Регрессия. Исповедь колдуна

Н. М. Фишер, 2022

Приквел дилогии "Регрессия". Душа колдуна наконец обрела покой. Иоганн навсегда освободился, чтобы дать себе и Анне шанс. Что же толкнуло его на этот шаг? Темная душа учителя, подчиняющая себе волю юного колдуна? Ненависть сверстников? Зло, что он творил своими руками? А может, несчастная любовь? История терзаний Иоганна, рассказанная им самим. От первых до последних дней жизни.

Глава 9.

Пытка закончилась, так и не начавшись. А ведь день уже был в самом разгаре — может, эта поездка в Москву будет не такой уж отвратительной, как представлялось в самом ее начале. Лысеющий врач по итогам всех обследований сделал вывод, что я — совершенно нормальный ребенок, а убедить маленькую впечатлительную девочку шагнуть в окно — не так уж сложно. Шепотом он добавил маме на ухо, но я все слышал: «Вы бы поговорили с сыном по душам. Они могли просто устроить шоу. Дети любят выдумывать ерунду и провозглашать себя волшебниками».

Пролетающие за окном трамвая машины, дома и пешеходы теперь казались не такими удручающе-серыми, как утром. Мир наполнился красками и жизнью, а я радостно вертел головой, стремясь успеть за потоком жизни. Учитель тоже был вполне доволен результатом, и лишь мама с подозрением поглядывала на меня. Она знала, все знала. И прекрасно понимала, что никакого шоу не было, я приказал — Маша исполнила, и такая участь ждет еще многих и многих людей. Но отправить любимого сына на принудительное лечение, пусть даже оно могло бы помочь, мама не могла.

Мы вышли из трамвая и направились к метро — прогулки по ветреной и холодной Москве сегодня не ожидалось, и я, не желая злить маму, согласился сразу же поехать домой. Да и перспектива вечером толкаться в переполненном вагоне меня совершенно не прельщала.

Мама крепко держала меня за руку, как всегда делала в городе, хотя площадь перед метро была практически пустой. Я присмотрелся и прочитал слово «Сокол» над входом.

— Ой! — воскликнул я. — Сокол и Беркут — это же почти одна и та же птица, да, мам?

— Почти, — подтвердила она.

— Значит, это метро почти в мою честь назвали! — Я гордо распрямился, как будто это и впрямь было так.

— Его назвали в честь деревни, которая здесь стояла, сюда цари на охоту приезжали, — задумчиво проговорила мама, вглядываясь куда-то поверх моей головы. — Игорек, давай, зайдем в одно место, тут недалеко.

— Конечно! — оживился я.

Прогулку по большому городу, пусть и вовсе не по центру, я бы в любом случае предпочел грохочущей электричке и поездке домой. Неладное я начал ощущать, когда прямо перед нами словно из-под земли выросли золоченые купола церкви. Я ощутил, как заметался во мне учитель, как грудь начала наливаться жаром, выплескивая пламя через край.

— Это Храм Всех Святых, — восторженно проговорила мама, глядя на священную громаду перед нами. — В молодости я иногда заглядывала сюда, когда только познакомилась с твоим папой.

Мы остановились у ворот, ведущих на покрытую метровыми сугробами нечищеную территорию, из глубины которой на меня смотрел самый обыкновенный храм с желтыми стенами и не слишком роскошными куполами. В ответ я смотрел на него и не смел пошевелиться. Пламя раздирало меня на части, но закричать я не мог. Не просто не мог себе этого позволить, а не имел физической возможности. Я словно прирос к земле.

Мама потянула меня за руку, а внутри неистово бился учитель.

— Мам, можно, я не пойду? — прохрипел я через силу.

— Почему? — На меня устремился внимательный испуганный взгляд.

— Ну, я не очень люблю церкви. Да и устал я, поехали домой!

— Игорь, ты не умеешь врать! — грозно произнесла мама. — Скажи честно, почему ты не можешь войти, и тогда мы уйдем.

