Чертик у Флорианских ворот. Повесть

Михаэль Кречмер

Магда, Беата и Ада – подающие надежды актрисы Краковского театра «Миллениум». Яркая богемная жизнь подруг рушится в страшную осень 1939 года, когда Польша оказалось оккупированной немецкими войсками, а все театры были закрыты по приказу нацистов.

Глава 4

— Вам мешает, что я курю? — усмехнулась Магда, увидев, что сидящий рядом молодой человек в рабочей стеганой телогрейке рассеянно смотрит на нее. На Краковской каменоломне, куда Магду и пару десятков других рабочих отвозил каждое утро потрепанный коричневый автобус, наступил перерыв. По счастью для Магды, вместо лопаты и лома ей вручили карандаш и конторскую книгу, куда надлежало записывать количество тележек с дробленым камнем и их вес. Сидеть на морозе на фанерном ящике с конторской книгой на коленях было холодно и неудобно, руки в рукавицах с трудом удерживали огрызок карандаша, но Магда не жаловалась. Она с неподдельным интересом наблюдала за рабочими, прислушивалась к их разговорам и на удивление почти не сожалела о театральной жизни.

— Нет! Что вы! — замахал руками тот, как бы пытаясь отогнать столь несуразное предположение.

— Тогда, не желаете ли? У меня еще остались кубинские. Отличный табак. — Магда вытащила из кармана ярко-красную упаковку и протянула рабочему.

— Нет! Нет! Спасибо… Я не курю. — как бы извиняясь, заговорил молодой человек. — Честно говоря, пытался начать, но как-то не втянулся. Не так давно… Еще в гимназии. Но, может быть, попробую еще…

Тут Магда повнимательнее пригляделась к собеседнику. Было похоже, что ему не больше двадцати лет, хотя выглядел он несколько старше. Он был высоким, с приятной полуулыбкой на губах и ранними залысинами. Было видно, что рабочая смена на каменоломне довольно сильно изнурила его — он снял перепачканные каменной пылью брезентовые рукавицы и внимательно осмотрел распухшие и покрасневшие ладони… И еще Магда сразу заметила, что молодой рабочий бросает на нее взгляды полные обожания, и по-видимому, сам не отдает себе в этом отчет. Еще, чего доброго, действительно начнет курить, чтобы произвести впечатление на рыжую незнакомку…

— Я тоже раньше почти не курила. Хотя у нас в театре все дымят, как уланы Пилсудского. А сейчас курю почти постоянно. По-моему, в такое время сигареты — это как старый друг, который всегда рядом, чтобы ни случилось… — глубоко вздохнула Магда и тряхнув копной волос широко улыбнулась собеседнику.

От ее улыбки молодой человек довольно заметно смутился, но быстро взял себя в руки.

— Так вы служите в театре? — заинтересованно спросил он, явно радуясь, что сидящая перед ним женщина сама подсказала тему для разговора.

— До войны… Была актрисой в театре Миллениум… Амплуа веселой содержанки. Может быть видели на афишах — Магда Езерницка. Но сейчас театр закрыт.

— А я Войтыла. Кароль. Я недавно в Кракове. Мы с отцом перебрались из Водовиц. Я начал учиться на факультете польской филологии, но тут… — с этими словами Кароль беспомощно развел руками.

— Отец болеет. Приходиться крутиться, чтобы заработать на жизнь. — пояснил он.

— Вы непохожи на человека, предназначение которого таскать камни. — сказала Магда.

— Скорее их собирать. — усмехнулся молодой человек.

— Вам, наверное, очень тяжело без театра. — осторожно добавил он. — Я ни в коем случае не считаю себя профессиональным актером, но в гимназии занимался в театральной студии. И в Кракове — в студенческом театре. Даже пытался режиссировать собственные пьесы.

Магда сразу поняла, что Кароль не слишком привык рассказывать о себе незнакомым людям, поэтому, произнося это, он смущался, словно признавался в чем-то недостойном.

— Я не знаю, Кароль… — Магда на мгновение закашлялась от сигаретного дыма — Театр закрыли и может быть это к лучшему. Мне странно представить, как люди сейчас идут смотреть пьесы.

