Тайны Нельской башни

Мишель Зевако, 1905

Легенда о Нельской башне – одна из самых страшных загадок французской истории. Говорят, что во времена правления сына Железного короля Филиппа IV неподалеку от стен башни парижане вылавливали в Сене не только рыбу… Знаменитый французский писатель Мишель Зевако (1860–1918), чьи романы известны в России благодаря фильмам с участием Жана Маре и других замечательных актеров, дает свою версию драматических событий, произошедших в начале XIV века при дворе Капетингов, самой длинной династии французских королей. Роман «Тайны Нельской башни» публикуется на русском языке впервые.

II. Королевский кортеж

Эти колокола, эти фанфары, этот шум, разносившиеся могучей волной по Парижу, были звуками огромной народной радости, приветствовавшей нового короля Франции.

Людовик — десятый по счету король с этим именем — представал перед парижанами впервые.

Выезд триумфального кортежа из Лувра сопровождался блеском доспехов, гарцеванием лошадей, покрытых роскошными попонами, громкими аплодисментами собравшейся у дворца толпы.

На углу улицы Сен-Дени было и вовсе не протолкнуться: проезд сопровождавших Людовика высших должностных лиц королевства народ встречал одобрительными возгласами.

Трое молодых людей, находившихся немного в стороне от толпы, хранили молчание; стараясь держаться поближе друг к другу, одного за другим, провожали они внимательными взглядами сановников, коим адресовались народные здравицы.

— Вот он! — глухо молвил один из них, указывая на всадника, державшегося слева от короля. — Видишь, Готье? А ты, Филипп? Эй, Филипп д’Онэ, ты смотришь? Вот человек, который убил твою мать, — Ангерран де Мариньи!

— Да, — еще более тихо отвечал Филипп д’Онэ. — Да, это он!.. Но не сойти мне с этого места, если я сейчас не совершаю кощунство… Ох, Буридан, прости, но отнюдь не на Мариньи обращен мой безрассудный взор!..

— Да ты побледнел, Филипп! Ты весь дрожишь!

— Да, дрожу, Буридан, и сердце вот-вот вырвется из груди, так как здесь… она… Она!

Возгласы толпы сделались еще более страстными, почти идолопоклонническими: в карете или, скорее, открытой повозке, в которую была впряжена четверка белых лошадей, покрытых белоснежными попонами, появились улыбающиеся, раскрасневшиеся от удовольствия, в пышных платьях из шелка и бархата королева и две ее сестры — Жанна, супруга графа де Пуатье, и Бланка, жена графа де Ла Марша.

Народ ликовал, и по праву: все три сестры были восхитительно красивы. О! То была красота опьяняющая, неистовая — казалось, три богини сошли с вершины Ида^[2], столько гордости и фатальности было в сладострастии их улыбок… особенно притягательной была ее улыбка!

Она! С точеной фигурой, густыми белокурыми волосами — такие, вероятно, были у выходившей из волн Афродиты, — с прикрытыми длинными ресницами глазами, в которых нет-нет да мелькнет задорный огонек, грудью, вздымавшейся так высоко и часто, словно в эту незабываемую минуту она желала передать свою любовь всем парижанам, высыпавшим на улицы.

Она, чье имя иначе как со страстным обожанием нигде и не произносилось!

Она!.. Королева!

Маргарита Бургундская!..

* * *

Именно на королеву Маргариту смотрел обезумевшими от страсти глазами Филипп д’Онэ, тогда как взгляды его брата Готье и Буридана были прикованы к первому министру Ангеррану де Мариньи.

И там, на углу улицы Сен-Дени, кортеж на мгновение приостановился.

Королева в этот момент наклонилась, возжелав помахать ручкой подданным. Взор ее остановился на молодом человеке, стоявшем рядом с Филиппом д’Онэ — на женихе Миртиль, Буридане.

Маргарита едва заметно вздрогнула. Она побледнела, побледнел и Филипп. Грудь ее затрепетала. То был вздох любви… вздох всепоглощающей страсти… одной из тех страстей, что уничтожают, опустошают и убивают!

Кортеж вновь двинулся в путь.

— Маргарита!.. — вздохнул Филипп д’Онэ, сложив руки в жесте обожания.

Вздох слетел и с губ королевы, прошептавшей одно только имя:

— Буридан!..

— Идемте же, нас ждет Монфокон! — схватив братьев д’Онэ за руки, воскликнул жених Миртиль.

Действительно, королевский эскорт направлялся именно к Монфокону.

По улицам, заполоненным двухсоттысячной толпой парижан, кортеж медленно продвигался к конечному пункту своего следования; во главе его, на великолепном скакуне с голубым чепраком, украшенным золотистыми геральдическими лилиями, ехал прево, кричавший во все горло:

— Дорогу королю! Дорогу королеве! Дорогу всемогущему графу де Валуа! Дорогу монсеньору де Мариньи! Лучники, разогнать толпу!

Сопровождаемый шевалье с развевающимися знаменами, утопающими в россыпях драгоценных камней епископами на покрытых золотистыми попонами лошадях, капитанами в украшенных султанами касках, блестящими вельможами — герцогом де Ниверне, графом д’Э, Робером де Клермоном, графом де Шароле, Жоффруа де Мальтруа, сиром де Куси, Гоше де Шатийоном, сотнями других — в роскошных, переливающихся одеждах с вышитыми на них узорами, сверкающих доспехах, касках с гребнями, голубых, пурпуровых или же с горностаевой отделкой мантиях, закованными в латы жандармами, стражниками в покрытых шипами кольчугах, чарующей кавалькадой, демонстрировавшей пышность и военную мощь феодализма — в такой атмосфере могущества и славы, среди приветственных возгласов, въезжал в Париж новый король Франции!

