Камера смертников. Последние минуты

Мишель Лайонс, 2018

Техас – один из штатов, где высшей мерой наказания по-прежнему остается смертная казнь. И Мишель Лайонс по долгу службы приходилось общаться с сотнями приговоренных к смерти. Это были обычные люди, совершившие бытовые убийства, и маньяки-психопаты, и насильники, и чересчур далеко зашедшие однажды «домашние тираны»… Как они жили в ожидании неминуемой гибели? Как проводили последние часы? Почему одни искренне раскаивались в содеянном, а другие оставались монстрами до последней секунды? Мишель Лайонс поделится случаями из личной практики. Теми историями, что заставят задуматься, вершит ли общество правосудие, предавая смерти убийцу? Справедливо ли казнить за преступление, совершенное в юности, того, кто за годы тюремного заключения стал действительно другим человеком? И можно ли оставлять в живых чудовище, убивавшее просто ради извращенного удовольствия?..

Глава 1. Отход ко сну

…ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека.

Лев Толстой о казни Франсуа Ришё, 6 апреля 1875 года

Это у меня была первая казнь, и я чувствовала себя совершенно нормально. Люди то и дело спрашивали, как я. Да все в порядке. Хотя на самом деле мне уже становилось не по себе: я, видимо, должна волноваться, а раз не волнуюсь, меня, наверное, сочтут бессердечной?

Дневник Мишель, запись о казни Хавьера Круза, 1 октября 1998 года

Один заключенный мне сказал, что я приношу свет в отделение смертников. И не только он. Знаете, как много людей говорили мне, будто я излучаю свет? Недавно, во время поездки в Лондон, моя коллега сказала, что ей нравится со мной работать, потому что у меня «неподдельный энтузиазм». Многие говорят мне, что я увлекаюсь, как ребенок, что я энергична и всегда радуюсь. Отчасти это так. Я могу искренне восхищаться кубиками льда, веерами, жареной картошкой, светящимися игрушками, сувенирными чашками, да чем угодно, было бы оно яркое и блестящее. В настольных играх я достигла невиданного мастерства и никогда не поддаюсь детям. Мне нравятся «Мусорщик идет на охоту», детективные игры, квесты. Я позволяю всем думать, что такова моя сущность, поскольку не люблю разочаровывать людей — как бы ни разочаровывали меня другие люди или жизнь. Я собираю друзей за столом, угощаю коктейлями, развлекаю остротами и всякими историями, — ведь они привыкли получать от меня именно это. Я пускаюсь шутить, потому что мне неуютно, когда речь заходит о серьезном. И я до смешного самокритична, особенно если дело касается тем для меня болезненных. Однако наедине с собой я плачу гораздо чаще, чем люди могут представить.

Есть у меня внутри темный чуланчик — иногда эта тьма меня переполняет, заставляет отгородиться от всего мира. Именно так я себя теперь чувствую, — думаю о том, что довелось увидеть и услышать в камере смерти. И по лицу у меня текут слезы.

Родиться на острове Галвестон — не пустяк. В Техасе часто спрашивают: «Вы на Острове родились?» — подразумевая Галвестон. У меня даже есть наклейка на машине, указывающая, что я уроженка Галвестона. Мой брат родился на материке, и я люблю говорить, что ему по этой причине до меня далеко.

Галвестон — дивное место для ребенка. По-своему очень спокойное. Летом я трудилась в сувенирной лавочке, а мои друзья подрабатывали спасателями или торговали гамбургерами.

Мы жили на идущем вдоль дамбы бульваре, в квартире с видом на пляж, а еще у нас был домик в горах — его выстроил из чего попало мой отец вместе со своим отцом и братьями. Электричества там не было, а была дровяная печь и здоровенная цистерна для дождевой воды. Домик стоял в глуши, и там обитали скорпионы, змеи и разнообразные букашки. Для развлечения имелся только большой радиоприемник, который работал круглые сутки, играя кантри. Мне было там очень хорошо и спокойно — свернусь калачиком в постели и слушаю, как внизу взрослые режутся в карты, разговаривают, смеются, и тихонько играет радио.

Мой отец начинал работу журналистом в городе Галвестон, — там он и познакомился с мамой. Он был молодой и лихой полицейский репортер, а она — молоденькая хорошенькая служащая полицейского отделения. Помню, как он возвращался домой из редакции «Галвестон дейли ньюс», и я его обнимала, вдыхая отрадный запах газетной краски. Я и теперь люблю этот запах.

Когда мне было шестнадцать, мы переехали в Иллинойс: отец получил там место издателя «Бентон ивнинг ньюс». Бентон — небольшой городок с населением меньше десяти тысяч, успевший, однако, снискать злую славу. Незадолго до нашего переезда в городе с особой жестокостью была убита семья Дардин — четыре человека. Отца обнаружили мертвым среди поля с собственными гениталиями во рту, а мать и сын были забиты насмерть в своем же трейлере. Что еще страшнее — во время избиения у женщины произошли роды, и младенца тоже жестоко убили.

По капризу судьбы мне потом довелось беседовать в отделении смертников с одним из главных подозреваемых — неким Томми Селлзом, за которым числилось около двадцати убийств.

Переезд в Бентон означал разрыв с моим бойфрендом и утрату первой любви, но скоро нашлась другая любовь — работа в фотолаборатории «Бентон ивнинг ньюс», хотя я еще доучивалась в школе. Каждый день в шесть утра я шла на работу, фотографы приносили пленки, а я их проявляла. Руки у меня пестрели пятнами от реактивов, я перепортила себе почти всю одежду, зато от работы была в восторге. В семнадцать я стала фотографом — снимала пожары и дорожные аварии. Мне это не составляло труда; лишь однажды, когда меня послали на аварию, в которой пострадала моя одноклассница, я растерялась и побоялась подойти ближе.

