Под опасным солнцем

Мишель Бюсси, 2020

Литературная мастерская под открытым небом, вокруг шелестят пальмы, шумит прибой, одуряюще пахнет цветами. В самом сердце одного из наиболее изолированных архипелагов мира, на Маркизских островах, собрались пять женщин, которые мечтают стать писательницами. Они приехали прослушать мастер-курс от автора громких бестселлеров, а заодно насладиться красотой знаменитого острова, над которым витают души его великих обитателей – Поля Гогена и Жака Бреля. Осуществится ли мечта хоть одной из начинающих писательниц? Об этом знают лишь древние тики, полинезийские идолы, что прячутся в джунглях. День следует за днем, и под сияющим солнцем, отражающимся в водах Тихого океана, разворачивается игра… в убийство. Новый роман Мишеля Бюсси переносит в пьянящую атмосферу прекрасного экзотического острова и предлагает принять участие в раскрытии поразительной головоломки…

Моя бутылка в океане

Часть I

Рассказ Клеманс Новель

До того, как умру, мне хотелось бы…

Написать роман, который будет продаваться на пяти континентах в переводе на 43 языка.

Встретить прекрасного принца.

Совершить кругосветное путешествие на белой яхте.

Дожить до пятидесяти лет без единого белого волоса.

Проскакать через всю Австралию на белом коне.

Мм… Что еще?

Мм…

Белое! Белое!

Мне стыдно перечитывать то, что я написала.

Банально — дальше некуда. Так и хочется смять бумагу в плотный комок и затолкать на самое дно мусорного контейнера на парковке, под диким манговым деревом. Петух насмешливо смотрит на меня с ветки.

Кретин!

Маркизские острова — сказочное место, есть только одно «но»: тысячи разгуливающих на воле петухов ночами не дают вам спать, а днем нагло пялятся на темные круги у вас под глазами.

Беру чистую страницу.

Моя бутылка в океане

Глава 1

Ну вот, с этого и начну: меня зовут Клеманс.

Клеманс Новель.

Как описать себя покороче? Тридцать лет (без нескольких месяцев), парижанка (несколько остановок на электричке не в счет), одинокая (если не считать нескольких любовников-вампиров, которых, как правило, обращает в бегство утреннее солнце), работаю в колл-центре в Нантерре. Не слишком женственная, с короткой стрижкой, предпочитаю походные ботинки, штаны-хаки и свободные футболки.

Это мой камуфляж.

Хоть я и похожа на парня, но люблю то, что парням не так уж нравится, — слова! Я подала заявку на конкурс только ради этого: укладывать слова, укутывать их, дать им подремать до тех пор, пока не сложатся в роман, в мой роман, в мою брошенную в океан бутылку.

Я боюсь перечитывать начало…

Рассказ Клеманс Новель

До того, как умру, мне хотелось бы…

Часы на атуонской церкви только что пробили двенадцать. Мне ни за что не успеть. Скоро Танаэ позовет нас обедать, а ПИФ собирает задания, перед тем как сесть за стол. И все же я медлю, смотрю по сторонам. Несколько девчонок на самодельных досках пытаются кататься на волнах, мальчишки гоняют мяч на футбольном поле, занимающем весь пляж, — лучший стадион мира! У меня за спиной культурный центр Бреля, до него метров сто, двери открыты, и я слышу, как поет великий Жак:

Мечтать о несбыточном, разрываться от печали разлуки,

Забыться в дорожной горячке, исчезнуть там, куда заказан всем путь^[5].

Мечтать о несбыточном, отправиться туда, куда другим путь заказан… Вот спасибо, Жак! Необязательно было гробить мне настроение. Мои белая яхта и белый конь рядом с твоими гениальными строками. Всё-всё, я поняла!

Перебираю в памяти сегодняшние наставления куратора.

Упражнение № 2. До того, как умру, мне хотелось бы…

Сочините продолжение. Не подражайте никому, удивляйте, смешите, умиляйте, но главное — будьте искренни. У вас есть три часа.

Это было три часа назад.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Не познать самого большого позора за всю мою жизнь, сдав… белую страницу?

Смотрю в свою тетрадь, повторяю первые, вчерашние наставления:

Упражнение № 1. Вы бросаете в океан бутылку.

Пишите, пишите всё, без стыда, без страха, без оглядки, пишите так, будто никто никогда не прочтет ваш роман, будто вы готовы бросить все это в воду.

Ну поехали, пишу. Моя бутылка в океане, роман Клеманс Новель. Глава первая. Упражнение № 2.

Ну и ладно, пишу как пишется, не выстраивая слова.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Остаться здесь навсегда, вот что! На всю жизнь! Не улетать, не возвращаться в Париж.

Я снова отвлекаюсь, вспоминаю перелет Париж — Таити, двадцать два часа, пересадка в Папеэте, и еще четыре часа лететь до Маркизских островов, не отлипая от иллюминатора, чтобы ничего не упустить, наглядеться на атоллы и на лазурь ярче тех чернил, какими я подростком записывала свои стишки.

Вижу, как мы приближаемся к Хива-Оа, изумрудной горе, которая вынырнула из ниоткуда и, по мере того как приближался к ней маленький «боинг» компании Air Tahiti Nui, казалась все более дикой и неисследованной. Весь остров зарос лесами, кроме нескольких окруженных пальмами пляжей — будто оазисы наоборот.

Слышу звук, с которым шасси касаются бетонной полосы крохотного аэродрома имени Жака Бреля, вдыхаю аромат ожерелий-талисманов из цветов или красных зерен, что дарят пухленькие островитянки, едва ты сойдешь по трапу.

А потом вспоминаю первое свое огорчение — связи нет. Первое из длинного ряда разочарований: нет витрин — нечего разглядывать, нет баров — негде выпить, нет светофоров — не злит красный свет. Прежде чем смириться, я раз двадцать вытаскивала айфон в разных концах острова: нет, нигде не ловит! Не обменяться эсэмэсками, не отправить селфи, никаких новостей, ни семьи, ни подруг, никто не будет доставать.

Вот, точно! Хочу остаться здесь до самой смерти! В двадцать девять с половиной лет у меня нет ни постоянного друга, ни постоянной работы — так что меня держит в Париже?

Вот, точно! Застрять на Хива-Оа до конца своих дней. Гоген продержался тут пятнадцать месяцев, Брель — двадцать семь, я могу побить рекорд. Легко!

И пусть меня похоронят здесь, на кладбище в Атуоне, где-нибудь между Полем и Жаком. У маленького кладбища есть свой художник и свой музыкант, осталось только собственным писателем обзавестись! Если уж на то пошло, женщина даже лучше, хоть какое-то равноправие.

Откладываю ручку. Перечитываю. В конце концов, может, не так уж и плохо получилось.

Сверху, от пансиона, к пляжу несется долгий трубный звук, напоминающий затонувшую пожарную сирену, — Танаэ дует в свою раковину. Первый сигнал.

Пора обедать.

В «Опасном солнце» с этим не шутят. Когда раковина позовет во второй раз, все должны собраться на террасе. В меню тартар из тунца, цыпленок с листьями фафа — полинезийского шпината, банановый десерт поэ, еще с десяток блюд… и наши сочинения!

Петух испугался и улетел. Какая-то островитянка припарковала у мола свой пикап — приехала за малолетними серфингистками. Дежурные в Культурном центре Бреля выключили музыку и ушли обедать.

Не могу заставить себя выбраться из постели. Как школьница, не успевшая доделать уроки, я стараюсь урвать еще несколько секунд, чтобы хоть орфографические ошибки исправить.

Хотела бы я знать, Титина, Элоиза, Фарейн и Мари-Амбр тоже так дергаются? Они так же серьезно относятся к этой литературной мастерской на краю света под руководством одного из самых читаемых писателей-франкофонов? И они всерьез хотели бы до того, как умрут, стать…

— Клем! Обедать!