Король! Сегодня это лишь слово, тогда же то было нечто ужасное — исключительное существо, приближенное скорее к небесам, нежели к земле.

Элегантный, отважный, сильный и крепкий в свои двадцать пять лет, Людовик X улыбался подданным, гарцевал на коне, обменивался шутками с буржуа, приветствовал женщин, здоровался с мужчинами.

И Париж, еще не отошедший от того кровавого кошмара, каким было для него правление Филиппа Красивого, Париж, не дышавший полной грудью долгие годы, восторгался и аплодировал, веря в то, что его бедам пришел конец, так как для народа смена правителя — это всегда надежда, которая рождается, рискуя вскоре угаснуть.

— Ах! Какой славный король! Как он улыбается своему народу!

— И сварливый! До чего же сварливый!

— Да, сварливый! — кричал Людовик, на ходу подхватывая слово. — Ведь сварливый, ко всему прочему, означает и «задира», «вояка». Так что бойтесь, мои — они же ваши — враги!

— Да здравствует Людовик Сварливый!

Народ ревел от радости, воодушевленный такой доброжелательностью и великолепием кортежа, который продвигался по городу с ослепительной помпезностью. И все же…

В этом же кортеже, тотчас же после королевской свиты, босиком, с опущенной головой и блуждающим взглядом, со свечой в руке, шел между двумя монахами и двумя же помощниками палача — то был его персональный эскорт — некий несчастный.

Первый выезд короля являл собой и первое же увеселение.

Увеселением тогда было то, что теперь мы именуем торжественным открытием.

То, что собирались торжественно открыть в то утро, представляло собой монументальное сооружение, построенное за долгие месяцы работ и немалые деньги по приказу Ангеррана де Мариньи для нужд Его Величества короля Филиппа Красивого. Людовик X унаследовал от отца не только министра, но и сей монумент.

И монументом этим была виселица Монфокон!

* * *

Никому в толпе не было никакого дела до приговоренного, которому предстояло первым опробовать новую виселицу — честь, от которой бедняга, вероятно, с радостью бы отказался. Его имя? Если кто его и знал, то очень немногие. Его преступление? О нем было известно не больше.

До него никому не было дела, за исключением разве что высокого, могучего мужчины с ледяным и высокомерным лицом в роскошных одеждах, что ехал верхом по правую руку от Людовика X.

И этим мужчиной — единственным, повторимся, кого заботил смертник — был граф Карл де Валуа, дядя короля!

Приговоренный время от времени резко вскидывал голову и бросал на графа полный отчаяния взгляд, в котором пылала неприкрытая угроза. Тогда граф — в те годы особа весьма влиятельная — вздрагивал, бледнел и слегка пришпоривал лошадь.

Какая загадочная связь могла существовать между этим надменным персонажем, стоявшим на ступенях престола почти столь же высоко, как и король, и несчастным смертником, которого собирались вздернуть на Монфоконе?

Почему взгляд этого переданного палачу человека вызывал дрожь у того, кто держался в кортеже рядом с королем?

По мере прохождения кортежа толпа рассеивалась; одни бежали к фонтану, который на протяжении всего дня бил вином, другие — и таковых было гораздо больше, — останавливаясь вокруг менестрелей и музыкантов, что на перекрестках пели более или менее уместные лэ^[3], направлялись к Порт-о-Пэнтр (позднее — ворота Сен-Дени), дабы занять место у виселицы Монфокон.

И на всех улицах, по которым проезжал Людовик X, наблюдалась всеобщая радость, повсюду разносились одни и те же приветственные возгласы, коих поочередно удостаивались все придворные, входившие в этот великолепный кортеж.

Все?.. Нет. Ропот недовольства, глухие проклятия пробегали по рядам высыпавших на улицы парижан, вынуждая людей содрогнуться от страха и ужаса, когда взгляд их останавливался на только что виденной нами мрачной физиономии графа де Валуа, дяди короля, и еще более мрачной и неспокойной физиономии Ангеррана де Мариньи, первого министра.

Валуа и Мариньи, один — слева, другой — справа от Людовика X, обменивались смертельными взглядами. Непримиримая ненависть, внесшая раздор между этими людьми, теперь проявилась со всей очевидностью. Раздавленный, мучимый злобой и завистью, утративший все свое влияние при Филиппе Красивом, Карл де Валуа годами копил в себе желчь.

Какую ужасную месть готовил он теперь, когда королем стал его племянник?

Так или иначе, из толпы в адрес и одного, и другого неслись одни и те же глухие проклятия — их боялись и ненавидели в равной мере.

Но вскоре, словно волшебный лучик рассеял эту тучу страха и ненависти, настроение людей заметно улучшилось; вновь раздались приветственные возгласы — народу явилась та, ради которой, казалось, и звучали все эти колокола и фанфары, ради которой взошло весеннее солнце, ради которой развевались знамена, та единственная, кому были готовы подарить свою любовь двести тысяч парижан — королева, Маргарита Бургундская.

Примечания

2

Имеются в виду греческие богини Гера, Афина и Афродита, явившиеся к Парису на гору Ида для разрешения спора о том, кто из них самая красивая.

3

Небольшая поэма в стихах.