Тайна индийских офицеров

Мэри Элизабет Брэддон, 1862

«Заходящее осеннее солнце золотило массивные стволы деревьев, венчавшие вершину одного из косогоров графства Суссекс. Издали доносился глухой ропот морских волн, который смешивался с жалобным стоном сентябрьского ветра. По узкой тропинке на вершине косогора ходила взад и вперед молодая женщина в трауре, не сводя глаз с пылающего небосклона и блестевшего красноватым светом моря. Между кустами бегал мальчик лет семи, лишь иногда останавливаясь, чтобы сорвать желтые цветы, которые уже через пять минут топтал ногами. Из труб хижин, теснившихся в долине, поднимался дым, оживляя этот суровый ландшафт. На извилистой дороге, ведущей к горе, стоял небольшой фаэтон, запряженный парою резвых лошадок, ожидая гуляющих на вершине людей. Экипаж был тут около часа, а груму уже надоело ходить вокруг него и прислушиваться к полету куропаток да к изредка раздававшимся в лесу выстрелам какого-нибудь охотника…» Книга также выходила под названием «Преступление капитана Артура».

IV. У решетки парка

Несмотря на то, что капитан Вальдзингам, долгое время живший в Восточной Индии, не чувствовал себя счастливым в новой обстановке, в Лисльвуде было много завистников, почти ненавидевших его за необыкновенное счастье, выпавшее на его долю. Он обращал очень мало внимания на этих почтенных людей и на образ их мыслей, погруженный в свои безотрадные думы, он не интересовался общественным мнением. Прогуливаясь с ньюфаундлендом в большой аллее, над которой ветви дубов образовали свод, он несколько раз останавливался у железной решетки, которая отделяла парк от проезжей дороги, и смотрел через нее куда-то вдаль. В это время в глазах его было то же грустное, тоскливое выражение, которое, по словам поэта, можно заметить у орла, лишившегося свободы, или у льва, заключенного в клетку.

Знает ли он, что в ту минуту, когда он стоит, заложив руки за спину, у решетки парка своего пасынка, на него устремлены глаза завистников, и что если бы желание могло бы убивать, он тут же упал бы бездыханным?

У окна готической сторожки справа от решетки стоит мужчина лет тридцати. Как и капитан, он мрачен и уныл, а лицо его с резкими чертами потемнело от солнца, он высок, плечист и силен, но выглядит вялым, апатичным. Глубокие морщины окружают его впалые глаза и придают какое-то злое выражение крепко сжатому рту. Он курит, как и капитан, но смотрит сквозь струйки дыма, поднимающиеся из его длинной трубки, взглядом, полным ненависти, зависти, злости и сдержанного бешенства, — взглядом тигра, выжидающего удобный момент, чтобы накинуться на свою добычу. Имя его — Жильберт Арнольд. Десять лет тому назад он был самым отчаянным браконьером во всем Суссексе, ныне же благодаря исправительной тюрьме он преобразился, то есть сделался ленивым и угрюмым, и живет за счет жены, молодой трудолюбивой женщины, которая исполняет должность сторожа главного входа.

Рахиль Арнольд пережила много тяжелых минут с того дня, когда она семь лет назад надела соломенную шляпку с белыми лентами, чтобы идти в Лисльвудскую церковь под венец с браконьером: избранник ее оказался дурным человеком, которому маска раскаяния и религиозности давала возможность вести праздную жизнь. Ему совсем нетрудно было поднимать к небу свои желтоватые глаза, когда усердный ректор заходил в сторожку, чтобы навестить своего протеже, нетрудно было читать душеспасительные брошюрки: Жильберт Арнольд очень любил читать их, так как в них обычно громят тех, кто богат, прекрасен, счастлив и могуч — всех тех, кого он ненавидел ненавистью, граничившей с сумасшествием. Нетрудно провести доброго, простодушного пастора, который так горячо желает спасения вашей души, что готов видеть в простом исполнении обряда искреннее стремление к добру. Да, нетрудно делать все это и быть в то же время завистливым, недовольным, ленивым, дурным мужем и негодным отцом, внутренне ропщущим на свое положение. Нетрудно казаться мирным жителем, превосходным человеком и быть на самом деле ужасным негодяем.

У них был только один сын, болезненный и не по летам развитой ребенок, которому недавно пошел восьмой год. У мальчика были светлые волосы и бледное лицо, как у матери, и он был вовсе не похож на своего отца.

