Пьесы и тексты. Том 1
Елена Гремина (1956–2018) и Михаил Угаров (1956–2018) – выдающиеся деятели российского театра, идеологи движения «Новая драма», создатели и руководители первого в России негосударственного и полностью независимого театра документальной пьесы «Театр. doc», большая часть спектаклей которого создается в жанре «документального театра». Спектакли, основанные на реальных биографиях, монологах и диалогах обычных людей, невымышленных текстах и событиях, неоднократно участвовали в престижных международных фестивалях, получали профессиональные премии. В первом томе сборника представлена драматургия Елены Греминой. В книгу вошли пьесы разных лет («За зеркалом», «Сахалинская жена», «Братья Ч» и другие). Документальные тексты Греминой для «Театра. doc» вошли во второй том сборника.
Оглавление
- Театр времен Греминой и Угарова
- Миф о Светлане
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пьесы и тексты. Том 1 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Миф о Светлане
МАТЬ.
ДОЧЬ.
Действие происходит в 1960–1985 годах в провинциальном городе.
ДОЧЬ. Один раз взять и выбросить все ненужное безжалостно! И жить нормально, в свободной квартире. (Оглядывает кладовку, вздыхает.) Журналы не стоит выбрасывать, лучше вырвать из них наиболее интересное, переплести… Или сдать в макулатуру, купить по абонементам книги… У меня мало книг осталось.
Поздно мне снова-здорово собирать библиотеку! (Последние два слова произносит несколько напыщенно. Пауза.) Впрочем, откуда сейчас у меня эти возможности?
Алло! Мне, мне Москву, правильно… (Ждет. Потом говорит в трубку — голос ее меняется, в нем подчеркнутая нежность, мягкость и вместе с тем просительные, недовольно-жалующиеся ноты.) Здравствуй, деточка, это тетя Света… Не забыла еще тетю Свету? А когда ты ко мне приедешь? Ну умница… А мама дома? (Пауза.) Здравствуй, Алла… Не звоните совсем… (Смеется.) Я тут с твоей Ольгой говорила, слушай, взрослая, не узнать… (Смеется. Пауза.) Да как дела, ну как могут быть мои дела… Вот затеяла уборку, разбираю нашу знаменитую кладовку… Не нужно ли вам, кстати, варенье? Тут вселенские запасы варенья, в нашей кладовке… Ну, не знаю, прошлогоднее, позапрошлогоднее, за много лет скопилось… Не в еду, так на кисель, в готовку… Ну ясно… Чего я спрашиваю, у вас другие запросы, не то что у меня… Кстати, Аллочка, хотела кое-что узнать… Алло! Алло! (Стучит по трубке.) Разъединилось, ты подумай… (Переводит дух, как от физического усилия.) В самый неподходящий момент…
Алло, девушка! Прервался разговор, снова соедините, пожалуйста! Как через час? Через час там уже никого не будет! (Кладет трубку. Пауза.) Может, перезвонит…
Так можно совсем опуститься! Все убрать, все выбросить. Сразу легче будет. (Энергичным шагом проходит в кладовку.) Все надписано, мама всегда все надписывала, дом был полон маленьких плакатиков. В ванной над полотенцем — надписи: «Папа», «Аллочка», «Света», «Бабуленька»… И для ног отдельно… Может быть, это от того, что работа у нее была с бумагами — протоколы, собрания, резолюции, все по пунктам перечислить, озаглавить, подписать… Да… (Читает надпись на одной из банок.) Вот… Год тысяча девятьсот восьмидесятый, варенье из вишни… И в скобочках — без косточек…
ДОЧЬ. Мама… Это невозможно, я выключу телевизор. Он орет.
На работе пятиклассники галдят, приходишь, и тут вместо отдыха…
МАТЬ. Я жду, когда начнется «Утренняя почта».
ДОЧЬ. Она нескоро начнется, посмотри на часы.
У любого зверя есть нора, куда он может забиться и чтоб его никто не трогал. И только я. Тридцать семь лет, нету своего угла, где все было бы по-моему.
МАТЬ. Как он может тебе мешать, если он работает в той комнате.
ДОЧЬ. Я все равно слышу, ты же знаешь, какой у меня слух.
МАТЬ. Обрати внимание, ты всегда недовольна.
ДОЧЬ (уходит, потом возвращается). Тем более что мы — на кухне, и нам часа два еще чистить. Что за страсть такая к шумовым эффектам, будто боитесь сосредоточиться раз в жизни.
МАТЬ. Ладно, выключила и выключила, что про это столько рассуждать.
Света, какие у тебя планы на следующую неделю?
ДОЧЬ. Что вдруг — так торжественно? (Небольшая пауза.) А, ты про дачу опять.
МАТЬ. Обещают похолодание! Если самое позднее в среду не укутать розы, мы останемся с голым участком на следующее лето.
У нас всегда были летом розы, всегда, с пятьдесят седьмого года, как дали папе этот участок. Наши розы славились! Тебе все подтвердят, если сама не помнишь. И Быханова — не была она еще такая важная — все переживала. Почему, говорит, у меня на участке розы не растут, а у вас растут! А у меня росли… (Вытирает выступившие слезы, затем совершенно спокойно.) Видно, доживу я до той поры, когда у нас будет голый участок, без единого цветочка. Доживу!
ДОЧЬ (очень мягко и негромко). Мама, ну зачем нам с тобой эти розы? На рынок пойдешь их продавать, что ли? Так ведь не пойдешь.
МАТЬ. Для красоты. У тебя исчезли эти понятия. На нашей даче всегда были…
ДОЧЬ (перебивает ее). Мама, на нашей даче мы практически не бываем. Не живем там. Наезжаем дня на два, вкалываем как ненормальные и обратно в город высунув язык. (Смеется.) Продать, мам, надо эту дачу. Если бы дети маленькие, имело бы смысл.
Как известно, ни маленьких, ни больших.
МАТЬ. А вот будут еще. Тогда снимать будешь? (Небольшая пауза.) Детей без дачи не воспитаешь!
(Исступленно.) Всех-то дел — проехаться на автобусе, наломать еловых веток да и набросать их на клумбу и на цветники! Сил у нее нету, времени. Да куда его девать, время-то!
Никогда бы не стала бы тебя упрашивать, если бы сама могла. Сама все делала и слова тебе не говорила. Пока могла.
Прахом все пошло, наперекосяк… (Идет открывать, разговаривает с кем-то в дверях, захлопывает дверь. Возвращается.)
ДОЧЬ. Кто был?
МАТЬ. Да так.
ДОЧЬ. Что, из винного, стакан просили?
