Глаз бури

Екатерина Мурашова, 2015

Молодая петербургская писательница Софи Домогатская, собирая материал для своего нового жанрового романа, случайно спасает от грабителей тяжело раненного мужчину, который оказывается содержателем игорного дома, выходцем из трущоб, Михаилом Тумановым. Они во всем неровня и вспыхнувшее между ними чувство с самого начала кажется обреченным. Именно из-за связи с Михаилом налаженная жизнь Софи разлетается на мелкие кусочки, как разбитое зеркало, именно из-за него она оказывается замешанной в давнюю и таинственную историю с похищением из особняка князей Мещерских знаменитого сапфира, известного под именем Глаз Бури…

Глава 6

В которой Оля Камышева и Софи Домогатская беседуют о революции, а Михаил Туманов рассказывает Иосифу Нелетяге кое-что о своей юности

На улице решили не брать извозчика, пройтись пешком до Олиной коммуны, которая располагалась в доходном доме на 4-Рождественской улице, недалеко от Овсянниковского сада. Шли не торопясь. Софи кидала вокруг внимательные, профессионально цепкие взгляды, часто оглядывалась. Оля горестно всплескивала руками:

— Обидно! Обидно мне за Элен, право! Вот так люди гибнут. Перестают мыслить, опошляются, погружаются в этот обывательский засасывающий быт. Не видят дальше собственного носа, забывают обо всех возвышенных целях, о чужом горе…

— Мне кажется, что Элен счастлива, — флегматично заметила Софи.

— Тем хуже! — темпераментно вскричала Оля. Прохожие оборачивались на нее, но она этого не замечала. — Тем хуже для нее, если это мелкое, сиюминутное счастье заслонило для нее все великие перспективы мировых задач, которые стоят перед нынешним поколением. Для настоящего дела она погибла. Но что ж осталось? Сыпь, цитрусы? Какашки, которые слопал раскормленный мопс?! Какая гадость!

Софи слушала задумчиво, наматывая на палец локон, а потом серьезно спросила:

— А что, Оля, настоящие борцы за народное дело, они что же — вовсе не какают?

На несколько секунд Оля онемела.

— Знаешь, — использовала паузу Софи. — Я как раз хотела с тобой посоветоваться. Это глупость, конечно, но мне кажется, что за мной следят.

— Следят?! За тобой? — Оля мигом подтянулась, даже сама походка ее стала более четкой и экономной в движениях. — Когда ты заметила? Отвечай, голову к земле опусти… Они, некоторые, могут по губам читать, их специально учат…

— Уж несколько дней. Как в Петербург приехала. Всегда один и тот же. Он даже не прячется. Вон, сейчас сзади идет, оглянись — увидишь. Большой такой, с русой бородой, в сапогах… Видишь?

— Вижу! — ответила Оля, тоже внимательно разглядывая плиты тротуара. — И ничего не понимаю. Он вовсе на шпика не похож. Те серые, незаметные, а этот… такого в любой толпе разглядишь… И отчего же за тобой? Ты у себя литературу какую-нибудь запрещенную хранишь? Листовки, прокламации?

— Да нет! Зачем мне?

— Не понимаю… Что ж, он так за тобой и ходит?

— Вот так и ходит… Вроде ничего плохого. Но… жутковато как-то…

— Понимаю… это опасно может быть… Вдруг у него мания какая-нибудь…

— Да не пугай ты меня еще! Я и так боюсь!

— Я сейчас! — решительно сказала Оля, и, прежде, чем Софи успела ей помешать, развернулась на каблуках и направилась к могучему русобородому мужику, который неторопливо шел вслед за девушками по улице и глазел на витрины магазинов.

— Зачем вы за моей подругой ходите? — остановившись вплотную к преследователю, Оля задрала вверх треугольный подбородок. — Ее это пугает. Это бестактно и невозможно. Я в полицию обращусь. Кто вы такой?

— Я? — мужчина слегка попятился, видимо смущенный неожиданным напором. — Я — Калина Касторский. А вы кто же будете?

— Я — Ольга Камышева. Настоятельно прошу вас оставить Софи в покое.

— Никак невозможно, — вздохнул Калина. — Деньги вперед уплачены, я уж их проел-пропил почти. Никак невозможно, уж простите покорно, и барышня пусть простит, коли ей в докуку…

— Как — деньги? Какие деньги?! — теперь уж запаниковала сама Оля. — Кто вам платил? За что?

— А этого вам знать не велено, — Касторский смущенно пожал могучими плечами. — Никак не могу сказать, хоть вы меня на куски режьте…

— И что ж — вы так и будете ходить?

— Так и буду, — подтвердил Калина. — А вы, барышня Ольга, — идите, идите, не мешайте мне здесь. А я вам мешать не стану. Так и миром выйдет…

Крайне обескураженная Оля вернулась к Софи и рассказала о результатах переговоров с преследователем. Калина между тем с внимательным интересом рассматривал витрину магазина, в котором продавались дамские корсеты.