— Вот он, Рахиль! — сказал Жильберт, глядя на капитана.

— Кто? — спросила жена, возившаяся у печки.

— Наш новый господин… мне кажется, что его нужно называть: «Капитан какой-то там».

— Капитана Вальдзингама?

— Да, капитана Вальдзингама… Удивительно странное имя, как будто из какой-нибудь комедии или одного из тех романов, что постоянно читает леди, хотя ректор называет их безнравственными… Мошенник и бродяга!.. Я ни за что на свете не поклонюсь ему, пусть знает это!

— О Жильберт! — боязливо прошептала его жена.

Как и все те, кто долго служит у господ, Рахиль принадлежала к партии консерваторов, но она так привыкла к грубому тону мужа, что не придавала особого значения его разглагольствованиям.

— О Жильберт! — повторил он, передразнивая жену. — Да, я недаром называю его мошенником! Он не имел права являться сюда и жиреть на добре покойного сэра Реджинальда? Этот негодяй не имел права, приехав сюда без гроша, втираться в доверие идиотки, которую ты называешь своей госпожой! Нищий бездельник величает себя владельцем Лисльвуда! Да мне тошно было валяться в ногах сэра Реджинальда, а уже перед этим я не унижусь никогда! А вы, верно, хотите, чтобы я сделал это, не правда ли? — сказал он, обращаясь к затылку капитана, который между тем докурил сигару и направился в глубь аллеи.

— Содержать его собаку стоит вдвое дороже, чем прокормить нашего сына, — продолжал Жильберт, когда Вальдзингам исчез из вида. — Взгляни на него, — продолжал он, указывая на мальчика, сидевшего за сосновым столом и уплетавшего молоко с черным хлебом, — эта похлебка не лучше той, что каждое утро дают Волку, я не раз видел собственными глазами!

— Но господа добры и приветливы с нами.

— О Боже! Да, они дают нам то, что плохо для прислуги, но слишком хорошо для свиней. Они дали тебе пять шиллингов, чтобы купить обувь Джиму. А к Рождеству они дарят нам бутылку вина, прекрасного вина, которое превращает всю кровь в огонь и делает нас добрыми, пока мы его пьем! Но что это доказывает?.. Он может пить такое вино каждый день, может купаться в нем, если захочет, и кормить свою собаку на серебре… Видишь баронета в бархатном камзоле, садящегося на пони? Это чистокровный пони, который стоит больше, чем тебе когда-либо удавалось скопить, если даже мы тратились только на самое необходимое!.. А теперь полюбуйся на моего сына в грубой холщевой блузе и башмаках, подбитых гвоздями, между тем я очень хорошо знаю, кто из этих двоих более искусен в разного рода занятиях.

— Да, наш Джимми умненький мальчик, — сказала мать, с любовью глядя на сына. — Но ему надо быть добрым и послушным и не мучить поросят и кур, потому что это очень гадко.

— Черт тебя побери! — воскликнул браконьер. — Я вовсе не желаю сделать из него бабу. Пусть мучает поросят, сколько ему угодно, я делал то же самое, когда был в его возрасте!

Жильберт Арнольд, целые дни проводивший с трубкой в зубах, заложив руки за бархатную жакетку, вовсе не походил на человека, примеру которого было бы полезно следовать. Может быть, эта мысль мелькнула в голове его жены, когда она, вздыхая, снова принялась за дело. Он любил, когда она работала до изнеможения, и часто упрекал ее в лени, между тем как сам стоял за дверью, наблюдая за всем, что происходило в коттедже. Но случалось, что он горько смеялся над ее прилежанием и, указывая на замок трубкой, которая почти постоянно была в его руках, спрашивал: не думает ли она купить себе такой же дом?

У Жильберта Арнольда предрасположенность к ненависти, зависти и злобе была намного сильнее, чем у других людей его положения. Он презирал индийского офицера, но он презирал и сэра Реджинальда, хотя последний и подарил его жене готическую сторожку и назначил очень хорошую еженедельную плату, кроме того, простил Жильберту множество проступков, совершенных в Лисльвуде. Он ненавидел белокурого мальчика, который проезжал мимо него на своем чистокровном пони, и завидовал его прекрасному замку, убранство которого стоило так дорого, ему хотелось бы сбросить баронета с седла и втоптать его в грязь. В лунные ночи он стоял на крыльце, глядя на замок и желая, чтобы это величественное здание вдруг объяло пламя, и оно превратилось бы в груду безобразных дымящихся обломков.

