История Лоры Виттеншлегер

Мишель Дарби

Профессорскую дочь Лору крадут цыгане. Ее накачивают алкоголем и выставляют в качестве приманки на паперть. Она случайно снова попадает в родную семью, где ее считают неполноценной. Лора едет в Афганистан с группой добровольцев искать себя. После ранения попадает в Германию, ночует с бомжами под мостом, знакомится с экстремистски настроенной молодежью. Она мечтает о родном селе и уезжает на Родину. Чего стоят человеческие убеждения? Нужно ли за них бороться?

Глава 2

На паперти

У современных киевлян слово «Троещина» ассоциируется с крупным жилым массивом. Однако название как на дрожжах разросшемуся новому району дало расположенное ранее в пригороде столицы село. Старая Троещина долго и мужественно сопротивлялась наступлению большого города. Это был так называемый тип урбанистического села, которое жило рядом с большим городом и все-таки никак не желало сливаться с ним воедино.

Гуляя по правобережью Киева, нельзя не заметить находящиеся на левом берегу Днепра белокаменные новостройки, бесконечным фронтом выстроившиеся на Троещине, Воскресенке и Выгуровщине.

Троещину во времена Киевской Руси называли раем. Там находилась загородная резиденция киевских князей. С широких террас княжьего терема. был виден Днепр и град, сияющий золотом куполов. Внизу раскинулись заливные луга. Административно эта территория входила сначала в состав Киевского княжества, затем — Киевского воеводства Литовско-Польского государства, а с конца восемнадцатого века стала принадлежать киевскому наместничеству.

За год до описываемых событий село Троещина было включено в состав Киева.

Здесь на улице Милославского в одной из многоподъездных панельных девятиэтажек поселились вполне приличные советские семьи, за исключением нескольких неприятных подозрительных типов, по виду то ли молдаван, то ли цыган, которые вот уже около года проживали на первом этаже, слева от лифта.

Бдительные мамаши из этого подъезда не отпускали детей одних на улицу, из боязни сопровождая их каждый раз во двор и со двора.

— Такие странные они, асоциальные, невежливые, они здесь как болезнь какая, рассадник заразы, — делилась с соседкой прилично одетая дама лет шестидесяти пяти в элегантном салатовом демосезонном пальто и темно-зеленой вилюровой шляпке. Соседка была приблизительно одного с нею возраста, но менее интеллигентная, можно сказать, даже совсем простая, в синей балоньевой куртке с капюшоном и черных брюках. Она работала продавщицей в гастрономе на Троещине. Дамы спускались лифтом на первый этаж. Тема подозрительных жильцов всегда была самой актуальной не только у этих женщин, но и у остальных жильцов. И не напрасно.

— Бомжи, бандюганы загадили лестницу, куда только милиция смотрит! — Заявила громогласно продавщица, настроившись на длинную словесную тираду, но элегантная дама, заметив, что лифт остановился, поспешно прижала наманикюренный пальчик одной руки к своим накрашеным губам, а другой схватила попутчицу за ее большую теплую руку, заговорщически прошептав:

— Услышат, тише…

— Да пусть что хотят, то и думают… — упрямо, но уже не так громко и слегка неуверенно заявила продавщица, пятясь задом из лифта.

Оказавшись на лестничной площадке, женщины переглянулись и уставились на черную, прорезанную ножом на середине черную дермантиновую дверь, на которой была прибита цифра 37.

Дама в шляпке на цыпочках подкралась к «неблагополучной» квартире, прислушиваясь к происходящему за дверью и поднимая кверху указательный палец, давая тем самым соседке понять, чтобы та стояла очень тихо, не дышала.

Потом, словно вдруг чего-то испугавшись, любопытная кумушка, отпрянула от двери и, схватив спутницу под локоть, направилась с ней к выходу.

Отойдя от дома метров десять, она многозначительно сказала:

— У них ребенок плачет! Живут, как злодеи, как разбойники, не поймешь сколько их там. Вначале, когда дом заселяли, один въехал, тот, кривой пенсионер без ноги, на протезе. Вроде кому-то рассказывал, что он инвалид войны, а на самом деле на девятое Мая из парадного-то в орденах и не вышел, как все нормальные ветераны и на парад не пошел. А как к нему сотня родственников привалила неожиданно! И девок водят, и водку пьют, и, наверное, может и действия всякие там распутные производят… Ведь ребенка-то раньше не было! А теперь плачет. Сделали, значит. Новорожденный, по всему видать. Надо бы на них жалобу написать в жилуправление или милицию. Пусть накажут!

— Лучше пусть выселят к ядреной Фене! — Возмутилась соседка.

— Вот именно! — Согласилась, слегка смутившись, первая, — это вы очень правильно подметили, только выселение и поможет.

Обе обернулись в сторону дома, из которого вышли. На окнах «неблагополучной» квартиры не было ни занавесок, ни других каких-либо заметных взгляду признаков жизни. К оконным стеклам с самого заселения не дотрагивались тряпкой.

Как только женщины разошлись по своим делам, в их подъезд заскочил худощавый лет двадцати с небольшим хлыщ в засаленном кителе на манер военного. Одолев в три шага пролет лестницы, он добавил грязи на и без того затоптанную лестничную площадку черными из грубой свиной кожи ботинками и настойчиво трижды позвонил в квартиру под номером 37.

Дверь открыл ему тот самый инвалид, который со слов женщин игнорировал День победы. Он был бледный, с поросшим щетиной лицом и передвигался на костылях. Из пустой штанины выглядывала сине-красная культя утерянной неизвестно, где ноги.

Мужчины молча равнодушно пожали друг другу руки. Один, не снимая одежды и ботинок направился в зал, другой поспешил следом за ним, вопрошая дрожащим голосом:

— Самогон принес? Марат! Ты самогон принес? Деньги принес? Ты папиросы купил?

Вошедший молча, со спокойным выражением лица выложил из карманов кителя на стол пять пачек «Беломора», две бутылки первача и пачку червонцев.

— Зинка где, Никифор? — Баском спросил старика Марат, — клиента под вечер ждите.

— Обслужит, обслужит Зинка по полной программе, не боись! — Оживился Никифор, схватив со стола бутылку самогона и отлил из нее в большой граненый стакан. — Она там (он кивнул головой в сторону одной из трех комнат, дверь куда была закрыта). Работает.

В квадратной зале мебель была сборная и не новая. Вдоль одной из стен стояла восьмидесятых годов темно-коричневая полированная, облезшая в нескольких местах стенка. В углу у окна — цветной телевизор, два кресла. А по другую сторону — два «разнокалиберных» расшатанных, прожжённых сигаретами незастеленных дивана.

Воздух в комнате висел тяжелый, цветастые обои на стенах покрылись зеленовато-желтым налетом никотина.

У диванов на немытом полу стояли пепельницы с залежами сигаретных «бычков», а также желтый эмалированный тазик с горячей водой, из которого еще еле заметно шел пар.

Никифор, опрокинув стопочку первача, плюхнулся на диван, осторожно положив рядом с собой костыли и опустил культю ноги в таз.

— Ну ты тут, гы!..Это… как на курорте, — криво ухмыльнулся Марат и провел растопыренными пальцами ладони по своим черным длинным волосам, немытыми густыми локонами спадавшим на скрученный воротник.

— Я тут живу!.. — Довольно протянул Никифор.

— Да живи, кто те че говорит… — Марат опустился в кресло у телевизора.

— А че!.. Хата есть, женка тоже есть, ну, пусть не женка, а сожителка, один черт. Жрать-то она все-равно хоть редко, но готовит. — Рассуждал Никифор.