— Но почему же? — искренне удивился Войтыла.

Повисло молчание. Было ясно, что разговор подошел к опасной черте, переступать которую без полного доверия к собеседнику могло быть смертельно опасно. И раньше, до войны, были темы, на которые нежелательно слишком распускать язык с незнакомцами, ибо всегда находились любители выявить неблагонадежных, но сейчас разговор с «неправильным» человеком мог очень быстро привести в застенок, а то и на виселицу.

— Какой может быть театр, когда творится все это! — неожиданно для себя, с раздражением сказала она. — Как можно играть спектакли, писать стихи, когда нас хотят превратить в рабов! Они даже школы закрыли! Зато пивные открыты. Я на их месте открыла бы театры и синематограф! Как это было у древних — panem et circenses⁷? Люди быстро забудут о том, что они больше тут не хозяева, и будут рабы любой подачке!

«А будь что будет!» — подумала Магда. — «Сколько можно оглядываться на кого — то! Что, немцы такие дураки, что думают, что поляки в приватных разговорах славословят их сраный ordnung?»

— Я убежден, что вера в Бога даст силы нашему народу сохранить достоинство, несмотря ни на что. — сказал вдруг Кароль.

— Не слишком ли много испытаний он посылает нашему народу? Боюсь, в небесной канцелярии вошли во вкус. — с сарказмом в голосе произнесла Магда, но ее молодой собеседник не обратил на это никакого внимания.

— Именно так! Вера поможет нам остаться людьми! Она поможет нам сохранить наш язык, нашу церковь, наши школы, театр, наконец! — Кароль говорил горячо и, казалось, нисколько не опасался, что его слова могут достичь нежелательных ушей. Однако в его речи не было и малой доли столь ненавистного Магде трескучего пафоса, которым были пропитаны патриотические передачи Польского радио в первые дни войны, до того момента как Варшава пала, и радиостанция перешла в руки захватчиков.

— Вы мне настолько доверяете, что говорите все это? — удивилась Магда.

— Чего бы стоила моя вера, если бы я перестал доверять людям. — пожал плечами Войтыла.

— Немцам вы тоже доверяете, молодой человек? — затянувшись сигаретой, спросила Магда.

— Немцы сейчас наши враги. Каждый из них по отдельности — заблудшая душа, которая ослепла от сознания собственной силы настолько, что они считают себя сильнее божьего промысла. Но, как и любое зло, они сами себя сожрут…

— А мы в это время будем делать вид, что ничего не происходит? Пока нас не перевешают? — усмехнулась Магда. Она так для себя и не решила, забавляет ее этот разговор или наоборот, раздражает.

— Я этого не говорил. — нарочито спокойно, словно учитель, объясняющий элементарные вещи нерадивой ученице, произнес Войтыла. — Я только хотел сказать, что на этот момент для нас главное оставаться людьми. Потому что потом, когда все это закончится, оставаться людьми будет еще тяжелее.

— Я, кажется, догадываюсь, что ты имеешь в виду. — Магда внимательно на него посмотрела. — Ты боишься, что, когда немцы уберутся, люди будут мстить?

— Вы знаете, пани Езерницка, со мной работают двое из Кельц. Такие же рабочие, как и все остальные. Они приехали в Краков за полгода до войны искать работу. Так вот, они силезские немцы, и я вижу, что некоторые за одно это готовы перегрызть им горло… Я пытался объяснить своим товарищам, что немцы только этого и добиваются — чтобы мы ненавидели друг друга, а не их! — с горячностью произнес Кароль.

— Не знаю… По-моему, месть — это та мысль, с которой поляки должны просыпаться по утрам. Не имею в виду, конечно, что надо мстить простым работягам. Им просто не повезло родиться среди колбасников.

«Странный малый» — подумалось Магде. — «Надеюсь не с каждым встречным он ведет такие духоподъемные беседы, иначе он очень быстро окажется за решеткой.» Но кое в чем не согласиться с молодым паном Войтылой она не могла.