Я и не слышала, как Танаэ протрубила во второй раз. Это Майма пришла за мной.

Майма — дочка Мари-Амбр, одной из пяти учениц. А еще Майма — это маленькая босоногая принцесса с золотистой кожей и длинными прядями, похожими на крученые лакричные конфеты. Мой личный гид. Мой корректор и моя сообщница. В жизни не встречала такой бойкой хитрющей девчонки.

Когда-нибудь я ее удочерю, здесь все так делают.

Дневник Маймы

Мелкие мании и великие маны

Мы с Клем поднимались по крутой тропинке. Я восхищалась ее воинственным видом, а ей, кажется, понравился мой дикарский стиль. Я старалась ступать босыми ногами в следы, которые оставляли в пересохшей земле ее грубые ботинки. Смотрела на бухту Предателей, потом на Атуону, зажатую между горами и океаном, — сверху ее душат растения, снизу обгладывают волны Тихого океана. Вниз, от «Опасного солнца» до пляжа, можно добежать за пять минут, зато на то, чтобы подняться, уйдет не меньше пятнадцати. Но я не жалуюсь, из десятка пансионов, какие есть на острове Хива-Оа, наш к деревне ближе всего.

Если верить путеводителям, он считается и самым лучшим. Все расхваливают — цитирую дословно — приветливую и энергичную хозяйку, Танаэ; отменную местную еду, которую подают утром, в полдень и вечером, и простоту, в лучших традициях местных ремесленников, стиля шести бунгало, каждое из которых носит имя одного из Маркизских островов, — бамбуковые стены, крыша из листьев пандануса, мебель розового дерева.

Пансион «Опасное солнце» — любимчик турагентств, здесь круглый год все забито, впрочем, как и почти во всех пансионах на Хива-Оа. Только не воображайте, будто французы, австралийцы, индийцы и американцы толпами валят на Маркизские острова, на острове не больше сотни спальных мест. Их быстро занимает горстка туристов, которые затем разбредаются кто куда: плавают между островами архипелага, катаются на внедорожниках, поднимаются в горы.

В полдень, должна вас предупредить, экваториальное солнце Маркизских островов особенно опасно… но его приручили. У Танаэ все обедают вместе в беседке над бухтой Предателей. По крыше свободно разгуливают петухи, куры и кошки, вокруг — только руку протянуть — растут гуаявы, пассифлоры и лимоны, сверху открывается широкий вид, на первом плане — поле, где пасутся лошадки, на втором виднеется маленький порт Тахауку и остров Тахуата.

В зале Маэва, просторной комнате, которая служит одновременно холлом и баром, а в дождливые дни — гостиной, висят два больших зеркала. И разумеется, несколько картин Гогена и фотография Бреля. Совершенно с вами согласна, это не слишком оригинально, но не будет же Танаэ встречать французских туристов, которые тридцать часов сюда летели, Сезанном и Брассенсом.

С некоторой долей фантазии украшена беседка: на большой черной доске белыми буквами написано: До того, как умру, мне хотелось бы… в точности как на тысячах других досок по всему миру с тех пор, как художница Кэнди Чанг (я прочитала про нее в Википедии) додумалась это предложить. Постояльцев «Опасного солнца» просят перед тем, как они покинут Маркизские острова, записать свои желания мелом на черной доске. Танаэ каждую неделю их фотографирует, прежде чем стереть записи.

Заморская книга отзывов, эфемерная, как тропическая бабочка. Прочитать вам те записи, по которым хозяйка еще не прошлась губкой?

До того, как умру, мне хотелось бы…

Вернуться на Хива-Оа, к Танаэ!

Привезти на Маркизские острова папу с мамой и подарить им ожерелья из цветов тиаре.

Совершить кругосветное путешествие.

Сдать экзамен на управление ракетой.

Найти рецепт бессмертия.

К тому времени, как мы с Клем, слегка запыхавшиеся, добрались до пансиона, все остальные уже сидели за столом под навесом. Проходя мимо черной доски, я подумала, что наш куратор Пьер-Ив Франсуа недалеко ходил за темой для второго задания. Кстати, ПИФ как раз встал и начал собирать работы. Отличница Клем, даже не успев отдышаться, протянула ему свою. Смешно на все это смотреть.

Пьер-Ив Франсуа.

ПИФ, как его называют в СМИ. Император бестселлера.

Должна вам признаться, что я ни одной книги Пьер-Ива в жизни не открыла, думаю, как и ни один из двух тысяч островитян на Хива-Оа. Пьер-Ив Франсуа на жителей Атуоны произвел не больше впечатления, чем Жак Брель, когда он здесь появился: никто понятия о нем не имел!

И вот что я вам скажу: ПИФ напоминает мне мсье Жако, моего учителя математики, — ножки коротенькие, волосы слишком редкие и слишком белесые для того, чтобы хоть немного прикрыть красную лысину, а слишком круглое пузо выдает склонность злоупотреблять аперитивами в полдень и дремать за письменным столом после обеда. Ну ладно, на этом сходство и заканчивается. На уроках мсье Жако всегда феерический бардак, ученики над ним измываются и слышать не хотят ни про какие уравнения. А Пьер-Ив Франсуа, напротив, своих учениц завораживает и даже, можно сказать, гипнотизирует, они лихорадочно записывают каждую его фразу, как будто он разговаривает александрийским стихом или хайку, а каждое произнесенное им слово — частичка поэзии и позволить ей развеяться в воздухе было бы святотатством. Неисчерпаемый запас творческой энергии, солнечного вдохновения — понимаете, о чем я? Но по-моему, больше всего Пьер-Ив похож на местный ветер, способный привести в действие сотню ветряков по всему архипелагу.

Не знаю, сколько читательниц во всем мире ПИФ способен вот так уловить в сети своих страниц, но надо признать, что на пять женщин, сидящих за столом в «Опасном солнце», он сумел произвести впечатление.

— Все готово! — прокричала Танаэ.

Я поспешно пристроилась рядом с Клем. По и Моана, дочери Танаэ, сновали взад и вперед через зал, от кухни до беседки и обратно, расставляли еду. За столом восторгались тартаром из тунца с кокосом, пюре из умары — это местная сладкая картошка, — салатом из листьев здешнего шпината фафа… А я любовалась По и Моаной. Они похожи на двойняшек с картины Гогена «И золото их тел»: те же черные волосы, спадающие на правое плечо, те же широко расставленные темные брови, те же толстые губы, та же отливающая медью кожа. Единственное отличие от моделей маркизского художника — руки у них от плеча до запястья покрыты татуировками. Океанские волны, раковины, цветы и абстрактные завитушки, все это гармонично соединяющие. По семнадцать лет, Моане восемнадцать, она всего на два года старше меня! Если бы вы знали, как я завидую их татуировкам! Мне хотелось бы такие же или другие, но мама никогда, ни за что не разрешит! У мамы нет никаких татуировок. А ведь она больше пяти лет прожила в Полинезии.

Мама сидела как раз напротив меня. Я не спеша огляделась — надо же представить вам нашу маленькую компанию. Вокруг стола десять стульев: пять для учениц ПИФа, два для сопровождающих (Янна и меня) и три свободных места, их займут Танаэ, Моана и По, как только перестанут мухами носиться туда-сюда, подавая блюда. Мой взгляд, обойдя весь стол, возвратился к маме.