— И трется о тебя, хрена старого. Дура.

— Не без того… — улыбнулся Никифор, обнажив в улыбке кривые желтые зубы. Он высунул язык и поводил им плотоядно по своим пухлым похотливым губам, изображая плотскую страсть. — Зин-ка!!! Сука. Закругляйся с этим… слышь? Кончай давай!

«Уже кончила!» — Раздался из-за двери развязный прокуренный голос сожительницы.

Марат довольно откинулся в кресле, заложив ногу за ногу, ухмыльнулся.

Посидели молча. Потом в зале объявилась Зинка — баба лет тридцати пяти со взлохмаченными, спаленными перекисью волосами в дешевом красном пеньюаре.

— Маратик!.. — Блаженно улыбнулась она и взгромоздилась парню на колени, поглаживая его по прыщавой щеке. — Возьми меня в замуж, Маратик! Ты такой хорошенький, симпатичненький… Настоящий цыганский барон! Сделай меня тоже цыганочкой!

— Слезь с колен, шалава! — Приказал Никифор. — Не забывай: ты замужем. За мной. Тащи полотенце.

Женщина послушно достала из «стенки» застиранное полотенце.

— Помоги мне, — озабоченно прокряхтел Никифор, указывая сожительнице на искалеченную ногу.

Она послушно обтерла культю полотенцем и вынесла из комнаты таз с водой.

В комнате, из которой вышла Зинка, послышались шаги и на пороге появился наголо обритый мужик в черной кожаной куртке и джинсах с бегающими по сторонам глазами.

Зыркнув в сторону Марата и Никифора, он молча пробрался в прихожую и бросив Зинке: «Пока!» выскочил из дверей квартиры.

— Это кто? — Спросил вошедшую в зал женщину Марат.

— Ну, таксист, — равнодушно ответила она, — на улице подцепила. Че — я не могу своих клиентов че ли обслужить? Твоих че ли только?

— Сегодня еще клиентик подвалит. От меня. «Жди, — сообщил парень довольно, — с зоны освободился, по бабам соскучился». Тут сегодня девка одна «на работу» поросилась. В Киев на заработки из деревни приехала. Пыталась в «Интурист» пристроиться, но там давно все схвачено. Путаны ее за конкурентку приняли и облушпарили. Сутенеры ихние пытались ей «крышу» дать, да она не захотела. Говорит, мало платят. Наглая. А смазливая! И жить ей негде. У вас тут вроде комната пустует…

— Только не сюда! — Запротестовала Зинка, — у нас тут своей заразы хватает. Пусть на «малину» валит.

— Зинка права, — поддержал сожительницу Никифор. — Здесь и так народу хватает. Вон жильцы уже в домоуправление жаловались. Не ровен час, легавые припрутся.

— А у вас все путем, — уверенно заявил Марат, — нормальная советская семья. Баба полы в забегаловке моет, а мужик пенсию по инвалидности получает. Даже дите вон у вас… Все как у всех.

— Дите-то — краденое! — Выпалила Зинка. — Хочешь нас, Маратик, под уголовщину навести? Оно у нас уже три дня. Я че ли за ним ухаживать буду? За няньку тоже платить полагается.

— Щас дождусь Рубинку, заберем дите на хату.

Рубина — тридцатилетняя цыганка — оказалась легкой на помине. Она заявилась в «неблагополучную» квартиру в момент, когда компания обедала за столом, наливая чарку за чаркой и закусывая обжаренной в масле кровяной колбасой.

Вошедшая была рядовой «служащей организации», которую держал в то время Барон — богатейший киевский цыган, сколотивший капитал на нищих попрошайках.

«Кона вела, кона вела…» — Затянула с порога цыганка, позванивая золотыми браслетами и сережками-монетами. Росту она была маленького, разноглазая: один глаз карий, а другой совершенно черный. Из-за этого ее прозвали ведьмой. Поговаривали, что ее видели однажды в паре с настоящим дьяволом. Но можно ли было серьезно отнестись к очевидцам такой встречи — заядлым алкоголикам и наркоманам. Может — померещилось, а может — приснилось в пьяном угаре.

Одета цыганка была в длинную цветастую юбку и кожаный, до колен, коричневый прямого покроя плащ. Длинные цвета вороньего крыла волосы были тщательно расчесаны и раскиданы по плечам.

— Здорово, чавелы! — Громогласно заявила она, пританцовывая.

Впустившая гостью Зинка, в накинутом поверх красного пеньюара старом пиджаке Никифора вернулась за свое место за столом, закуривая.

— За дитем пришла, Рубенсита? — Спросил ее в лоб вместо приветствия Никифор.

— Проведать вас пришла. И за дитем тоже.

— А че седня не в униформе, разодетая вся?

— Так я уже отработала сегодня! — Весело ответила Рубина, пододвигая стул к стоящему посредине комнаты столу.

— Угощайся, — предложил ей Никифор кровяной колбасы и собрался было налить самогону, но цыганка повелительно отстранила его руку, напомнив:

— Я ж не пью, ты же знаешь!

— Ой, ой! Правильная какая! — Передразнил гостью Никифор.

— Зато курю! — Развеселилась Рубенсита и достала из сумочки полиэтиленовый пакетик с «травкой», — закуривай, чавелы!

На этот раз «чавелы» запротестовали. Зинка, опрокинув рюмашечку, возразила:

— Сама кури. Мы и без того дурные. Щас вон набухаемся!

— Гы, гы… — Поддержал Зинку Марат.

В комнате, где сожительница Никифора принимала клиента, раздался детский плач.

— Забери седня, поняла! — Напомнил цыганке Никифор, — задолбало дите это. Орет и орет.

— Ну, тащи, посмотрим. Пацан?

— Девка, — Зинка, пошатываясь, пошла за ребенком.

— Сколько ей? — Спросила Рубенсита, оглядывая малышку, которая вдруг перестала плакать, улыбнулась, оглядев взрослых.

— Да на вид года полтора будет, кто ж знает, сколько ей. — Буркнул Марат.

— Гарна дивчинка. Этакую жалко по переходам таскать. Глазки голубенькие, беленькая, в кудряшках… — Заявила Рубенсита, оглядев девочку, которую принесла на руках охмелевшая Зинка. — Она мокрая. Надо бы переодеть.

— А во что?! — Удивилась Зинка и посадила девчонку на диван, отломив ей кусок кровяной колбасы.

— Отнесу пока ее на «малину», а потом отвезу подальше от Киева. Ищут ее. «Весь город объявлениями обклеили, — Сказала Рубенсита, — ребятеночек не простой, а каких-то врачей там, ученых».

— Ну и дураки! Надо было выкуп потребовать за нее! — Сказал Никифор.

— Мы этим не занимаемся. Барон не дозволяет самодеятельности. Так ты ее у Главпоштамта слямзил, Маратик? — Спросила цыганка парня.

— Да момент был подходящий. Я так — по городу шатался. А тут на тебе — крыша завалилась! Толпа собралась, паника. И тетка эта, дура с коляской зачем-то туда поперлась. Ну, я как мог оттолкнул ее от коляски, вогнал в толпу, а толпа ее прихватила. Пока она выкарабкивалась, а за дите и деру, — не без удовольствия вспоминал Марат.

— Наш человек! — Гордо заявила Рубенсита, — настоящий цыган. Раньше чавелы так коней уводили… А ну-ка, давай посмотрим, че у тебя там на роду написано, девка… — Рубенсита затушила окурок в наполненной «бычками» пепельнице и присела рядом с ребенком на диване.