— Знаешь, он не кажется опасным, — закончила Оля свой рассказ. — Но все это крайне глупо. Может быть, это твой Петр Николаевич нанял его за тобой следить?

— Да нет, что ты! — воскликнула Софи. — Пьеру такое и в голову никогда не придет!

— Тогда просто не знаю, — вздохнула Оля. — По крайней мере он не филер, за это я, пожалуй, могу поручиться.

— Ну ладно, — подумав, сказала Софи. — Если избавиться от него нельзя, то пусть ходит… Как, ты говоришь, он назвался-то?

Оля повторила и тут же, сочтя тему исчерпанной, снова заговорила о болоте бытовой пошлости, которое засасывает образованных женщин и не дает им посвятить себя борьбе за освобождение трудового народа. Впрочем, через некоторое время какая-то новая мысль пришла ей в голову.

— А что ж у тебя с Тумановым-то? Расскажи, — попросила она.

— Ничего! Зачем тебе? — разом ощетинилась Софи.

— Просто интересно, — примирительно сказала Оля. — Может такое быть? Или ты полагаешь, что я, кроме идейных вещей, уж и чувствовать ничего не могу? Я ж, как и ты, девица. Идеи идеями, а любопытство-то девичье за пояс не заткнешь. А тут еще такая фигура экзотическая… Объяснила ли?

— Пожалуй, да, — подумав, согласилась Софи.

— Так расскажи мне. Опасаться тут тебе нечего совершенно. Знаешь ведь, насколько я неболтлива. И по природе так, а уж нынче, в условиях сплошной конспирации… Скоро и вовсе говорить разучусь…

— Ну, уж это-то тебе не грозит! — искренне рассмеялась Софи. — В крайнем случае будешь молчать от собрания до собрания и от митинга к митингу…

— Я тебе сто раз говорила, Софи, — Оля нахмурилась. — Ты зря так легкомысленно ко всему этому относишься. Это не доведет до добра. Оттого, что наше с тобой сословие делает вид, будто не замечает симптомов болезни, излечения не наступит. Болезнь надо лечить. Если придется для спасения жизни больного, то и хирургическим путем…

— Оля, ты знаешь, я не верю в то, что бомбами и убийствами случайных людей можно вылечить общественную болезнь.

— Я тоже не считаю революционный террор панацеей. Его можно применять в очень ограниченных дозах. Но, если ты, как и я, не приемлешь радикальных форм борьбы, то это не значит, что не существует других способов, если угодно, терапевтических, и я могла бы познакомить тебя…

— Оля, уволь! — с досадой воскликнула Софи. — Не станем опять!

Этот разговор с теми или иными вариациями повторялся практически при каждой встрече подруг, и теперь Софи вовсе не хотелось бежать по давно известному кругу. К тому же ей вдруг показалось, что строгая, идейно-рациональная Камышева скорее, чем сдобно-карамельная Элен, непоправимо утонувшая в пуховой перине счастливой семейной жизни, примет и поймет историю ее диких отношений с владельцем Дома Туманова. К тому же Оля, фактически порвавшая с семьей и своим кругом, подчеркнуто отказалась от всех сословных предрассудков, видя носителя окончательной, базовой истины и правды в каком-то абстрактном (и совершенно непонятном Софи) народе. А Элен, как ни крути, живет и действует в рамках своего сословия и соответствующего ему мировосприятия. Туманов же явно выпадает за рамки Элен. А за рамки Оли? Это вопрос, на который нет ответа.

— Лучше я тебе про Туманова расскажу, — решительно сказала Софи.

— Я слушаю, — тут же перестроилась Оля и взглянула на подругу с внимательной и искренней заинтересованностью.

— Иосиф здесь? Знаешь? Видал его? — Туманов задал вопрос и отвернулся.

Все равно представилось отчетливо, какую гримасу состроил Иннокентий. Если сдержанный управляющий кого ненавидел, так это безобидного Иосифа Нелетягу — вечного нищего студента и доморощенного философа. Причем причины этой ненависти казались всем окружающим абсолютно иррациональными — Иосиф никогда и ничего дурного Иннокентию Порфирьевичу не сделал и даже держался с ним с несвойственной ему почтительностью.

— У девочек в номерах. Где ж ему быть, охальнику? И охота вам…

— Порфирьич, у нас тут не монастырь! А я — не настоятель. Ты не позабыл ли? — усмехнулся Туманов.

Иннокентий хотел было плюнуть, но удержался, провел по губам маленькой, сухокожей ручкой.

Соседний с клубом двухэтажный флигель любому прохожему показался бы стоящим отдельно. В нижнем этаже его помещалась шляпная мастерская Прасковьи Березкиной. В двух обширных витринах на гипсовых головках красовались замысловатые, вычурные шляпки, напоминавшие зрителю то корзину с фруктами, то клетку с тропическими птицами, а то — цветущую клумбу. Наверху в комнатах жили девушки-мастерицы. Две из них действительно умели изготовлять шляпки и с удовольствием занимались этим в свободное от прочих дел время. Из клуба на второй этаж мастерской шла тайная для большинства галерея, по которой нуждающиеся могли попасть к мастерицам, не выходя на улицу.