Но кто догадается, что Мари-Амбр — моя мать? Она полная моя противоположность. День и ночь — это про нас. Я — брюнетка, она — блондинка, благоухающая запредельно дорогими духами, накрашенная, с венком из рафии на голове, с золотистой, в тон браслетам, кожей. Мама из тех женщин, которые умеют золотиться, как золотят драгоценности, это один из ее врожденных талантов — как умение ходить на высоченных каблуках, танцевать или пить коктейли на вечеринках. Кстати, мама предпочитает, чтобы ее называли просто Амбр. Или даже Эмбер, как Эмбер Хёрд, совершенно психованную бывшую жену Джонни Деппа, на которую ей так хотелось бы стать похожей.

В вырезе у нее болталась черная жемчужина. Мама разговаривала с Титиной, сидевшей рядом с ней бельгийской бабулькой. У той на шее тоже висела черная жемчужина. Я всего два дня как познакомилась с Титиной, но сразу ее полюбила. Я без ума от ее старушечьего кокетства, от того, что она попросила называть ее Титиной, а не Мартиной, от ее причудливых нарядов — кружевные платья или шорты на лямках, — ее седых хвостиков, украшенных цветами тиаре. Титина, наверное, была в молодости настоящей красавицей, но теперь ее немножко заклинило на ее вечном возлюбленном… Жаке Бреле!

Мама с Титиной тихонько переговаривались, шум застольных разговоров заглушал их голоса, но мне не надо было слышать все до последнего слова, чтобы понять. Мама рассказывала Титине про свою жемчужину, объясняла, что это драгоценность высшего класса, исключительно редкая искусственно выращенная жемчужина, между мамиными маленькими грудками уместилось целое состояние, а между титьками Титины красовался в лучшем случае третий сорт. Дешевка ценой не больше тысячи тихоокеанских франков^[6].

Ну, раз мама так сказала… Мама — просто воплощение такта.

— Передайте мне, пожалуйста, кокосовый хлеб, — попросил Янн.

Никто не обратил на него внимания.

Все разом умолкли, воцарилась тишина. Сейчас будет говорить гуру! Пьер-Ив Франсуа смолотил не меньше половины миски красного тунца и решил перед тем, как перейти к цыпленку с листьями фафа, поделиться одним из своих драгоценных советов.

— Не существует никакого таланта, — изрек он. — Или, вернее, талант есть у всех. Различие создает не какой-то дар, с которым вы родились. А труд, пот, упорство…

Я едва удержалась от смеха. Подумать только — мама и остальная четверка прилетели на этот остров за пятнадцать тысяч километров, чтобы им такую лапшу на уши вешали.

— Возьмите любой вид искусства, — продолжал писатель, — музыку, живопись, скульптуру, литературу, и вы найдете лишь крохотную группу людей, напрочь лишенных таланта, и еще меньше гениально одаренных. Для всех остальных и даже для меня, барышни, успех произведения — это всего лишь труд! Труд и еще раз труд!

Ну он выдал, этот ПИФ. Я наблюдала за тем, как жадно он ловил робкие возражения. «Да нет же, Пьер-Ив, ну что вы, вы-то принадлежите к касте избранных, вы чудо, и это нисколько не входит в противоречие с вашей фантастической работоспособностью».

— Так прислушайтесь к моему совету, — напирал гуру, — запомните его, запечатлейте в памяти: что бы ни случилось в ближайшие дни и часы, что бы ни произошло до той минуты, как вы через пять дней снова сядете в самолет, продолжайте писать. Отмечайте все! Записывайте все! Ваши впечатления, ваши эмоции, по горячим следам, с предельной искренностью. Оглядитесь, оглядитесь кругом, — он театральным жестом обвел океан, горы и далекие острова, — здесь все служит источником вдохновения. Я могу вам сказать, что уговорить мою издательницу финансировать литературную мастерскую так далеко от Парижа, в самом уединенном уголке мира, было нелегко, так что используйте каждую секунду. Пишите! Так задушевно, как только сможете. Почти любой, если будет работать с охотой и искренностью, станет талантливым. Здесь способности растут так же легко, как плюмерии. Пишите! Я пообещал Серван Астин, что вместе, все вместе мы напишем для нее самый неожиданный роман на свете.

Все погрузились в раздумья, а Пьер-Ив тем временем принялся за чипсы. Домашние. Чипсы из плодов хлебного дерева. Объедение. Если бы их замораживали и отправляли в Европу, пакеты с ними продавались бы миллионами.

Танаэ, По и Моана наконец-то сели с нами за стол.

Продолжаю знакомить вас со всеми по очереди. Разрешите представить: рядом с мамой и напротив своего мужа Янна — Фарейн. Мы с Янном — единственные сопровождающие. Остальные три участницы, Клем, Титина и Элоиза, приехали в одиночку. Так что я немало времени провожу с Янном, пока наша пятерка начинающих романисток бродит с блокнотами в руках в поисках вдохновения. Они редко дают себе передышку… Насколько я поняла, Янн бретонец, а Фарейн датчанка, — во всяком случае, по происхождению. Фарейн занимает какую-то высокую должность в парижской полиции. Янн тоже служит в полиции, но он жандарм где-то в сельской местности рядом с Парижем. Они с женой ровесники, думаю, и ему и ей под сорок, но карьера у них явно сложилась по-разному! Может быть, у полицейских все так же, как у творческих людей, — для того чтобы стать начальником, одних способностей мало, надо работать до седьмого пота. И Янн вкалывал меньше, чем Фарейн.

Танаэ, едва успевшая сесть, вскочила с места.

— Пьер-Ив, милый, — начала она, — мне очень жаль, но я не могу согласиться с тем, что ты сейчас сказал.

Она почти не притронулась к своей рыбе. Танаэ — это сгусток энергии, она все время работает и говорит. Одновременно. Собирая тарелки, она прибавила:

— К сожалению, не у всех от рождения одинаковая мана.

Прочие разговоры за столом стихли. Обычно Танаэ рассказывала по кругу одни и те же истории, она годами шлифовала их для туристов, которые сменяются в ее пансионе, никогда не задерживаясь дольше чем на три дня. Но на этот раз она, похоже, импровизировала.

Пьер-Ив успел цапнуть горсть чипсов из уру^[7], пока Танаэ не забрала тарелку.

— А, мана, — без выражения повторил писатель и этим ограничился.

Похоже, только Янн не знал, о чем идет речь. Танаэ не заставила себя упрашивать и объяснила ему.

— Мана, мальчик мой, это наша внутренняя сила. На Маркизах она везде. В земле, в деревьях, в цветах. Везде. Это сила, накопившаяся с незапамятных времен, с тех пор как эта гора поднялась над морем. Но не обманывайся, это не веяние, не воздух, которым ты дышишь, просто так она не передается. Мана идет от предков, ты или получаешь ее, или нет. Ты ее ощущаешь или не ощущаешь. — Танаэ, продолжая собирать тарелки, повернулась к писателю: — К сожалению, Пьер, дорогой мой, мана достается не всем поровну, и ее не добудешь, работая в поте лица. Тот, у кого мана особенно мощная, становится вождем, тому, у кого были воинственные предки, они могут помогать во время охоты, а лучшим танцовщицам движения подсказывает дух многих поколений островитянок, живших до них. Но могу тебя заверить, что у молоденьких бездельниц, которые целыми днями дуют пиво перед «Гогеном», слушая, как орет таитянское радио, никакой маны нет.

Смешная она, эта Танаэ, со своими легендами, родившимися три тысячи лет назад. Пьер-Ив быстренько сгреб себе на тарелку остатки попои^[8]. По и Моана, повинуясь безмолвным распоряжениям матери, дружно вскочили и стали убирать со стола. Писатель, промокнув губы салфеткой с маркизским рисунком, заключил тоном человека, умеющего напустить туману так, чтобы правы оказались все:

— Танаэ, я так и сказал. Именно об этом я и говорю. У каждого своя мана, она нас окружает, она передается нам от тех, кто жил до нас, надо только уметь прислушиваться. Можешь называть это как угодно — дар, способность, талант, вкус, но каждый этим обладает, и каждый должен это в себе найти и развивать, чтобы общество могло все собрать воедино.