Девочка жадно грызла колбасу, дыша дымом табака и марихуаны.

Цыганка взяла маленькую пухленькую ладошку, распрямила ее, осматривая линии, задумалась.

Компания молча уставилась на нее.

— Че там рассматривать, — сурово сказал Никифор, почесав небритую щеку, — все равно конец ясен. Не повезло человеку с самого рождения. Не повезло… Такая судьба. Дай ей хлеба и попить че-нить. Только не самогону. Этого она еще напьется вдоволь.

Зинка принесла из кухни холодной воды из-под крана, поставила жестяную кружку на стол.

— А че судьба? — Задумчиво сказала Рубенсита. — Долго жить будет. За границей часто будет. Но я ей, ей-Богу, не завидую.

— Ты это… давай, тащи ее скорее на «малину» или куда там задумали, а то нас тут всех попересажают еще, — Напомнил цыганке Никифор.

И цыганка, недолго думая, забрала девочку с собой.

«Малина» находилась в старой хате в деревенской части Троещины.

Рубенсита дошла до нее пешком, таща закутанного в одеяло ребенка, который, вдохнув свежего осеннего воздуха, высунув ручонки, любопытно озирался по сторонам.

В доме было четыре комнаты, довольно чисто и обои в веселенький цветочек.

Народу там ютилось много, поэтому из обстановки здесь были только матрацы и кровати с железными перилами и металлическими, прогнутыми сетками.

В одной комнате жили новоиспеченый «афганец» — алкаш, который заснул зимой на улице, отморозил и впоследствии потерял обе ноги, а также его якобы сестра Света — неопределенного возраста и пола существо, горбатое и головой Дауна. Света возила брата-«героя» с табличкой на груди по вагонам электрички, а также по Киевским вокзалам. В месяц у них набегало по пятьсот рублей. Да и за квартиру не надо было платить.

В другой комнате жила молодая молдаванка из Приднестровья с двумя маленькими мальчиками-погодками. Она клянчила в метро, что в мире попрошаек считалось престижным. Дети молча следовали за ней по вагонам, прикладывали головки к коленям пассажиров и ловили их взгляды, делая жалостливые лица. «Тетенька — дай копеечку!» «Дяденька, помоги мне, я скоро умру». И сердобольные граждане давали и копеечки, и рублики. И слезы наворачивались на их глаза. Редко кому приходило в голову, что перед ними разыгрывается спектакль и львиная доля пожертвований пойдет не на лечение несуществующей лейкемии, а в карман дяди, который обеспечил попрошайкам надежную «крышу». Не знали они и того, что всю сумму нужно отдать «смотрящему», которого невозможно было распознать непосвященному среди иных пассажиров. «Смотрящий» мог сойти легко на инженера или бухгалтера, иметь солидный интеллигентный вид. Они передавали заработанные деньги по цепочке тому, кто руководил этим бизнесом — Барону. И каждый имел свою долю. Организация была относительно честно построена и ее можно было назвать справедливой. Здесь были свои законы, их выполнение требовало точности. Вагонных попрощаек «верхи» «отмазали» от милиции, которая учавствовала, однако, активно в поборах «переходных» и «церковных» нищих.

Конечно, заправлял подобным «бизнесом» не один только Барон, а и другие преступные группировки. Они иногда ссорились между собой, делили территорию, но дело их жило и процветало.

Киев опутывала паутина фальшивого нищенства уже многие десятилетия. Оно имело свою историю.

Нищих и юродивых дореволюционного Киева многие сегодня представляют близкими друг к другу социальными группами из городских низов. Только нищие воспринимаются как полностью потерявшие человеческий облик бомжи, а юродивые почти поголовно — безумцами.

Киевские нищие во все времена представляли особый клан, окруженный домыслами и легендами, иногда весьма далекими от реальности. Полтораста лет назад нищие Киева действительно представляли собой некую профессиональную организацию, главарей которой выбирали в основном из слепых попрошаек, среди которых было немало лжеслепых.

Вечерами, когда публика валила из кабаков и театров, возле кондитерской «Маркиза», что рядом с Владимирской улицей, их встречал, причитая и гримасничая, одноногий нищий Шпулька, великий профессионал своего дела. Шпулька являлся главой организации нищих, а также связным между бандами грабителей. Его стали называть королем нищих. Он скопил себе приличный капитал и построил себе в центре Киева

трехэтажный особняк, в котором сдавал комнаты состоятельным людям по высоким ценам.

Газета «Киевлянин» за тысяча восемьсот девяностый год писала: «На одной из киевских окраин находится прекрасный каменный дом, стоимостью около двадцати тысяч рублей, принадлежащий нищему, выпрашивающему около костела копейки и кусочки хлеба. Кроме дома нищий этот владеет также шестидесятитысячным капиталом, но, несмотря на это, одевается в лохмотья и спит в конуре на жесткой соломе».

Искусству быть нищим учились по нескольку лет. В программу нищенской науки входили знания молитв и профессионального жаргона. В начале девятнадцатого века в Киеве существовало нелегальное нищенское товарищество во главе с цехмистром. Для того, чтобы вызвать у обывателя сострадание, нужно было пройти своего рода психологическую подготовку. И она того стояла. Нищим-профессионалам подавали больше, чем просто бедным людям

«Малина» принадлежала матери трижды судимого за разбой зека, который снова отбывал наказание «в местах не столь отдаленных». Семидесятилетняя толстая Варвара, вся больная и изрядно уставшая от жизни, жила здесь же, на старой Троещине, в селе, только двумя улицами дальше. Она почти уже несколько лет не появлялась «на хате». Друг детства ее сына, такой же уголовник, как и он, в тюрьму возвращаться не спешил, да и некогда ему было: дел в Киеве по его части было невпроворот. Он подвизался к Варваре маклером. Сам подыскивал жильцов в старый дом, брал с них плату и часть денег из нее передавал хозяйке.

Судьба домов в селе была предопределена. Они подпадали под снос. Город наступал. Варвара знала, что через несколько лет «малина» исчезнет и взамен ее она получит новенькую квартирку в Киеве.

В доме царила атмосфера вялотекущей жизни. Дети молдаванки, свернувшись калачиками на спартанского вида кровати, спали. Сама она, забравшись с ногами на соседнюю коку. закрыла ноги застиранным детским байковым одеялом и грызла гарбузовые семечки.

«Афганец» со Светой еще не вернулся с «работы». Две девицы легкого поведения, которые обитали в третьей комнате, «чистили перышки», готовились к очередным актам любви.

Рубенсита с дитем прошла в комнату для гостей, не обмолвившись ни с кем ни словом. Рубенсита получила ключ от «маклера», а потому сама открыла входную дверь. Услышав, как она хлопнула, никто из обитателей дома не вышей ей навстречу.

Цыганка освободила девочку от одеяла, вручила ей холодное немытое яблоко и спустилась в подвал, заваленный ящиками, каким-то ненужным строительным хламом и мешками с одеждой. Порывшись в первых попавшихся двух из них, Рубенсита сплюнула по-босяцки, ругнулась и принялась зло потрошить самый большой брезентовый мешок, доставая вещи, оставшиеся от предыдущих похищенных детей, многих из которых уже не было в живых.

— Черт, черт! — Повторяла цыганка. — Одень ее, раздень… На хрена козе баян, спрашивается! Скоро орать начнет… Одежонки-распашонки…

Она набрала ворох детской одежды, а также куклу и плюшевого мишку и как попало затолкала в валявшиеся здесь же целлофановые кульки. Пошла наверх, прихватив детский горшок.