Папа сказал:

— Нужно подойти.

А я в ответ бросила:

— Не могу! Я ее знаю!

Сунула ему камеру и ушла.

Потом папа мне внушал, что я, как журналист, то и дело буду сталкиваться с разными неприятными вещами, но все равно должна делать свою работу — доносить до людей новости, ведь именно за это мне и платят. И я поняла: он прав. Я делаю работу, и делать ее следует как можно лучше, даже если приходится снимать кого-то знакомого, кто сильно пострадал.

Мои родители хотели, чтобы я стала журналисткой, но я же была юной бунтаркой — вот и решила учиться на предпринимателя в Техасском университете A&M. Я сама не знала, каким желаю заниматься бизнесом, зато представляла, как расхаживаю в дорогущих костюмах и безудержно богатею. После первых же занятий по математической экономике я поняла, что совершенно для этого не гожусь. И тогда стала посещать занятия по журналистике — просто посмотреть, понравится ли мне. И мне еще как понравилось! Я выбрала журналистику в качестве главного предмета, и наш замечательный профессор Эд Уолревен пристроил меня на работу в местную газету — «Брайан-колледж стейшн игл». Теперь пути назад не было.

Я думала делать обзоры ресторанов, а вместо этого пришлось писать некрологи. Я брала в похоронном бюро образцы и расписывала биографии покойных — иногда увлекательные, но по большей части довольно серые. Как-то я получила задание поработать в качестве полицейского репортера; я писала о побеге из тюрьмы на Рождество и про взрыв на нефтепромыслах в маленьком городке под названием Дим-Бокс. Взрывом убило рабочего; он стоял на платформе, к чему-то прислонившись, и погиб на месте. Тело не могли убрать из-за пожара, и целый день оно горело, превращаясь в корявую черную статую. Ужасное зрелище, но кто-то должен освещать и такие новости. И хотя я еще училась в колледже, уже работала полицейским репортером и старалась быть репортером хорошим, не позволяла происходящему выбить меня из колеи.

Оглядываясь назад, я понимаю: мне суждено было рано или поздно иметь дело со смертями, — есть во мне темная сторона, и чувство юмора у меня своеобразное. Меня всегда интересовали преступления, а Техас — настоящая кладезь жутких криминальных историй. Еще мне нравятся тайны, головоломки, хитрые задачи — словом, все, что требует разгадывания. Наверное, оттого мне интересны умные, сложные, многомерные личности. Что ими движет? Почему они мыслят так, как мыслят? Почему совершают такие поступки? А в тюремной системе есть множество людей, чей мозг работает иначе, чем у большинства.

После работы в «Чикаго сан-таймс» и в газете города Ливенворта, штат Канзас, мой отец занял пост издателя газеты «Хантсвилл айтем» — в семидесяти милях к северу от Хьюстона и сорока минутах от городка Колледж-Стейшен, где я училась. С редактором «Хантсвилл айтем» я познакомилась в 1998 году на ярмарке вакансий: узнала, что редакция ищет сотрудника, прошла собеседование — и получила работу. Отец ничего не знал. К нему пришел главный редактор и сообщил хорошую новость:

— Мы нашли репортера.

— Отлично, а кто это?

И редактор сказал, что это я.

Позже отец признался, что ему тогда стало не по себе: если он не будет ко мне достаточно строг, все подумают, что он со мной либеральничает. Он решил быть строгим.

Вначале я занималась городскими делами, причем задания получала самые разные, например освещать новости местной больницы или писать тематические статьи. Газета была маленькая, в ней работали всего три репортера, поэтому нередко приходилось писать три — пять статей в день. Я вдруг почувствовала себя важной птицей, и мне это нравилось.

Однажды сотрудница, освещавшая дела техасского Департамента уголовного судопроизводства (или, говоря короче, Департамента), не смогла присутствовать на процедуре казни, и меня попросили ее заменить.

Смотреть казнь приглашают не только родственников убийцы и его жертвы: в комнате свидетелей могут присутствовать пять репортеров, и один из них — из «Хантсвилл айтем».

Отец вызвал меня к себе в кабинет и спросил: «Справишься с таким делом?» Я пообещала, что проблем не будет.

Женщина, которую я заменила, вкратце рассказала, что меня ждет: мне нужно прийти в расположенное напротив тюрьмы офисное здание и встретиться там с неким Ларри Фицджеральдом, руководителем отдела внешней информации Департамента. Он отведет меня в свой кабинет, где мы будем сидеть, пока нас не вызовут. Потом меня проводят в комнату для свидетелей, а приговоренный уже будет лежать на кушетке с катетерами в венах. Он произнесет последнее слово, потом уснет — и я ухожу в редакцию писать статью. Так мне сказали, — и так все и произошло.

В 1991 году Хавьер Круз убил в Сан-Антонио двоих стариков; входя в комнату для инъекций, я подумала: «Хм-м, этот тип забил молотком стариков, а его теперь просто усыпят?» Сама казнь до такой степени мало меня волновала, что я практически не запомнила подробностей. Я вернулась в редакцию, отец поинтересовался моим самочувствием, и я сказала: «Все нормально, пойду писать статью». Управилась я меньше чем за час. Мне было двадцать два года.

В четверг вечером сорокаоднолетний Хавьер Круз был предан смерти; глядя на своих родных и повторяя «Я в порядке», он упустил шанс произнести последнее слово.

Он — пятнадцатый из казненных в этом году в Техасе.

Из статьи Мишель о Хавьере Крузе, «Хантсвилл айтем», 2 октября 1998 года