По этой галерее и проследовал Туманов. Одна из девушек, выразительно стреляя глазками и явно на что-то рассчитывая, указала ему комнату, где видела Нелетягу. Туманов в благодарность ущипнул девицу за тощую задницу (девица польщено взвизгнула) и помахал ей рукой: иди, мол. Вышколенная Прасковьей девица моментально испарилась. Туманов, который, несмотря на свои размеры, умел ходить абсолютно бесшумно, подошел к двери, приоткрыл щелочку (хорошо смазанные петли не издали не звука) и осторожно заглянул внутрь.

Значительную часть небольшой, но уютной комнаты занимала обширная, практически квадратная кровать. Из прочей мебели имелись умывальник, трельяж и пуфик к нему. Дебелая раскормленная девица в ночной кофточке и панталонах с кружавчиками лежала на кровати на животе, ела с блюдца орешки в сахаре и листала модный журнал. Положив голову на ее обширные, туго обтянутые панталонами ягодицы поперек кровати спал относительно молодой худощавый мужчина в нательной несвежей рубахе и без штанов. Поза у него была совершенно детская — тощие колени подтянуты к животу, ладони спрятаны между бедер, так, что видны лишь узкие запястья, поросшие густым черным волосом.

— Иосиф, так тебя разэтак! — гаркнул Туманов.

Девица с испуганным придушенным писком скатилась за кровать. Нелетяга, разом лишившийся своей подушки, поднял голову, одновременно попытавшись натянуть рубашку на чресла. Потом спустил босые ноги на пол и, хлопая спросонья темными, удивительно длинными ресницами, недовольно уставился на Туманова.

— Михаил, ну чего тебе от меня надо? — капризно спросил он.

— Р-развратничаешь?! На дармовщинку? — прорычал Туманов, тщетно пытаясь изобразить возмущение.

— А что тебе-то? — удивился Иосиф. — Заботишься о прибыли заведения? Нельзя быть таким жадным. Слыхал о верблюде и игольном ушке? Вот то-то! Мы с Дашей полюбовно договорились и… А, может, ты, Михаил, ревнуешь, а? — Нелетяга кокетливо улыбнулся во весь рот. Половины зубов у него не хватало. — Признайся наконец! Когда я предлагал тебе свою любовь, ты меня с презрением отверг, а теперь одумался, а? Ведь все бабы дуры от природы, и только мужик может по-настоящему понять мужика. В том числе и в постели…

— Пошел к черту! — абсолютная моральная всеядность Нелетяги не то, чтобы раздражала Туманова (он и сам был таким), а как-то обескураживала. Так, вероятно, может обескуражить собственное отражение в зеркале, увиденное в неожиданном ракурсе или обрамлении. — Прикрой срам и пошли со мной. Дело до тебя есть.

— А здесь нельзя? — жалобно спросил Нелетяга. Ему явно не хотелось вставать, одеваться и куда-то идти. — Дашка уши заткнет.

— Здесь нельзя, — категорически заявил Туманов.

Умный Иосиф легко улавливал окончательные нотки в голосе хозяина заведения. Вздохнув, он почесал заросший темной шерстью пах и, откинувшись назад, заглянул за кровать.

— Дашка, ты вылезай теперь и, сделай милость, отыщи мои брюки…

В кабинете Туманов вытащил из ящика пыльную бутылку вина, содрал сургуч, вывинтил пробку, разлил в стаканы, разом отхлебнул половину. Иосиф осуждающе покачал головой.

— Михал Михалыч, что ж ты делаешь-то! Это же не бражка тебе. Коллекционное вино, понимать надо.

— Ты и понимай, — ответил Туманов. — Вон там мясо на закусь лежит, да конфекты в бумажках. Мух только сгони. Вот напасть! Везде они уж подохли, а у меня в заведении — живы, бодры…

— Мухи, они, сам знаешь, природным предрасположением ведают, куда лететь, на что садиться… В твоем же заведении душок-с…

— Будет тебе! А не то по морде схлопочешь… — равнодушно предупредил Туманов.

— Сироту всякий обидеть норовит, — обиделся Иосиф. — Зачем звал?

— Сказал же — дело есть. Сам разобраться не могу, надобно со стороны поглядеть. Как ты говорил — анализ и сантализ?

— Синтез, — поправил Нелетяга.

— Да мне едино!

— Ну рассказывай тогда.

— Только учти — если кто узнает…

— Да что ты меня пугаешь-то?! — Иосиф явно разозлился. — Я тебя за язык тяну? Нет! Нужны мне твои тайны, как солдату воши. Хочешь — говори, не хочешь — не говори. Когда Нелетяга лишнее разболтал?