ПИФ обезглавил последнюю креветку с карри и последние слова почти что выплюнул:

— А твоя мана, дорогая, это пища богов!

Комплимент писателя на полсекунды парализовал Танаэ, и Янн попытался, воспользовавшись этим, положить себе добавку тартара из тунца, но Фарейн оказалась проворнее мужа и передала блюдо По. Ничего не поделаешь.

Вообще-то этот жандарм в отпуске весьма неплохо выглядит, в свои сорок он мужественный, раскованный и спортивный, а вот Фарейн — самая некрасивая из пятерки. Худая, резкая, суровая, прямые светлые волосы ровно подстрижены, и на лице написано, что она не станет терять время на медитации над чистым листом среди кокосовых пальм в ожидании, пока Герман Мелвилл, Джек Лондон или Роберт Льюис Стивенсон передадут ей ману искателей приключений в Южных морях. Откровенно говоря, мне непонятно, какого черта Фарейн заявилась на этот остров.

Зато с оставшимися двумя, Клеманс и Элоизой, все ясно. Типичные начинающие писательницы! Правда, Элоизу — она в конце стола — нелегко разгадать. Она самая сексапильная из пятерки, остальным до нее далеко, хотя Клем тоже очень привлекательна, в своем приключенческом стиле. Элоиза, куколка в коротеньких цветастых платьицах, почти никогда не смотрит вам в лицо, позволяя любоваться профилем, перед которым не устояли бы и египетские пирамиды, — изысканная гармония лебединой шеи, маленького уха с сережкой, непокорных длинных черных прядей, выбивающихся из-под ленты или платка. Элоиза одарена той явной красотой, которая магнитом притягивает мужчин, а может, и женщин, и она защищается грустной улыбкой и короткими вежливыми здравствуйте, до свидания, спасибо, извините.

Кроме этих слов, Элоиза не говорит ничего. И больше рисует, чем пишет. Темные каляки-маляки, чаще всего изображающие детей. А может, она делает и то и другое? Мне кажется, скорее всего, так и есть. Рисование и сочинительство. Может, прекрасной Элоизе досталась двойная порция маны! Может, она просто медлит с выбором. Вот и за столом она, единственная из гостей, опасливо пробует стряпню Танаэ, отщипывает крохотные кусочки, если только это не тунец с кокосом и лаймом — ее любимое блюдо.

А вот Клем не знает сомнений. Это касается как стряпни Танаэ, так и ее собственного призвания. Клем — это литература или ничего. Из всей пятерки Клем мне нравится больше всех. С ней так же весело, как с Титиной, и она единственная, кто бросает книжки, чтобы нырнуть в волны, и кто не смотрит на Пьер-Ива как на Будду, к ногам которого надо складывать подношения, по возможности — съедобные. Мне бы хотелось такую маму, как Клем… Но я насчет нее не обманываюсь: из всей пятерки Клеманс, хоть она и выглядит мышкой, нарядившейся рейнджером, больше всех хочет добиться своего. Да, она играет, но играет по-крупному, она много поставила на эту неделю занятий. Другими словами, Клем явно верит в себя.

Вообще-то мне кажется, что Клем с Элоизой немножко похожи. Одного возраста, обе стройные, и от обеих исходит обаяние женщин с характером. Они в некотором роде близнецы. Непохожие сестры. Элоиза — в образе задумчивой девочки, Клем — подвижная и косит под мальчишку. Они никогда между собой не разговаривают. Потому что они — соперницы? Потому что обе они — самые талантливые в группе? Им надо делить одну ману на двоих?

Танаэ вернулась с чашками, следом за ней появились По с сахарницей и Моана с кофейником. Ее дочери никогда одна от другой не отходят дальше чем на три метра, они напоминают странного четверорукого зверя, который мигом накрывает на стол и убирает со стола.

Пьер-Ив постучал ложечкой о чашку, призывая к тишине. С обедом покончено, теперь он даст задание на вторую половину дня.

Девочки, за работу!

— Барышни, как по-вашему, — спросил писатель, — с чего лучше всего начать роман?

— С мертвеца! — немедленно отозвалась майор полиции Фарейн.

— Почти угадали! — обрадовался наставник, болтая ложечкой в чашке кофе. — Но есть начало и получше.

На этот раз ни одна из его учениц не решилась ответить.

Лучше, чем мертвец?

Я молча искала ответ. Два мертвеца? Или один, но разбросанный по всем двенадцати Маркизским островам, голова на Нуку-Хива, одна нога на Тахуате, другая — на Тату-Хива? Похоже, ни у кого, даже у Титины и Клем, не было настроения шутить.

Время вышло. ПИФ сделал огорченное лицо и, допивая кофе, ответил сам:

— Лучше мертвого тела — только его отсутствие. Просто исчезновение! Подумайте сами. Если вы начинаете с убийства, читатель задумается над тем, кто его совершил, как и почему. Согласен, это превосходное начало. Но если вы начнете с исчезновения, читатель будет задавать себе все те же вопросы — кто, как, почему, плюс еще один: убит пропавший или нет?

Теперь все промолчали, даже куры и петухи, высматривавшие крошки под столом.

— И приправьте все это, — продолжал писатель, — несколькими загадочными подробностями. Например, находят одежду пропавшего человека, она лежит на виду, аккуратно сложенная, и записку, таинственную зашифрованную записку… И готово дело!

И все? Это и был его гениальный замысел?

Танаэ с дочерьми заканчивали убирать со стола. ПИФ повысил голос, чтобы заглушить звон тарелок, скрежет ножек стульев по полу и шум куриных крыльев, он спешил договорить — точь-в-точь мсье Жако, когда он диктует нам задание, а у нас у всех уже рюкзаки за спиной.

— Ваш ход, дамы, у вас есть вся вторая половина дня, встретимся, когда стемнеет. И да пребудет с вами мана!

А Танаэ, пока все не разбрелись, прибавила:

— Хорошенько выбирайте себе тики!

Все знают, что такое тики, с тех пор, как приземлились на Маркизских островах. Надо сказать, здесь трудно их не заметить! На островах Полинезии эти скульптуры видишь повсюду: полулюди, полубоги, с огромными глазами, пузатые, стоящие или сидящие на корточках, деревянные или каменные, гигантские или миниатюрные.

— Вокруг тики, — объяснила Танаэ, — мана сильнее всего, но у каждого тики своя.

Видите ли, Хива-Оа — это остров тики. Некоторым из них по тысяче лет, как улыбающемуся тики или тики в короне, и туристам их обязательно показывают, но теперь по всему острову можно найти десятки других, вдоль дорог, на перекрестках, у дверей лавок.

Я помогла По и Моане отнести в кухню последние стаканы и прибежала обратно. Все, кроме Фарейн и мамы, суетились вокруг стола. Кошки и куры спешили все подчистить. У входа в зал Танаэ, вооружившись метлой, пыталась отогнать петуха Гастона, командира куриного отряда. Здесь всем петухам дают имена политических деятелей, выбирая их в соответствии с предполагаемым характером.

Клем уже направилась вниз, в сторону деревни, на плече у нее висела сумка с запасом бумаги. Я ее догнала, взяла за руку:

— Идем, Клем. Идем, я помогу тебе выбрать ману!

Моя бутылка в океане

Глава 2

Мне трудно угнаться за Маймой. Босоногая тропиканка мелькает среди хлопковых деревьев, огибает узловатые стволы, отстраняет ветки грейпфрутов, увешанные плодами, как лапы рождественской елки — игрушками, и время от времени с широкой улыбкой оборачивается ко мне.

— За мной, Клем, за мной.