— Он не дает… — прошептал я и заплакал.

— Отлично!

Дальше мир окутался туманом боли, страха и предательства. Мама подхватила меня на руки и поволокла на территорию. Я бился и кричал, пытаясь вырваться и сбежать, уползти с ненавистной земли. Со стороны сцена казалась тем, чем и являлась на самом деле, — одержимый дьяволом не мог переступить порог храма.

Я молил маму, чтобы она отпустила, положила хотя бы на землю, не приближала к этому зданию, зловещей божественной громадой истязавшему мою плоть. Но она была неумолима, лишь приговаривала, что изгонит из меня зло. Зло так не считало — учителю было мучительно и страшно, но сама по себе бессмертная черная душа ничего не чувствовала — вся боль, все страдания приходились на долю чувствительного восьмилетнего мальчишки, не понимавшего, зачем с ним так поступают.

Неужели мама не может смириться с тем, что я такой? Да, я не совсем обычный и не совсем нормальный. Я и сам это прекрасно понимаю. Но зачем тащить меня туда, где я вновь и вновь сгораю непотухающим пламенем? Неужели огня в моей жизни недостаточно?

Мама упорно волокла упирающегося сына в храм. Толкнув дверь, она извинилась перед Богом, что не может перекреститься, и внесла меня внутрь. Мой истошный вопль прокатился по пропахшему ладаном помещению с расписными стенами и погасил сотни свечей, еще секунду назад полыхающих под иконами. Мир крутился перед глазами — в голове стояли крики учителя, мои крики, крики какой-то подбежавшей женщины, которую я смутно различал в обхватившем меня беспамятстве.

— Убери его! — разорялась она. — Убери из святого места!

— Пожалуйста, позвольте нам остаться! — в слезах умоляла мама. — Бог должен ему помочь!

— Бога с ним нет, — отрезала женщина и вытолкала нас за дверь.

Я пил горячий сладкий чай из пластикового стаканчика в забегаловке напротив церкви и всхлипывал. Ощущение огня, струящегося по венам, уже покинуло меня, так же быстро, как и всегда. В общем-то, к нему я почти привык — учитель не оставлял выбора. А вот боль от маминого предательства не спешила отпускать. «Она — твой враг! — шептал голос в голове. — Если я покину тебя, ты умрешь. Ты хочешь умереть?» Я покачал головой, и мама покосилась на меня, оторвав безучастный взгляд красных заплаканных глаз от стакана с растворимым кофе. «Вот видишь. А она пытается убить и меня, и тебя. Только я твой друг, только мне ты можешь доверять!»

Раздиравший меня изнутри голос жаждал ответа. Он провоцировал, издевался и убеждал. Как бы я хотел уметь отвечать ему также внутренне, вести не слышный человеческому уху диалог. Но из раза в раз мне приходилось говорить вслух и прятаться от чужих глаз, чтобы не прослыть окончательно сумасшедшим.

— Но зачем ты так со мной? — чуть слышно спросил я, прикрывая рот руками, чтобы мама не заметила, и на глаза навернулись слезы. — Зачем делаешь так, чтобы я обижал людей?

— Я учу тебя, мой мальчик. Показываю истинную сущность людей. Никто не будет любить тебя просто за то, что ты есть. Даже твоя мама.

— Я не верю тебе — она меня любит!

— Еще увидишь! — захохотал колдун.

— Ну зачем ты ко мне привязался? — всхлипнул я. — Почему именно ко мне? Я хочу быть как другие дети — нормальным!

— Увы, без тебя я не могу существовать! Когда-то ты сам пообещал мне это тело, я просто пользуюсь своей вещью.

— Я не мог такого сделать… Неужели я был таким дураком?

— Я покажу тебе!

***

— За что, за что они так? — причитал я, дрожащими руками прижимая к разбитой голове смоченную в целебном отваре ткань. — Что я им сделал? Ведь они сами приходят и просят, чтобы я помогал им делать гадости соседям, соблазнять чужих мужей, добиваться расположения нужных людей! Ведь я им помогаю, всего лишь помогаю! Почему они захотели от меня избавиться?