Ой, мам, да кончай ты. Все умолчания, кошки-мышки. Все боишься мне напомнить.
Если бы я его помнила, я бы и без тебя помнила.
Я и думать забыла про это.
МАТЬ (неестественно оживленно). Был когда-то книжный магазин, кому он мешал. А теперь шастают эти алкоголики, стакан им нужен, уж пили бы из горла.
ДОЧЬ. И как, ты дала ему стакан?
МАТЬ. У нас не прокат для алкоголиков.
ДОЧЬ. А что, тебе жалко?
МАТЬ. Но ведь безобразие, я так и сказала.
ДОЧЬ. Ну сказала бы просто — нет. Жалко, мол, стакан, вдруг не отдадите.
МАТЬ. Мне не жалко.
ДОЧЬ. Просят тебя люди, а ты их унижаешь, читаешь нотации. Не можешь просто, по-людски.
Давно уже на пенсии, а все не можешь без своих месткомовских замашек. Все как заголовками разговариваешь. Как банки для варенья надписываешь. А это люди!
МАТЬ. Это ты умеешь — чужого дядю пожалеть или чью-то кошку. Особенно если дядя опившийся, а кошка паршивая, ты это любишь. Ты бы лучше меня пожалела. Я так долго не проживу.
ДОЧЬ. Мам, ну опять ты сейчас про дачу начнешь.
МАТЬ. Ты можешь для меня хоть что-нибудь сделать?
Я вижу, ты платье марлевое постирала, сушится на балконе. Ты собралась куда-нибудь?
ДОЧЬ. В общем, да.
МАТЬ. Что за привычка появилась, обо всем сообщать в последний момент. Некрасивая привычка.
ДОЧЬ. У нормальных людей она появляется в семнадцать лет.
Да, я завтра собиралась к Быхановым. Леша просил меня с детьми посидеть. Они с Татьяной к родственникам идут обедать, а вечером мы вместе посидим, телевизор посмотрим.
МАТЬ. Опять втроем?
И зачем тебе туда ходить.
ДОЧЬ. Ну, знаешь ли. (Небольшая пауза.) Мне, кстати, больше некуда.
А на дачу я съезжу, съезжу. В ближайшее время.
Странный ты человек, мама.
Вот взгляни, что ты ставишь на стол. Позапрошлогоднее варенье. Его уже есть нельзя, заплесневело!
МАТЬ. Не заплесневело, а засахарилось, это не беда.
ДОЧЬ (оживившись). Ужас! И почему-то мы это должны есть. Я это должна есть. Хотя полна кладовка всех этих банок и баночек. Нет, надо съесть сначала позапрошлогоднее, потом прошлогоднее — к тому времени, когда мы до него дойдем, оно тоже заплесневеет и засахарится, а потом свежее, но оно будет уже позапрошлогодним, а варенье, которое мы сейчас варим, тоже будет ждать своей очереди и гнить…
Все это довольно-таки бессмысленно.
МАТЬ. У нас хороший был сад, это все бабуленька. И сейчас! Сколько уже лет некому этим заниматься, а ягоды все поспевают и поспевают.
Можно послать несколько банок в Норильск, тете Даше.
У них там к этому другое отношение.
ДОЧЬ. На тебе, боже, что нам негоже. (Снова насмешливо.) Самая потеха, когда кто-то заходит. Вчера вот Таня Быханова. Я уж и так и сяк пыталась, и знаки тебе делала, чтобы не срамилась ты, не зазывала чай ее пить.
МАТЬ (упрямо). Варенье хорошее, я его переваривала.
ДОЧЬ (смеется). Я знаю, что Татьяна подумала. Решила небось, что мы жадные, гостям плохое варенье ставим, сами хорошее едим. (Смеется, от смеха еле выговаривает слова.) Никому же не взбредет в голову… никто не поверит… что мы сами эти отбросы едим, когда все знают, что у нас сад и варенья полон шкаф… А мы едим это, давимся… и ты сама давишься…
МАТЬ. Откуда в тебе столько злости, в кого это.
ДОЧЬ. Раз в жизни Татьяна зашла, и тут ты со своим вареньем.
МАТЬ. Ты зато часто у них бываешь.
ДОЧЬ. Рассказала небось свекрови. Быханова-старшая, с тех пор как самого на папино место взяли, и так от нас нос воротит… Был папа жив, по-другому они себя вели, по-другому…
МАТЬ. Это она от тебя воротит. Люди, знаешь, не такие дураки, от людей не скроешь.
Тайное становится явным! Ты в смешном, в ложном положении.
Ладно, живи как хочешь.
У меня к тебе одна просьба, только одна.
Приедет Алла, и я прошу тебя…
ДОЧЬ (перебивает ее, нетерпеливо). Ах вот оно что.
А я смотрю — что ты сегодня такая благостная! А ты гостей ждешь. К тебе гостья едет.
МАТЬ (серьезно). Приедет твоя сестра…
ДОЧЬ. Ну как же, сестренка! А что ей нужно в нашей дыре, в нашем захолустье? Может быть, она проездом в другие страны? В Японию или в Бирму в какую-нибудь? (Небольшая пауза.) Нечего ей здесь делать. Папина «Волга» давно у нее в гараже, цацки бабуленькины все захапала… У меня в тот приезд книжки выпросила, хотя зачем они ей, трудно сказать.
МАТЬ. Книжки ты ей сама отдала, для детей… И потом, зачем нам машина, кто бы ее водил?
ДОЧЬ. Я! Я бы могла научиться.
МАТЬ. Да уж… А у них и Валерик водит, и сама Алла умеет, этого у нее не отнимешь. А серьги — ты сама только что сказала, мы никуда не ходим. А она! Ей нужнее, что ни говори.
ДОЧЬ. Вот ты меня все упрекаешь, а у тебя у первой нету самолюбия. Это я в тебя! Отец если когда поступался этим, так по-умному. А в семейной жизни ой-ой как берег свое достоинство. А ты…
МАТЬ. Ты язык-то придержи.
ДОЧЬ. На самом деле тебе в ней все нравится: и всеядность ее, и наглость. Ты хотела бы, чтобы и я такая же была. Такая же, как она. Вот чего ты хочешь.
МАТЬ. Я радуюсь, что у Аллы все в порядке. Все мы только и хотим, чтобы у наших детей все было нормально.
ДОЧЬ. А как она к тебе относится, это, значит, неважно!
МАТЬ (помолчав). Правду сказать, я от моих дочерей не много уважения вижу, уж не говорю — заботы.
