Тайны Нельской башни

Мишель Зевако, 1905

Легенда о Нельской башне – одна из самых страшных загадок французской истории. Говорят, что во времена правления сына Железного короля Филиппа IV неподалеку от стен башни парижане вылавливали в Сене не только рыбу… Знаменитый французский писатель Мишель Зевако (1860–1918), чьи романы известны в России благодаря фильмам с участием Жана Маре и других замечательных актеров, дает свою версию драматических событий, произошедших в начале XIV века при дворе Капетингов, самой длинной династии французских королей. Роман «Тайны Нельской башни» публикуется на русском языке впервые.

VI. Ангерран де Мариньи

Отец Миртиль, которого мы видели в спешке покидающим Ла-Куртий-о-Роз, вошел в большую залу. Вошел уверенной походкой человека, привыкшего видеть, как с его появлением все склоняют головы.

Перед самым Лувром он запросто избавился от плаща, который надел, отправляясь в Ла-Куртий-о-Роз, получил обратно от Тристана, явившегося за ним слуги, тяжелую шпагу с мощной железной крестообразной гардой и закрепил на портупее.

Ангерран де Мариньи направился прямиком к группе, что стояла в глубине комнаты.

Там был бледный и взволнованный Людовик X. Там был улыбающийся победоносной улыбкой граф Карл де Валуа. Там были коннетабль Гоше де Шатийон, Жоффруа де Мальтруа, капитан королевской стражи Юг де Транкавель. Там были другие сеньоры — столпившись вокруг стола, все они рассматривали некий ларчик, в ужасе качая головами.

— Сир, — промолвил Ангерран де Мариньи, — я прибыл по приказанию Вашего Величества.

— Пресвятая Дева! Я жду вас уже больше часа, сударь!

— Извольте меня извинить, Ваше Величество. Я находился вдали от дома. Узнав от слуги, что король требует меня по важному делу, все оставил — и вот я здесь.

Мариньи ждал, положив руку на гарду своей военной шпаги, и внимательным взглядом обводил присутствующих. Все отвернулись, за исключением Жоффруа де Мальтруа, который посмотрел первому министру прямо в глаза и сделал едва заметный знак. При этом знаке Мариньи побледнел, но нахмурился, встав в вызывающую позу.

Король Людовик, которого парижские буржуа прозвали Сварливым, ходил взад и вперед по комнате, бормоча глухие проклятья. По пути он наткнулся на столик, заставленный дорогой стеклянной посудой; резкий удар ногой — и столик отлетел в сторону вместе со всем, что на нем стояло. Подойдя к окну, король ткнул кулаком в витраж, цветные стеклышки разлетелись вдребезги, рука закровоточила, и Людовик X принялся браниться, изрыгая глаголы, которым поразились бы и рыбаки на Сене.

— Клянусь потрохами дьявола! — возопил он. — Проклятой утробой матери, которая меня родила! Есть ли на свете король более несчастный, чем я? Меня хотят вероломно убить, хотят, чтобы я сдох, как какая-нибудь падаль на углу Гревской площади!

Последовал новой поток брани, сопровождавшийся ударами ногой по креслам и предметам гарнитура, а также по-прежнему кровоточащей рукой по всему, что под эту руку попадалось.

Через несколько минут королевский кабинет был опустошен, словно по нему пронеслась шайка мародеров: стулья опрокинуты, фарфор разбит на мельчайшие кусочки, занавески порваны в клочья…

Спокойный и степенный, Мариньи ожидал окончания этого приступа ярости.

Наконец Людовик X подошел к первому министру, скрестил руки на груди и проворчал:

— Известно ли вам, что происходит, сударь?

— Сир, — проговорил Мариньи, — Париж в радости, королевство спокойно — вот что происходит. Прочего, если таковое есть, я не знаю.

— Вы не знаете! Вы, которому следовало бы знать! Не знаете, что меня хотят уничтожить! Вот уже час как я твержу вам об этом! Подойдите! Взгляните! — добавил Людовик, увлекая Мариньи к столу, над которым склонились свидетели этой сцены.

Мариньи увидел ларчик, а в нем, словно в гробу, покрытую королевской мантией восковую фигурку с воткнутой в сердце иглой.