— Вот тебе, эта, как ее… как тебя? — Обратилась Рубенсита к своей подопечной, — Назову тебя Лялей. Ляля будешь у меня. Она достала куклу и мишку и подала спокойно сидевшей на кровати девочке. — Че-то ты и не орешь, как другие. Спокойная такая… даже странно.

Цыганка закурила травку из своего специального мешочка, потом достала из-под кровати грязный алюминиевый погнутый тазик, а также из сумочки краску для волос и пошла на кухню за водой.

Вернувшись, она развела краску, взяла Лялю на руки и намазала ей черной смесью голову. Это девочке не понравилось. она начала по-своему возмущаться, размазывать руками краску по лицу и затылку.

— Двадцать минут! — Сказала отчетливо Рубенсита. — Надо подержать двадцать минут, потом смыть.

Ляля хотела избавиться от краски немедленно и начала вертеть головой и двигать руками, заплакала.

Чтобы не мешать мероприятию, злая тетя связала ей колготками руки и всунула в рот соску, которая неизвестно как оказалась среди вещей. Ее Ляля тот час же выплюнула и начала по-настоящему в голос орать.

Цыганка ухмыльнулась, посмотрела на золотые часики и вышла из комнаты на кухню, поставила чайник на газовую плиту.

Попив чай, она вернулась к ребенку, у которого от плача покраснело лицо и помокрели штанишки, смыла с волос краску, переодела и уложила возле себя под одеяло.

Проснувшись ночью, Рубина собрала пожитки, ребенка и вышла на улицу, села в стоявшее неподалеку такси, рассчитывая добраться как можно скорее на железнодорожный вокзал, сесть в поезд «Киев — Полтава», билет на который был приобретен для нее заранее.

Когда они прибыли в Полтаву, никто бы и не подумал, что черноволосая глазастая девчонка, которую прижимала к себе цыганка, не ее дочь.

Находящийся на высоком берегу реки Ворсклы город Полтава — областной центр, крупный железнодорожный узел и место пересечения автомобильных дорог, встретил Рубенситу и Лялю проливными дождями, ветром. Время шло к ноябрю. По ночам становилось с каждым днем холоднее.

Цыганке было знакомо это время года по ледяным ступенькам лестницы у метро «Вокзальная» в Киеве, где она месяцы напролет с маленьким ребенком на руках просила милостыню, зарабатывая себе на квартиру в центре столицы.

Готовилась «на работу» Рубенсита обычно ни свет ни заря в своей «двушке» на Куреневке. Место на железнодорожном вокзале за ней было зарезервировано «руководством». Ее имидж продумывался и, главное, ей выдавался ребенок для умягчения и без того сердобольной публики. Детей для попрошаек брали в аренду у алкоголиков или крали.

По утрам Рубенсита одевала парик из спутанных немытых волос, свисающих на ее худые опущенные плечи. Поверх него накручивала застиранный цветастый платок. Ей можно было дать и двадцать пять, и тридцать лет, а то и сорок четыре.

Грязная одежда, голова, опущенная в скорби. И спящий на руках ее ребенок. И двигалась в разных направлениях мимо них толпа, и звенела мелочь, и шуршат купюры…

Легко заполучив Лялю для зловещих замыслов, киевские бандиты смекнули, что ее лучше отправить с глаз долой если не в другую союзную республику, то по крайней мере в другую область Украины, где ее никто не знал.

«А что, они обеднеют, что ли?» — Любила повторять цыганка, убедившись, что если даже обман очевиден, то люди все-равно приняли правила игры. Одни подавали из жалости. Другим нравилось почувствовать себя на мгновение барином. Кто-то кидал монеты лишь для того, чтобы их оставили в покое.

Рубенсита была профессионалкой. Она вошла во вкус нищенского «дела» и уже не могла от него отказаться.

Такси лихо промчалось по центру Полтавы, потом по улице Октябрьской и Циолковского и выехало на окраину города.

Тамошняя «хата» ничем не отличалась внешне от множества частных домов, стоящих неподалеку от пятиэтажек. Официально она принадлежала спившемуся туберкулезнику Рудяку, сухому, длинному «як гиляка» шестидесятилетнему мужику, который время от времени менял туберкулезную больницу на

лечебницу для лиц с алкогольной зависимостью. Во время рецидивов он мало находился у себя дома, больше слонялся по улицам Полтавы, собирая бутылки, спал на скамеечках в городских парках. «Жильцы» платили ему за постой и использовали дом для бесконечных явок и сходок. Ближайшими соседями были пенсионеры, которые уже устали от потока людей, протоптавших тропу вдоль их заборов. Они, однако, не жаловались, опасались мести подозрительных жильцов, частенько подсматривая за ними тайком, осуждая их.

Бритоголовый высокий сорокалетний мужик в модных отутюженных брюках и дорогом свитере встретил Рубенситу на пороге дома. Об Иннокентии в городе говорили разное. Однако в тюрьме он точно не был. Характер имел неуравновешенный, несмотря на внешние манеры. Никто из соседей не догадывался о роде занятий этого нетипичного бандита. Да он на бандита мало походил. Вежливый, веселый. Можно сказать, красавец. Его мужественность нравилась женщинам и у него их было много, как поговаривали. Его лицо было продолговатым, глаза голубые, выразительные, а смотрел всегда, словно целился. Бледная кожа протестовала против загара, на солнце она приобретала неприятный красноватый оттенок и, если присмотреться, то на лице просвечивало множество мельчайших прожилочек, появившихся от курения гашиша.

В милиции догадывались, чем занимался интеллигентный бандит. Несколько раз следователи чуть не взяли его «на живом». Но всегда дело закрывали за недостатком доказательств. Профессия у Иннокентия была элитарная для бандита — он был киллером. Само слова «киллер» не вошло еще в моду в то время. В народе говорили, что кто-то кого-то за деньги убил или «заказал». Но Иннокентий был профессионал своего дела, чем и гордился. Он «убрал» на своем веку пятнадцать кому-то очень мешавших человека в разных концах безграничного советского пространства и имел в нескольких «вражеских» западных банках кругленькие суммы.

В Полтаве у него жила единственная родственница — материна сестра, которую он часто навещал и давал деньги, делал в доме ремонт, помогал по хозяйству. А «на хате» он появлялся, так сказать, у друзей. Нос держал по ветру, выжидая очередного клиента.

Он молча завел цыганку в дом, закрыл за ней плотно дверь.

— Здорово, красавица! — Густым красивым баритоном поприветствовал он ее и улыбнулся уголком рта.

Ляля, увидев незнакомого дядю, заплакала и прижалась к Рубенсите, спрятав личико в ее плечо.

— Напугал девчонку, интеллигент! — Бормотала цыганка, растерявшись при виде статного бандита. — Дай нам поесть чего… Холодрыга на улице…

В доме на тот час никого не было.

Рубенсита потрясла Лялю, вытащила из сумки большое зеленое яблоко и прошла в комнату, где находилась большая теплая печь.

Почувствовав тепло, ребенок успокоился. Иннокентий принес девочке крошечного серого котенка, посадил рядом с ней на печку.

— Сегодня сходняка не будет, можешь отдыхать, — сообщил он гостье, заваривая чай в красивом фарфоровом заварничке.

Кухня была большой и опрятной, хотя обставлена была чисто по-деревенски: половики на крашеном дощатом полу, немудреная мебель, два свежевыкрашенных в белый цвет буфета с посудой, деревянный квардратный стол, покрытый вышитой скатертью, а сверху цветастой клеенкой, Вышитые полотенца на стенах, обрамляющие фото давно уже умерших родителей Рудяка. Свежие занавесочки на окнах. Веник с совком в углу у дверей. И даже сплетённые косичкой золотистые луковицы.