Я в своих трекинговых ботинках чувствую себя слонихой. Мы пробираемся через лес уже минут десять, хотя Майма обещала, что мы сделаем всего лишь маленький крюк.

Наконец мы выходим на полянку, усыпанную банановыми листьями. Я уже собираюсь объяснить идущей впереди Майме, что мне пора повернуть назад, что да, согласна, это все великолепно, Маркизские острова — невероятный экзотический сад, здесь есть на что посмотреть, но мне надо писать роман… и тут она внезапно останавливается.

— Мы пришли!

Я всматриваюсь, но ничего не вижу. Майма показывает пальцем на стоящую между деревьями скульптуру высотой около метра.

Тики!

Совсем новенький тики из светло-серого базальта, не тронутый ни одним пятнышком мха, и ноги не опутаны корнями.

Подхожу поближе.

У тики непомерно огромная голова на чахлом теле. Единственный глаз, вырезанный посреди лица. На правом плече сидит каменная сова.

— Что он, по-твоему, изображает?

Мне кажется, что он, с его цилиндрическим телом и единственным глазом, немного смахивает на бестактного миньона Стюарта, но я держу свое мнение при себе.

— В чем его сила? — уточняет Майма. — Что у него за мана?

Я несколько секунд обдумываю ответ, хотя мне и так все ясно.

Единственный глаз, голова большая, сова.

— Это тики ума, мана мудрости.

Майма вроде бы со мной согласна. Она сдвигает брови и морщит нос, как будто и сама сейчас сведет оба глаза в один.

— Как по-твоему, это девочка или мальчик?

Не в бровь, а в единственный глаз, Майма. Нет никаких видимых признаков, позволяющих определить пол статуи. И я весело отвечаю:

— Мы ведь сошлись на том, что это тики ума? Конечно, девочка, а как же еще?

Майма хохочет так, что, должно быть, сейчас всех птиц в этом лесу распугает, и нетерпеливо тянет меня за рукав.

— Между Тааоа и Атуоной пять тики такого размера. Танаэ говорит, никому не известно, кто их сделал. Островитяне нашли их стоящими между двумя деревнями два месяца назад. Похоже, тот, кто их ваял, свое дело знает, тики точно такие же, каких находят по всему острову. Считается, что их здесь сотни, а туристам и десятой части не показывают. Охотники время от времени натыкаются на них в недоступных местах, они стоят там веками, покрытые мхом и заросшие папоротниками, и пассаты уносят их ману. Никто ни разу так всех и не пересчитал…

Я едва не падаю, поскользнувшись на гнилом банане, мое ожерелье из красных зерен цепляется за ветку фисташкового дерева, хватаюсь за ствол, чтобы удержаться на ногах.

По всей поляне снова катится звонкий смех Маймы.

— Идем, Клементина, покажу тебе других тики…

Майма! Меня зовут Клем! Клеманс — еще куда ни шло… Только не Клементина! Меня с детского сада бесит эта кличка! Ворча и морщась, все же иду за Маймой. Мы снова углубляемся в лес, благоухающий сандалом сильнее, чем если бы его опрыскали герленовскими духами.

Да, знаю, мне надо писать роман! Но… тихий внутренний голосок уверяет, что я не теряю время понапрасну. Что важно увидеть этих тики…

Мы выходим из леса, и Майма уверенно сворачивает на тропинку между двумя рядами огненных деревьев. Мы шагаем рядом под ярко-красным сводом. Не ожидала, что моя проводница так хорошо знает все тропинки острова. Мы с ней познакомились два дня назад в аэропорту Папеэте, она была с мамой, Мари-Амбр, слишком белокурой для вахине.

— Майма, ты местная или приезжая?

Девочка поворачивается ко мне:

— Клем, я тебе объясню в двух словах. Я росла здесь, на Хива-Оа, до восьми лет, пока папа с мамой не перебрались на Таити. Через полгода папа променял Таити на Бора-Бора, а маму — на Мари-Амбр. А потом мы с мамой и папой катались по всей Полинезии, жили на Хуахине, на атолле Факарава.

До меня не доходит.

— С мамой? Ты имеешь в виду Мари-Амбр или свою прежнюю маму?

Майма притворно вздыхает и смотрит на меня как на ученицу, не понимающую простенькой задачки.

— Мари-Амбр. Но она тоже моя мама. Знаешь, на Маркизах их может быть несколько. Это называется фааму. Потом расскажу… Иди сюда, и сразу налево.

И она скрывается за манговыми деревьями.

Я пробираюсь следом, сложившись вдвое под низко растущими ветками.

Совсем недолго, второй тики смирно ждет в десяти метрах от тропинки.

Он высечен из того же светло-серого базальта, что и первый, примерно такого же роста, около метра, но мана у него явно другая. Я разглядываю каменную корону на его голове, ожерелье вокруг шеи, кольца на пальцах, серьги в ушах. Повернувшись к Майме, спрашиваю:

— Мана денег? Успеха? Красоты?

Она не отвечает. Я догадываюсь, что тики напоминает девочке ее маму. Похоже, Майме не терпится отсюда уйти.

— Идем, покажу тебе третьего.

Я не двигаюсь с места.

— В другой раз, Майма. Мне надо работать.

Эта хитрюшка умеет разжечь мое любопытство. Она указывает на какую-то точку в более ровной части леса, метрах в пятидесяти от нас.

— Клем, это в двух шагах. Идем.

Я сдаюсь и снова иду за ней. Земля под ногами сменяется плитами из вулканического камня. Майма делает шаг вперед.

— Это меаэ, священное место древних, здесь приносили в жертву людей…

Посреди обширной террасы стоит третий тики. Все это похоже на опутанный лианами древний индуистский храм, от которого со временем останется только фундамент. Блестящий серый камень тики контрастирует с тускло-серым оттенком плит, на которые его поставили. Я замечаю, что каменное создание держит в руках перо и пальцев у него не десять, а двадцать. А вместо глаз две дырочки, смотрящие в небо.

Майма явно горда тем, что показала мне его.

— Это страж искусств, — говорю я. — Мана творчества.

Моя! Единственная мана, которая что-то для меня значит. Не надо мне ни денег, ни ума, ни красоты. Я подхожу ближе, прикасаюсь к базальту. И ничего не чувствую. Похоже, никакой сверходаренный предок, во тьме веков посещавший это меаэ, не намерен передать мне свой талант. Опомнившись, отдергиваю руки, как будто тики может меня обжечь. Не хватало только поверить в эти легенды…

— Четвертый здесь же. — Майма меня опережает, я не успеваю повторить, что спешу, что мне надо выполнить задание Пьер-Ива, начать роман, что…

И я его вижу.

Серый тики, близнец трех первых, из того же камня, того же возраста, стоит рядом с тики искусств. На месте глаз крохотные щелки. Ни рта, ни носа, только две ямки на лице без единой морщинки, гладком, как дочиста обглоданный череп. Обеими руками, всеми двадцатью пальцами, он стискивает птичку, и по резному камню вьется бороздка, след ползущей змеи.

Я вздрагиваю.

Тики смерти?

Мана мести? Жестокости?

Почему так близко к мане творчества?

Мне кажется, скульптор ничего не делал случайно, он как будто дал нам ключ. Майма говорила, что тики пять. Появились два месяца назад, когда наша поездка была уже запланирована.

Я размышляю.

Пять тики. Воплощение различных талантов.

Пять участниц.

Стараюсь отогнать дурацкое предположение. А если все было подстроено до нашего приезда? Если у каждой из нас — у Титины, Мари-Амбр, Фарейн, Элоизы и у меня, есть свой тики, если каждой надо найти свою ману?

Может, это ПИФ заказал пять статуй? Может, это входит в программу? Они должны нас заинтриговать? Вдохновить?