ДОЧЬ (уязвленно). Вот как? (Небольшая пауза.) Вот как ты думаешь, я и не знала. Ты знак равенства можешь поставить — как она к тебе относится и как я к тебе отношусь. Да?
МАТЬ (слабо, почти с мольбой). Я об одном тебя прошу — она приедет, веди себя нормально, без демонстраций. Вы же сестры, меня не будет — вы вдвоем останетесь, больше никого родных…
ДОЧЬ. Да пожалуйста, пусть едет, меня это не касается. Я лично с ней больше слова не скажу. Пять лет не говорила и не скажу. После ее поведения с наследством она для меня — пустое место.
У тебя гости — ты и принимай. Я из своей комнаты не выйду.
Уверена — среди ее московских друзей нет ни одного порядочного человека. То, что ее по телевизору показывали, это еще не все. Один ее вещизм может оттолкнуть кого угодно. О ее беспринципности я не говорю. Надо еще посмотреть, какой это ценой — ее диссертация, ее заграничные поездки.
МАТЬ. Будь она бедненькая-несчастненькая… Ты ж только с такими можешь общаться! Их ты жалеешь, им все прощаешь…
ДОЧЬ. Я ни с кем не общаюсь.
МАТЬ. Поэтому и не общаешься.
ДОЧЬ (возмущенно). Ты хочешь сказать — я ей завидую?
МАТЬ. Тебе виднее.
ДОЧЬ (кричит). Я в жизни никому не позавидовала! Чего мне завидовать!
МАТЬ. Я говорю, тебе виднее.
Давай о чем-нибудь другом поговорим.
ДОЧЬ. Я не говорила тебе — Таньку на мое место взяли. В аспирантуру. Ну, помнишь, мне обещали когда-то, дальше разговоров дело не пошло.
МАТЬ. Ты сама не захотела. В деревне работала.
ДОЧЬ. Таньке всегда достается мое место… где бы мне, по всему, полагалось бы. Мне полагается, а ей достается, мистика какая-то.
Впрочем, мне все равно.
Конечно, не стоит ей сейчас… Тридцать семь лет, трое детей… Глупо как-то… Она не понимает, что ведь защищаться придется, диссертацию писать. Таньке-то!
Ну да Быханов поможет. Все-таки невестка.
МАТЬ. Замолчи сейчас же, стыдно же! Все у тебя негодяи, подлецы, одна ты — милая, хорошая. Я уж не говорю про Андрюшу Мартюшова, но сейчас сватался подполковник, ты отказалась, не хочешь, видите ли, за военного. А сейчас досадно, на людей бросаешься, всех судишь. Ты посмотри на себя, на свои поступки! Ногти мажешь, на диване валяешься, в потолок дымишь. С детьми она сидит! Стыдно же! Все всё видят, и Татьяна, и сами Быхановы, видят и посмеиваются. Ничего святого для тебя нет — муж ближайшей подружки, отец трех детей! Говорила — не будешь к ним ходить, говорила же. Столько лет! Да уж добилась бы своего, а то ведь и этого не можешь. Тебя-то и пускает Татьяна, потому что видит — не опасно, думает, пусть дурочка с детьми посидит!
ДОЧЬ. Полчасика еще — и кончим. Большую часть обработали. Сейчас сахаром засыпем — и все…
МАТЬ (более спокойно). Аллу ругаешь, а вещи кто тебе достает? Просишь ведь!
ДОЧЬ. Я ее ни о чем не прошу.
МАТЬ. Меня просишь, а я откуда беру? Не знаешь? Да, отдала я ей украшения бабулины. А она мало для нас делает? Что без нее? Моя пенсия и твоя зарплата? Школьная учительница!
ДОЧЬ. Если бы… если я тогда не осталась в деревне… Если бы я — как другие, на теплые местечки…
МАТЬ. Это еще как посмотреть…
В общем, одеться ты любишь…
ДОЧЬ. Я ничего не люблю…
МАТЬ. Заметила — как начинаем говорить про дачу, обязательно ссоримся.
Как уж получается… Голый участок так голый участок. Надо продать эту дачу, и дело с концом…
ДОЧЬ (сдавленно). Мама… у меня ведь никого нету, кроме тебя, никого нету…
МАТЬ (возмущенно). Как это — никого, что ты придумала… И на работе тебя ценят, работа у тебя нелегкая, нужная, и Быхановы с тобой дружат, как бы там ни было, и жених за тебя сватался, подполковник…
ДОЧЬ (читает надпись на банке). «Витамин»… Это сырая черная, растертая с сахаром, смородина. Бабуленька не любила приторного, «простецкого», как она говорила, вкуса, варенье это изготовляла по некоему монастырскому рецепту, сахара сыпала мало, и смородина оставалась с кислинкой, как будто с куста… Банки шпарились особенно тщательно, с помощью листьев крапивы, и бабуленькин «витамин» не портился до самой весны… Шестидесятый год… Мама никогда не вспоминала об этом лете, об этом разговоре, как будто его и не было… И мне и вправду иногда думалось — не было ничего, почудилось, примерещилось… И варенье, тогда изготовленное, забродило уже через месяц.
МАТЬ. Алка где?
ДОЧЬ. Бегает во дворе. Чего ей еще делать.
МАТЬ. Опять меня в школу вызывали. Подчистила отметку в дневнике, ну ты подумай!
ДОЧЬ. Двойку, что ли?
МАТЬ. Если б двойку! Можно еще понять. Нет, тройку переправила на пятерку. Все хочет быть лучше других, а какие основания?
Пятерку надо заслужить!
ДОЧЬ. Ну, мамочка, чего ты?
Тоже мне преступница, двенадцать лет. Вы только ее не ругайте, а то ты особенно умеешь.
Читать ей надо больше. Но она ведь только про разведчиков, про шпионов.
МАТЬ. Как же, заругаешь ее. Она не ты. Я и учителям говорю — вы вспомните мою старшую! А эта не знаю в кого. Тебе восемнадцать лет, ты до сих пор ни разу позже девяти не вернулась! А она — одиннадцатый час, темно, все во дворе крутится. А больше ничего не интересно.
Светлана, подойди-ка… (Надевает фартук, нервно.) Ты не помнишь, как бабуленька делала? Сначала крапиву в банки и так вместе кипятить или заваривать листья и шпарить банки этим отваром?
Господи, сколько лет, сколько раз она делала это на моих глазах, а я так и не вникла, так и не запомнила…
Все дело в строгой последовательности, что за чем, что после чего. В смородину клали мало сахару, и она все равно не скисала. Она говорила — «секрет монастырского варенья», что там еще за монастырский секрет? Не помнишь?