Немецкая администрация планомерно уничтожала польскую государственность, согласно исходящим из высоких берлинских кабинетов планам Восточной политики. Однако начали немцы даже не с переименования улиц и площадей и разрушения оскорбляющих утонченный арийский вкус памятников. Главное для оккупантов было разрушить то, что до войны гордо именовалось гражданами Второй Речи Посполитой.

Первыми были евреи. Их очень быстро лишили даже тех минимальных прав, которые еще оставались у христиан. Щелкоперы из» Краковского гонца» славословили немецкое командование за избавление Польши от «власти жидовского капитала». Еврейские предприятия были реквизированы новыми властями, школы закрыты, а единственным занятием, разрешенный евреям, оставался тяжелый физический труд.

Бедная Ада Файнгольд, которая думала, что самое ужасное — это то, что Адам потеряет престижное место в банке! Мало кто из респектабельных краковских буржуа, финансистов, адвокатов и предпринимателей, составлявших элиту еврейской общины, могли представить чудовищные унижения, от которых не защитили ни деньги, ни связи, ни высокое положение. Все это рассыпалось в один момент, как рассыпается в руке иссохший лист папиросной бумаги.

Находились те, кто взахлеб рассказывали о бывших еврейских финансистах или адвокатах, которые покорно таскали тяжелые камни или мели улицы, нацепив по приказу немцев желтые лоскутки на верхнюю одежду. К слову, большинство еврейских жителей Кракова были мелкие служащие, ремесленники или торговцы, и в этом мало чем отличались от поляков, но рассказывали почему-то именно о банкирах и фабрикантах… Очень часто злорадствовали именно те, кто до войны благоговейно снимал шляпу входя в кабинет еврейского финансиста…

Расчет немцев оказался дьявольски прост — униженные поляки будут ненавидеть тех, кому еще хуже, хотя многие каким-то шестым чувством понимали, что завтра могут оказаться на месте евреев. Но то — завтра… А сейчас, через год после того страшного сентября, еврейские граждане поняли, что между ими и остальными выросла непреодолимая стена…

Но то евреи… А вот другие категории польских граждан ощутили на себе трогательную заботу Рейха. Восточные немцы, веками жившие на территории Речи Посполитой, желая того или нет, оказались главной опорой нового режима. Жившие в Малопольском воеводстве горцы — гурали узнали от немцев, что они угнетенное меньшинство, достойное лучшей доли… Необразованные пейзаны из затерянных в горах деревень, изъяснявшиеся на верхнесилезском диалекте, массово набирались на мелкие должности в полицию и жандармерию. Многие из них, прибыв в Краков под начало германских унтер-офицеров, впервые оказывались в крупном городе… Остальные горожане откровенно ненавидели и боялись полицейских «синерубашечников» даже больше, чем их немецких хозяев.

Другим же, как, к примеру полякам-протестантам или русинам-лемкам, делались прозрачные намеки на возможность признания их арийцами. Таким образом, поощрением доносительства и открытым безжалостным террором немцы пытались превратить граждан Польши в сборище ненавидящих друг друга меньшинств… Когда даже близкие друзья не могли доверять друг другу, а ненависть направлена на своих бывших сограждан, организованное сопротивление оккупации, по мнению германской администрации, стало бы невозможным…

— Из Вас, Кароль, получился бы хороший ксендз. — первый раз за весь день улыбнулась Магда, а Хохлик, ошивавшийся тут же, рассмеялся во все горло.

— Спасибо! — тоже улыбнулся Кароль. — Думаю, я этого не достоин. Когда все закончится, я хотел бы вернуться в университет или же посвятить себя театру. Извините, что отнял у вас столько времени.

Он встал со своего места, отряхнул снег с мешковатых серых брюк и направился было к своей бригаде, как Магда окрикнула его, успев отвесить хороший подзатыльника Хохлику.

— Кароль! Спасибо Вам за этот разговор! — сказала она, чувствуя впервые за последний год непонятное и, наверное, неуместное умиротворение.

Молодой человек рассеянно улыбнулся в ответ и помахал ей рукой.

Примечания

7

Хлеба и зрелищ (лат)