— Ладно, не злись, — Туманов примирительно помахал рукой и допил из стакана рубиновое вино. — Это я так, по привычке. Мир таков — никому верить нельзя…

— Мне — можно, — сказал Иосиф Нелетяга.

Туманов усмехнулся.

— Тогда слушай. Началась эта история шестнадцать лет назад. Я обретался тогда в Лондонском порту, куда только что приплыл на шхуне «Морская жемчужина» из Северо-Американских штатов…

— Интере-есно ты жил, — с завистью протянул Иосиф.

— Куда там! — согласился Туманов. — Все заработанные деньги я к тому времени уже пропил и пробавлялся драками возле одного из кабаков. За каждую победу в кулачном бою (англичане называют это боксом), кабатчик кормил меня и давал эля. Забава казалась хозяину очень привлекательной и выгодной, потому что каждый вечер в его кабаке собиралось много народу поглазеть, как английские портовые грузчики будут пытаться меня убить. Все знали, что я иностранец и, естественно, все, кроме кабатчика, блюдущего свой прибыток, желали победы моему противнику.

Именно в порту я и познакомился с женщиной по имени Саджун. Ей указали на меня, как на русского, а она как раз хотела попасть в Россию. Она подобрала меня после одной из неудачных для меня драк, дала денег кабатчику (он не хотел меня отпускать) и увела к себе. Я был так избит и измучен, что едва держался на ногах. Когда она уложила меня на кровать и раздела (у меня просто не было сил сопротивляться ее рукам), то заплакала и сказала, что человек не может так обращаться со своим телом, потому что тело — это сосуд божественной энергии Шакти. На мне не было живого места от ссадин и синяков и, наверное, я действительно выглядел не очень. Я ничего не понял про Шакти, но никто никогда не проливал надо мной слез. Кажется, я тогда тоже заплакал (едва ли не первый раз в жизни).

Она быстро поставила меня на ноги какими-то восточными снадобьями и своей любовью. Каждый раз, когда мы с ней соединялись, она говорила мне, что в нас воплощается пара каких-то божеств, и в процессе слияния мы наново творим мир. Кроме того, в постели она указывала мне, куда смотреть, что делать, как дышать и о чем думать. Она была старше и куда умнее меня. И наконец, она, как я понял, была жрицей какого-то бога, а я — неверующим безродным бродягой. Я подчинялся ей во всем. И, поверь, мне еще никогда в жизни не было так хорошо.

— Завидую, право, — серьезно сказал Иосиф. — Теперь, после твоего рассказа, я, пожалуй, понимаю, почему ты к нашим шляпницам почти не ходишь.

— Да, это невозможно сравнить. И вот, когда я совсем поправился и окреп, она сказала, что ей нужна моя помощь в очень сложном и опасном деле. Сам понимаешь, что к тому времени я готов был, не раздумывая, отдать за нее жизнь. Она стала мне сестрой, матерью, любовницей и другом. При этом надо учесть, что в реальности никого из приведенного списка у меня никогда не было.

Я заверил ее в своей готовности помочь и попросил ее рассказать подробнее. На первый взгляд дело показалось мне простым. Нужно было поехать в Россию и украсть у князей Мещерских огромный сапфир, которому молва уже присвоила кличку «Глаз Бури»… Я потом видел его. Он действительно очень большой и редкого окраса. По краям такая глубокая синь, а в самом центре — светлая голубизна. Удивительно красиво и… страшно, пожалуй. Я же и в «глазе» настоящей бури бывал…

— Ничего себе! — присвистнул Иосиф.

— Воровать мне доводилось и раньше. Правда, по сравнению с «Глазом» — по мелочи и преимущественно в одиночку. Но теперь со мной была мудрая и любящая Саджун, и я был бодр и уверен в успехе. Я даже не просил ее рассказать, зачем ей этот сапфир. Тебе, наверное, трудно поверить, но мне это было неинтересно.

— Я верю, — сказал Нелетяга. — «Глаз Бури» был нужен Саджун, а остальное не имело значения.

— Так и было, — согласился Туманов и взглянул на философа с удивлением и признательностью. — Но Саджун сказала, что я должен знать. Я не буду подробно рассказывать тебе эту историю, потому что и сейчас не слишком уверен в ее полной достоверности. Я до сих пор думаю, что Саджун рассказала мне лишь то, что захотела, а вовсе не то, что случилось на самом деле. Но это, как ты понимаешь, было ее право.