ДОЧЬ (нерешительно). Мам, ты плохо себя чувствуешь?
МАТЬ. С чего взяла? Только мне кажется, мы забыли секрет монастырского варенья… (Особенно старательно вытирает банки чистым полотенцем, расставляет их на столе, закладывая в каждую стебелек-другой крапивы.) А спросить теперь не у кого.
Потому что ничего нет вечного.
А чего это на тебе надето? А-а, спектакль, ты же говорила… К выпускному вечеру вы готовите спектакль.
Что это за костюм?
ДОЧЬ. Это звездочет. Спектакль называется — «Звездочет и его ученик». По братьям Гримм.
МАТЬ. Ну а что, тебе к лицу. Ты звездочета играешь?
ДОЧЬ. Нет.
Звездочета изображает Леша Быханов, а учеником звездочета будет Татьяна.
МАТЬ. А ты?
ДОЧЬ. Я только аккомпанирую. По сюжету, ученик звездочета оказывается прекрасной девушкой, и они вдвоем со звездочетом пускаются в пляс.
Кроме меня, во всем кружке никто не умеет играть на рояле.
А вообще-то я могла бы играть кого хочешь. Спектакль-то я ставлю.
Я тебе сегодня не помогаю совсем, а ты и не скажешь, не напомнишь. А обычно напоминаешь!
А папа надолго в Чебоксары?
МАТЬ. Ой! (Отдергивает руку от корзинки.) Папа на неделю.
ДОЧЬ (присаживается, берет тоже пучок крапивы). Да она и не жжется совсем, еще совсем мягкая, мам, ты чего?
Я хотела у тебя спросить. Мне больше не у кого да и неловко. Потом бабуленька рассказывала, ты красавица была, имела громадный успех, массу поклонников. Да, конечно, ты в таких вещах понимаешь. А я не знаю.
Ты не подумай… ничего предосудительного…
МАТЬ. Да что у тебя может быть — предосудительное?
ДОЧЬ. Ты удивилась, но с кем мне и говорить, как не с тобой. Если ты заметила, я уже много лет, с пятого класса дружу с Татьяной Ефименко. А последнее время с нами начал дружить еще Леша Быханов, он тоже в одиннадцатом, только в параллельном. Мы сейчас все время втроем, уроки вместе делаем, спектакль вот тоже… И вдруг позавчера — проводили мы с ним Таню, пошел меня провожать. И вдруг он говорит: я, Свет, не глухой, не слепой, я знаю, что ты меня любишь. Я сам виноват, я сначала стал с тобой дружить, чтобы Татьяна поскорей обратила на меня внимание. А сейчас, мол, она уже обратила…
МАТЬ. Господи, всего-то и делов?
ДОЧЬ. Ну как вот теперь? Ничуть я его не люблю, так я и сказала. Просто дружили, хотели вместе ехать в Волгоград поступать. (Небольшая пауза.) Сначала я решила ехать, как ни в чем не бывало. А потом я подумала — почему я так решила? Не потому ли, что они будут там вдвоем, и я ничего не узнаю, о чем они будут разговаривать, что делать. Может, правда я одна — глухая, слепая и не могу в себе самой разобраться?
МАТЬ (встрепенувшись). Ты уезжать собираешься?
ДОЧЬ. Я же и раньше тебе говорила, ты сказала — пожалуйста!
МАТЬ. С тех пор изменились обстоятельства.
ДОЧЬ. Для меня сейчас самое главное — образование. Мне кажется, чем человек лучше образован, тем больше он понимает в жизни, в самом себе… По неведению что угодно плохое можно сделать и не заметить даже…
Да что ты мнешь эту крапиву, ты же во все банки разложила. Сейчас нужен кипяток.
МАТЬ (сквозь слезы). Семья разваливается… Ты уезжаешь, бабуленьки уже нет… Была бы она, ничего бы этого не было… Говорили — счастливая, образцовая пара. Мы на нее оглядывались, он бы ничего не позволил при ней, не то чтобы побоялся, а посчитался бы с ней, не захотел бы упасть в ее глазах… Год ее с нами нету, и вот результат… А ты уедешь, он вообще на свободе себя почувствует…
Ты же сама анонимку из ящика доставала… Да, да, вот говорят — седина в голову, бес в ребро… Сейчас самый ответственный, переломный момент, а ты собралась уезжать.
ДОЧЬ (медленно). Ну да… получается, у меня будет еще брат или сестра…
МАТЬ (взрывается). До чего же ты бестолковая! При чем здесь это? (Пауза.) Наоборот, с одной стороны — все к лучшему. Он, то есть отец, сразу остыл, одумался. (Почти торжествующе.) Знаешь, что он мне сказал перед отъездом в Чебоксары? «Лучше тебя никто ничего не решит. Поступай, как находишь нужным», — вот что он мне сказал. «Я был бы счастлив, если б все уладилось» — понимаешь, что он хотел сказать? (Пауза. Осторожно, чтобы не ошпариться, заливает банки кипятком.) Если хочешь знать, он специально взял сейчас командировку. И я все уладила, пока его нету… мы с ней поговорили как женщина с женщиной, а что делать… Не сразу, но я ее уговорила…
ДОЧЬ. Мам, может, пусть он родится, этот ребенок?
МАТЬ. Об отце ты не хочешь подумать? Я же это не для себя. Он на виду, на такой должности. Даже если бы он захотел, он не может развестись. Он и не хочет, уверяю тебя! Мы много лет вместе, и в главном это неизменно, будь спокойна!
ДОЧЬ. Все равно… я бы… на твоем месте я бы не стала… (Запинается.)
МАТЬ. На моем месте! На моем месте! Да что ты в этом понимаешь? Ты бренчишь на своем пианино, и мальчик — он тебе нравится — танцует под эту музыку с другой! И это моя дочь!
ДОЧЬ (кричит). Он мне не нравится!
МАТЬ. Что ты так смотришь? Тебе восемнадцать лет, я в этом возрасте в первый раз вышла замуж… Я знаю, что такое любовь, и что такое настоящая любовь — тоже знаю! Ее надо отстаивать, и я буду отстаивать! Я всякое испытала… А ты… Разные мы с тобой совсем…
Ты думаешь, мне легко? Но я держусь, кстати, ради вас с Аллочкой… Вот он приедет из Чебоксар, нужно, чтобы его встретил незыблемый семейный уклад… Чтобы варенье варилось, как всегда. И я вот думаю — ты могла бы, с твоей золотой медалью, поступить в наш педагогический… Пусть он небольшой, он в дальнейшем будет расширяться…
ДОЧЬ. Мамочка, мамочка, бедная мамочка…
МАТЬ (глядит на нее пристально). Что с тобой?