— Видишь ли, мой мальчик, — проскрипел учитель, подавая мне глиняную пиалу с мутноватым отваром, кивком показывая, что нужно выпить, — люди неблагодарны. Они видят, на что ты способен, они боятся, что сегодня ты помог им, а завтра поможешь их врагам.

— Но, — я всхлипнул, — они могли меня просто отпустить!

— Не могли! Люди злопамятны и пугливы. Они страшатся тебя, страшатся кары небесной, — учитель ухмыльнулся, и его белые глаза отразили полыхающее в очаге пламя, — страшатся сдать тебя инквизиции, ведь они просили твоей помощи, а значит, причастны к колдовству. Люди никогда не примут тебя, потому что ты — другой!

— Это ты сделал меня другим! — Я вскочил, но головокружение подкосило ноги, и я вновь рухнул на пол возле очага, где только что зализывал раны.

— Нет, Иоганн, — покачал головой учитель, — я выбрал тебя, потому что ты был другим. Я лишь направил тебя и помог не умереть с голоду.

— Тогда я не хочу жить среди таких людей! — Волна обиды и горести захлестнула меня, затмив все хорошее, что оставалось в моей душе.

— О нет, мой дорогой, — старик на ощупь пододвинул стул к очагу и тяжело опустился, — твоя душа будет раз за разом перерождаться, и твои терзания в мире неблагодарных людей продлятся целую вечность!

— Но я не хочу!

— Не хочешь? — изумился учитель. — Ты уверен?

— Конечно! — с горечью выпалил я.

— Что ж, тогда я могу предложить тебе сделку. Твоя душа отправится на вечный покой и больше никогда не вернется в мир живых, мне за это нужно лишь твое тело.

— Мое тело? — удивился я.

— Да. Твое молодое, привлекательное, а главное, здоровое тело.

— Как это?

— Видишь ли, я слишком давно живу в этом обличие. — Он провел рукой по незрячему лицу, свалявшейся бороде и тощему старческому живому под свободным балахоном. — Мне уже ничто не в радость — я мог бы многое, но молодость вернуть я не в силах. Мои знания потребовали слишком долгих лет, чтобы теперь ими насладиться. Но ты можешь мне помочь. Поживи еще несколько лет, наберись опыта, в том числе и любовного. Попробуй женщин, разбей сердце, достигни величия, чтобы тебя боялись и уважали. А потом, когда все это наскучит, отдай тело мне и отправляйся на покой.

— Разве это возможно? — перспектива показалась мне прекрасной и заманчивой.

— Есть одно заклинание — Сосуд. Очень сильное и очень сложное. Моя душа покинет бренное тело и заменит твою. Ты — сосуд для моей души. Подумай хорошо, мой мальчик, готов ли ты на это ради человека, который заменил тебе семью, даровал силы, жертвуя собственными, кормил и ухаживал за тобой?

— Готов, учитель, — без колебаний ответил я, не понимая, как несколько часов назад я мог даже допустить мысль о побеге.

— Прекрасно, мой мальчик. Когда придет время, мы проведем ритуал. А пока наслаждайся тем, что может дать тебе бренная оболочка.

***

Боль, злость, недоверие — вот и все, что осталось в детском сердце. Мама и сама чувствовала, что перегнула. Потом, став взрослым и научившись хоть немного разбираться в окружающем мире, я оправдывал ее, понимал этот шаг отчаяния. Быть может, оставь она меня корчиться на полу, что-то бы и получилось, ценой моей жизни, разумеется. Но восьмилетнему мальчику было страшно и обидно. Единственный человек, кто всегда был за него горой, прикрывал и верил в него, предал. Единственный родной человек.

Мы молча вернулись домой — мама всегда замолкала, когда, по ее мнению, делала что-то плохое. Она не извинялась, не объясняла, не ругала — просто молчала. Не научила она извиняться и меня.