«Братва должна отдыхать» — был лозунг дома Рудяка. Порядок здесь поддерживали все. Когда гулеванили, то пили, но девок сюда не водили. Здесь вызревали зловещие бандитские планы, раздавались деньги. Блюстителем порядка был как раз Иннокентий.

— Как там в Киеве? — Спросил он цыганку.

— Да как всегда. Козырек на почтамте завалился, слышал?

— Угу. Да ты ешь. Водки выпьешь?

— Чайку только…

— Ну давай, я пойду дите накормлю. Ты, когда с ней на работу? Завтра? Или отдохнешь пару деньков?

— Завтра отосплюсь, в баньку схожу, потом.

И он пошел к Ляле. Девочка, уцепившись за краешек одеяла, повисла над печкой, рискуя вот-вот свалиться с нее. Котенок, свернувшись клубочком, задремал.

Иннокентий взял ее на руки и собрался кормить гречневой кашей с котлетой.

Ляля испугалась его, всхлипнула, но плакать передумала.

— Эх ты, бедолага! — Заключил бандит, — Носит же тебя судьба. Как и меня впрочем. Нету у меня ни жены, ни детей, а так бы хотелось… — И он погладил ее широкой ладонью по черным крашеным волосам, принялся кормить. Однако Ляля взяла у него ложку и принялась сама кушать, испачкавшись и несколько раз закашлявшись от того, что попало не туда.

С утра Рубенситам понеслась к цыганам, а Иннокентий водился с Лялей в доме, не рискуя ее выносить во двор, чтобы лишний раз не увидели соседи.

Когда же Рубенсита наконец собралась «на работу», то для Ляли наступили трудные времена.

Цыганка просыпалась с первыми петухами, завтракала, давала девочке чай и печенье, одевала ее по-нищенски и также одевалась сама. Чтобы Ляля не мешала ей на паперти, она добавляла в сладкий чай водки и если девочка отказывалась его пить, то силком заливала смесь ей в рот. Покричав, ребенок успокаивался и засыпал и цыганка могла спокойно заниматься делом.

За нею закрепили место на автовокзале. Народ воспринимал ее как мать-одиночку, полусумасшедшую алкоголичку, возможно блаженную. Милиция ее не трогала, а конкурентов не было.

Обычно она садилась на холодный заплёванный тротуар, украдкой, правда, подсунув под мягкое место подушечку, раскладывала перед собой целлофановый кулечек, закрепив его камнями-голышами, брала на руки спящего ребенка и жалостным голосом, не поднимая глаз на прохожих, взывала: «Подайте Христа ради!», «Не дайте дитю помереть с голоду!»

Так прошел месяц. Полтаву стало часто заметать снегом, который днем то таял, то уже формировался в небольшие сугробы.

Редкие дни «хата» пустовала. Там неожиданно появлялись и также внезапно изчезали «деловые люди».

Через две недели по приезду Рубенситы с дитем в Полтаву, отправился «по делам» Иннокентий, который не появился ни к Новому году, ни к Рождеству. Видимо, отсиживался где-то после «мокрухи».

Когда в середине декабря наступила настоящая зима, Ляля простудилась и заболела. Везти ее в детскую больницу не было возможности. Да и особого желания вылечить девочку Рубенсита не проявляла. Давала ей невпопад какие-то таблетки, которые неизвестно сколько провалялись в ящике кухонного буфета и ждала: выживет — хорошо, а нет — то мало ли есть еще на свете детей, которых можно украсть?

Было в болезни ребенка для «бизнесменки» преимущество — не надо было заливать в рот Ляле водку. Она и без того находилась уже который день в полубессознательном состоянии. С температурой под сорок девочка вылеживала на руках мучительницы положенный «рабочий» день, а в доме, отогревшись, тихонько всхлипывала, открывая и закрывая помутневшие глазки, отказывалась от пищи, лишь пила водичку жадными глотками.

Через неделю у Ляли наступил кризис. В одну из морозных ночей Рубенсита почувствовала, что девочка обречена и даже впервые присела возле нее на полчаса понаблюдать. Конец это был или все еще нет.

Был в жизни молодой цыганки момент, который сломал ее. Она перестала доверять себе и «чавелам», а также всему миру после того, как однажды, когда ей было всего двенадцать, над ней надглумились два взрослых парня на ее на родине, в Молдавии.

Она тогда ничего не рассказала об этом своим родителям и продолжала кочевать с ними по республике.

Через пару лет семья осела в Ришканах, а для шестнадцатилетней девушки отыскался жених — красивый молодой цыган по имени Лачо. Родители девушки решили все за нее сами.

Немногочисленный, но горячий народ жил по своим законам, по которым женщина не имела права противоречить отцу или мужу. «Мужчина есть мужчина, а женщина — это женщина. О чем ты можешь разговаривать за столом с женщинами? Ты с мужчинами должен общаться. Дома для жены есть время» — Рассуждали цыгане. На мужской стороне было много преимуществ. Парни поступали в учебные заведения, а девушки сидели дома, готовились стать женами и матерями. Считалось, что цыган в доме хозяин и именно из этого следует устойчивая семейная жизнь, от чего бывает меньше недоразумений и разводов.

На счастье (или к несчастью) Лачо и Рубенсита полюбили друг друга.

Свадьбу сыграли шумную. Цыгане пили вино и водку и пели и танцевали все без исключения. Единственным условием бракосочетания должна быть ненарушенная девственность невесты. Девушка должна быть чистой. Это номер один, и простыня показывалась по обычаю всем.

Только вот после брачной ночи простыня оказалась чистой. Оскорбленный молодой муж сгоряча избил Рубенситу. Так, скорее по традиции. Цыгане осудили ее, родители отреклись, а старейшины произвели суд чести. Лачо ходил как в воду опущенный и на контакт с женой не шел.

Рубенсита исчезла из Ришкан и решила начать самостоятельную жизнь. Первым делом она подалась в Кишинев, устроилась на швейную фабрику швеей и получила от производства комнату в общежитии. Потом избавилась от ребенка Лачо, сделала аборт и получила врачебный приговор: бесплодие. Пережив шок от предательства любимого, разочаровавшись в родителях и цыганских законах, Рубенсита замкнулась в себе, стала циничной, ожесточилась. За свое горе она готова была мстить всему миру. Она поклялась себе в одном: стать во что бы то ни было богатой и посмеяться над всеми. Так Рубенсита стала отчаянной мизантропкой.

В тот момент, когда она сидела на печке рядом с тяжелобольным ребенком, в дом постучали. Цыганка открыла дверь и впустила необъятных размеров бабу лет сорока пяти с большим носом-картошкой и пухлым розовым ртом.

Баба содержала во Львове нелегальный бордель и прибыла в Полтаву на встречу «с очень важным лицом», о котором, однако, ничего не сообщила Рубенсите.

— Клавдия… — Представилась она и потерла покрасневшие от мороза ладошки. — Ты одна?

— А морозу напустила!.. Заваливай давай…

Клавдия протопала в шерстяных вязаных носках большими ногами в комнату с печкой, взяла на руки котенка и заметила безжизненно лежащую Лялю:

— Ребенок!.. Че он спит, что ли?

— Ну, спит… — Равнодушно ответила Рубенсита, войдя в комнату за ней следом.

— А че спит-то?

— Дак дело к вечеру. Простудилась к тому же.