ДОЧЬ. Мне хочется тебя обнять…
МАТЬ. Ну и хорошо… (Небольшая пауза.) Послушай, Света… Впрочем, если тебе лучше уехать в крупный город… Так делай как тебе нужно…
ДОЧЬ. Я так люблю тебя, мамочка… Ты как будто мне ближе стала, я всегда тебя люблю, только не решаюсь об этом сказать, поцеловать тебя…
ДОЧЬ (вертит в руках еще одну банку). Райские яблочки, год тысяча девятьсот шестьдесят седьмой… Тоже выбросить, никуда не годится…
Люди идут по свету, им вроде немного надо,
Была бы прочна палатка, да был бы нескучен путь…
…Они в городах не блещут манерой аристократов,
Но в гулких концертных залах, где шум суеты затих,
Страдают в бродяжьих душах бетховенские сонаты…
Алка!
Алка, открой, это же я!
Что хоть случилось-то (Стучит в дверь.) Алла!
Как ни приедешь, у вас все одно и то же… Можешь не открывать, я и так все знаю, знаю, что ты сама виновата.
Побывать бы тебе в этой деревне. У меня мальчик в шестом классе, очень способный. С первого раза запоминает самые сложные английские слова. И что же? Что мне с ним делать? Я занимаюсь с ним отдельно, но в институт в дальнейшем ему все равно не поступить. И подготовка не та, и ехать далеко, и родителям все это до лампочки. Так и проживет и не узнает, что у него были замечательные способности к языку. А ты живешь бездумно! (С возрастающим воодушевлением.) У тебя есть все возможности. Значит, ты должна думать о тех, у кого этих возможностей нет! Учиться для того, чтобы им потом стало жить лучше, интереснее.
А ты думаешь о себе!
Знаешь, я организовала там кружок. Называется — «Человечество». Конечно, желающих сперва было немного, но сейчас уже больше. Мы там занимаемся всем понемногу: и песни разучиваем, и читаем вслух, я им играю на рояле, там есть рояль. Чем дальше, тем им интереснее, особенно некоторым.
Нельзя ведь жить и ничего не пытаться сделать, просто нельзя!
МАТЬ (торопливо проходит на кухню, восклицает радостно). Успела! (Осторожно, чтобы не брызнуть на платье, встряхивает таз с вареньем, убавляет газ на плите.)
ДОЧЬ (вбегает). Мама!
МАТЬ. Светуленька! (Разглядывает ее, как всегда, придирчиво.) Что ж ты так загорела… Сколько раз говорю, не подставляй лицо солнцу… Ах ты, девочка моя… Излишний загар грубит тебя, простит…
ДОЧЬ. Так грубит или простит?
МАТЬ. Ах, Светка, Светка…
Я думала, в этом году ты не пойдешь в поход.
ДОЧЬ. Да уж, поход. Только до Никольского и дошли, стоило сыр-бор разводить.
МАТЬ. Снимай пену с краешков и клади сюда, на блюдце.
ДОЧЬ. Обычно мы до Уголков идем, там у нас избушка заброшенная, традиционное место.
Восемь лет как школу кончили, ни одного слета не пропустили. Я вот видишь откуда приехала.
Знала бы, тоже бы не стала расшибаться. Сто пятьдесят километров по проселку в грузовике.
На этот раз многие не явились.
А ты, мам, чудесно выглядишь. Правда. (Небольшая пауза.) И брошка какая-то новая, дорогая, наверное.
МАТЬ (смеется негромко). Это отец. У нас же — забыла? — серебряная свадьба в этом месяце. Да, двадцать пять лет. А вот еще, кольцо обручальное, ты тоже не видела. Тогда, в сорок третьем, нам не до того было, да и не принято было тогда. Не носили обручальных колец, если не верующие, конечно. А теперь, ну ты погляди, купил два кольца, себе и мне. (Смеется.) Раз, говорит, такая мода пошла, давай не отставать, будем как молодые!
ДОЧЬ. А вообще — как вы с ним? (Запинается.) Я в том смысле, как живете, как что.
МАТЬ. Все хорошо, все нормально, только Алка огорчает.
ДОЧЬ. Да, Алка…
МАТЬ (с нотами раздражения). А что ты вообще имеешь в виду, когда спрашиваешь? Каждый приезд спрашиваешь одно и то же.
Как будто бывает, что мы плохо живем. Как будто бывает, что мы с отцом ссоримся, кричим друг на друга. Слава богу, двадцать пять лет прожили. А ты будто намекаешь на что-то такими вопросами.
ДОЧЬ. Ну что ты… Я так по вам соскучилась… (Небольшая пауза.) Что у вас на этот раз с Алкой?
МАТЬ. Алка… Знаешь ее последнюю идею? Она собирается нас бросить, ехать учиться в Волгоград, в авиационный. Если тебя мы когда-то не пустили, то о ней и речи быть не может. С ее интересами, ее наклонностями… с ее отметками, наконец, с ее отсутствием интереса к учебе… В общем, отец и слышать не хочет, чтоб она жила одна там в общежитии.
ДОЧЬ. И платье у тебя тоже новое. Модница ты у нас, мамуля!
МАТЬ. Пойду снять, забрызгаю, чего доброго, вареньем… Я же от Быхановых, третий день у них гуляем…
ДОЧЬ (в замешательстве). У Быхановых?
МАТЬ. Ну а то ты не знаешь… Лешка-то с Татьяной уехали в путешествие, а остальные все отмечают…
ДОЧЬ. Да?
МАТЬ. Так я думала, ты на свадьбу приехала, а ты ушла сразу же в этот ваш поход…
ДОЧЬ (растерянно). Ну да, и в поход они не пошли… Мы потому и не дошли до Уголков, до избушки, что мало народу.
Да и кто пошел, тоже уже не те… Все не то…
Мы решили в прошлогодний поход. Кого куда пошлют после института, там и работать. Ведь чем труднее условия, тем нужнее на этом месте человек, тем более — молодой, прогрессивный специалист, врач или учитель. Сейчас выясняется, из тех, кого в деревню послали, осталась одна я! Остальные уже кто где. Анька Ручкина, ее в Самотекино отправили, — уже в лаборатории, у тетки! Ну ты представляешь! Ведь был же уговор, сидели вокруг костра, вместе решили…
МАТЬ. Для нас это тоже не проблема. Отец в прекрасных отношениях с вашим ректором, строил ему новое общежитие. Ничего не стоит, тем более с твоим красным дипломом…
ДОЧЬ (смеется). Ну ты даешь, послушали бы тебя твои месткомовские! Вы же сами сказали, что так и нужно, что гордитесь мной… (Вдруг, тоскливо.) Не пошли в поход, не предупредили… Про свадьбу скрыли, не позвали… Друзья называются. Хороши друзья!