В ее родной стране, Бирме, люди поклоняются разным богам. Но большинство поклоняются богу по имени Будда. Для этого Будды они строят храмы и делают его золотые статуи. Ее страна — очень бедная, и люди там нищие даже по нашим меркам. Но золотые статуи Будды украшены огромными самоцветами. Это важнее всего, потому что здешняя жизнь, по их мнению, это что-то вроде одного из мелких полустанков на пути к какой-то сияющей цели, хранителем и поручителем которой этот самый Будда как раз и является. Прислуживают в храмах монахи с бритыми головами. За Бирму долго воевали французы и англичане. Но как-то монахам удавалось большинство этих статуй сохранить от разграбления и поругания. Они полагают, что им помогал Будда. Согласись, что любой монах на их месте думал бы так же. Потом англичане победили. В Бирме есть свой король и королевский двор. Но реально там правят англичане и их резидент. Я забыл, как это называется… Протекторат, вроде бы так…Формально и сами бирманцы, и английское правительство охраняют все эти сокровища и, если кто-нибудь что-то оттуда сворует, то ему придется отвечать по закону. Закон законом… но даже англичане остаются людьми и им кажется несправедливым, что какой-то ложный дикарский бог присвоил себе столько красивых и полезных камней, которые можно превратить в полновесные фунты и шиллинги. Много-много фунтов и шиллингов…

В общем, шестнадцать лет назад один из английских офицеров провернул довольно ловкую операцию, втемную задействовав свою любовницу из местных (ею и была юная Саджун) и ее брата — монаха одного из местных храмов. В результате из короны самого здорового Будды исчез огромный сапфир. Доказать никто ничего не мог, а молодые люди чувствовали себя… ну, право, я не знаю, как чувствуют себя люди, оскорбившие своего бога, но могу предположить, что это чувство не из приятных…

— Слушай, Михаил, ты что, всю эту историю на бумажке записал и наизусть выучил? — с интересом спросил Иосиф.

— Почему это? — удивился Туманов.

— Да говоришь так, как будто урок отвечаешь.

— Ну… не знаю… Может быть. Я много думал об этом, слова подбирал. Ты же знаешь, я двумя способами говорить могу — для простых и для знатных…

— А я у тебя, значит, в знатных числюсь? — Иосиф польщенно ухмыльнулся.

— Ща я тебя разом в другое обчество переметну и звездану в придачу промеж наглых зенок, штоб в другой раз не по делу хайло вонючее не раскрывал, — кровожадно пообещал Туманов.

— Нет, нет, Миша, не надо! — торопливо замахал руками Нелетяга. — Рассказывай дальше. Мне очень интересно.

— Так я про то, получается, уже все и рассказал. Дальше было просто. Молодой монах снесся с сестрой и повинился перед своим храмовым начальством. Сначала Саджун пыталась выведать, где англичанин хранит украденный сапфир и украсть его обратно. Но он, видать, дураком не был, и в своем жилище сокровище не хранил. Понятно было, что продавать камень и обращать его в деньги он будет уже в Англии. Тогда они все вместе придумали план. Когда офицер собрался ехать домой, Саджун умолила его взять ее с собой.

— Вот в это трудно поверить, — вставил Иосиф. — Зачем ему такая обуза?

— Видишь ли… — Туманов впервые затруднился с объяснением. — Некоторые бирманки, вроде Саджун, они по своим верованиям владеют искусством… искусством любви, если хочешь… Саджун жила с этим офицером два года, а он был уж немолод и…

— И он уж привык к этим восточным философски-постельным излишествам, о которых ты говорил, а в Англии на подобное обслуживание рассчитывать никак не мог, верно? — легко сформулировал Нелетяга.

— Да… верно, — облегченно вздохнул Туманов. — Саджун поехала с ним, а ее брат вскорости нанялся матросом еще на одно судно, которое шло следом. Все у них должно было получиться, но на беду Саджун чем-то заболела, видимо, от непривычной пищи, слегла, команда и пассажиры опасались заразы, и англичанин, который торопился домой, высадил ее на берег в каком-то промежуточном порту. К его чести надо сказать, что денег он ей оставил и тамошнему врачу за лечение заплатил.

Когда Саджун поправилась и добралась до Лондона, было уже поздно. Англичанина-то она отыскала, да сапфира при нем уже не было. Понимая, что долго хранить у себя такую вещь опасно, он немедля продал ее на Лондонском аукционе, разумеется, через подставных лиц. Купил же «Глаз», как ты, наверное, уже догадался, старый князь Мещерский, находившийся в Лондоне с миссией от двора или по каким-то другим делам. Тогда-то вновь повстречавшиеся брат и сестра и принялись искать пути в Россию.

— А что же англичанин, который заварил всю эту кашу? — с интересом спросил Иосиф. — Твоя Саджун его отравила? Или придушила во время любовных утех?

— Не думаю, хотя она мне ничего не говорила на этот счет, — Туманов пожал плечами. — Буддисты вообще не мстят, потому что это ужасно отягощает дхарму мстителя. По их вере, возмездие само находит человека. Не в этой жизни, так в следующей…

— Это, значит, я нынче кошелек спер, а в кутузке в следующей жизни сидеть буду? Неплохо… — задумчиво протянул Нелетяга. — Не податься ли мне теперь в буддисты? Католиком я уже был, мусульманином был, иудеем вроде тоже был… И везде от меня требовалось как-то себя ломать… Грех, грех! Нервные они какие-то все, к человеку недобрые… А вот если Будду взять…

— Прохиндеем и бездельником ты был, остался, им же и помрешь! — припечатал Туманов, безжалостно обрывая рассуждения Иосифа. — Слушай дальше.