— Ох ты, Боже ж мой! — Неожиданно по-матерински закудахтала, запереживала Клавдия. — Тащи молока горячего… Ты чем ее лечишь — то?

— Таблетки даю. Там… — Рубенсита устало кивнула головой в сторону кухни.

— Мы ее народными средствами… Мед есть? Ох, ты, она ж горит вся! Ребенка загубим! Давай сюда водку, мед, уксус давай!

Цыганка послушно, как робот исполняла приказы гостьи, но потом ушла на кухню, закрыла дверь за собой и принялась курить марихуану.

Клавдия раздела догола исхудавшую Лялю, развела напополам с водой уксус и начала протирать ваткой тщедушное с синими прожилками тельце.

— Ох ты ж, — повторяла она, — че ж они — решили погубить тебя? Разве ж это можно?

Завернув девочку в валявшуюся на лежанке простыню, Клавдия сгребла ее в охапку пухлыми ладонями и прижала к себе.

Через полчаса Ляля начала потеть, и температура постепенно спала. Она открыла глаза и посоловелым взглядом уставилась на спасительницу, провела побелевшим язычком по пересохшим губам.

— А сейчас молочка попьешь тепленького с медком. Тетя напоит тебя, не бойся…

Женщина выскочила в кухню с кружкой молока, бросила его на электроплиту, согрела…

Утром Ляле стало лучше.

Клавдия проснулась от того, что Рубенсита возилась с ребенком, одевала, собирала «на работу».

— Ты с ума сошла! — Закричала на нее Клавдия. — Куда ж дите в такой холод!

— Мне надо деньги зарабатывать…

— Фуй! Сколько ж ты за день собираешь — то?

— Сколько не соберу — все мои. Тебе — то что?

— Я чего спрашиваю… Я заплачу тебе за день… Оставь девчонку в доме, а?

— Да ты чо? На фига она тебе сдалась? Родственница что-ли? Да она все-равно не выживет. Сегодня, завтра ли сдохнет все-равно. Она ж алкоголичка. Я ж ее водкой накачиваю. А не возьмет, колоть начну, наркоманкой сделаю. Ты — тетя — не в свое дело лезешь.

— Ты ж баба! Иль тебе дите не жалко?

— А меня кто пожалеет, а? Меня пожалели? Почему ж я должна?!

— Сколько возьмешь с меня? — Миролюбиво предложила Клавдия, — соглашайся, сама можешь пойти, если хошь, а дите оставь. Прошу…

— Двести рублей давай, — Рубенсита слегка завысила свой доход. Но Клавдия достала кошелек и тотчас же выложила перед ней два новеньких «стольника».

Увидев деньги, цыганка удовлетворительно крякнула и пошла на кухню пить чай, а Клавдия пошла к Ляле.

Она радовалась, что девочка уже не лежала безжизненным пластом, а двигала ручками и переворачивалась с одного бока на другой, повторяя: «Мама! Мама!»

Через неделю, уладив свои дела, Клавдия засобиралась во Львов, но Ляля держала ее за юбку и не думала отпускать ее от себя. Плакала, когда не заставала ее в доме. Пребывание девочки в доме сутенерша оплатила Рубенсите и подумывала о том, как бы забрать полюбившегося ребенка с собой.

— Отдай ее мне, — попросила она за день до отъезда.

— Как это отдай?! — Возмутилась Рубенсита. — Если хочешь — купи. А отдать — не отдам. Не имею права.

— Сколько ты за нее хочешь?

— Пять тысяч рублей, — Рубенсита с интересом наблюдала за реакцией Клавдии.

— Ну ты даешь! Да ведь девчонка без документов. Мне ж на нее метрику завести надо, а за это тоже плату возьмут. Это ж большие деньги. Не наглей, цыганка. Жадность фрайера погубит!

— Как хочешь… — равнодушно сказала Рубенсита.

Клавдия в смятении покинула Полтаву и больше там не появилась.

А для Ляли начались обычные «трудовые будни». Едва она успела немного выкарабкаться после болезни, как Рубенсита начала ее брать с собой на паперть, «заправив» с утра порцией алкоголя.

Девочка спала на руках попрошайки среди улицы. Прохожие бросали монеты «бедной матери» и никому в голову не приходило, насколько трагичной была судьба маленького ребенка. Никто не мог ей помочь. Ведь даже случись чудо: нашло бы, предположим, «просветление» на какого-нибудь внимательного журналиста, специализирующегося на подобного рода вопросах, или на обыкновенного человека, то шансов у Ляли вырваться из западни все равно было мало. Ведь Рубенситу охранял милиционер, который патрулировал в районе железнодорожного вокзала, а также надсмотрщик и несколько торговок. Словом, «в обиду» ее не дали бы.

Так прошла зима. А когда наступил март и с крыш закапало, заметила Рубенсита среди «трудового дня», что ребенок на ее руках не дышит, глаз не открывает, не шевелится. Она была уверена, что Ляля мертва, но не покинула своего «насиженного» места. Лишь когда наступил вечер, она вывезла малышку за город к лесу, укутала тельце в полиэтиленовый мешок и выбросила на свалку мусора. Ушла.

Парочка пожилых бомжей, прогуливавшаяся по свалке в поисках пустых бутылок и прочих вещей, случайно наткнулась на большой сверток, извлекла ребенка.

Женщина в фуфайке и шерстяном платке слабо вскрикнула, зажав рот дырявой перчаткой.

— Ребенок!..

— Уйдем отсюда, — предложил ее спутник в длинной не по размеру замусоленной куртке, — здесь преступление, не видишь…

Они отступили. Но слабый крик заставил их обернуться, подойти к свертку.

— Это девочка. Вон кудряшки. Цыганчонок вроде… — затряслась от страха женщина, — надо бы в больницу.

— Ты в своем уме?! Как же мы объясним, где ее взяли. Ведь в тюрьму отправят.

Отнесем поближе к людям. А дальше — не наша забота. Не оставлять же ее здесь посреди мусора одну умирать.

— Да разве мы звери какие! — Поддержала его женщина и наклонилась к Ляле, схватила ее в охапку.

Девочка медленно открывала и закрывала глаза. Она, казалось, смирилась со всем и была готова расстаться со своей коротенькой жизнью. Трудно было предположить, что еще жило в маленьком, изможденном недоеданием, алкоголем и недавно перенесенной болезнью организме.

Вечером земля снова подмерзла, с севера подул холодный ветер, как бы в напоминание о только отступившей суровой зиме.

Мужчина накинул на давно немытую голову капюшон, перенял у женщины ребенка.

Шаг за шагом приближались к ним ряды «хрущевок».

Спасая ребенка, бродяги чувствовали себя сопричастными к чему-то великому, значительному. Они, может, и перестали уже со временем отождествлять себя частичкой общества, но вера в добро все-таки жила в них. Видимо, не стали они еще асоциальными, как их безжалостно окрестило ближайшее окружение.

Случай и капелька человечности, проявленная парочкой, спасла Ляле жизнь.

До ближайшей пятиэтажки оставалось всего десяток метров, как из крайнего подъезда вдруг выскочил шустрый молодой жилец в тапочках на босу ногу с ведром и направился к мусорному баку. Через минуту он снова скрылся за дверью.

Прижав завернутого в целлофан ребенка к себе, мужчина присел, схоронившись за тонким молодым деревцем, а женщина заслонила его собой, чтобы их не разглядели, не распознали.

— А если не найдут? — Озабоченно забормотала женщина посиневшими от холода губами.

— А если, а если! — Сердито передразнил ее спутник и, не раздумывая побежал к тому подъезду, из которого только что выходил жилец.