Мой взгляд растерянно мечется между тики искусств и тики смерти. Шепчу на ухо Майме:

— Все пять тики — женщины?

— По-моему, да… Знаешь, раньше архипелаг назывался Хенуа Энана, это означает «земля мужчин», но теперь власть захватили женщины.

Заставляю себя улыбнуться. Майме, похоже, тоже неспокойно рядом с тики смерти, и ей хочется покинуть меаэ. Мы взбираемся по крутому склону и через бывшую банановую плантацию выходим на дорогу, которая ведет прямиком к атуонскому кладбищу. Ненадолго останавливаюсь, чтобы отдышаться и полюбоваться изумительным видом на бухту Предателей и на пляж. Десятки белых крыш, разбросанных среди пальм, похожи на рассыпанные хлебные крошки, вот-вот с горы Теметиу слетит гигантская птица и склюет их.

— Если хочешь увидеть последнего тики, надо поворачивать обратно, — говорит Майма. — Он стоит как раз над пансионом, на пути к порту Тахауку.

Я прикидываю, что этот крюк отнимет больше четверти часа. Сумка с кое-как в нее впихнутыми книгами, блокнотом и стопкой бумаги оттягивает плечо. Майма, к сожалению, на этот раз мне и правда пора заняться делом.

Подняться чуть повыше, устроиться рядом с кладбищем — по-моему, лучше не придумаешь.

— В другой раз, детка…

Майма вроде бы не обижается.

— Ну ладно… Как бы там ни было, ты мимо не проскочишь. Если, выйдя из пансиона, пойдешь направо, непременно на него наткнешься.

Мне не дает покоя один вопрос.

— А… что за мана у этого последнего тики?

Майма переминается с ноги на ногу, готовая сорваться с места.

— Меня Янн ждет, — объясняет она. — На пляже. Займемся серфингом, поучу его. У нас есть вся вторая половина дня, пока вы будете делать уроки.

Она уже спускается по склону, но я повторяю вопрос:

— Что у него за мана?

Майма неопределенно машет руками.

— Не знаю. Это единственный, к которому я еще не ходила. Но Танаэ говорит, что это мана доброжелательности. Чуткость, доброта, что-то в этом роде. Это единственный улыбающийся тики. И единственный тики с цветами. У него тоже двадцать пальцев — по крайней мере, так мне сказала Танаэ…

* * *

Сижу на траве как раз под атуонским кладбищем. На коленях блокнот, ручка наготове. Отсюда открывается вид на деревню, на пляж и на Тихий океан.

Волшебный вид.

Им могут полюбоваться и Брель с Гогеном, оба тоже неплохо устроились несколькими метрами выше, чем я, — правда, лежа.

Они не прогадали, это самый красивый вид на Хива-Оа. Впрочем, Титина с Элоизой тоже здесь. Элоиза забралась повыше, она сидит рядом с могилой Гогена, с большим красным камнем, словно выброшенным вулканом. Как всегда, Элоиза предоставляет мне любоваться лишь ее профилем, небрежно сколотыми волосами и заткнутым за ухо белым цветком, явно украденным у голой плюмерии, осеняющей могилу художника. Лишенное листьев дерево над стелой тени не дает и напоминает непокорный скелет, который не позволил себя закопать.

С моего места не разглядеть, рисует Элоиза или пишет. Я подозреваю, что карандашом она владеет лучше, чем ручкой.

Титина сидит ближе ко мне, метрах в пятидесяти, на парео, расстеленном рядом с памятником на могиле Жака Бреля и с черными камешками, которые паломники, осиротевшие поклонники бельгийского певца, подбирают на атуонском пляже. Они пишут на камешках послания белым фломастером и складывают их у подножия стелы.

Когда у тебя есть только любовь

Я принес вам камень

В шести футах под землей ты еще поешь…

Несколько вырезанных на мраморе слов приветствуют путников.

Прохожий

Человек под парусами

Человек под звездами

Поэт благодарен тебе за то, что ты прошел здесь

Титина кивает мне. Похоже, я ее застукала, когда она дремала, вместо того чтобы писать.

Мне очень нравится Мартина, больше всех остальных из нашей пятерки. Я даже начинаю любить Бреля, ее любимого певца, от которого здесь, на острове, некуда деваться. Кажется, до того, как сюда приехать, я знала не больше пяти его песен…

Покусываю ручку. Не могу сосредоточиться. Вспоминаю свою короткую прогулку по лесу с Маймой.

Пять участниц.

Пять тики.

Кто есть кто?

Мари-Амбр, мама моей подружки Маймы, благополучная блондинка, жена полинезийца, который сколотил состояние на выращивании черного жемчуга, очень похожа на накрашенную, с откачанным жиром и закачанным силиконом вариацию тики с украшениями — божество денег и внешности.

Датчанка Фарейн, майор полиции, могла бы претендовать на тики ума.

А остальные?

Титина лет двадцать ведет блог «Эти слова». Каждое лето она возит детей из Схарбека, брюссельского предместья, на пляж в Остенде, у нее десяток кошек… По-моему, ее как раз и окутывает мана доброжелательности.

Остаются тики таланта… и тики смерти.

Элоиза и я!

Я поднимаю глаза, неспособная сосредоточиться на задании, которое дал нам Пьер-Ив.

Начать с исчезновения. Придумать, что случилось дальше…

Я наблюдаю за деревней, она похожа на макет, населенный крохотными человечками. Замечаю Майму, бегущую по тропинке к пляжу. Янн ждет ее у черных скал, обеими руками прижимая к себе белые бодиборды. Чуть подальше Мари-Амбр и Фарейн работают за столами для пикника, сидя лицом к океану. Только они и устроились поближе к воде. Деревенские дети сейчас в школе, а немногочисленные туристы где-то бродят.

Дневник Маймы

Серфинг на Хива-Оа

— Ты правда полицейский?

Чтобы показать Янну, как сильно в этом усомнилась, я скользнула взглядом по его майке в пальмах, по ярко-розовым шортам и снова уставилась на майку.

— Жандарм, — ответил он. — Капитан жандармерии. Бригада в Нонанкуре, это рядом с Дрё, но уже Нормандия. Там все разгуливают в бермудах и носят рубашки в цветочек, немножко как в сериале «Полиция Гавайев».

Ага, как же!

Я забрала у капитана одну из досок.

— Все равно не похож ты на полицейского. Не то что твоя жена. Зато она не похожа на писательницу.

Мы дружно повернулись к Фарейн, которая сидела в двух сотнях метров от нас, склонившись над своими листочками и пристроив рядом с собой бутылку воды и несколько книг.

— Она пока что не писательница, — признал Янн. — Но думает, что да.

Взглянув на маму, которая сидела чуть подальше, тоже лицом к воде, я перелезла через каменную дамбу, защищающую деревню от внезапных припадков ярости океана, и спрыгнула на черный песок двумя метрами ниже.

— А ты, капитан, что здесь делаешь?

Янн, в свою очередь, оседлал дамбу. Далеко не так ловко, как я. Поерзал и только после этого ответил:

— Моя жена — майор полиции, служит в Центральном комиссариате пятнадцатого округа Парижа. Она зачитывается книгами Пьер-Ива Франсуа. Вместе с тысячами других читательниц она участвовала в этом конкурсе, устроенном его издателем. Литературная мастерская, неделя вместе с автором на краю света! Она не то выиграла конкурс, не то ей это выпало по жребию, толком не знаю. Неделя на Маркизских островах! Само собой, я поехал с ней.

Угу… Странно, но почему-то я совершенно не поверила в эту историю про полицейскую суперзвезду, мечтающую стать еще и детективной звездой. Потом разберусь… Бросив доску на пляже, я направилась к воде. Ноги по щиколотку утонули в песке, как будто их облепили тысячи муравьев. Стягивая шорты и майку, я крикнула Янну:

— А ты, капитан, читать не любишь?