Порешили, что в Россию поедет одна Саджун, а брат будет ее ждать в Лондоне. Он вовсе дик, в Европах за версту виден, как клоп на простыне, а она-то за жизнь с англичанином пообтесалась, способности у нее к языкам обнаружились…

В общем, приехали мы с ней в Россию вдвоем. Жили как бы семьей, но не высовывались особо. Я грузчиком работал, на фабрике, она хозяйство вела, училась по-русски говорить. Хорошо это у нее получалось, быстро.

После стали придумывать, как бы к Мещерским подобраться. С улицы в дом влезть — об этом и подумать не моги, одних слуг человек двадцать, да и где сапфир искать?

Я бы сам отступился, наверное. Но у Саджун такого и в заводе не было. Придумала она довольно сложный и долгий план. Но иначе-то и не вышло бы ничего. Сперва мы с ней разошлись, будто и не знакомы, и не встречались никогда. Потом я устроился к Мещерским на кухню. Принеси, брось, подай. Я тогда по-русски чуть не хуже Саджун говорил. Все меня дураком считали, больным слегка на голову. Впрочем, я был сильный дурак, услужливый, со всеми ладил.

А Саджун заделалась гадалкой и ясновидицей. Как уж там это у нее все шло, не знаю, потому что не видал ее тогда вовсе, встречаться с ней она мне запретила категорически. Как же я по ней тогда тосковал! Но слово ее ни разу не нарушил. Хоть и хотелось иногда сбегать, одним глазком поглядеть, одним пальцем потрогать…

У хозяев моих, князей Мещерских, тогда как раз многое решалось. Замуж они выдавали единственную дочь — Ксению. И брак наклевывался такой… ну, как бы сказать… сомнительный, в общем… Хоть и был жених знатен и собой хорош… душок за ним нехороший тянулся… Но Ксении он нравился, да и замуж хотелось.

Саджун какими-то их восточными ухищрениями с детства владела. Я доподлинно знаю, на своей шкуре пробовал. Благовония всякие, да шарики серебряные качаются, да колокольчики… В общем, умела сделать так, что уж и понять нельзя, на каком ты свете и что вообще происходит… Вот все это искусство она и применяла в гадальном ремесле и скоро стала в петербургском свете модной и очень известной. Не сразу, но ее расчет оправдался, и Мещерские на эту известность клюнули, как рыбы на червяка. Старый князь тогда в отъезде был, а княгиня и княжна тайком пригласили Саджун в свой особняк провести гадательный сеанс в смысле благополучия будущего брака. Саджун поломалась немного и пришла. Я к тому времени уже все потребное выведал и даже тайник старого князя за портретом подглядел (на меня в доме и внимания особого не обращали — что с дурака возьмешь? — но, если надо было что-то тяжелое поднять, передвинуть, мебель там или еще что — всегда звали).

В общем, тайна, благовония, Саджун в золотой накидке и золотых сандалиях, бормочет что-то по своему, потом, вроде, танцевать начала… шу-шу-шу! — все собрались в дубовой гостиной на сеанс, слуги на цыпочках бегают вокруг, подглядывают, подслушивают…

Кто будет за дураком приглядывать? А дурак-то как раз в это время сапфир из тайника и унес.

— А еще там что-то было? Ну, кроме сапфира? — спросил Иосиф, заворожено слушавший рассказ хозяина клуба.

Он знал Туманова почти десять лет, с того самого дня, когда Михаил на Лиговке влез в кабацкую драку и вытащил из нее избитого до полусмерти Иосифа. Как это ни смешно, но драка оказалась исходом философского диспута, в котором Нелетяга умудрился довести до белого каления все стороны без исключения. В согласном порыве его били временно помирившиеся между собой студенты-нигилисты, которых он выводил из себя рассуждениями о природно-дарвинистическом и одновременно божественном происхождении монархии; отпрыски мелких купчиков, которым он внятно объяснил, что они есть паразиты на теле трудового народа; и мастеровые судо-ремонтного завода, которые не без основания подозревали его в пристрастии к содомитскому греху. Задор молодого Иосифа был таков, что, вопреки собственному разумению и профессиональным обязанностям, к потасовке присоединился даже платный шпион охранки, подряженный полицией следить за студентами и запоминать их крамольные разговоры.

— Ты зачем влез? — спросил Туманова Нелетяга, когда слегка пришел в себя. — Я тебя не знаю.

— Забей на это. Я сам себя не знаю, — отвечал Туманов. — И чего они все на одного? Неладно так-то.

Более никаких объяснений Нелетяге тогда получить не удалось, но их случайное знакомство удивительным образом не прервалось. Какой-то род симпатии надолго связал этих совершенно разных людей.