МАТЬ (оторвавшись на минутку от помешивания варенья). Ты должна сходить к Быхановым, поздравить. (Веско.) Отец того же мнения!
ДОЧЬ (неуверенно). Но… они же уехали…
МАТЬ. Валентину Владимировну поздравишь, она дома…
ДОЧЬ. Не пойду я никуда.
МАТЬ (снова помешивает варенье). Могут подумать, что ты не рада.
ДОЧЬ. Почему — не рада?
Мне все равно.
Это их дело.
Мне завтра в семь утра на автобус, пойду чемодан соберу.
МАТЬ. Ты же хотела до понедельника задержаться!
ДОЧЬ. Никак не получится. (Небольшая пауза.) Я приехала только из‐за похода. Ну и поход был, пришло нас только четверо, и все девочки. Мальчишки поразъехались — кто в Казань, кто в Волгоград, кто в Москву, в аспирантуру; один даже за границей, в Египте… А девчонки замуж повыскакивали, кроме нас четверых. Ну а раз вышла замуж, должна сидеть дома с мужем, какие походы…
Мещанство!
Сколько перемен у всех за год… (Пауза.) А мне необходимо ехать. Занятия еще не начались, но школа начала функционировать. Утренники, родительские собрания. И мой кружок приступил к работе, потому что без меня не обойтись.
Ты не представляешь, как мне интересно. Это и не обычная общественная работа, и не самодеятельность. Я рассказываю им обо всем — об истории, о книгах, о знаменитых людях, обо всем, что знаю сама. Без меня бы они никогда этого не узнали! И я с ними забываю обо всех, о дрязгах, о неприятностях…
А чему мне радоваться? Они меня провели, предали меня. Не позвали на свадьбу, будто я им чужая.
МАТЬ. Тем более ты должна поздравить, как ни в чем не бывало.
ДОЧЬ (более спокойно). Не пойду я к ним… никогда, ни ногой. Нечего мне у них делать.
Они правы, на свадьбе я была бы лишней. Я бы и сама не пошла! Но сказать-то он должен был… хоть словечком обмолвиться, хоть намекнуть… Ну хорошо, если ему неудобно, значит, Татьяна должна была…
МАТЬ. Вот погоди, и ты выйдешь замуж… Андрюша Мартюшов все пишет тебе или как?
ДОЧЬ. Вот только не надо… не надо за меня сватать всех идиотов.
МАТЬ. Все у тебя идиоты, обратила внимание?
Андрюша к тому же не идиот. Он инженер…
ДОЧЬ. Вот не надо меня сватать за всех инженеров…
Посмотришь вокруг — как вышла замуж, так и выкинула что-нибудь.
Или в поход не пошла, сорвали традиционный поход, или с распределения умотала, или с родителями судится из‐за жилплощади, или подругу на порог не пускает — а вдруг молодого мужа отобьет…
В общем, стараются девочки, кто во что горазд. Я лично пока воздержусь… Мам, ты что, не слушаешь меня? Тебя сейчас, кроме этих райских яблочек, ничего не занимает?
МАТЬ. От этой музыки голова раскалывается.
Это она специально, на полную громкость. Знает, что я не люблю. У них же слуха нет, и голоса сорванные, прокуренные. Пение называется. (Кивает.) Это она характер показывает.
ДОЧЬ. Что ж, раз он у нее есть.
Мам, пустите ее в Волгоград.
МАТЬ. Мало этого, она еще отплясывает эти танцы. Зашла к ним в школу, на вечер, глазам не поверила — столпились в кружок, а наша Алка — и вихляется, и подпрыгивает, туда-сюда, чуть ли не бойчее всех!
ДОЧЬ. Пусть танцует. (Небольшая пауза.) Погоди, будет еще время — все так будут танцевать, и по телевизору покажут!
Пожалуй, я сегодня поеду. С последним автобусом. Водитель меня уже знает, довезет до самого места… Ты не волнуйся…
МАТЬ. Не слишком ли ты усердствуешь с этой твоей деревней.
ДОЧЬ. Да вы же сами говорили. Отцу передай привет, жаль, что не застала…
Мам, пускай она едет в Волгоград. Так лучше будет.
Тем более она все равно уедет, раз решила. Разве ты не видишь?
МАТЬ. Значит, теперь до следующей субботы?
ДОЧЬ. Поглядим… поживем — увидим… До свидания, мамочка! Я тебе напишу… (Кричит.) Алка, до свиданья, тебе я напишу отдельно… Большое письмо, обо всем, обо всем…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Дорогая Светка! Это принятое у нас в письме обращение в данном случае не формальное. Ты мне и вправду дорога, вот я и решила наконец написать тебе, что я думаю о тебе, а главное — о твоих письмах ко мне…
МАТЬ. Опять неправильно написала. Не шестьдесят девять, а семьдесят, год семидесятый, желе, малина садовая…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Я могла бы еще потерпеть твои мудрые письма, твой необыкновенно округлый почерк отличницы — да, ты же всегда была отличницей, с первого класса до последнего курса, дорогая сестра! Письма в красивых конвертах из специального набора — можно подумать, ты еще кому-нибудь пишешь, кроме меня…
ДОЧЬ (вслушивается в песню, пытается перевести). А сейчас они поют — мне нужна помощь моего друга… Нуждаешься ли ты в ком-нибудь — мне нужен кто-нибудь, чтобы любить… (Неуверенно.) Кажется, они поют на американском диалекте… труднее для понимания…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Твои замечательные письма — в них ты учишь меня жить. Все три года, как я учусь в Волгограде. Ты меня учила жить и дома. Наши родители — если называть вещи своими именами — всю жизнь были заняты собой и друг другом, а ты всегда была лучшей ученицей, замечательной дочерью и сестрой… А я — нет, и поэтому ты делала со мной уроки, заставляла меня читать книги из собранной тобой библиотеки, защищала — когда меня строго, но справедливо наказывали родители. А главное, ты прививала мне собственные моральные принципы. В общем, честное слово, спасибо тебе большое. Но, понимаешь ли, время, слава богу, идет, тебе двадцать семь лет, а мне — двадцать. Но ты в своих письмах продолжаешь учить меня жить! И как кто-то кому-то там сказал — «Врач, исцелися сам», так же и я тебя спрашиваю: а ты-то сама как живешь, чего добилась, учительница ты моя?