— Да нет, не очень.

Оставшись в одном бикини, я пошла навстречу волнам. Обернулась к жандарму — тот осторожно пристраивал свои сандалии на полоске сухого песка.

— Да ты и спорт не очень-то любишь. Настоящие спортсмены, прилетев сюда на неделю, топают к водопаду или ныряют метров на тридцать, чтобы посмотреть на морских дьяволов, а не шлепают во вьетнамках. Ты хоть на доске-то кататься умеешь?

— На водных лыжах катался… — рассеянно ответил Янн. — За баржами на Эре.

Он высматривал что-то среди черных камней в конце пляжа, там, где паслись на привязи две лошади. Странно. Я тоже посмотрела в сторону изрезанного рифами берега.

И мой взгляд остановился там же.

Я вспомнила разговор за обедом, слова Пьер-Ива, упражнение, которое он придумал.

Каким бы невероятным это ни показалось, вымысел только что обернулся реальностью.

Моя бутылка в океане

Глава 3

Заставляю себя отвести взгляд от черного пляжа, сосредоточиться на белой странице.

Ручка вьется над ней, вместо того чтобы писать.

Пять участниц, пять тики…

Я решительно неспособна сосредоточиться на задании ПИФа. Ни о чем не могу думать, кроме маны.

А вдруг я ошиблась?

Вдруг не каждая из нас должна найти свое божество, а надо приручить их все? Как набор качеств, которые надо в себе воспитать.

Поскольку начало романа мне не дается, пишу на листке пять слов.

Чуткость

Воображение

Ум

Уверенность

Решительность

Если вдуматься, я, пожалуй, ничем не выделяюсь, у меня нет никаких особых талантов. И я прекрасно знаю, что некоторые девушки одарены всем, и щедро, всеми пятью манами. По каждому предмету десять баллов из десяти.

Искать свою ману? Ну допустим… А что, если все это жульничество? Все равно что спросить у двоечника, какой предмет у него любимый, чтобы ему не так тошно было рядом с отличниками, которые вкалывают даже на тех уроках, которые ненавидят.

Я выдираю страницу. Комкаю ее, заталкиваю поглубже в карман.

И все же я хочу в это верить!

В свою ману.

В свой роман.

Не могут быть иллюзорными эта сила, которая заставляет меня складывать вместе слова, эта одержимость фразами, этот свет, притягивающий меня с тех пор, как я научилась читать.

Главное в жизни для меня — это писать.

Писать роман. МОЙ роман.

Я готова жизнь отдать взамен, я готова ею пожертвовать, истязать себя ради того, чтобы извлечь из этого ощущения, раны и ожоги придадут силу страницам, которые прочтут другие.

Пьер-Ив может это понять. Он выбрал мое письмо, выбрал Клеманс Новель почти что из тридцати двух тысяч читательниц.

Пьер-Ив это поймет. Этот пыл.

Но для начала я должна сдать ему безупречную работу.

Ну, Клем, птичка моя, встряхнись!

С ужасом смотрю на чистую страницу, машинально перебирая красные зерна моего ожерелья, которое должно приносить удачу.

Начать с исчезновения. Придумать, что случилось дальше…

Опускаю ручку, готовлюсь написать первое слово, как пробуют пальцем ноги ледяную воду… и тут снизу доносятся крики.

Я вскидываю голову. Какого черта! Только собралась начать.

Кричит Майма.

Вижу, как она размахивает руками. Рядом с ней, на черных камнях, Янн. У их ног аккуратно сложенная одежда, на самом видном месте и на самом высоком камне, куда не добраться волнам.

Я мгновенно все понимаю.

Дневник Маймы

Исчез

— Это одежда Пьер-Ива! — закричал Янн.

Я и сама узнала итальянские мокасины писателя, его светлые полотняные штаны, льняную рубашку. Одежда была старательно сложена на камне, так сложил бы ее пловец, чтобы после купания найти вещи сухими.

Я ничего не понимала и потому пыталась иронизировать.

— Круто, капитан. Наблюдательность, дедуктивный метод — да ты, похоже, настоящий сыщик!

Янн никак не отреагировал. Я догадалась, что он боялся сбиться с мысли. Аккуратно сложенная одежда ПИФа настойчиво давала понять, что ее владелец отправился плавать… Вот только невозможно плавать здесь, где океанские волны разбиваются о скалы. Они в конце концов неминуемо выбросили бы на камни неосторожного пловца.

Для очистки совести я всмотрелась в океан — сначала у скалы Ханаке, потом перевела взгляд на пролив Борделе между островом Тахуата и мысом Теаехоа. На горизонте не было никого и ничего, даже ни одной пироги. Капитан тоже посмотрел вдаль. Пока он размышлял, я, присев на корточки, потянулась к мокасинам.

— Постой! — выкрикнул Янн. — Не трогай их!

Он орал во все горло, чтобы перекрыть грохот волн. Интуиция подсказывала мне, что картинка не складывается. Его окрик, подхваченный ветром, пролетел над всем пляжем.

Мама и Фарейн, сидевшие за своими партами, оторвались от работы. Я замерла.

В нескольких сантиметрах от моих ног волны неутомимо заливали камни, а солнце, выбиваясь из сил, их сушило. Только тогда я заметила, что поверх стопки одежды что-то трепетало и поблескивало.

Не сразу поняла, что это листок бумаги.

Листок, придавленный крупной галькой, которая не давала ему улететь.

И галька эта была вся изрисована.

Моя бутылка в океане

Глава 4

Напоследок я еще раз оглядываю пляж, фигурки, которые кажутся отсюда куколками из «плеймобиля»: Майма и Янн балансируют на камнях, к ним бегут Фарейн и Мари-Амбр… Смотрю на стопку одежды, сложенной, будто приношение, на самом высоком камне.

Итак, выходит Пьер-Ив Франсуа сделал первый удар по мячу.

Я вспоминаю, что он говорил в конце обеда.

Если вы начнете с исчезновения, читатель будет задавать себе все те же вопросы — кто, как, почему, плюс еще один: убит пропавший или нет?

Яснее не выскажешься…

Приправьте все это несколькими загадочными подробностями. Например, находят одежду пропавшего человека, она лежит на виду, аккуратно сложенная, и записку, таинственную зашифрованную записку… И готово дело!

И готово дело!

Пьер-Ив хочет, чтобы мы писали продолжение, минута за минутой, час за часом, в реальном времени! Он состряпал для нас небольшую инсценировку в духе murder party…^[9] Теперь наша очередь — толковать, шевелить мозгами, придумывать продолжение.

Не я одна услышала крики на пляже. Элоиза покинула могилу любимого художника, собрала свои тетрадки и карандаши и спешит к остальным. Поравнявшись со мной и даже не обернувшись, так что я вижу лишь ее трагически-печальный профиль, бросает на ходу:

— Ты идешь, Клем?

— Сейчас, сейчас…

Она меня не ждет. Шагает так стремительно, что цветок плюмерии, торчащий у нее за ухом, падает на обочину шоссе. Элоиза такая дура, что попалась в грубо сработанную ловушку? Ее спешка кажется мне до странности преувеличенной. Они что, все в самом деле заглотнут наживку, поверят, что ПИФ исчез?

Сейчас, сейчас, повторяю я про себя, глядя вслед Элоизе.

Только напишу несколько слов.

Вдохновение — это волна, которой надо отдаться, и я чувствую, как она меня подхватила.

Мимо проходит и Титина, куда медленнее, чем Элоиза, которая уже скрылась за сувенирной лавкой. Семидесятилетняя старушка спускается по крутому склону очень осторожно. Смотрит, как я пишу, и тактично не отвлекает, только улыбкой дает понять, что внизу что-то случилось, что ей поневоле приходится уйти от могилы ее милого Жаки и возможно даже, что она вверяет ее моим заботам.