Первый министр взял фигурку в руки и внимательно рассмотрел.

— Знаете, что это?! — вскричал Людовик X.

— Да, сир: жалкое колдовство, из тех, что делают ведьмаки и ведьмы, проклятая раса, от которой мы должны очистить Париж и королевство. Похоже, эта кукла была изготовлена против Вашего Величества.

Граф де Валуа подошел к королю и прошептал тому на ухо:

— Вы слышите, сир?

— Да это же само собой разумеется.

— Произнес уловивший эти слова Мариньи. — Даже и спорить не о чем. Нужно быть врагом короля, чтобы не разглядеть в этой фигурке проклятие, призванное убить Ваше Величество…

Первый министр бросил на Валуа смертельный взгляд и добавил:

— А разве у монсеньора графа, дяди короля, имеются на сей счет сомнения?

Валуа, в свою очередь, наградил Мариньи не менее вызывающим взглядом:

— Ни малейших. Более того: именно я, а не вы, кому надлежит этим заниматься, предупредил моего дорогого короля и племянника о ненавистном заговоре, который плетут против него колдуны и колдуньи.

Мариньи заскрежетал зубами. Он уже готовил какой-либо сокрушительный ответ, когда Людовик X, положив руку на плечо министра, смерил его взглядом, в котором сквозило подозрение.

Мариньи понял эти подозрения. И похолодел до мозга костей, так как подозрения эти, не сумей он их опровергнуть, означали не только крах, разорение, но и смерть, допрос, ужасные пытки, коим подвергаются все цареубийцы.

— Мариньи! — сказал Людовик X со степенностью, от которой свидетели этой сцены содрогнулись тем более, что в ней не было присущих королю гнева или ярости. — Мариньи, вы готовы поклясться в том, что не знали о существовании этого святотатства?

Мариньи низко поклонился. Затем, распрямившись во весь рост, громким голосом произнес:

— Дворяне, сеньоры, герцоги и графы, здесь присутствует человек, который сотню раз рисковал своей жизнью и тысячу — своим состоянием, служа прославленному Филиппу, отцу нашего выдающегося короля! В сражениях против врагов Франции этот человек проливал свою кровь, не жалея ни капли! В дни, когда король в испуге замечал, что его сундуки пусты, этот человек продавал все, вплоть до последней драгоценности, чтобы дать королю золото, и не считал оного! Этот человек лихорадочно работал ночами, дабы король мог спать спокойно! Этот человек освободил короля от тамплиеров! Этот человек вынудил восставший Париж просить у короля прощения!.. Если бы Его Величество Филипп поднялся из могилы, в которую мы его опустили с месяц назад, если бы Филипп Красивый, зная, что происходит в его Лувре, вошел сюда, он бы посмотрел вам всем в лицо и прокричал: «Кто здесь смеет подозревать верного слугу монархии? Кто смеет требовать от Мариньи клятвы в том, что он предан своему королю?.. Пусть этот человек возьмет слово! Пусть скинет маску! И, клянусь Господом нашим, если таковой найдется, он больше не жилец на этом свете!..»

Говоря так, Ангерран де Мариньи наполовину вытащил из ножен кинжал и, величественный, прекрасный в своем отважном порыве, испепелил Валуа взглядом.

Граф попятился, побледнев от ярости; присутствующие сеньоры содрогнулись.

— Клянусь смертью Господней! — воскликнул Жоффруа де Мальтруа. — Если при французском дворе существуют такие подозрения, нам остается лишь переломить надвое шпаги и постричься в монахи!

— Так и есть! Именно! — загалдели другие. — Сир, Ангерран де Мариньи — столп королевства!..

Но неистовая апострофа первого министра уже произвела свой эффект на Людовика X, рассеяв все его сомнения.

— Твоя правда, Мариньи, — сказал он, — ты вне подозрений, и вот моя рука!

Ангерран де Мариньи преклонил колено, схватил королевскую руку и поцеловал ее.

Граф де Валуа выдавил из себя улыбку, в которой явственно читалось: «Мы еще не закончили!»