Туманов знал всю нелепую жизнь Иосифа, за штофом водки терпеливо выслушивал его путаные философические построения, следил за его приключениями и после не раз выручал его деньгами или иным образом. Однако сегодня, впервые за все десять лет, сам Михаил что-то рассказывал о себе. Нелетяга слушал, затаив дыхание.

— Конечно, было. Ассигнации, бумаги, еще какие-то украшения в футлярах, — я не смотрел… Мне «Глаз» был нужен.

— А чего ж ты? — Иосиф облизнул тонкие пересохшие губы. — Раз уж все равно… Забрал бы все…

— Нет, так нельзя было, Саджун меня специально предупредила, чтоб я никаких следов не оставлял. Все дело в том, что она говорила про «Глаз Бури» в своем предсказании, и его исчезновение получалось как бы… колдовством, что ли…

— Ну… это глупо было… Кто ж в наш просвещенный век в такие шутки поверит? — удивился Иосиф. — Это все равно, что самому полицию по следу пустить…

— А вот и нет! — Туманов торжествующе ухмыльнулся, и на мгновение его некрасивое, перечеркнутое шрамами и складками лицо помолодело, стало почти мальчишечьим. — Саджун все верно рассчитала. Поверить до конца, может, никто и не поверил, но замешательство было страшное, и расследование все свидетели путали почем зря, пересказывая гадалкины соображения и угрозы. Гадалку, ты понимаешь, подозревать было никак невозможно, потому что она каждый миг была у всех на глазах и никуда, кроме прихожей и гостиной, не заходила.

— А ты? Тебя тоже допрашивали?

— Разумеется. Всех домашних слуг подозревали в первую очередь. Я изображал из себя полного дурака и, кажется, вполне убедил следователя в том, что не только ничего не знаю о сапфире, но и вообще не способен уяснить суть произошедшего.

— А дальше?

— Дальше все понимали, что никаких случайных совпадений в этом деле быть не может, и за Саджун установили слежку, надеясь, что она приведет полицию к сапфиру. Я же поработал у Мещерских еще четыре месяца, а потом почти на глазах у экономки украл из буфета серебряную вилку. Был с позором изгнан. Поехал в Лондон, там отыскал брата Саджун, отдал ему «Глаз Бури». Он отправился обратно в Бирму, повез сапфир своему Будде. Я вернулся в Россию, к Саджун. Ее карьера гадалки была, как ты понимаешь, этой историей загублена, так что нам пришлось искать другие способы заработка… Но это уже другая, неважная для тебя история…

— Ну и для чего же ты мне все это рассказал? — спросил Иосиф. — То есть, мне, конечно, очень интересно было послушать про то, как бурно ты начинал свою деловую жизнь, но все-таки я не понял, зачем ты именно теперь стащил меня с Дашкиной задницы… Дела давно минувших дней…

— Все дело в том, что именно теперь кто-то хочет вытащить на свет всю эту историю…

— С чего ты взял?

— Саджун угрожали. Меня пытались не то убить, не то покалечить.

— Саджун! Она что, до сих пор здесь?! И ты с ней…

— У нее теперь другое имя. Мы… мы просто друзья…

— Ну да. Ты говорил, она старше тебя… Но почему ты думаешь, что это связано с тем давним делом? За истекшие года ты успел наворотить такого…

— На это прямо указано. Поверь.

— Верю. Что ж ты полагаешь?

— Ничего, потому и говорю с тобой. У меня есть деловой нюх, другие способности, но здесь… К тому же я жутко боюсь за Саджун и от этого теряю последнее соображение. Если ты можешь понять, она единственный близкий мне человек…

— Я все понимаю. Успокойся, друг. Нелетяга, как всегда, тебя выручит. Тебе повезло, потому что я — гений по части распутывания запутанных ситуаций. Сперва анализ, потом — синтез. Все будет в шляпе. Но я должен знать некоторые подробности.

— Спрашивай. Что угодно, — решительно сказал Туманов.

Узнать что-либо о происхождении и загадочном прошлом Туманова представлялось неслыханной удачей. Но Нелетяга считал недостойным пользоваться минутной слабостью приятеля, и не без сожаления подавил в своей душе соблазн любопытства.

— Предавалось ли дело огласке или его постарались замять в семейном кругу?

— Конечно, замяли. Накануне венчания такой скандал… К тому же с нехорошим, колдовским душком. Кому это надо? Все гости дали клятву молчать. Всех слуг строго предупредили. Впрочем, слуги и не знали о пропаже сапфира…

— Значит, исключая вас с Саджун, полную информацию о случившемся имели только те, кто присутствовал на сеансе? Так? И сколько, кстати, их было?

— На сеансе присутствовало шесть человек. Одного из них, княгини Анны Мещерской, уже нет в живых. Она умерла шесть лет назад.

— Значит, осталось пятеро, — констатировал Иосиф.