Жду, пока Титина потихоньку-полегоньку отойдет на несколько метров. Наконец-то я одна, и моя ручка резво бежит по бумаге.

Ну что, поехали?

Кучка одежек на пляже — это все, что от него осталось?

История начинается здесь и сейчас!

Что ж, вперед, дорогие читатели!

Моя бутылка в океане

Дневник Клеманс Новель

Круто, да?

Я расскажу вам все, как и велел нам Пьер-Ив. Брошу в океан свою бутылку. Начну вести дневник. Минута за минутой, час за часом, день за днем, что бы ни случилось. Мои впечатления, мои чувства, как можно скорее и с предельной честностью.

Можете на меня положиться, я не стану жульничать. Я знаю, что играю по-крупному.

Пьер-Ив дает мне шанс, возможно — единственный в жизни, и нельзя его упустить!

Не представляю, какие повороты запрограммировал его плодовитый ум, но предполагаю, что он затащит нас на непредсказуемые вершины практических работ. Пьер-Ив дает нам сценарий — а наше дело найти слова!

Вот потому я и не кидаюсь вперед очертя голову, как сделали Элоиза, Мари-Амбр, Фарейн и Титина. Прежде чем начать свой рассказ, я должна дать вам, дорогие читатели, кое-какие пояснения. Собственно, они сводятся к одному.

Можете на меня положиться!

Вообще-то я не люблю детективы, где герой выступает в роли рассказчика. Откровения ведущего расследование от первого лица. И вы тоже? Привыкли быть начеку с тех пор, как прочитали «Убийство Роджера Экройда» Агаты Кристи? И задаваться вопросом: а что, если рассказчик мне врет? Не говорит мне всей правды! Или попросту грезит, фантазирует, бредит, галлюцинирует. Не на что опереться, все рассыпается, иррациональное объясняется каким-нибудь вывертом, все, что вы прочли, — неправда.

Так вот, дорогие читатели, я торжественно обещаю не жульничать. Говорить вам всю правду. Быть откровенной. Не обманывать вас.

Разумеется, вы не обязаны мне верить. Больше того, в этом и заключается вся ирония ситуации, мое обещание заронит в вас подозрения. Как ни парадоксально, после этого обещания вы начнете сомневаться во всем, что я пишу…

Спорим?

Долго ли вы продержитесь, прежде чем начнете думать, что я вам вру?

И, если надо в конце концов назвать виновного, в какой момент вы сломаетесь, решите ткнуть в меня пальцем? Даже если я поклянусь вам, что это не я!

На что спорим? Я уверена, что вы уже в нерешительности.

Поверьте, мне искренне жаль, но я ничего больше не могу сделать, кроме как поклясться в вашем присутствии: в этом романе я вам ни разу не солгу.

Встретимся на последней странице?

Вы тоже будете искренни? Если вы засомневаетесь, будете меня подозревать, обвините, вы в этом признаетесь? Обещаете мне?

Телефон звонит в ту самую секунду, когда я собираюсь перечитать написанное. Как и все остальные, я купила местную симку с предоплатой. Для приезжих это единственная возможность связи на острове.

Звонит Майма.

— Чем ты там занимаешься, Клем? Тебя все ждут. Нашли одежду ПИФа. Только одежду и…

— Сейчас, Майма, уже иду.

Но, прежде чем закрыть блокнот, я еще немного медлю, обдумываю.

Я догадываюсь, что четвертая глава моей океанской бутылки, должно быть, напоминает какое-то странное, плохо составленное предисловие, что издатель велел бы его переписать, а читатели бы уже разбежались. А может, и нет… Как знать? Читателям нравятся странные интриги. А главное…

Я выпендриваюсь со своим закрученным предисловием, но в горле у меня стоит едкий комок.

Игра, которую придумал для нас Пьер-Ив?

Ни малейшего представления не имею о том, чего он от нас ждет.

Что он о нас думает.

Что он с нами сделает.

Дневник Маймы

Тактичность

Янн следом за мной забрался на камень. В нескольких сантиметрах от моих ног стояли мокасины, лежали штаны и рубашка. Придавленный галькой листок бумаги бился на ветру. Невозможно было ни разобрать, что на нем написано, ни разглядеть белых рисунков на камешке.

Капитан наклонился над брошенной одеждой, но его остановил резкий голос жены:

— Янн, не смей ничего трогать!

Очень тактично! Фарейн-майорша и мама осторожно пробирались к нам, выискивая между камнями самый ровный и сухой путь.

Капитан слабо вздохнул, так, что одна только я и услышала. Должно быть, сдерживался, чтобы не ответить жене, что он не настолько тупой, что он тоже профессионал, что он знает про отпечатки пальцев, капли пота и волоски, что жандарм — не значит деревенщина и что…

Мамин голос сбил меня с мысли.

— Поберегись, дорогая моя! Смотри, как бы тебя волной не смыло.

Очень тактично! Теперь вздохнула я, но не стараясь это скрыть. Безрадостно наблюдала за мамой, которая в своей тесной юбке из лайкры шла по черным камням, словно по канату, и вскрикивала всякий раз, как волна лизнет ей ногу. Так и хотелось ответить, что лучше бы ей снять сандалии с блестками, если она не хочет бултыхаться в воде наподобие краба с золочеными клешнями.

Но я ничего не сказала. Как и Янн, проглотила молча. Мы с капитаном улыбнулись друг другу, будто сообщники, это лучше всяких слов.

С минуту мы ждали, чтобы они обе к нам присоединились. Затем Фарейн-майорша принялась не спеша изучать обстановку, а маму, казалось, больше беспокоили следы, которые соленая вода оставила на ее сандалиях, — в конце концов она их сняла.

— Думаю, Пьер-Ив припас для нас первый тест, — заключила Фарейн. — Не найти такого идиота, который бросился бы в воду среди этих камней.

— И все совпадает с тем, что он говорил нам во время обеда, — подхватила мама. — Стопка одежды и зашифрованное сообщение.

Она посмотрела на камешек, переложила сандалии из левой руки в правую и, не дав никому опомниться, схватила его.

Янн только и успел крикнуть:

— Нет!

Листок, лежавший под камнем, на какое-то мгновение замешкался, как будто удивляясь тому, что свободен, но тут же упорхнул прочь с первым же дуновением ветерка.

Фарейн-майорша испепелила маму взглядом, та мигом осознала свой промах, но я уже поскакала по камням, исправляя его.

— Осторожно, моя дорог…

В три прыжка я нагнала листок, придавила его ногой, подобрала и вернулась.

— И что там? — спросил Янн.

— Ну читай же, что там написано! — приказала Фарейн. — Все равно на отпечатки можно уже не рассчитывать.

Можно подумать, я в этом виновата! Смерив командиршу взглядом, я опустила глаза на письмо.

— Это… утреннее задание. Это… это работа Титины.

— Читай, — раздраженно повторила Фарейн. — Если ПИФ оставил нам этот листок, он что-то имел в виду.

Я подошла к ним еще ближе, перевернула листок. Первое, что бросилось в глаза, — рисунок: цепочка с подвешенной к ней черной жемчужиной. А под ним строк двадцать мелким почерком. И я начала читать, довольно громко, чтобы шум океана не заглушал моего голоса.

Примечания

5

Из песни «Приключение» (La quête), вариации Жака Бреля на песню из мюзикла «Человек из Ла-Манчи».

6

Около десяти евро. — Примеч. автора.

7

Плод хлебного дерева. — Примеч. автора.

8

Перебродившая мякоть плода хлебного дерева. — Примеч. автора.

9

Вечеринка с убийством (англ.).