— Сир, — произнес Мариньи, поднимаясь на ноги, — я сегодня же ночью перетряхну все подозрительные дома, где могут обитать колдуны и колдуньи, и уже завтра виновные предстанут перед судом.

— В этом нет необходимости! — проговорил Валуа.

То было всего лишь слово, произнесенное спокойным голосом. И тем не менее это слово заставило Мариньи вздрогнуть. Необъяснимый страх закрался к нему в сердце.

— Нет необходимости? И почему же? — вопросил он.

— Как первый министр, — пояснил Валуа, — вы должны понимать, что раз уж я обнаружил эту фигурку, то, должно быть, знаю и ту колдунью, которая ее изготовила… Сир, если позволите!.. Раз уж эта колдунья — в наших руках, то почему бы нам не опробовать ту великолепную виселицу, что была воздвигнута по приказу первого министра… виселицу Монфокон?

— Колдунья? — изумился Мариньи. — Так это женщина?

— Девушка! — промолвил Валуа, сопроводив это слово взглядом, какой бывает у тигра, забавляющегося со своей добычей.

Нечто вроде одного из тех мрачных предчувствий, что вдруг обуревают нас, острой иглою поразило Мариньи прямо в сердце.

«Девушка», — прошептал он машинально.

А Валуа, с налившимися кровью глазами, с триумфальной улыбкой, еле сдерживаемой в уголках губ, продолжал:

— Девушка, проживающая неподалеку от Тампля, этой обители проклятых колдунов, что были сожжены по-вашему, Ангерран де Мариньи, приказу! Девушка, проживающая в небольшом владении, которое называется Ла-Куртий-о-Роз!.. Девушка, которую зовут Миртиль!..

У Ангеррана де Мариньи подкосились ноги.

Он поднес руки к вискам, глухой стон сорвался с его бледных губ, и он поднял на своего противника растерянные глаза — глаза, просившие о пощаде!.. Мариньи признавал свое поражение!.. В этом безотчетном жесте заключалась вся его обращенная к Валуа отчаянная мольба.

Валуа же, скрестив руки на груди, капля по капле испивал этот желчный и приятный напиток победы. Это длилось не более чем мгновение. Мариньи уже приходил в себя. План в его голове созрел с головокружительной стремительностью.

Получив — а так оно, несомненно, и будет — приказ арестовать колдунью, он явится за дочерью и убежит вместе с ней! О том, чтобы попытаться снять с нее обвинения, в те мрачные годы чудовищных суеверий не могло быть и речи; то была затея не менее безумная, чем попытка пролить солнечный свет в полночь.

Немыслимым усилием воли отец приказал сердцу остыть, нервам — успокоиться, мышцам — расслабиться, а лицу — не выказывать даже удивления.

— Ну, — проговорил Людовик X, — что ты об этом думаешь, Мариньи?

— Сир, — голосом спокойным и твердым отвечал отец Миртиль, — я думаю, что столь ужасное преступление заслуживает скорейшего и не менее ужасного наказания. Когда дьявол поднимает голову, Богу не следует медлить со своим гневом! Через час колдунья будет арестована.

— Но кто ее арестует? — спросил Людовик. — Нужно быть чертовски смелым человеком, чтобы вот так, запросто, войти в жилище колдуньи.

— Я, сир! — промолвил Ангерран де Мариньи.

Король взглянул на Карла де Валуа, словно говоря: «Вот видите, сколь несправедливы были ваши подозрения!»

— Сир, — возразил Валуа, — это ведь я раскрыл колдовство и заговор. Полагаю, я заслужил честь арестовать колдунью лично. Это мое право. И если, проявив несправедливость, вы откажете мне в этом праве, то даже под пытками я не скажу, где находится вторая подобная фигурка, изготовленная этой ведьмой.

— Справедливо! — воскликнул король, которому сделалось нехорошо уже от одной мысли о том, что существует и вторая фигурка, угрожающая его жизни. — Более чем справедливо! Ступайте же, граф де Валуа!

Застыв на месте, в отчаянии ломая руки, Мариньи спрашивал себя, как быть: то ли вцепиться врагу в горло и удавить его, то ли броситься к выходу, дабы оказаться в Ла-Куртий-о-Роз прежде графа.