ДОЧЬ. Говорят, они уже распались, эти «Битлз»… Уже распались, а мы только слушаем… Первокурсники очень увлекаются.
МАТЬ. В песне главное — слова… А тут не поймешь, может, они черт-те о чем поют, такими-то голосами…
ДОЧЬ. Мне нужна помощь моего друга, мне нужен кто-нибудь, чтоб любить…
МАТЬ. Как-то расплывчато… (Пауза.) А из‐за чего они распались? Пили, небось, много?
ДОЧЬ. Говорят, они своими песнями хотели переделать мир, а потом поняли, что не получится.
МАТЬ. Ну это слухи… Так далеко эта Англия, кто может знать…
В общем, я не против, что тебе дали это послушать. Раз все слушают… А ты совсем одичала в своей деревне… (Надписывает.) Садовая малина, желе…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Ах, да. Я и забыла, что добиваться успехов в жизни — это криминал. Надо жить для людей, нести перед собой горящее сердце Данко. Надо быть подвижником, святым!
Но ты-то не святая, дорогая сестричка. Ты — такая, как все, под копирку. Но ты не хочешь с этим смириться. Ты хочешь выглядеть другой, лучше, умнее и чище. Все поехали учиться прочь из нашей дыры — а ты не можешь оставить родителей. Все пыхтят, лезут вон из кожи — а ты нет, ты не карьеристка. Ты работаешь в деревне, сеешь разумное и доброе. Все замуж повыскакивали худо-бедно — а ты нет, ты однолюбка. У тебя не просто несчастная любовь — подумаешь, у всех несчастная любовь! — а ты хранишь верность своей несчастной любви… А может, ты опять не хочешь, как все, худо-бедно? Может, тебе принц Уэльский нужен? Подумаешь — Андрюша Мартюшов. У нас другие запросы…
ДОЧЬ. Мам, мне мини-юбку принесли, Ольга из ГДР вернулась. Наверно, не стоит покупать? Вот посмотри… (Переодевается, идет сначала к зеркалу, потом подходит к матери.)
МАТЬ. А что! Только в этом как-то по-другому надо ходить.
ДОЧЬ. Я считаю, мне не по возрасту.
ГОЛОС СЕСТРЫ. Что интересно — ты сама в это веришь. Выдумала миф о Светлане, для других и для себя. Это плохо кончится, надо быть самим собой, а то ничего не добьешься…
Если не можешь быть святым, будь хотя бы удачливым!
ДОЧЬ. Или в мини-юбке надо по-другому держаться… (Выпрямляется, пробует танцевать.) Так еще ничего…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Теперь собственно о твоем письме. На годовщину папиной смерти я, конечно, приеду. Но — приеду и уеду, у меня летом начинается практика. Одно дело, если я пройду ее здесь, на трубопрокатном… Твои доводы, что мы должны жить сейчас с мамой, — это детский сад. Думаю, просто ты-то сама рада случаю смотаться из своей древни… Еще бы… Зачем этим детям Байрон на английском? Бредовое занятие, ты сама понимаешь…
МАТЬ. Год семидесятый, желе, малина… Этих только выключи, уж очень орут…
ДОЧЬ. Это уже другие… Попробую перевести… Я никогда не бываю удовлетворен, я ни в чем не нахожу удовлетворения…
МАТЬ. Они что-то долго поют.
ДОЧЬ (извиняющимся тоном). Слишком быстро…
МАТЬ. Ты когда-то бойчее переводила… (Надписывает.) Малина, желе… Ты как-то дисквалифицировалась в своей деревне…
ДОЧЬ. Деквалифицировалась…
ГОЛОС СЕСТРЫ. А по поводу мамы… мне кажется, ты драматизируешь. Наши родители всегда были настолько сильными людьми, настолько полнокровными… Даже я ощущала себя рядом с ними какой-то бледной немочью. Кстати, и поэтому тоже уехала…
МАТЬ. Ты танцуй, танцуй. Не надо отставать, я вот в молодости не любила отставать ни в чем…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Что лучше для той же мамы — чтобы я сейчас охала и ахала вокруг нее, а потом камнем висела у нее же на шее? Или чтоб я поскорее встала на ноги, ей же самой это будет куда приятнее… Радоваться за меня, радоваться моим успехам…
ДОЧЬ (танцует). А это снова «Битлз»… Идем вместе, идем вместе… Мы встретимся, мы будем свободными…
МАТЬ. У тебя немного лучше получается…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Да! Чуть не забыла — важная новость. Я тут подала заявление в загс, ты удивлена? Еще больше удивишься, когда узнаешь, что я подала сразу два заявления, в два разных загса. С двумя — пардон — разными женихами. Представляю сейчас твое лицо! Не пугайся, я все еще нравственная девушка. Просто тут у нас пооткрывались магазины — салоны для новобрачных, мы уже купили туфли, сапоги, белье… Маме, конечно, не говори. Не исключено, однако, что я выйду за кого-нибудь из них замуж — они, каждый по-своему, неплохие варианты, а я, с моей внешностью, конечно, не буду разборчивой невестой… Мне двадцать лет, но с возрастом наши требования, как известно, возрастают, а возможности падают…
МАТЬ. Тысяча девятьсот семидесятый, малина садовая, желе…
ГОЛОС СЕСТРЫ. Денег мне не присылайте, от наших операций с салоном для новобрачных мне кое-что перепало… Однако скучаю по дому. Ты, Света, не обижайся, я хочу, чтобы все у тебя было хорошо, о’кей, хоккей, городки… Целую тебя крепко, крепко. Твоя сестра Алла…
ДОЧЬ. И снова — варенье из вишни… тысяча девятьсот семьдесят третий, варенье, вишня… Тоже выбросить…
…Был вариант — Медникова специально вернется раньше времени, прервет отпуск. Она мне так и намекала — отложите, Светлана, перевыборы до моего возвращения…
Она лучше меня знала всю эту свору на кафедре. Это ведь все стихийно, кто первый начнет выступать! Выскажется в положительном смысле — все подхватывают, хвалят. И наоборот.
Неуправляемый процесс!
МАТЬ. Мнение твоих товарищей, между прочим, о твоей работе, вообще — о тебе.
ДОЧЬ. Что-то? (Идет из комнаты.) Ты что сказала, мам?
Все молчишь. Скажи что-нибудь.
МАТЬ. Ты села бы, помогла чистить. Не видишь разве?
ДОЧЬ. Мам…
МАТЬ. О чем тебе сказать?
ДОЧЬ. Вообще.
МАТЬ. Что об этом разговаривать.