— Горят же другие дома, а этот никак не сгорит! — бормотал он со злостью.

Одно время в Лисльвуде свирепствовала оспа, и Жильберт находился в необычайно приподнятом расположении духа, но страшная гостья ушла, так и не постучав своей костлявой рукой в ворота Лисльвуд-Парка.

— Умирают же у других дети, а этот все живет! — рассуждал Жильберт.

Но хотя благодаря неутомимым заботам нянек и докторов баронет и избежал различных опасностей, угрожающих детям, он казался не особенно крепким. Он был слишком мал ростом, чрезвычайно апатичен и учился с трудом, физические упражнения не нравились ему, к книгам и картинкам он тоже не чувствовал никакого влечения. Целыми днями он сидел в своей комнате, не делая ничего, и даже сесть на пони его заставляли только насильно. Он был не больше семилетнего сына Жильберта и гораздо слабее его. Он не был ни привязчив, ни нежен и довольно равнодушно относился к своей матери, которая боготворила его. Казалось, что он симпатизирует только сыну Жильберта, останавливал своего пони перед калиткой, когда Джеймс Арнольд играл в саду, и задавал ему сотни детских вопросов, между тем как Жильберт, притаившись за дверью, смотрел на детей своими кошачьими глазами.

Следует отметить, что Жильберт всегда избегал дневного света. Даже дома, в своих четырех стенах он как будто прятался от врага. Быть может, это в нем было от прошлого, когда он подолгу прятался в кустах или лежал во рву. Он ходил по комнатам тихо и осторожно, будто ожидая, что из-за угла вот-вот выскочит какой-нибудь лесничий или констебль. Он не занимался ни своим домом, ни своей наружностью: по нескольку лет подряд носил один и тот же бархатный сюртук, на котором болтались стеклянные пуговицы, пестрый шерстяной галстук, широкие старые панталоны, подаренные ему еще покойным баронетом, и худые, стоптанные сапоги. Капитан Вальдзингам во время одной из своих утренних прогулок заметил его, стоящего в дверях сторожки, и начал кланяться ему, на что Жильберт отвечал каким-то ворчанием, которое должно было отбить у капитана всякую охоту к разговору.

Однако мало-помалу Вальдзингам заинтересовался этим человеком, его угрюмый вид и нелюдимость возбудили в нем желание побольше узнать о его прошлом, и он начал наводить справки.

— Раскаявшийся браконьер, — повторил он задумчиво, когда один из лакеев сообщил ему некоторые факты из биографии Жильберта Арнольда, — старая острожная дичь, ленивец, ханжа, живущий трудами жены, которая слишком добра к нему… Да, я с самого начала считал его таким!

С тех пор нелюдимый сторож стал предметом особенного внимания капитана, он начал заговаривать с ним, хотя с трудом мог вытянуть из него пару слов, и видел, что Жильберт крайне недоволен такой настойчивостью. Капитан расспрашивал его о прошлом, о том, не был ли он счастливее, когда занимался ремеслом браконьера и сидел в тюрьме, но Жильберт был слишком лицемерен, чтобы отвечать на эти вопросы откровенно, и уверял, что искренне раскаивается в своих прежних заблуждениях, при этом он приводил множество цитат из религиозно-нравственных брошюрок, которые давал ему читать ректор.

Все это не охладило живого интереса, который капитан чувствовал к экс-браконьеру: редко бывало, чтобы он проходил мимо, не поговорив с Жильбертом, казалось, что глаза сторожа, сверкавшие из-за косяка двери, имели какое-то особое магнетическое влияние на капитана, вроде того, что производит на маленькую птичку взгляд кошки.

— Это один из тех людей, встречаясь с которыми в глухом месте ночью, хорошо иметь с собой здоровую палку и хороший пластырь, — пробормотал однажды капитан после беседы с Жильбертом Арнольдом. — Он делал много предосудительного в молодости и теперь ненавидит себя — так же, как ненавидит других за то, что они не похожи на него. Он низкий, лицемерный, подлый трус, я убежден в этом, а между тем мне приятно видеть его и говорить с ним.