У входа в него женщина вцепилась в ребенка, надеясь стянуть из него пакет.

— Да какая разница! — В отчаянии гаркнул спутник и побежал по лестнице наверх.

— Все! Бежим отсюда, — предложил Лялин спаситель, взяв свою подругу за руку.

И вскоре они скрылись между домами.

Тем временем пожилые супруги Терещенко, проживающие на втором этаже, ужинали, подливая себе горяченького чайку.

Старику выглядел на семьдесят с небольшим. Он был приземист и коренаст, и одет в темно-синий спортивный костюм.

Жена носила домашние брюки, цветастую блузу и длинный стеганый жилет.

— Что-то там внизу то ли пикает, то ли мяукает, — недовольно заметил старик, прислушиваясь.

— Та то дети.

— А чего так поздно?

— Меня спрашиваешь? Откуда ж мне знать?

— Дети Сидоренка на выходные у бабы в селе. Он же сам говорил, что в субботу поедут. Сегодня как раз суббота.

— Так значит, кота кто принес. Или подбросили в подъезд.

— Может, кто забежал погреться… Нам-то что?

— А может это у меня в голове, а?

— Во, во. То шумит у тебя, то стучит в ней. А сейчас уже котята замяукали.

— Тебе все шуточки. Ох, старость — не радость, — вздохнул старик и направился к входной двери.

— Ты куда? — Удивилась жена.

— Пойду посмотрю, кто там пищит, а то и вправду можно подумать, что у меня с головой не в порядке.

— Вот чудак. Оно тебе надо?

Через несколько минут испуганный Терещенко вбежал в квартиру.

— Иди сюда бегом! — Позвал он жену, — беги бегом говорю!

Она появилась в дверях с буханкой хлеба и ножом.

— Ну?!

— Дите! Там дите живое на лестнице. Одно. Принести к нам, что ли?

— Еще не хватало! В милицию звони! Подкинули, значит, цыгане!

Милиция и скорая приехали одновременно. Пока чета Терещенко, как свидетели, давали показания, молодой врач вместе с санитаром занесли ребенка в машину, положили на носилки, подсоединили капельницу, укрыли потеплее одеялом и помчались в отделение реанимации.

Пока врачи делали возможное для спасения тяжелобольной, на сестринском посту две молодые студентки-практикантки бурно обсуждали происшествие.

— Два годика на вид. Ты представляешь, Маша? У ребенка в крови алкоголь. Хорошо хоть обморожения нет.

— Может и спасут, но что же с нее будет теперь?

— Говорят, цыгане подбросили.

— Да, она черненькая вроде. Цыганчонок.

— Над своими цыгане так не издеваются. Это алкоголики с ней такое сделали. Сами бухали и ребенка пристрастили. А потом по пьяни и занесли в чужой дом. Ведь не найдут их.

— Какой ужас! Куда же ее, бедолагу, потом из больницы? Нет у нее ни имени, ничего…

— Сначала отправим в детскую больницу, потом в сиротский дом, — сказала подошедшая к посту старшая медсестра, села за стол и стала что-то записывать в журнал. — При мне было такое лет десять назад: привезли ничейного младенца в больницу (тоже кто-то подкинул). Лечили, лечили, а он все-равно возьми и умри. То ж не родители были — звери. Как можно собственное дитя голодом морить, издеваться над ним?

Тут котят бездомных жалко как, а это же ребенок!

— Девчата, зайдите в реанимацию, — попросил показавшийся на минуту из нее молодой врач, тот самый, который увозил Лялю на скорой.

Практикантки, как по команде, скрылись в дверях.

Ляля лежала в застиранном грязном бельишке на взрослой кровати под одеялом с закрытыми глазами. На ее лбу выступили капельки пота, слепив черные кудряшки в колечки.

Почти два года назад она, крошечная, преждевременно рождённая, лежала вот также в реанимации под стеклянным колпаком. Трубочки, провода… Как и тогда, с ней незримо присутствовала Маргарита, которая может и смирилась с пропажей дочери, но ее подсознание неизменно хранило воспоминания о пропавшем ребенке, об ее Аннушке…

— Предписание я сделал, — произнес устало молодой доктор, обращаясь к будущим коллегам. — Варвара Петровна сегодня на посту до утра. Во всем советуйтесь с ней, если мне вдруг придется отлучиться. Состояние критическое. Но нам не привыкать.

Здоровая генетика дала о себе знать. Ляля пришла в себя. Через три дня ее перевели в общую палату детской городской больницы.

Она была все еще очень слабенькой, плохо кушала и принимала лекарства против алкогольной зависимости. Как не грозилась Рубенсита перевести Лялю на «колеса», участь стать наркоманкой ребенка миновала.

Соседки по палате — три сердобольные украиночки с малыми детьми — окружили Лялю заботой. Каждая из них пыталась накормить несчастную девочку чем-то домашним, вкусным.

Ляля благодарно улыбалась им и в отличие от других детей не вредничала, не плакала, а лишь задумчиво смотрела на всех большими голубыми глазами, как бы спрашивая: «Чем я провинилась перед вами?»

Слезы жалости наворачивались на глаза мамаш при виде двухлетнего ребенка, забывшего о том, что есть смех и радость. Ей подарили куклу и мишку, и она часами сидела на больничной койке, о чем-то с ними разговаривая, а потом долго спала, беспокойно раскидав исхудавшие ручки в стороны и часто вздрагивая.

Так прошел месяц. В палату приходили новые мамаши с детками. А прежние, те кто уже выписался, приходили навестить девочку, приносили ей подарки.

Ляля привыкла к медсестрам, не противилась уколам и терпеливо глотала порошки и таблетки.

Постепенно она из рано постигшей ее суровой взрослой жизни снова возвращалась в ребенка: играла с другими детьми, что-то напевала себе под нос.

Медперсонал плакал, когда однажды в больницу пришла пожилая худощавая воспитательница и забрала их «Ларису» в детский дом.

Девочка уже привыкла к новому имени. Приходя в себя в реанимации, она тревожно вскрикивала, как умирающая чайка. А ведь в переводе с древнегреческого чайка и есть Лариса. Лора… Так назвали ее практикантки и молодой доктор с «неотложки».

С новым именем девочка попала в Полтавский детский дом-интернат для сирот.

Это было серое безрадостное заведение со множеством грустных детских лиц, сердобольными нянечками и строгими воспитательницами, которые как ни старались, а не могли заменить своим воспитанникам утерянных родителей. Здесь жили дети-отказники, брошенные незадачливыми мамашами на произвол судьбы, дети-сироты, оставшиеся одни-одинешеньки на всем белом свете, а также дети алкоголиков и наркоманов, лишенные родительских прав, унаследовавшие от них болезни и пагубные зависимости. Большинство воспитанников были слабыми или слабоумными, неуравновешенными, но все же оставались по-детски непосредственными, любознательными, играли между собой и шумели.

По прибытию в интернат Лора быстро нашла общий язык с ровесниками. Ей выдали казенную одежду — синий байковый халатик в мелкий белый горох, новые хлопчатобумажные коричневые, вздувающиеся на коленях колготы, чистое белье. Новенькая сразу покорила нянечек тем, что сама с первых дней начала ходить на горшок. Ее постригли наголо, сожгли в печке крашеные черные кудри. Волосы у Лоры стали отрастать свои родные, светлые. Щечки слегка порозовели.

Оформление документов озадачило директора интерната — неулыбчивую даму неопределенного возраста — а потому она обратилась за помощью к персоналу. Пригласила в кабинет нянечек и воспитателей посоветоваться.