ДОЧЬ. Медникова отличается от них ото всех. И ко мне по-другому… Ты вот говоришь. Но с Медниковой-то у меня нормальные отношения! И если бы она приехала, как обещала…
МАТЬ. Когда ты хочешь, ты умеешь. Когда не держишь человека за второй сорт.
ДОЧЬ. Что-что?
МАТЬ. Ничего…
ДОЧЬ. Приехала бы она, как обещала… Тоже можно понять — Черное море, Пицунда. Алка была там, одобрила. Алке есть с чем сравнивать.
А может, билета Медникова не достала, трудно летом с билетами, все разъезжают…
Им надо такую же, такую, как они, чтобы сплетничала с ними про тряпки и про любовников… А что после деревни у меня уровень знаний снизился, так и у них здесь не очень-то повысился…
МАТЬ (прерывает ее, почти грозно). Хватит! (Более спокойно.) Сколько можно говорить об одном и том же.
ДОЧЬ. Ну, давай… Давай о чем-нибудь другом… Еще не будем — про дачу, и про Аллу тоже лучше не надо.
Неужели у нас нет нормальной темы, чтобы нормально поговорить?
Мне вот сейчас к Альберту Антиоховичу… Какие же бывают одинокие, несчастные люди…
МАТЬ. Да?
ДОЧЬ (с возрастающим увлечением). Я же тебе говорила… Умерла его жена, и некому даже девять дней справить… Сам он старый, больной, ему чайник вскипятить — проблема… Я обещала прийти, блинов испечь, сварить кисель… Ну что обычно в таких случаях… Ему это — единственная радость, чтобы все было как полагается для его жены… Я же тебе говорила — он в нашем дворе живет, мы разговорились на скамейке… Я уже второй месяц к ним хожу… Господи, сколько всякого горя на свете, и некому помочь, всем все равно…
МАТЬ (резко). Ты же говорила, у него сын…
ДОЧЬ. Сын, невестка… Но сын пьет, а с невесткой Альберт Антиохович не разговаривает. Она корыстная, ей лишь бы вещи заполучить, книги…
МАТЬ. Сын пьяница, невестка такая-сякая, зато ты хорошая. Особенно на этом фоне!
ДОЧЬ (тихо). При чем здесь это… Просто… Я думала… в этом же ничего плохого… если я помогу несчастному человеку…
МАТЬ (почти кричит). А на могиле у отца ты давно была? А у бабуленьки? Вся ограда облупилась, я не покрашу, никто не покрасит! Ты бы меня пожалела! На дачу бы съездила, я не управляюсь! Работала бы лучше нормально, чтобы не гнали в три шеи!
ДОЧЬ. Никто меня и не… Никаких — в три шеи…
МАТЬ. Какая разница, раз теперь придется уйти…
ДОЧЬ. Я знаю, они заранее все продумали. С самого начала предложили мне фонетику. Ясно же, что у меня несколько лет не было разговорной практики… Все рассчитали… (Кивает.)
МАТЬ (резко). Ты все знаешь, молодец. Все она знает лучше всех. Все ничтожества, все идиоты, она одна умная. Самая умная.
ДОЧЬ. Я так не говорю.
МАТЬ. Ну, говорила.
ДОЧЬ. Я так давно уже не говорю!
МАТЬ. Ну, думаешь так. Люди чувствуют, как ты к ним относишься. Людей не обманешь. От этого у тебя все.
ДОЧЬ. Я на самом деле давно уже так не думаю!
МАТЬ. Еще бы — жизнь учит. Жизнь — лучший учитель. Отец с матерью для нее — плохие учителя, зато жизнь ее научила.
ДОЧЬ (с жалкой улыбкой). Мам, не говори обо мне в третьем лице, очень неприятно.
Мне очень плохо.
Не от меня все это зависит.
Ты меня можешь когда-нибудь пожалеть?
МАТЬ. Я тебя жалею.
Ну а так-то говорить — за что тебя жалеть? Что ты — больная или бедная? Знаешь, когда мне было двадцать девять лет… в сорок восьмом году… столько, как тебе сейчас… Мы только поженились с отцом, я ушла от первого мужа, а он был у меня обеспеченный, с большой квартирой, с «эмкой»…
ДОЧЬ (перебивает). Я это слышала миллион тысяч раз! Все, что ты делала, когда тебе было столько, сколько мне, — двадцать девять, двадцать пять, тридцать, сорок…
МАТЬ (перекрикивает дочь, доводя все же свою фразу до конца). Я маялась с карточками, я меняла декады, это ты с жиру бесишься, с жиру, а у меня туфель нормальных не было, я ходила в галошах, с вложенными деревяшками вместо каблуков!
ДОЧЬ (перебивает). Я все это знаю назубок, я могу это рассказывать по годам, отвечать по билетам, как на экзамене!
МАТЬ. Ты лучше свою жизнь ответь. Почти тридцать лет, а и рассказать-то нечего, не то что по годам. Пошла в школу — бабуленька проводит, бабуленька встретит, мыли, кормили, прививки делали. Потом опять училась, с отцом ссорилась, а на шее у него сидела… и во всем так…
ДОЧЬ. Бабуленька — да, и встречала, и мыла, и кормила. Бабуленька, а не ты!
МАТЬ. Я в это время пользу приносила, не даром небо коптила.
Нужда — хоро-ошая узда.
Ну-ка, вставай. Я здесь сама все окончу, ты все равно, как муха в жару, еле лапками шевелишь. Поедешь на дачу, розы польешь, помидоры снимешь. Ну? Одевайся, чего ждешь? В кладовке плетеные корзины возьмешь. Молочной спелости тоже снимай, вдруг похолодает, начнут потом не краснеть, а чернеть.
Собственным умом не получается жить, так придется меня слушаться. Я тебя научу!
Альберт Антиохович, затеяла тоже… В детстве ты тимуровскими командами увлекалась, потом эти твои спектакли, походы. Деревня твоя, наконец. Ты посмотри, что у тебя получается! Ты что-то не лучше становишься, а хуже! Ты посмотри на себя-то…
Куда ты на таких платформах, на огород-то! Людей не смеши, надень нормальные полуботинки. Вот мне где твои простуды; молодая девка, все время умираешь чего-то, кашляешь…
(Вдруг обмякнув.) Ну что же мне с тобой делать? Ну что? (Плачет, утирает слезы.)
ДОЧЬ (возвращается в кухню, уже совсем одетая, в полуботинках и с корзинами; тихо
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Театр времен Греминой и Угарова
- Миф о Светлане
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пьесы и тексты. Том 1 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