— Шестеро, — поправил Туманов. — Все досконально обстоятельства дела знал и полицейский следователь, который его вел.

— Поправку принимаю. Шестеро. Огласи весь список. И дай бумагу и карандаш, я буду записывать.

Изрядно покопавшись в бюро, Туманов нашел листок бумаги и обгрызенный карандаш. По времени поисков видно было, что частые записи — вовсе не привычная вещь для хозяина апартаментов.

— Следователь и княгиня, но она умерла. Дочь княгини — Ксения Мещерская, невеста, ради которой все это и было затеяно. Племянница княгини, ныне графиня К., в то время совсем юная девушка едва ли шестнадцати лет отроду, наперсница и младшая подруга невесты. Константин Ряжский, тогда молодой повеса, друг дома. Баронесса Шталь со своим младшим сыном, подруга княгини Мещерской. Сын баронессы рассматривался в качестве возможного жениха для К. Впоследствии брак не состоялся. Все.

— Как зовут сына?

— Если не ошибаюсь, его зовут Ефим.

— Какое странное имя для аристократа из немцев, тебе не кажется?

— Согласен, но у богатых свои причуды.

— Несомненно. Итак, от кого-то из этих шестерых тянется ниточка к твоим сегодняшним неприятностям.

— Ты думаешь? Но ведь они могли кому-то рассказать… Прошло столько лет…

— Если эти снобы когда-то давали слово никому не говорить, то это, разумеется, не значит, что они действительно не скажут. Но! — Иосиф поднял вверх кривой палец. — Но они непременно запомнят, кому именно рассказывали. К тому же, учти: наш загадочный злодей 1) знает о теперешней судьбе Саджун, несмотря на перемену имени. 2) каким-то образом вычислил твою причастность к делу и опознал в миллионщике Туманове кухонного дурачка Мещерских. Исходя из этого, я думаю, что мы имеем дело со свидетелем первого звена, то есть с одним из шестерых участников вышеприведенного списка.

Здесь сразу же возникают два вопроса, на которые у тебя, как я понимаю, ответа нет.

1) Почему все это началось лишь спустя шестнадцать лет после кражи сапфира? Что послужило спусковым механизмом для начала событий?

2) Что, собственно, нужно тому, кто все это проделывает? Украденный сапфир — в Бирме и недосягаем ни для кого из участников. Так какова же цель?

— Ловко ты все разложил, — сказал Туманов, с уважением глядя на исписанный Нелетягой листок. — Ответов у меня нет, это ты правильно сказал, но предположения — есть. На первое — может быть, он денег хочет? Я теперь богат, а он узнал и… Второе — он же может и не знать, где сапфир, и думать, что он все еще у меня. Камень заметный, легко узнать, что на аукционах он за эти 16 лет не всплывал…

— И то, и другое принимается. Но это лишь гипотезы, сам понимаешь, доказательств у нас никаких. Самое для нас главное, это узнать — кто из шестерых. Именно это и станет печкой, от которой мы станем плясать. После ты мне подробно расскажешь все, что знаешь об этих людях, и о своих с ними пересечениях. Ну и я, конечно, свои сведения соберу… Это все у нас будет анализ. А потом настанет время и для синтеза. И еще… Тут такой деликатный вопрос… — Иосиф подмигнул Туманову и потер пальцы друг об друга.

— Денег я тебе сейчас дам, — сухо сказал Туманов. — Сколько тебе надо?

— Ну… — Иосиф кокетливо улыбнулся. — Деньги — субстанция тонкая, почти эфирная, так сказать, мистически овеществленный труд, если по трудам господ экономистов судить…

— Сколько?! — рявкнул Туманов.

Нелетяга быстро показал четыре растопыренных пальца, а Туманов достал из-за пазухи кошель и протянул ему четыре ассигнации, каждая достоинством в десять рублей. Иосиф довольно улыбнулся, подобрал исписанный листок и собрался уходить.

— Скажи, Иосиф, — неожиданно обратился к приятелю Туманов. — Тебе мои апартаменты — как? Хорошо ли сделаны?

— Я думал, тебе так нравится…

— Я понять хочу.

— Отвратительно, коли ты спрашиваешь, — поморщился Иосиф.

— Отчего?

— Да сам не знаю. Бестолково. Как в кладовке навалено все… И что это за сочетание для дома — коричневое, багровое и золото… В этом же жить невозможно, сбеситься зараз можно.

— Вот я и бешусь, — Туманов почесал подживающие на лице шрамы, ковырнул пальцем в расплющенном носу.

— Михаил, сколько раз тебе говорить, — наставительно заметил Иосиф. — Ковырять пальцем в носу неприлично.

— Так я ж дома, а ты — свой, не обчество какое-нибудь, — пожал плечами Туманов.

— Вообще неприлично, — уточнил Иосиф.

— А как же тогда козявки доставать? — серьезно спросил Туманов.

Нелетяга картинно всплеснул руками.