В этот момент Карл де Валуа добавил:

— Я вернусь через два часа, сир, и отчитаюсь в своей миссии. А пока же, я хотел бы просить вас приказать запереть ворота Лувра, чтобы никто не мог ни войти сюда, ни выйти отсюда, даже вы, сир, чтобы не способствовать действию разрушительных чар, в противном случае…

— Господа, — перебил Людовик X, — до возвращения графа все вы — пленники. Капитан, прикажите запереть ворота и опустить подъемные мосты.

Юг де Транкавель бросился исполнять указания. Валуа тем временем удалился.

«Что делать? — думал Мариньи, у которого от обрушившихся на него несчастий уже голова шла кругом. — Что сказать? Как ее спасти?»

— Господа, — продолжал король, — вы, или скорее, все мы — пленники в Лувре, но, клянусь Пресвятой Девой, я не допущу, чтобы эти два часа нашего здесь заточения прошли в атмосфере грусти и печали. Мы проведем их, наслаждаясь добрым брийским вином, коего полно в моих погребах! Кто любит меня, ступайте следом!

Людовик X направился к просторному залу для пиршеств.

Мариньи сделал несколько быстрых шагов и встал перед королем как истукан.

— В чем дело? — спросил Его Величество, нахмурившись.

Ангерран де Мариньи был бледен как привидение; этот могущественный человек, нагонявший страх на все королевство, сейчас сам дрожал как осиновый лист, взгляд его был растерян; он понимал, что стал жертвой рокового стечения обстоятельств, что ничто не может спасти его дитя. Жутким видением уже вздымался перед ним костер, в который бросают окровавленный труп четвертованной колдуньи!

Колдунья! Миртиль!.. Этот нежный и наивный ребенок?! Его любимая дочь… Луч солнца в его беспокойной жизни!..

Он подыскивал слова, чтобы сказать, чтобы объяснить, умолять, но с уст его сходили лишь хриплые, неразборчивые звуки. Крупные слезы медленно текли по его щекам, теряясь на губах.

— В чем дело? — повторил король.

Мариньи с глухим звуком упал на колени.

Он делал невероятные усилия, чтобы заговорить, чтобы закричать о том, о чем вопил его мозг, но не мог выразить эти простые слова, звучавшие в его голове:

«Это моя дочь, сир… Эта колдунья, эта Миртиль — моя дочь! Моя дочь, понимаете?! Из всего мира у меня осталась лишь ее улыбка! Один лишь взгляд ее таких нежных глаз! Сир! Сир! Та, которую вот-вот арестуют, — моя дочь! Та, кого вы собираетесь передать в руки палача, — моя дочь!»

Да! Все кричало, рвалось у него внутри, тогда как с побелевших губ слетал лишь неотчетливый шепот, непонятное бормотание.

— Так вы будете говорить, мессир де Мариньи? — разозлился Людовик X.

Мариньи поднял к королю свое бледное лицо, поднял свои дрожащие руки и уже намеревался заговорить, когда дверь открылась, и секретарь звонким голосом объявил:

— Ее Величество королева!..

Мариньи рывком вскочил на ноги. Его пылающий взгляд повернулся к вошедшей в залу Маргарите Бургундской, и его внутренний голос прокричал:

«Проклятие! Сказать это перед королевой! Невозможно! Перед королевой… Перед матерью Миртиль!..»

* * *

— Сир, — пробормотал Мариньи, растерянно глядя себе под ноги, — я лишь хотел извиниться перед Вашем Величеством за свой безрассудный монолог…

— А, так ты признаешь, милейший Мариньи, что тебя немного занесло? Что ж! Тогда да, ты прощен, тем более что ты был прав, а я ошибался, когда сомневался — нет, не в твоей неверности, но в твоей бдительности. Но не будем больше к этому возвращаться!

И, обойдя его, король живо устремился навстречу сопровождаемой фрейлинами королеве. Едва переводя дух, с выступившим на лбу ледяным потом, Мариньи смотрел на Маргариту Бургундскую. Внезапно на него снизошло озарение.

И в эту трагическую секунду лучик надежды осветил это измученное сердце!