— Лора, Лора… Лариса, значит. А фамилия как?

— Откуда же нам знать? — Растерялись женщины.

— Может-Полтавская, а че? — Неуверенно предложила пожилая няня Лида.

— Вообще-то это должен ЗАГС решать, милиция или еще кто… — Горячилась директриса. — У меня и так проблем хватает, еще над этим голову ломать.

— Или Первомайская… — Размышляла молодая воспитательница Вика.

— В таких случаях обычно дают детям самые распространенные фамилии. Иванова, Петрова, Сидорова… — Улыбнулась полненькая розовощекая нянечка, скромно сидевшая у дверей на детском стульчике.

— Мы с вами вроде на Украине живем, — напомнила воспитательница Вика, — значит фамилия должна быть украинская: Иваненко, Петренко или Сидоренко.

— Ох, девочки, с вами не соскучишься, — вздохнула начальница, — ну пусть Иваненко будет. Так и запишем…

Она сделала пометку в толстом журнале и произнесла с расстановкой:

— Лариса Ивановна Иваненко… Девочка рослая. В больнице решили, что еще очень маленькая. Но, по-моему, на два годика она, точно, не тянет. Как же быть?

— Три годика. Точно. Может, два с половиной. Но не четыре, — неопределенно заявила воспитательница Вика.

— А че тут думать? — Оживилась няня Лида. (Все посмотрели на нее) — Вот, например, взять день Ангела… День Лидии отмечают пятого апреля, а Ларисы? Кто знает?

Все промолчали.

— Я тоже не знаю, — призналась няня Лида. — Вот сегодня пятое апреля. Это ж надо! У меня, оказывается, именины. Я и забыла совсем!

— Поздравляем вас, Лидия Тихоновна, — уважительно сказала директриса, — хотя у нас в стране атеистов день Ангела и не в моде. Не принято у нас… Но то, что сегодня пятое апреля… В этом что-то есть. Запишем девочку Иваненко сегодняшним числом. А почему бы и нет! — Уверенно сказала она и сделала новую запись в журнале.

Таким образом, возраст определили «на глаз» и записали: «родилась пятого апреля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года».

Выходя из кабинета директора, женщины оживленно переговаривались, поздравляли именинницу тетю Лиду.

А маленькая Лора в какой-то час выросла на целый год. Ей неожиданно исполнилось не два, а целых три годика.

Иногда на территории интерната объявлялись незнакомые дяди и тети, и дети с интересом следили за ними и гадали: усыновят кого-то из них или нет. Наиболее любопытные группировались в маленькие стайки и неотступно преследовали незнакомцев, задавали вопросы, просили показать содержимое сумочки или карманов. И если вдруг получали какую-то вещицу посмотреть или в подарок, будь то маленькое круглое зеркальце или помада, то жадно изучали ее со всех сторон, громко между собой переговариваясь, и в конце концов у кого-то одного упрямо срывался с языка главный вопрос: «Вы за кем приехали?»

Так промелькнула весна. Лора привыкла к новому «дому». После скитаний с Рубенситой он ей показался настоящим раем. Но это счастье было не навсегда.

Однажды в августе во дворе интерната объявились мужчина и женщина.

Младшая группа обедала, когда пара объявилась в столовой. Дети ели суп из глубоких глиняных тарелок, позвякивая по ним алюминиевыми ложками, и исподлобья посматривали на них.

Худенькая темноглазая девочка, которой было годика два с половиной, вдруг выскочила из-за стола, подбежала к женщине, крепко вцепилась в ее руку и звонко закричала:

— Мама! Это моя мама приехала!

— Нет, это моя мама! — Запротестовал малыш постарше, — и папа тоже — мой!

В мгновение ока пара была облеплена малышней, которая громко наперебой предъявляла на нее свои права.

На помощь посетителям пришла директриса, с самого начала наблюдавшая за происходящим:

— Нам нужно подождать за дверью, пока дети поедят.

Няня Лида, услышав слова начальницы, поспешила сказать:

— Не уходите, подождите. Они уже поели. Остался компот, но я дам им позже. Ведь и так супа напузырились.

— Дети! — Попросила директриса. — Сядьте, пожалуйста, каждый за свой столик. Тетя и дядя посмотрят на вас. Они пришли забрать своего ребенка домой. Но они несколько лет его не видели и им нужно вспомнить. Танечка, Машенька, Димчик, посадите маленьких на стульчики. Пожалуйста.

Пяти-шестилетние дети усадили малышей на прежние места и начали жадно всматриваться в пришедших, надеясь, что те опознают именно их.

Высокий мужчина лет сорока пяти, блондин, приветливо рассматривал детей и улыбался. Его спутница, несколькими годами моложе, сосредоточенно рассматривала детские лица.

Очевидным для них было одно: они не уйдут домой без дочки.

Через полчаса пара сидела в директорском кабинете, рассматривая Лорино личное дело и фотографии, сделанные в доме-интернате.

— Какая лапочка… — прослезилась русоволосая симпатичная женщина, — кудряшки беленькие, как у ангелочка. А глазки! Голубые глазки и большие.

— Красивая девочка, — подытожил блондин, — кем были ее родители? Что с ними?

— Этого никто не знает. Ее подбросили.

— А как же наследственные болезни, остальное? — Расстроился мужчина.

— Разве ты по ней не видишь, что она нормальная? — Запротестовала женщина. — Сколько ей?

— Почти три с половиной, — ответила директриса, — да нормально развивается. Читать, конечно, не умеет еще. Так, рисует, поет на утренниках. Обычный ребенок. Ласка ей нужна и забота. Остальное приложится. Она прошла полное медицинское обследование. Вот, посмотрите… Психически здорова. Тяжелых заболеваний, вроде порока сердца и в этом роде, нет.

Через несколько недель в младшей группе уже забыли о визите тети и дяди.

Когда же они снова пришли пообщаться с Лорой, повторилась похожая сцена. Дети окружили их, и, замкнутое в плотное кольцо, будущие родители вышли в коридор интерната. На улице шел дождь.

— Мы бы хотели пообщаться с Лорой Иваненко, — сказал мужчина.

— А как же мы? — Зашумели дети. — Может вы ошиблись, и она вовсе не ваша дочка?

— Дети! Быстренько в актовый зал смотреть мультики! — Позвала детей воспитательница Вика. — Все, кроме Иваненко.

Лоре очень хотелось побежать со всеми, и она осталась стоять в коридоре, исподлобья поглядывая на взрослых.

Женщина присела на корточки возле нее и спросила:

— Лора, ты хочешь, чтобы у тебя были папа и мама?

— Нет, — твердо ответила девочка. Но мужчина взял ее на руки. Лора, испугавшись, громко закричала и убежала в актовый зал.

— Мы с женой не ожидали подобной реакции от трехлетнего ребенка, — чистосердечно признался блондин директрисе. — Вы же сами видели, как дети мечтают иметь родителей. А эта — нет. Заплакала.

— Вы попробуйте ее лаской взять. Девочка к вам привыкнет.

После этого разговора Лорины будущие родители почти ежедневно навещали ее в интернате. Они привозили ей сладости, одежду и игрушки, гуляли вместе по городу, водили в зоопарк.

Однажды Лора тихонько попросила:

— Не уезжайте. Останьтесь здесь.

— Может лучше ты к нам поедешь, а? — Обрадовался мужчина. — Поехали!

— Поедешь? — С надеждой смотрела на девочку обрадовавшаяся женщина.

— Да, — уверенно ответила Лора и бросилась к ней, закричав что было сил: «Мама! Мамочка!»