злоключений вашего сына ляжет и на вас. И тогда я буду вынуждена не только его исключить, но и уволить вас. Вы понимаете это?

— Но Игорь не виноват! Это… это…

— Леночка, ваш сын… Прости, Игорь, но это так, — она покосилась на меня, — не совсем обычный ребенок, это видно невооруженным глазом. Есть в нем что-то недетское, и сверстники всегда это чуют. Что за гипноз он применил к девочке, я не знаю, но советую вам обратиться к хорошему неврологу. Я дам вам адрес врача в Москве, это мой дальний родственник. Он вас проконсультирует и, возможно, найдет какой-то выход. Обещайте съездить к нему. — Директриса протянула маме заранее заготовленную бумажку, и та кивнула в ответ.

Так я впервые очутился на пороге психиатрической клиники.

Утром вместо школы мы тащились в сумеречной переполненной электричке в сторону Москвы вместе с толпами спешащих на работу людей из ближайшего пригорода. Я стоял у самого окна, прижавшись к нему лбом, заключенный между двух сидящих друг напротив друга бабушек, то и дело уточнявших друг у друга разгадки для сканворда. Мама осталась стоять в проходе, поддавшись волнообразным движениям толпы, меня же, как «миленького мальчика», пустили туда, где был воздух. Но вдалеке от нее мне стало не по себе, хоть бабушки и развлекали меня шутками.

Сквозь битком набитый проход протискивались то контролеры, то продавцы пирожков и чипсов, а иногда в тамбуре кто-то затягивал фальшивую песню под гармонь. Впервые поездка в Москву казалась мне не веселым приключением, а чем-то страшным и гнетущим.

Поезд выплюнул нас на вокзале, и я облегченно вздохнул. Но впереди нас ждал еще долгий путь сначала в переполненном метро с двумя пересадками, где торопливые взрослые то и дело норовили меня сбить, а потом — на трамвае. Я с интересом разглядывал новые места столицы — тянущиеся вдоль широкого шоссе безликие дома, изредка чередующиеся с заснеженными деревьями, гудящие машины и людей, одетых в теплые пуховики.

В какой-то момент я даже начал забывать, куда мы едем, пока мама не шепнула на ухо: «На следующей выходим». Сердце опустилось в пятки — куда и зачем меня везут? Что там со мной будут делать? Не может же мама оставить меня там? А если они узнают про учителя?

Он строго приказал молчать про него — не то придется остаться в стенах больницы надолго. Я и сам прекрасно понимал, что рассказывать врачам про живущего во мне учителя — глупо и опасно.

Больница оказалась для взрослых, а нас приняли только по знакомству, и потому оставить в стационаре не могли. Узнав это, мне стало не так страшно. Что бы со мной ни делали, к ночи я вернусь домой.

Начинающий лысеть мужчина средних лет, совсем не похожий на свою родственницу-директрису, сначала заставлял меня выполнять всякую ерунду вроде той, что была на диспансеризации перед школой, — дотрагиваться до носа, ходить с закрытыми глазами. Он задавал примитивные даже для первоклассника вопросы и стучал молоточком по коленям и локтям.

Убедившись, что я вполне вменяем, нас с мамой отправили в другой кабинет. Там меня погрузили в огромную машину, надев предварительно наушники. И все же бандура, куда меня засунули, истошно гремела, стучала и завывала прямо над моей головой. Я не слишком любил настолько замкнутые пространства — даже лифты вызывали у меня трепет после сельских просторов, а уж в аппарате МРТ, как назвала его мама, мне было совсем не просто. Недовольное бурчание учителя только усиливало дискомфорт.

Через пятнадцать минут, показавшиеся вечностью, пытка закончилась, и мне продемонстрировали, как выглядит мой мозг. Мозг и мозг. Ничего особенного. То же самое подтвердил и врач: «Никаких физических нарушений», — сказал он. Мама вяло согласилась — она и без обследований все это знала.

Мы сидели в буфете, отделанном белым кафелем, голодные с самого утра, и с жадностью поглощали жидкий суп и пюре с котлетами. Мимо сновали люди: кто-то в уличной одежде, кто-то в пижамах. Я то и дело вглядывался в них, стремясь различить следы безумия на лицах. Но все они были самым обыкновенными и нормальными, без пены у рта или выпученных глаз. Может, не так уж страшно считаться сумасшедшим? Я высказал свои предположения маме, и она ответила, что эти люди просто лечат расшатанные сложной жизнью нервы, а по-настоящему сумасшедшие лежат в других местах. Что ж, надеюсь, туда меня не отправят.

Мне оставалось пройти последнего врача — психолога. Миловидная девушка, совсем молодая и очень стройная, даже хрупкая, долго спорила с врачом-родственником директрисы, убеждая его, что не занимается детьми, и вообще это непрофессионально. Но, в конце концов, сдалась и пригласила нас с мамой в кабинет.

Мама уселась в кресло у самого входа, а меня девушка пригласила на диван. Кабинет, просторный и наполненный уличным шумом, выходил окнами на дорогу, отчего каждый гудок проезжавших машин и стук колес трамвая был слышен, как будто находились они совсем рядом. Бледные крашеные стены заполонили всевозможные грамоты и сертификаты, изредка среди них яркими пятнами проскакивали картины природы и огромных волн, на которые хотелось смотреть вечно.

Заметив мой взгляд, девушка улыбнулась и начала расспрашивать меня о природе, потом об увлечениях и друзьях. Я честно отвечал, ни слова не говоря об учителе. Когда она дошла до основной сути беседы, я покраснел и прошептал: «Мне нельзя говорить про него. Он рассердится!» Учитель внутри меня бушевал, и я ощутил, как из солнечного сплетения начинает разливаться жар. «Только не это! — беззвучно закричал я у себя в голове. — Не обижай ее! Она же ничего плохого не сделала! Ты только сделаешь хуже нам обоим!»

К моему удивлению, учитель успокоился и перестал рваться наружу. Девушка улыбнулась, потрепала меня по волосам и попросила подождать маму в коридоре.

Я вышел за дверь и прислонил ухо к приоткрытой щелке. Словно рассчитывая именно на это, девушка замерла возле входа, и, судя по шуршанию клеенчатого кресла, мама поспешно встала, ожидая вердикта. «У вас абсолютно нормальный мальчик! — громко произнесла врач. — Немного замкнутый и пугливый, с богатым воображением, что для его возраста норма. Не пытайтесь лечить то, чего нет. Лучше отведите его в картинную галерею или на концерт классической музыки — он явно тянется к искусству».