«Маргарита! О, Маргарита! — прошептал он про себя. — Я не хотел тебе говорить, где твоя дочь… наша дочь… плод нашей юной любви!.. Сколько раз ты валялась у меня в ногах ради того, чтобы ее увидеть!.. А я был решительно настроен никогда тебе этого не позволить, Маргарита! Я боялся. Что ж, ты все узнаешь. Я скажу тебе, где твоя дочь. Так как если даже Господь не в силах спасти Миртиль, обвиняемую в колдовстве, ты, Маргарита, ее спасешь! Ведь ты ее мать!»

И он внимательно принялся вслушиваться в то, что говорила королю Маргарита Бургундская:

— Сир, мне стало известно про ужасный заговор, который готовила против священных дней Вашего Величества некая колдунья. Я пришла сообщить королю, что эту ночь я решила провести в молитвах за него…

— Ах, сударыня, — воскликнул Людовик, целуя руку супруги, — никогда еще, это верно, я так не нуждался в молитвах. Благодарю вас и благословляю, так как если чей голос и может дойти с земли до Господа нашего, то только ваш, сударыня.

— Я всю ночь буду в своей молельне. Не желая, чтобы в этих обстоятельствах меня кто бы то ни было беспокоил, я буду весьма признательна, если Ваше Величество с уважением отнесется к моему уединению.

— Ступайте, сударыня, — промолвил король, глубоко тронутый подобной заботой, — я распоряжусь, чтобы никто, под страхом смертной казни, не приближался к галерее оратории.

Королева присела в одном из тех медленных, грациозных и величественных реверансов, секрет которых, похоже, был известен лишь ей одной. Затем, пройдя между двумя рядами застывших в поклоне сеньоров, она удалилась той мягкой, гордой и победоносной походкой, коей, должно быть, ходила по склонам Олимпа Афродита.

В полном расцвете восхитительной красоты своего тридцать второго года, Маргарита (которая, к слову, была на семь лет старше Людовика) выглядела еще более молодой, чем окружавшие ее юные фрейлины, и более полную гармонию соединившихся в этой красоте грации и пластичности невозможно было даже себе представить.

Людовик X проводил ее восторженным взглядом.

Затем со вздохом промолвил:

— Пойдемте же выпьем, милейшие!

* * *

По истечении получаса Ангеррану де Мариньи удалось незаметно от короля покинуть пиршественный зал.

Вероятно, первому министру были известны окольные пути этого весьма путанного сплетения бастионов, дворов, улочек и подъемных мостов, коим был тот Лувр, о котором современный Лувр не дает никакого представления. Каким бы великолепным и грандиозным он ни был, Лувр современный — всего лишь дворец. Старый же Лувр являлся городом в городе. Лувром, защищенным высокими и мощными стенами, окруженным глубоким рвом, наполненным водой, испещренным угрожающими башенками, заключающим за своими широкими укреплениями все то, что было необходимо для существования двух тысяч его обитателей, — от мельницы до пекарни. Лувр был миром, в который мы проводим читателя.

И Мариньи знал этот мир.

Вместо того чтобы отправиться в галерею, в глубине которой находилась молельня королевы, Мариньи спустился вниз, пересек несколько дворов, прошел в заднюю часть покинутого им строения, поднялся по лестнице к тайной двери и, запыхавшийся, постучал трижды.

По прошествии пары минут дверь открылась и Мариньи вошел.

Он оказался в личных покоях королевы!

Его встретила немолодая уже женщина. Набросаем в общих чертах портрет этой особы, которую мельком мы уже видели и которой предстоит сыграть одну из главных ролей в нашем рассказе: высокая, плотная, с бесстрастным выражением лица и теперь совсем потухшим взором, она, должно быть, страдала от некого загадочного и неизлечимого горя; обычно она носила бархатную маску, в чем тогда не было ничего удивительного, и была одета во все черное, словно носила вечный траур. Стало быть, именно эта женщина и открыла Мариньи.

— Мабель, — глухо промолвил первый министр, — я хочу видеть королеву!

— Невозможно, королева молится!

— Речь идет о моей жизни, Мабель! Сходи, предупреди Маргариту, скажи, что с ней сейчас же хочет поговорить Ангерран! Ступай же скорее, несчастная!

Видя, что женщина не настроена повиноваться, Мариньи подскочил к двери, резко ее открыл, бегом пересек несколько спален и проник наконец в строго обставленную комнату, где на стене висел лишь большой образ Иисуса, а в ногах у Спасителя стояла скамеечка для моления.

То была оратория королевы.

Мариньи вскричал от испуга, оглядевшись по сторонам.

Комната была пуста!..

Только теперь он все понял. Словно пьяный, с поникшей головой, министр вернулся к той, кого назвал Мабель.

— Так королева не в Лувре? — пробормотал он.

— Нет, — холодно молвила женщина в черном.

— Послушай. Посмотри на меня. Ты знаешь, кто я, что собой представляю, какими ужасными тайнами обладаю, сколь громадное вознаграждение могу тебе предложить. Скажи мне, где королева?

— Нет, — качнув головой, повторила Мабель.

Мариньи на какую-то долю секунды вскинул кулаки, будто хотел обрушить их на эту женщину, затем, глухо простонав, убрался прочь. Он брел, натыкаясь на стены, прикрыв уши руками, словно для того чтобы не слышать крик, порожденный его воображением:

«Батюшка, спасите меня от палача! Батюшка, спасите меня от костра!»

Единственная надежда оставалась у этого готового сражаться до последнего вздоха человека.

Через несколько минут Мариньи был уже в зале для пиршеств, где пили и о чем-то весело разговаривали король и его сеньоры.

Подхватив под руку капитана стражи, Юга де Транкавеля, Мариньи потащил его в королевский кабинет.

Министр был так бледен, что Транкавелю показалось, что он слышит, как у бедняги под кирасой бьется сердце.

Мариньи положил обе руки капитану на плечи, заглянул ему прямо в глаза и промолвил:

— Транкавель, мое состояние достигает двадцати пяти миллионов ливров золотом. Последний миллион я заработал с неделю назад.

То была головокружительная для тех времен сумма, представляющая почти пятьдесят миллионов в пересчете на современные деньги^[6] и, по сути, если сопоставить обычаи и жизненные нужды, равнозначная уровню состояния наших миллиардеров.

Транкавель широко раскрыл глаза и ущипнул себя за пышные усы.

— Клянусь дьяволом, мессир, да вы богаче десяти королей!

— Транкавель, эта огромная куча золота упакована в мешки по пятьдесят тысяч золотых каждый, которые находятся в одном погребе, в трех минутах ходьбы от Лувра…

Капитан стражи рассмеялся, снова ущипнул себя за усы и проворчал:

— Святые ангелы, будь у меня, не имеющего сейчас и десяти экю, возможность на минуту проникнуть в этот блаженный погреб и унести на своих плечах хотя бы один мешок, то был бы самый чудесный мешок в моей жизни!..

Мариньи еще сильнее вцепился в плечи капитана и проревел:

— Транкавель, выведи меня из Лувра, и я отведу тебя в этот погреб, дам тебе от него ключи. Вернешься с целой тележкой. Заберешь столько золота, сколько сможешь унести за час. Только выведи меня из Лувра!

Капитан стражи резко отстранился от Мариньи и сказал:

— Меня зовут Юг де Транкавель, а это значит, что я принадлежу к роду, в котором никогда не было предателей! Я приносил клятву верности королю. Предлагая мне ослушаться моего господина в ночь, когда на кону его жизнь, вы, мессир, предлагаете мне предательство, оплатить которое не смогли бы и десять погребов с таким количеством золота, сколько хранится в вашем. Все, что я могу сделать, так это, из восхищения вашим гением, навсегда похоронить в глубинах моей совести постыдное предложение, за счет которого вы хотели купить меня как простого виллана, как какую-нибудь вещицу на распродаже. Прощайте, мессир!..

И, насвистывая себе под нос некий военный марш, Транкавель вернулся в пиршественный зал.

Ангерран де Мариньи поднял глаза к небу и прокричал:

— Проклятье!..

Побежденный и сломленный, обрушился он на мраморный пол.

Примечания

6

Роман написан в 1905 году.